Джон Джулиус Норвич

Срединное море. История Средиземноморья

, OCR & ReadCheck - Alex1979 http://oldmaglib.com

«Джон Норвич "Срединное море. История Средиземноморья"»: АСТ, АСТ Москва;
Москва; 2010
ISBN 978-5-17-052189-0, 978-5-403-02767-0
Аннотация
Средиземноморье. Колыбель цивилизаций. Тут не единожды сталкивались Восток и
Запад, ислам и христианство. Перед вами история Средиземноморья — от финикийских и
египетских мореплавателей до Первой мировой войны!

Джон Норвич
«История Средиземноморья»
Предисловие
Когда пять или шесть лет назад мне впервые предложили написать историю
Средиземноморья, у меня упало сердце. Предмет представлялся очень сложным, временной
отрезок — слишком большим; как уложить такую огромную тему в рамки одного тома? С
чего следует начать? Где нужно закончить? И как производить отбор материала?
Для меня стало неожиданностью то, что эти вопросы наряду со многими другими,
возникавшими по ходу дела, разрешились сами собою. Я обдумывал вводную главу, где речь
должна была бы идти о возникновении Средиземного моря, о том величественном моменте,
когда воды Атлантики прорвали барьеры там, где ныне находится Гибралтарский пролив, и
заполнили огромный бассейн, занимаемый ими и по сей день. Следовало бы описать почти
столь же впечатляющие сейсмические сдвиги, которые отделили Европу от Азии там, где
Средиземное море соединяется со своим соседом, столь близким территориально, но
неизмеримо далеким по характеру, — Черным морем. Но я не геолог, и, вместо того чтобы
приступить к рассказу о событиях, случившихся примерно шесть миллионов лет назад, я
решил начать не с камней и воды, а с людей.
И причем не с первых людей, поскольку они появились в доисторические времена, а я
всегда находил доисторический период скучным. (Если автор берется писать о предмете,
скучном для него, можете не сомневаться, что скучно будет и его читателям.) Логичнее всего
было бы начать, думал я, с Древнего Египта, чья культура впервые явила себя Западу во всем
блеске во время наполеоновской экспедиции 1798–1799 гг. Отсюда легко перейти на путь,
ведущий нас от Крита, Микен и Троянской войны к Древней Греции и Риму и затем дальше.
Другой важнейший вопрос — где остановиться? С этой проблемой я никогда прежде не
сталкивался. Я писал истории королевств, республик и империй, каждая из которых в
конечном счете завершалась в предуказанной историей временной точке. Но поскольку
история Средиземноморья, вне всякого сомнения, может продолжаться еще по меньшей мере
несколько миллионов лет, я понимал, что нужно произвольно выбрать какой-то момент для
завершения повествования; после долгих колебаний я выбрал конец Первой мировой войны.
Можно сколько угодно спорить о том, изменила ли она западный мир более радикально, чем
Вторая, мне представляется, что это именно так: она привела к крушению четырех
могущественных империй и, кроме того, сделала неизбежной Вторую мировую войну. И еще
одно соображение, более практического характера. Если бы я продолжил свое
повествование, описав межвоенные годы, и довел его до 1945-го, эта книга стала бы в
полтора раза больше, а если бы я пошел еще дальше — может быть, до образования
Государства Израиль в 1948 г., — история уже стала бы превращаться в рассказ о
современных событиях. В таком случае то, что, как я надеялся, будет спокойным и
счастливым плаванием, могло закончиться кораблекрушением.
На протяжении тридцати трех глав книги я попытался держать в центре внимания
собственно Средиземноморье. Я старался по мере сил избегать вопросов физической
географии. Ни в коем случае не стоит думать, что я не обращаю внимания на важность
приливов и отливов, ветров, течений и других океанографических и метеорологических
явлений. Эти факторы породили искусство навигации, обусловили торговые маршруты и
решили исход многих морских сражений, но им не нашлось места на страницах книги. Моей
задачей было проследить политические судьбы стран Средиземноморья, рассмотреть,
насколько на их историю повлияло географическое положение в данном регионе. Это, в
свою очередь, подразумевает немало неожиданных смещений акцентов. Франция, например,
бесспорно, является средиземноморской страной, но ее политический центр лежит далеко на
севере, поэтому Великая французская революция лишь кратко упоминается здесь, а о Жанне
д’Арк или Варфоломеевской ночи вы в книге и вовсе ничего не найдете. Поэтому о Провансе
с его крупнейшим городом Марселем и важнейшим портом Тулоном сказано гораздо
больше, чем о Париже.
Испания в каком-то смысле — особый случай. Деятельность Фердинанда и Изабеллы
очень важна во многих отношениях: назовем разрушение ими королевства Гранада, массовое
изгнание мусульман и евреев, которое оказало капитальное влияние на демографическую
обстановку в Западной Европе, и, что немаловажно, покровительство Колумбу — первый
шаг на пути к превращению Средиземноморья почти что в тихую заводь, которой оно стало
в XVI и XVII вв. Династические проблемы Испании более позднего времени имеют прямое
отношение к нашему сюжету, поскольку они повергли значительную часть континента в
смуту. Война на Пиренейском полуострове, с другой стороны, шла по преимуществу в
северо-западных районах Испании и Португалии, что, как я полагаю, не имеет касательства к
нашей теме.
Случай Константинополя у меня сомнений не вызвал. Сам город держит под контролем
только Босфор и Мраморное море, но две империи, столицей которых он был —
Византийская и Османская, — в разное время владели более чем половиной
Средиземноморского побережья. Каждая из них, таким образом, является неотъемлемой
частью нашего сюжета. И нам приходится уделять внимание крупнейшим островам, с
которыми связаны важнейшие исторические события, — Сицилии, Кипру, Мальте и Криту
Первый являлся частью Византийской империи в течение нескольких столетий (и короткое
время здесь находилась ее столица).1 Три других подвергались со стороны турок-османов
тяжелым осадам, две из которых оказались успешными. Только Мальта оставалась
незавоеванной вплоть до наполеоновской эпохи.
Двумя средиземноморскими странами par excellence 2 являются Италия и Греция. Для
читателей этой книги не будет неожиданностью внимание, проявленное к первой, — тем
более что до второй половины девятнадцатого столетия Италия, по выражению Меттерниха,
была просто «географическим понятием». Между Савойей на севере и Сицилией на юге
Апеннинский полуостров в течение четырнадцати веков являл собой калейдоскоп постоянно
изменявших свои границы королевств, княжеств, герцогств, республик и городов-государств.
Все они подвергались более или менее масштабным вторжениям со стороны своих
итальянских соседей или иных держав — Франции, Испании и даже Англии, если мы сочтем
вторжением появление флота Нельсона.
В главах, посвященных Италии, я попытался излагать материал как можно проще. Но
история — суровый и безжалостный надсмотрщик, и если какие-то абзацы придется
перечитывать дважды, то я могу сослаться лишь на force majeure. 3 С огромным облегчением
я завершил главу о Рисорджименто и объединении Италии — цель, к которой стремился
столь же сильно, как и Мадзини. На этом мой труд почти закончился.
О Греции, напротив, подробно в этой книге говорится лишь четыре раза — в главах II,
VIII, XVIII и XXV. Причины очевидны: в течение пяти столетий она находилась, подобно
остальной Восточной Европе, под властью турок. Таким образом, со времени османского
завоевания значительной части континента (и большинства островов) в конце XIV в. она
была обречена на состояние, близкое к стагнации; греческий дух не пробуждался вплоть до
начала девятнадцатого столетия. Последовавшая борьба, возможно, не являла собою
непрерывное проявление героизма, достойного эпоса, как иногда изображается, но
увенчалась успехом. И взятие Салоник в 1912 г., в сущности, дало нам ту Грецию, которая
существует сегодня.
Остается Северная Африка — или большая ее часть. Египет, конечно, особый случай, в
значительной мере благодаря Нилу. Если бы существовали другие, параллельные, реки,
которые текли бы в сторону мировой цивилизации, история региона могла бы быть
совершенно иной. Но таковых не было, и территория стран, занимающих южное побережье
Средиземного моря, в значительной мере состоит из пустыни, тянущейся, за пределами
больших и малых городов, вдоль длинной узкой прибрежной полосы. Именно с этой полосой
мы в основном и будем иметь дело. В эпоху древности у этих краев была богатая и яркая
история. В VI в. до н. э. в тех местах, которые теперь являются Киренаикой в Восточной
Ливии, уже процветало несколько греческих городов. Кирена с ее портом Аполлония была
одним из самых богатых поселений в греческом мире. Сто лет спустя Карфаген,
находившийся на территории современного Туниса, господствовал над половиной
североафриканского побережья и вскоре стал представлять немалую угрозу для Рима, а в
III в. н. э. римская Африка простиралась от Атлантического побережья до Триполитании, и
ее столица, Лептис Магна, стала родиной Септимия Севера, одного из самых знаменитых
позднеримских императоров.
Боюсь, что прошлое расположенных далее к западу Алжира и Марокко я описал не
особенно подробно. Алжирская история освещена настолько, насколько это было возможно:
римский период, когда римляне называли эти края Мавританией Цезареей, затем эпоха
вандалов, византийцев, Омейядов, Альморавидов, Альмохадов и Османов, вплоть до
прихода сюда французов в 1830 г. В отношении Марокко в первые века его истории
ситуация в целом сходная, но в более позднее время появляется одно принципиальное
1 См. главу VI. — Здесь и далее примеч. авт., кроме особо оговоренных случаев.

2 По преимуществу (фр.).

3 Чрезвычайные обстоятельства (фр.).

различие: это была единственная страна в Северной Африке, никогда не находившаяся под
властью турок. Во главе страны стояли правители местного происхождения вплоть до
девятнадцатого столетия. Этот простой факт оказал очень большое влияние на характер
Марокко. Несмотря на то что Марокко находится западнее, чем любая европейская страна, и
вдается в Атлантику дальше любой из средиземноморских стран, этому государству присуща
восточная экзотика, уникальная для современного исламского мира.
Я также чувствую за собой некоторую вину перед одной бесспорно средиземноморской
страной, о которой в общем-то незаслуженно умолчал. Княжество Монако занимает одну
квадратную милю, но может считаться независимым национальным государством начиная с
пятнадцатого столетия, со времен правления старейшего в Европе дома Гримальди, впервые
пришедшего к власти в Монако в 1297 г. Несомненно, оно заслуживает упоминания,
которого в книге, однако, нет. В какой-то момент я сгоряча хотел написать несколько
страниц об истории Ривьеры и воздать должное этому княжеству, но затем понял, что они
плохо вписались бы в контекст изложения, и с сожалением отказался от этого замысла. Я
надеюсь, что по крайней мере данный параграф убедит жителей Монако, что о них не забыли
вовсе.
Несколько слов об именах собственных. В книге такого рода не может быть жестких
правил; мне кажется, что многими из них дозволительно пожертвовать ради логичности.
Поэтому я предпочел использовать более знакомые читателю формы. Греческие имена
передаются преимущественно в латинизированной форме (Комнины вместо Комненов),
христианские — в англизированной (Вильям Сицилийский, а не Гульельмо), а арабские — в
более простой (Саладин, а не Салах ад-Дин). С другой стороны, чтобы избежать путаницы, я
сделал немногочисленные исключения: вы найдете в книге Луи, Людовиков и Людвигов;
Френсисов, Франсуа и Францев; Изабеллу и Исабель; Петра и Педро; Екатерину и Катрин. 4
Там, где существуют английские топонимы, я, как правило, их и использовал (хотя в случае с
Ливорно поступил иначе); если названия менялись (Занта — Закинф, Адрианополь —
Эдирне), я по ходу изложения учитывал это, но в случае необходимости давал в скобках и
старое название. Все это, конечно, не соответствует академической традиции, но, как я
оговаривал почти во всех моих книгах, я не ученый.
Особая проблема — Константинополь. Теоретически после османского завоевания
1453 г. его следовало бы называть турецким именем — Стамбул. В действительности,
однако, английское правительство и почти все англичане неизменно называли его
Константинополем вплоть до окончания Второй мировой войны. Поэтому я использовал то
название, которое мне казалось в каждом конкретном случае наиболее подходящим по
контексту.
Я не в состоянии высказать благодарность всем, кто помог мне написать эту книгу, но
об одном человеке я все же не могу умолчать. Вскоре после того как я приступил к работе,
нас с женой пригласили на обед в испанское посольство. Я сказал послу, моему дорогому
другу Сантьяго де Тамарону, что, будучи достаточно близко знаком с Восточным
Средиземноморьем (я написал очерк истории Византии), а также и с Центральным (как автор
труда по истории Венецианской республики), я до неприличия невежествен в отношении
Западного, ибо мало знаю историю Испании и не говорю по-испански. «О, я думаю, —
сказал он, — что мы можем поправить дело». Через несколько недель нас с женой
пригласили провести десять дней в Испании в качестве гостей «Фундасьон Каролина»; при
этом мы могли ездить куда пожелаем. Эти дни прошли с огромной пользой. Хотелось бы
выразить признательность людям, организовавшим поездку. Даже несмотря на то что мои
знания об Испании, боюсь, по-прежнему оставляют желать лучшего, надеюсь, что все-таки
благодаря путешествию мне удалось несколько их расширить.
Моя дочь — Аллегра Хастон, находясь в Нью-Мексико, отредактировала эту книгу и

4 В переводе имена по возможности даются в соответствии с существующей русской традицией. Так, Уильям
Сицилийский именуется Вильгельм. — Примеч. пер.
устроила мне допрос с пристрастием, какой мне и не снился. Я чрезвычайно благодарен ей, а
также Пэнни Хоар и Лили Ричардс из Чатто. Буквально каждое слово этого труда — и всех
предыдущих моих книг, о чем не могу не упомянуть, — писались в читальном зале
Лондонской библиотеки. Приношу искреннюю благодарность всем сотрудникам этого
учреждения за их неустанную помощь и обходительность. Что бы я без них делал?
Джон Джулиус Норвич

Глава I
НАЧАЛО
Средиземное море удивительно. Когда смотришь на карту в тысячный раз, оно кажется
чем-то вполне заурядным, но если попытаться взглянуть на дело более объективно, то вдруг
понимаешь, что это нечто совершенно уникальное. Эта огромная масса воды, возможно,
была специально создана для того, чтобы стать «колыбелью культуры» (и ни одно место на
Земле не может в этом сравниться с ним). Средиземное море почти полностью замкнуто в
кольцо окружающими его землями, но вода не застаивается в нем благодаря Гибралтарскому
проливу, этим древним Геркулесовым столбам. Они спасают его от страшных атлантических
штормов и позволяют оставаться его водам свежими и — по крайней мере до недавнего
времени — незагрязненными. Это море соединяет три из шести континентов;
средиземноморский климат большую часть года — один из самых благоприятных, какой
только можно найти.
Не приходится удивляться, что именно Средиземноморье вскормило три самые
блистательные цивилизации древности, и именно оно стало свидетелем зарождения и
расцвета трех из наших великих религий; оно обеспечило наилучшие возможности для
коммуникации. Дороги в древности фактически отсутствовали; единственным эффективным
средством транспортировки являлись суда. Мореплавание к тому же обладало еще одним
преимуществом: по воде перевозили огромные тяжести, которые иначе было переправить
нельзя. Как ни мало оставалось развито искусство навигации, морякам давних времен
помогало то обстоятельство, что по большей части Восточного Средиземноморья можно
было плавать от порта к порту, не теряя берег из виду. Даже в западной его части
требовалось лишь плыть более или менее прямым курсом, чтобы достаточно быстро достичь
какого-либо предположительно дружественного берега.5 Конечно, жизнь на море никогда не
была свободна от опасностей. Мистраль, ревущий в долине Роны и вызывающий страшные
бури в Лионском заливе; бора на Адриатике, которая может сделать почти невозможным
передвижение по улицам для жителей Триеста; грегале в Ионическом море, непреодолимое
препятствие для многих зимних круизов, — все это могло стать причиной смерти неопытных
и несведущих. Даже мягкий мильтеме в Эгейском море, обычно настоящее блаженство для
кораблей во время плавания, может в течение часа превратиться в разъяренное чудовище и
выбросить их на камни. Правда, здесь не бывает таких ураганов, как в Атлантике, или
тайфунов, как в Тихом океане, и большую часть времени при минимальных усилиях путь
проходит достаточно спокойно, однако необходимости рисковать не было, так что
древнейшие покорители Средиземноморья старались, чтобы их плавания оказывались как
можно более короткими.
Если имелась возможность, они держались северного берега. Сегодня для большинства
из нас карта Средиземного моря столь привычна, что мы не можем смотреть на нее
объективно. Однако того, кто взглянет на нее впервые, поразит контраст между северным и
южным побережьями. Северный берег весьма причудлив, Апеннинский и Балканский
полуострова омываются тремя морями — Тирренским, Адриатическим и Эгейским.
Чрезвычайно прихотливы очертания северо-восточного угла, где Дарданеллы примыкают к

5 Разумеется, за исключением Одиссея. Двадцать лет, прошедших между Троянской войной и его
возвращением на Итаку, даже в те времена являли собой своеобразный рекорд.
небольшому внутреннему Мраморному морю; близ его восточного конца Стамбул
господствует над входом в Босфорский пролив, откуда можно затем попасть в Черное море.
Южное же побережье в отличие от северного в целом не особенно изрезано и имеет
достаточно предсказуемую линию; здесь знаешь: пустыня всегда рядом, даже близ больших
городов.
Один из множества нерешенных вопросов древней истории заключается в следующем:
почему по прошествии бесчисленных тысячелетий существования пещерного человека
первые проблески цивилизации должны были дать о себе знать в далеко отстоящих друг от
друга точках, но практически в одно и то же время? По самым приблизительным оценкам,
для Средиземноморья этот момент наступил приблизительно 3000 лет до н. э. Правда, Библ
(современный Джбейл, находящийся примерно в пятнадцати милях к северу от Бейрута),
давший свое имя Библии — слово это, собственно, означает «папирус», — был населен еще в
эпоху палеолита, и многие считают, что он значительно старше; действительно, может быть,
на всем свете это самое древнее место, где с незапамятных времен до наших дней живут
люди. Однако остатки нескольких хижин величиной в одну комнату и один-два грубо
сделанных идола с трудом можно считать цивилизацией; строго говоря, ничего
заслуживающего внимания здесь не происходило — как и повсеместно — до наступления
бронзового века в начале III тысячелетия до н. э., когда наконец дело сдвинулось с мертвой
точки. Примерно этим временем датируются три замечательные гробницы-монолита,
находящиеся на Мальте, а также другие, расположенные на Сицилии и Сардинии. Однако о
людях, создавших их, мы не знаем почти ничего. Три великие культуры, появляющиеся в это
время, формируются значительно восточнее: в Египте, Палестине и на Крите.
Из достопримечательностей, которые в древности называли семью чудесами света, до
наших дней сохранилась лишь самая древняя — египетские пирамиды, и можно не
сомневаться, что они простоят еще пять тысяч лет. Относительно древнейшей из них,
ступенчатой пирамиды в Саккаре, полагают, что она датируется не позднее 2686 г. до н. э.;
относительно самой большой и самой знаменитой, пирамиды фараона Хуфу — известного
Геродоту и, вследствие этого, как правило, и нам под именем Хеопса, — что она создана не
позднее следующего столетия. Их долговечность не должна нас удивлять: уже одной их
формы самой по себе почти достаточно, чтобы даровать им бессмертие. Это наиболее
устойчивые строения в мире, и даже землетрясение не может нанести им серьезного ущерба.
Взирая на них, немеешь от абсолютного величия этого достижения и от тайной гордости:
более пяти тысяч лет назад человек мог взять на себя строительство горы — и преуспеть в
этом. Всего двадцать пять лет спустя сын Хеопса Хефрен построил еще одну пирамиду,
соединенную с величественным зданием из алебастра и красного гранита, вдоль стен
которого располагалось тридцать три сидящих статуи самого фараона. Наконец он повелел
изваять Сфинкса. Весьма вероятно, что между ними существует портретное сходство, и
можно утверждать, что Сфинкс — наиболее древний образец монументальной скульптуры
(он действительно вырублен из скалы), известный нам.
Египет, чья история началась столь давно, всегда изменялся очень медленно. Хеопс и
Хефрен принадлежали к IV династии; о первых трех мы не знаем ничего, кроме имен
некоторых правителей. Последняя династия — XXXI — окончила свое существование в
335 г. до н. э., когда страну завоевали персы; три года спустя они, в свою очередь, потерпели
поражение от Александра Великого. Александр не стал медлить — он никогда не медлил, —
но двинулся в Месопотамию и далее на восток. После его смерти в 323 г. Египет перешел
под власть его бывшего военачальника Птолемея, потомки которого — более греки, нежели
египтяне — правили им еще три столетия. Итак, существование Египта — от начала
правления I династии, таящегося в сумраке столетий, до смерти Клеопатры в 30 г. до н. э. —
растянулось более чем на три тысячелетия. Однако неискушенный зритель, взирая на
рельефы на стенах гробниц или бесчисленные колонки иероглифов, с трудом может
отличить искусство одного тысячелетия от другого.
Вместе с тем в нашей памяти запечатлены несколько других великих имен, например,
имя царицы Хатшепсут (1490–1469 гг. до н. э.), которая, будучи формально лишь регентшей
при своем пасынке и племяннике Тутмосе III, завершила строительство храма в Карнаке и
воздвигла там два обелиска, дабы увековечить этот факт. Также по ее приказу в Фивах был
украшен внушающий благоговейный трепет храм в Дейр-эль-Бахри из розового гранита, на
стенах которого она изображена в виде мужчины. Другие персонажи — сам Тутмос (после
смерти Хатшепсут в 1469 г. он, по-видимому, в припадке мстительной злобы, приказал
уничтожить изображения лица на всех ее портретах и выскоблить ее имя со всех надписей;
впоследствии он расширил границы своего царства до верхнего течения Евфрата и явил себя
— благодаря своим талантам полководца, законодателя, строителя и покровителя искусств
— одним из величайших фараонов); Аменхотеп IV, более известный как Эхнатон (1367–
1350 гг. до н. э.), безошибочно узнаваемый благодаря длинному узкому лицу с заостренными
чертами, сутулой фигуре и огромным бедрам — религиозный фанатик, запретивший
поклонение фиванскому солнечному богу Амону и учредивший вместо этого культ
солнечного диска — Атона6, причем на концах его лучей изображались крохотные руки,
простертые для благословения (или проклятия); его пасынок, в свою очередь взошедший на
трон, мальчик-фараон Тутанхамон (1347–1339 гг. до н. э.), который вновь обратился к старой
религии, однако ныне был бы совершенно неизвестен, если бы 5 ноября 1922 г. Говард
Картер не обнаружил его гробницу. Саркофаг был почти невидим среди груд золота и
сокровищ — сокровищ, которые в наши дни являются главным украшением Каирского
музея. Вспоминается и Рамсес II Великий (1290–1224 гг. до н. э.), одержимый манией
величия и воздвигавший собственные статуи по всему Египту и Нубии. Он вполне может
быть тем самым фараоном, который упоминается в Книге Исхода (хотя ученые до сих пор
спорят об этом и будут продолжать спорить еще много лет). Наконец, мы должны особо
упомянуть супругу Эхнатона, царицу Нефертити, чей бюст — найденный при раскопках в
мастерской древнего ремесленника в столице ее мужа Тель-эль-Амарна, а ныне находящийся
в Берлине — заставляет думать, что она была одной из самых восхитительных и прекрасных
женщин, когда-либо живших на земле. Ни грекам, ни римлянам, ни даже величайшим
скульпторам итальянского Ренессанса не суждено было изваять портрет подобной
красавицы. Если бы в Древнем Египте было создано одно лишь это произведение искусства,
то и тогда три тысячелетия его существования прошли бы не зря.
Другой причиной странной неподвижности времени, присущей Египту, является его
повергающая в изумление география. С высоты он выглядит в точности как своя собственная
карта: бескрайние желтые пространства, по которым с юга тянется извилистая сине-зеленая
линия. С обеих сторон от нее идут узкие полосы зеленого; чуть дальше желтый цвет вновь
начинает преобладать. Для Египта Нил — все равно что солнце: он нужен для поддержания
жизни страны, никакая другая река не могла бы сравниться с ним, и столь же необходим, как
баллон с кислородом, смесью для водолаза. В подобных условиях для обновления имеется
очень мало возможностей; за пределами Каира, Александрии и еще одного-двух крупных
городов жизнь почти на всей территории Египта по большей части остается такой же, какой
была всегда. Немногие удовольствия от путешествия могут сравниться с таким, например:
проснуться рано утром в спальном вагоне, идущем из Каира в Луксор, и обнаружить, что
движешься со скоростью примерно десять миль в час вдоль берега реки. За окном поезда в
золотых лучах утреннего солнца проплывают одна за другой сцены прямо из книг по
географии, какими зачитывались дети Викторианской эпохи.

Египтяне создали монолитное, «сцементированное» государство в древнейшие

времена; их современники финикийцы, как представляется, даже и не пытались создать
нечто подобное. Хотя они были одержимы маниакальной страстью к путешествиям, домом
их была Палестина. В Ветхом Завете упоминаются народы Тира и Сидона, Библа и Арвада

6 Эхнатон лишь сделал Атона верховным божеством, а не учредил его культ, к тому времени уже
существовавший. — Примеч. пер.
(последний расположен выше по побережью, примерно напротив южного берега острова
Кипр). Все четыре поселения возникли около 1550 г. до н. э., и все они представляли собой
порты: финикийцы по натуре своей были мореплавателями. В Первой Книге Царств мы
читаем о том, что Хирам, царь Тирский, отправил царю Соломону древесину и искусных
ремесленников для строительства Иерусалимского храма, однако по большей части он и его
подданные были связаны с узкой прибрежной полосой между ливанскими горами и морем.
Для тех мест была характерна одна замечательная отрасль хозяйства: собирание раковин
иглянок (этот моллюск, выделяющий яркий пурпуровый краситель, стоил гораздо дороже
золота).7 Однако сильнее всего финикийцев влекло к землям на западе — правда, торгуя с
ним, они вели себя скорее как свободное объединение купеческих общин, чем как нация или
что-либо, хотя бы отдаленно ее напоминающее.
Сегодня финикийцы для нас — это прежде всего мореплаватели, чьи суда побывали в
каждом уголке Средиземноморья и даже часто пересекали его пределы. Геродот сообщает,
что примерно в 600 г. до н. э. по приказу фараона Нехо они обогнули Африканский
континент. Если он прав (или недалек от истины), то это было достижение, повторить
которое удалось лишь более чем через 2000 лет. (С другой стороны, если Геродот ошибся, то
как он мог знать — или хотя бы предполагать, — что Африку можно было обогнуть по
морю?) В любом случае вряд ли следует сомневаться, что Хирам и Соломон время от
времени принимали участие в путешествиях от Эзион-Гебера (близ современного Элата) до
знаменитого Офира, который — хотя в этом никто не может быть с точностью уверен, —
возможно, находился на Суданском или Сомалийском побережье. В иные времена
финикийские купцы основали торговые колонии в Мотии на Сицилии, на Ибице (Балеарские
острова) и вдоль берегов Северной Африки. Затем они миновали Гибралтарский пролив,
дабы разведать порты в Испании и Марокко; с уверенностью можно утверждать, что они
имели передовой пост на мысе Кадис, защищенный окружающими его топями. Нам
известно, что некий Гимилькон даже пересек Ла-Манш и высадился на южном побережье
Британии (вероятно, в Корнуэлле) в поисках олова. Финикийцы играли в Средиземноморье
важную экономическую роль вплоть до конца VIII в. до н. э., когда их затмила растущая
мощь Ассирии, а затем и греков.
Благодаря прежде всего предметам роскоши, которые они предлагали, финикийцы так
же были цивилизующей силой. Из своих родных мест в Леванте, так же как с Кипра, из
Египта, из Анатолии и Месопотамии они привозили изделия из слоновой кости и редких
пород дерева, дорогие кубки из золота и серебра, сосуды из стекла и алебастра, печати и
скарабеев из драгоценных и полудрагоценных камней. Однако главный их дар потомкам был
не связан с торговлей или навигацией: именно они (в чем практически нет сомнений)
впервые разработали алфавит. Иероглифы в том виде, как ими пользовались египтяне,
конечно, были замечательны, однако на их запись тратилось много времени; при чтении они
часто допускали различные толкования; выразить с их помощью оттенки значений было
невозможно. Изобретение системы, в рамках которой любое произносимое вслух слово
могло быть представлено с помощью небольшого количества букв, выбранных из перечня,
состоявшего из пары дюжин знаков, стало гигантским шагом вперед, и почти несомненно,
что впервые его осуществила группа народностей, говоривших на языках семитской группы
и обитавших на восточном побережье Средиземного моря. Наиболее ранние вполне
поддающиеся прочтению надписи, выполненные с помощью алфавитного письма,
обнаруженные в Библе, датируются не позднее XI в. до н. э., но примитивные версии
алфавита — состоящие из одних только согласных — вошли в обиход за несколько столетий

7 Во времена Рима Нерон издал закон, запрещавший носить пурпур кому бы то ни было, кроме него самого.
Пурпур оставался, так сказать, цветом императоров (о некоторых императорах говорили, что они «родились в
пурпуре») вплоть до падения Византийской империи в 1453 г., и по сей день он отчасти сохраняет что-то от
своего былого престижа. Главная сложность, с которой связано производство пурпура, — это отвратительный
запах, издаваемый моллюском; кучи разломанных раковин всегда оставляли за городом с подветренной
стороны.
до этого; можно отнести первоначальные попытки изобретения алфавита приблизительно к
1700–1500 гг. до н. э. В свое время греки усвоили, а затем и переделали его. Итак, мы можем
считать тот алфавит отдаленным примитивным предшественником нашей азбуки.

В то время как в Египте возводились пирамиды, начало проявлять активность также

население Крита. Люди создавали изделия из меди и бронзы, однако больший интерес
представляли ножи, выполненные из обсидиана (этого странного вулканического стекла,
обычно угольно-черного; когда оно бьется, край получается острым как бритва), поскольку
его нужно было ввозить (вероятно, из Анатолии), а ввоз означает наличие торговли.
Археологи обнаружили предметы, привезенные из еще более отдаленных мест: слоновую
кость, горный хрусталь и полудрагоценные камни, — датируемые лишь немного более
поздним периодом. К 2000 г. до н. э. Крит, как представляется, стал торговым перекрестком
Восточного Средиземноморья (мы знаем от такого авторитета, как сам Одиссей 8, что весной
и летом ветра, дующие над Эгейским морем, позволяют добраться от Крита до Египта всего
за пять дней), и вскоре началось интенсивное строительство двух величайших критских
дворцов, Кносса и Феста.
Можно сказать, что Кносс — это Виндзорский замок Крита. Раскопки в нем впервые
были начаты сэром Артуром Эвансом в 1899 г. Небольшого роста, смуглый, обладавший
невероятной силой, Эванс отдал свои лучшие годы Кноссу. Дворец этот весьма
примечателен: он занимает огромную площадь — добрые 10 000 квадратных метров;
некоторые его части насчитывали в высоту три или даже четыре этажа, а водопровод, по-
видимому, превосходил все устройства такого рода, создававшиеся в Европе вплоть до
девятнадцатого столетия. К несчастью, во времена Эванса археология все еще пребывала во
младенчестве и он мог дать волю своему художественному воображению в таких масштабах,
которые повергают современного посетителя в ужас. Царь Минос, если бы побывал в этих
местах в наши дни, смог бы смутно припомнить некоторые сохранившиеся элементы
архитектуры и интерьера — например, гипсовый трон (на котором до сих пор разрешается
сидеть) и те любопытные колонны в дворцовом зале, что суживаются книзу. Однако как бы
он оценил попытки сэра Артура воспроизвести внутреннюю отделку — пламенеющий алый
и насыщенный масляно-желтый цвета, безошибочные приметы ар нуво, или — что изумляет
сильнее всего — фрески? Наиболее знаменитая из них основывается, если не ошибаюсь, на
том, что можно счесть куском штукатурки в углу, где сохранились с трудом различимые
следы краски. Это послужило Эвансу отправным пунктом для создания невероятно яркого
изображения прыгающих дельфинов — оно может нравиться, но чрезвычайно отличается от
того, что было в реальности.
Нельзя обойти стороной вопрос: существовал ли царь Минос на самом деле? Согласно
Гомеру, он был сыном Зевса и Европы, однако Диодор Сицилийский, создававший свое
сочинение в Агригенте в I в. до н. э., приписывает ему куда менее высокое происхождение и
сообщает о том, как во время борьбы за царский трон на Крите он вознес молитву
Посейдону, прося его прислать ему из моря быка для жертвоприношения. Бог оказал ему
помощь, но бык был так красив, что Минос не мог смириться с тем, что его нужно принести
в жертву, и оставил его себе. В отместку Посейдон вызвал в супруге Миноса, Пасифае,
страсть к животному, и в результате их в высшей степени противоестественного союза
появился на свет Минотавр, получеловек-полубык, которого Минос держал в лабиринте,
построенном Дедалом. Ничто из этого, правда, не подразумевает существования
исторической личности; с другой стороны, Фукидид, историк, который, как правило, всегда
придерживается фактов, полагает, что Минос первым создал на Средиземном море большой
флот, установил свою власть над Кикладскими островами, в значительной степени очистил
море от пиратов и поставил своих правителей на некоторых островах Эгеиды. Что касается
лабиринта, то это слово как нельзя лучше подходит для описания Кносского дворца:

8 «Одиссея», Песнь десятая.

неосторожный посетитель без проводника может только позавидовать Тесею, который,
оставив позади себя убитого Минотавра, выбрался на свободу с помощью нити Ариадны.
И наконец, бык: он присутствует (или по крайней мере его присутствие ощущается)
повсюду во дворце. На восхитительной фреске — возможно, более близкой к подлинным,
чем прочие, — изображены атакующее животное и маленький бесстрашный атлет,
кувыркающийся прямо между его рогами. И в жизни, и в религии минойцев бык, очевидно,
играл ключевую роль; проникнуть в эти тайны — увлекательная задача.
Эта необыкновенная цивилизация, изобиловавшая талантами, развитая и чрезвычайно
богатая, управляла империей, охватывавшей большинство островов Эгейского моря, и
примерно до 1400 г. до н. э. пользовалась решающим влиянием в Восточном
Средиземноморье, оставив следы в весьма отдаленных краях — в Трансильвании и на Дунае,
равно как и на Сардинии и Эоловых островах у северо-восточного побережья Сицилии. Без
сомнения, быть минойцем было чрезвычайно занятно. Сохранившиеся от них предметы
создают впечатление, что они были счастливыми, миролюбивыми и беззаботными людьми;
они чувствовали себя в безопасности и не обносили свои города стенами. Благодаря
изобретению гончарного круга у них появились чрезвычайно причудливых форм сосуды для
питья и хранения запасов. Сосуды украшали вычурным вьющимся орнаментом или
изображениями птиц, цветов и рыб. Одежды минойцев были изысканны — иногда почти
фантастичны; фасон «топлесс» был весьма распространен. Ювелирные изделия из золота
отличались изумительной филигранной обработкой. Минойцы наслаждались неслыханной в
истории роскошью, в чем не имели себе равных до появления Римской империи с присущей
ей распущенностью. Их жизнь была легкой, климат — восхитительным. Они не доверяли
ничему, что связано с военным делом, занимаясь любовью, а не войной.
Но затем, как это рано или поздно случается, последовала страшная катастрофа.
Неясно, что же именно произошло. Предполагали, что к минойцам вторгся сильный и
жестокий враг; в таком случае наиболее вероятно, что этим врагом были микенцы. Более
убедительное объяснение (хотя не следует отбрасывать и другие) — чудовищное по силе
извержение вулкана на острове Санторин (совр. Фера), произошедшее около 1470 г. до н. э.,
примерно в 60 милях к северу от Крита. Кносс подвергся разрушению в результате целой
серии мощных землетрясений, в то время как гигантская приливная волна опустошила
северное побережье Крита, затопив все гавани на нем. При извержении также вырвались
огромные облака пепла, подобные тем, что тринадцать столетий спустя засыпали Помпеи
(некоторые из этих облаков наблюдались даже в Израиле и Анатолии). Остров,
опустошенный и беззащитный, должен был стать легкой добычей иноземных захватчиков.
Минойская цивилизация прекратила свое существование.

Как в точности произошло, что цивилизация греческих Микен стала преемницей

критской цивилизации, и в чем конкретно заключалась преемственность между ними, в
общем, неясно. Народ, обитавший в этой маленькой горной крепости, существовал начиная с
шестого тысячелетия до н. э., однако до середины второго тысячелетия он ничем не
обнаруживал себя. Затем, около 1500 г. до н. э., их опыт, знания и богатство начинают расти
от поколения к поколению. Их шахтные гробницы этого периода на акрополе украшены
орнаментами и полны золотой утвари; достаточно любопытно, что они вовсе не носят следов
минойского влияния. Быть может, микенцы служили наемниками у египетских фараонов
XVIII династии и возвращались на родину, принося с собой египетскую веру в загробную
жизнь и обычай помещать в могилы все необходимое для посмертного существования? Не у
них ли они позаимствовали «моду» на золотые посмертные маски? (Увидев одну из них,
Генрих Шлиман, проводивший раскопки в Микенах, телеграфировал прусскому королю: «Я
смотрел в лицо Агамемнону!») Приятно было бы думать, что наши домыслы — правда; но,
увы, нам этого никогда не узнать.
Однако вскоре — и все же значительно раньше, чем произошло извержение и
землетрясение, — минойские идеи одержали верх. В это время в Микенах неожиданно
возникают изваяния быков, двойные топоры, жертвенные рога и прочие приметы,
характерные для Кносского дворца. Было ли это результатом одного или нескольких
династических браков, имевших важное значение? Должно быть, да: трудно придумать
другое убедительное объяснение. Во всяком случае, Микены пережили период интенсивного
культурного просвещения, и к тому моменту, когда минойцы таинственно исчезли, у них уже
появились последователи. Примерно около 1400 г. до н. э. влияние микенской культуры
распространилось по всему Пелопоннесу, а коммерческие связи протянулись значительно
дальше. В Италии, до которой они, как представляется, должны были добраться к концу
XV в. до н. э., микенские поселения располагались вдоль южного побережья Адриатики,
залива Таранто и даже на Сардинии, Искьи и берегах Неаполитанского залива. В самих
Микенах акрополь окружали циклопические стены с их знаменитыми Львиными воротами в
северо-восточном углу, возведенными примерно в 1300 г. до н. э.; золото и бронза имелись в
изобилии, а мастерство ремесленников позволило изготавливать массивные колесницы,
которые прославили город надолго. Микены находились на вершине могущества и были
готовы к Троянской войне.
Троя находится в северо-западном углу Малой Азии. Сегодня город — или то, что от
него осталось, — кажется совсем небольшим поселением. По правде говоря, и сама война,
которую современные ученые обычно относят примерно к середине XIII в. до н. э., вполне
возможно, не имела большого исторического значения. Однако для культуры она оказалась
одной из важнейших войн в истории человечества, так как послужила сюжетом для первых
великих эпических поэм, появившихся в нашем мире. «Илиада» Гомера, созданная в VIII в.
до н. э., повествует об осаде Трои, длившейся десять лет; ее продолжение, «Одиссея», ведет
нас по путям героя этой войны, Одиссея, пока он в конце концов не возвращается в свое
царство на Итаку. Здесь лежит начало поэзии — а возможно, также и истории, — какой мы
знаем ее сегодня.
Сюжет этот знаком нам всем. Парис, сын троянского царя Приама, похищает Елену.
Это не только жена Менелая, царя Спарты, но также красивейшая женщина в мире: Елена
появилась на свет из яйца, рожденного Ледой после ее приключения с Зевсом в обличье
лебедя. Желая отомстить, союз греческих городов объявляет Трое войну и посылает против
нее огромный флот с армией на борту под командованием Агамемнона, царя Микен, брата
Менелая. Десять лет греки осаждают Трою; наконец, с помощью деревянного коня,
захватывают. Можно с уверенностью утверждать, что конь — это легенда; то же самое
относится к красоте Елены, «что в путь суда подвигла», да и, вероятно, к самой Елене. Но
никоим образом нельзя считать мифом всю «Илиаду» целиком. Когда Генрих Шлиман
впервые в 1868 г. посетил место, где стояла Троя, многие придерживались мнения, что город
никогда не существовал, а большинство из тех, кто все-таки верил в него, отдавали
предпочтение совершенно другому месту, под названием Бунарбаши. Именно Шлиман
первым определил, что настоящим местом расположения Трои является холм Гиссарлык
(отстоящий от Бунарбаши примерно на шесть миль к северу), причем исключительно на
основании свидетельств из области географии, содержащихся в «Илиаде». Одно из его
возражений против Бунарбаши состояло в том, что от этого места было три часа пути до
берега моря: Гомер определенно утверждает, что греки могли по нескольку раз в день ходить
от своих кораблей до осажденного города и обратно. Кроме того, склоны холма были
слишком круты:

«Я оставил своего проводника вместе с лошадью на вершине и двинулся

вниз по склону, который сначала обрывался под углом 45 градусов, а затем —
около 65 градусов, так что мне пришлось спускаться на четвереньках. Спуск занял
у меня почти пятнадцать минут, и я ушел, уверенный, что ни человек, ни даже коза
никогда бы не смогли сбежать по склону, угол наклона которого составляет 65
градусов, и что Гомер, всегда столь аккуратный во всем, что касается топографии,
не мог пытаться заставить нас поверить, что Гектор и Ахиллес пробежали вниз по
этому склону три раза».
 На Гиссарлыке все было совсем по-другому:

«Склоны, которые приходится проходить, двигаясь вокруг города, столь

отлоги, что их можно пересечь бегом, не рискуя упасть. Таким образом, трижды
обежав вокруг города, Гектор и Ахиллес проделали путь длиной пятнадцать
километров».

К несчастью, Гомер недвусмысленно утверждает в «Илиаде», что в Трое было два

источника: теплый и холодный; ни того ни другого на Гиссарлыке отыскать не удалось. На
Бунарбаши, как описывает Шлиман, ситуация была еще хуже: он нашел не менее тридцати
четырех источников — и, согласно его карманному термометру, вода во всех была примерно
одинаковой температуры. Впоследствии ему сообщили, что он пропустил еще шесть
источников. Он преодолел это затруднение, предположив, что подземные воды изменили
свое течение в результате последовавшего землетрясения, что и вправду часто случалось.
Имеются также исторические свидетельства Троянской войны — или событий, весьма
напоминающих ее. В записях, сделанных хеттами из Анатолии9, зафиксирована масштабная
микенская военная экспедиция в Малую Азию, относящаяся к XIII в. до н. э.; более того,
город, обнаруженный на шестом из девяти археологических слоев, открытых на месте
Гиссарлыка — тот, который теперь большинство считает Троей Гомера, — обнаруживает все
признаки насильственной гибели. Мы вынуждены будем удовлетвориться этим — конечно,
не тем, к чему пришел Шлиман. Он копал вниз, приближаясь ко второму слою, когда
внезапно, в предпоследний день проведения раскопок, наткнулся на множество золотых
драгоценностей и впоследствии объявил на весь мир, что нашел сокровища Елены
Троянской; он даже сделал фотографию своей жены, красавицы гречанки, в этих
драгоценностях. (Перед тем Шлиман буквально выписал ее по почте из Афин, еще не будучи
с ней знаком.10) Теперь, однако, нам известно, что этот клад относился к периоду,
датируемому почти тысячелетием раньше, нежели правление царя Приама. Бедный Шлиман:
он так и не узнал, насколько он ошибался!11
Три-четыре столетия, миновавшие после Троянской войны, не были отмечены
существованием столь же выдающихся цивилизаций, как те, о которых мы говорили. То был
период перемен и перемещений: с севера вторглись дорийские племена; затем последовали
сдвиги в демографической картине, в которые оказались вовлечены сравнительно новые
греческие поселения в Малой Азии. Все наконец успокоилось вновь не ранее 800 г. до н. э.,
когда земли, окаймляющие Эгейское море, оказались в конечном итоге объединены общим
языком и культурой. Даже после этого среди бесчисленных обособленных феодальных
общин, составлявших греческий мир, мы не видим ни одного поселения или города, который
бы достиг особого могущества или как-то выделялся среди прочих; однако торговля и связи
были восстановлены и — что опять-таки важнее — алфавит вновь вошел в употребление и
был усовершенствован, прежде всего за счет введения гласных. Таким образом, была
подготовлена почва для зарождения литературы, и, точно по сигналу, где-то около 750 г. до
н. э., появился Гомер. Родись он хоть немного раньше, два его великих эпических
произведения, быть может, так и не были бы созданы: язык не был бы готов для этого, а сам
Гомер почти наверняка остался бы неграмотен. (Некоторые ученые доказывали, что так и
9 О хеттах почти ничего не было известно до конца XIX в. Теперь мы знаем, что во II в. до н. э. они создали
могущественное царство, однако их цивилизация в большей степени связана с Анатолийским нагорьем, нежели
со Средиземноморьем.

10 На самом деле Шлиман был женат на Софии уже не один год. — Примеч. пер.

11 Сокровища были изъяты Советской армией в качестве трофея в Берлинском музее во время Второй
мировой войны. Многие годы считалось, что сокровища безвозвратно утрачены и что, возможно, их расплавил
один из русских солдат. Лишь недавно русские объявили о сохранности сокровищ.
было: оба произведения обнаруживают признаки устного сочинения и устной передачи, и в
обоих время от времени встречаются несообразности, где поэт противоречит сам себе. 12)
Даже если они были созданы в письменной форме, остается фактом, что первую их запись,
которую мы должны считать аутентичной версией, сделали лишь во времена правления
Писистрата, примерно в 540 г. до н. э.
Но в какой бы форме ни создавались сочинения, Гомер пел о «золотом веке», эпохе
богов и героев, которая не имела ничего общего со скучным миром, окружавшим его.
Правда, ему самому эта эпоха, пусть и очень отличавшаяся от его времени, не должна была
казаться столь отдаленной. В конце концов, он творил всего через пятьсот лет после
описываемых им событий: этот временной промежуток гораздо меньше того, что отделяет
нас от войны Алой и Белой розы. А если, как теперь полагает большинство, он был
ионийцем — и, возможно, родился в Смирне (современный Измир) или на Хиосе, — то и
сама Троя находилась не так уж далеко.
Нам известен лишь еще один крупный поэт, которого с некоторой натяжкой можно
считать современником Гомера. Гесиод сообщает нам, что он также происходил из
ионийской семьи, хотя незадолго до его рождения отец его поселился в Беотии. Пожалуй,
наиболее знаменитое его сочинение — «Теогония, или Происхождение богов». Здесь он
сообщает о событиях, которые предшествовали рождению и воцарению Зевса: об
оскоплении Урана Кроном и о свержении Крона и титанов богами-олимпийцами. Он оставил
несколько длинных стихотворных произведений, дошедших до нас целиком или в отрывках,
самое значительное из которых, «Труды и дни», настолько несхоже с «Теогонией»,
насколько это можно себе вообразить. Более всего оно напоминает проповедь, написанную,
вероятно, в конце XVII в. чуточку сварливым английским викарием из высшего общества,
превозносящим добродетель и честный труд и поносящим бесчестье и праздность; кроме
того, там содержатся практические советы на темы сельского хозяйства, религиозных
обрядов и добропорядочного поведения. Сегодня мало кто читает Гесиода, и это
неудивительно. Его стихи небезынтересны — замечателен уже сам факт их создания в те
времена, — однако в них нет ничего от присущей гомеровским поэмам энергичности,
живости и бурной фантазии. Гесиода можно сравнить с бледной серебряной луной; Гомера
же — с солнцем, золотые лучи которого сияют во всю мощь.

Всего через каких-нибудь десять — пятнадцать лет после Троянской войны (хотя,
возможно, и раньше) осуществилась одна из наиболее важных миграций за всю историю
человечества — переселение древних иудеев под водительством Моисея, который вывел
свой народ из Египта в землю Ханаанскую, более знакомую нам под названием «Палестина».
Действительно ли их короткое путешествие (самое большее около 400 миль) длилось сорок
лет, как сообщает Библия? Вопрос остается открытым. Куда более неоспорим тот факт, что
их присутствие вызвало недовольство у филистимлян и других народов, уже заселивших
территорию, которую народ Израилев считал своей Землей обетованной. Вследствие этого
первоначально существовавшие двенадцать израильских племен вынуждены были
объединиться и избрать правителей, близ чьих тронов они бы смогли вести свою жизнь
более организованно. Первым из таких царей стал Саул, правивший с 1025 по 1010 г. до н. э.,
но царство достигло апогея при его преемнике Давиде и Соломоне, сыне Давидовом. Именно
Давид уничтожил филистимлян и подчинил все соседние племена, избрав стоящий на холме
небольшой городок Иерусалим своей столицей. Там Соломон выстроил великолепный
дворец и еще более величественный Иерусалимский храм. Он также способствовал развитию
порта Эзион-Гебер на Красном море, что обеспечило его царству новую прямую линию
связи с Африкой.
Но все это было слишком хорошо, чтобы продолжаться долго. После смерти Соломона

12 Случаи, когда автор противоречит сам себе, встречаются и в современной литературе. Это говорит лишь о
том, что у Гомера был плохой редактор.
его владения раскололись на два царства: Израиль на севере и Иудею на юге; в результате
постоянных раздоров оба соперника ослабли и сделались легкой добычей для врагов. В
середине VIII в. до н. э. произошло вторжение ассирийцев, и в 722 г. до н. э. царство Израиль
пало. Иудея, где в то время правил царь Езекия, на тот момент осталась нетронутой, однако
так продолжалось лишь немногим более двадцати лет. Едва век закончился, как ассирийский
царь Синаххериб устремился, говоря словами Байрона, «как волк в овчарню», к стенам
Иерусалима и потребовал, чтобы город сдался ему. Езекия, вдохновленный пророком
Исайей, отказался. В связи с этой историей ассирийские источники намекают, что
Синаххериб должен был поспешить на родину, чтобы разобраться с домашними делами; с
другой стороны, Исайя — и Геродот отчасти поддерживает его — заявляет, что вторгшуюся
армию поразила таинственная напасть.
В любом случае враги пощадили Иерусалим, но ненадолго. Через сто лет, в 586 г. до
н. э., Навуходоносор, царь Вавилона, полностью уничтожил город, ослепил царя Седекию —
заставив его перед тем увидеть смерть своих сыновей — и увел вместе с 10 000 наиболее
знатных подданных, включая пророка Иезекииля, в вавилонское пленение. Только в 538 г. до
н. э., когда Вавилон был взят персидским царем Киром Великим, изгнанникам — или
евреям, как теперь мы можем именовать их, — разрешили вернуться. Они основали новое
иудейское государство, заново отстроили храм и восстановили старые ритуалы, описанные в
книгах Левит и Числа. На тот момент их беды закончились.

Глава II
ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ
Столетия, протекшие со времен Гомера, стали свидетелями крушения того, что можно
назвать дворцовыми цивилизациями конца «бронзового века», и замещения их куда более
открытыми, многочисленными и сравнительно более демократичными режимами. Одним из
первых и наиболее могущественных был город Коринф, развитие которого быстро привело к
тому, что он стал ведущей морской державой Греции. Коринфяне могли похвастаться
исключительно удачным географическим положением города на одноименном перешейке,
которое обеспечивало им доступ и в Ионическое, и в Эгейское море; они установили
контроль над торговыми путями в Италию и основали колонии даже в таких отдаленных
уголках, как Сиракузы на Сицилии, Аполлония в современной Ливии и, после первой
морской битвы, зафиксированной в истории Греции (она разразилась примерно в 670 г. до
н. э. и была выиграна во многом благодаря новому секретному оружию Коринфа —
триерам), на острове Корфу. Однако господство Коринфа длилось сравнительно недолго — к
VI в. до н. э. уже началось стремительное восхождение звезды Афин.
К этому времени греки колонизировали все Восточное Средиземноморье, на западе
достигнув Сицилии. (Одна группа из города Фокея в Малой Азии продвинулась еще дальше
и основала колонию в Эмпории, ныне Эмпуриес, на побережье Каталонии; это единственная
греческая колония в Испании, относительно которой мы располагаем надежными
сведениями.) Греки также цивилизовали побережье, принеся сюда свое искусство и
архитектуру, литературу и философию, естественные науки и математику, а также
ремесленные навыки. Мы также должны быть признательны им за введение в обиход
высококачественного вина и связанных с ним социальных практик и ритуалов, наиболее
важным из которых был пир, или симпосий. Однако у греков никогда не было империи
наподобие Римской. Если говорить о политическом устройстве, Греция представляла собой
множество маленьких городов-государств, часто воевавших между собой, то и дело
заключавших временные союзы и образовывавших объединения, но по сути своей
независимых. В те дни Афины ни в каком смысле не являлись столицей: они были ею не
более, чем, к примеру, Галикарнас в Малой Азии, где родился Геродот, или Сиракузы на
Сицилии — место рождения Архимеда, или остров Самос — родина Пифагора. Апостол
Павел в свое время хвастал, что он римский гражданин, но никто из греков не смог бы
сказать ничего в таком роде; слово «грек» — это отчасти напоминает самосознание евреев в
наши дни — означало скорее некое общее представление, нежели национальную
принадлежность. Точного определения здесь не существовало. Если вы ощущали себя
греком и говорили по-гречески, значит, вы и «грек» — одно и то же.
Одно из последствий существования этой широкой диаспоры заключается в том, что в
Италии, на Сицилии и по всему западному и южному побережьям Малой Азии имеется
столько же греческих достопримечательностей, сколько и в материковой Греции, и часто они
представляют для посетителя еще больший интерес. Стоит ли говорить, что Парфенон — это
нечто первоклассное13; то же можно, пожалуй, сказать и об архитектурных шедеврах
Олимпии и Бассы. Но затем вспоминаются величественные храмы в Пестуме к югу от
Неаполя, или в Сегесте и Агригенте на Сицилии, или, если выйти за пределы Эгеиды,
гигантский греческий театр в Эфесе, или другие, поменьше, возвышающиеся над морем в
Сидах и Каше. С почти невыносимой навязчивостью возникает образ развалин в Приене —
одном из тех сравнительно немногих греческих городов на побережье, которые избежали
романизации, — с его прелестным маленьким булевтерием, где избранные представители
народа встречались под открытым небом и руководили городскими делами. Все
перечисленное, пожалуй, не относится к Греции в сегодняшнем понимании этого слова, если
иметь в виду страну, но является составной частью греческого мира, что гораздо важнее.
Существовал также ряд мелких царств в Малой Азии, прошлое которых, несмотря на
все усиливавшееся влияние на них греческой культуры, приведшее в конце концов к полной
эллинизации, уходило корнями в те далекие дни, когда о греках и слыхом не слыхали. К
примеру, назовем Пергам, где находилось святилище Асклепия, бога врачевания; сюда
стекались паломники за много столетий до того, как государство достигло господствующего
политического положения во II и I в. до н. э. Упомянем также Фригию, прославленную царем
Мидасом (с его знаменитым золотым прикосновением), правившим в VIII в. до н. э.14, и
Лидию, где владычествовал царь Крез, где появились — возможно, одновременно —
монетная система и финансовые авантюры и о жителях которой Геродот писал: «За
исключением того, что они заставляют своих дочерей заниматься проституцией, обычаи их
очень похожи на наши».)
Отсутствие политического единства в целом благотворно сказывалось на развитии
греческого искусства, культуры и мысли. Оно способствовало многообразию и расцвету
здорового состязательного начала, но вместе с тем стало причиной слабости Греции перед
лицом грозной державы, которая неуклонно набирала силу в течение большей части VI в. до
н. э. Персидская империя была создана Киром Великим; в течение своего тридцатилетнего
правления он объединил огромное число племен в единую нацию и сделал ее самой
могущественной на земле. Персы были прекрасными бойцами и отличными лучниками:
осыпали врагов буквально градом стрел. Благодаря им и столь же прекрасной кавалерии Кир
в 546 г. до н. э. разгромил Креза и постепенно подчинил анатолийское побережье вплоть до
Карии и Ликии. В одно мгновение Персия стала средиземноморской державой.
При Дарии Великом, взошедшем на престол в 522 г. до н. э. в результате убийства
Камбиза, сына Кира15, границы Персии вплотную приблизились к Европе. Дарий предпринял
первую крупную экспедицию против греков в 490 г. до н. э., отправив большой флот и по
13 Хотя архитектор Гарри Гудхарт-Рендель, впервые увидевший его после Второй мировой войны, заметил,
обращаясь к Осбергу Ланкастеру: «Ну, не думаю, что это абсолютная удача».

14 Именно и столице Фригии, городе Гордии, Александр увидел гордиев узел, о котором рассказывали, что
его завязал Гордий — основатель династии. Этим узлом ярмо прикреплялось к дышлу древней крестьянской
повозки. Согласно многолетней традиции тот, кто развязал бы его, стал бы повелителем Азии. Александр
разрешил проблему, выхватив меч и разрубив узел пополам.

15 Камбиз умер при невыясненных обстоятельствах, но уж никак не был убит Дарием. Последний возглавил
заговор персидской знати против Псевдобардии — персидского мага Гауматы, выдававшего себя за младшего
сына Кира Великого Бардиго. — Примеч. пер.
меньшей мере 15 000 человек войска под командованием своего племянника Датиса. 16 Они
должны были пересечь Эгейское море и предпринять решительный штурм Афин. Греческий
полководец Мильтиад быстро собрал 10 000 воинов из числа афинских граждан и 1000 из
маленького города Платеи, выстроив их в длинную линию на марафонской равнине,
примерно в двадцати двух милях от города. Медлительная спартанская армия не успела
подойти вовремя, и Мильтиад не стал ждать ее. Битва закончилась очень быстро. Мощные
фланги греков прорвали фланги персов и затем повернули внутрь, чтобы окружить
вражеский центр. Воинство Датиса обратилось в бегство, преследуемое греками. Персидские
потери составили 6400 человек. Афиняне потеряли 192 человека и в придачу захватили пять
персидских кораблей.17
Афиняне одержали победу, но не выиграли войну — лишь получили передышку, чтобы
подготовиться к следующему туру схватки. Их лидер Фемистокл, избранный в 493 г. до н. э.
архонтом (должность главы государства)18, убедил сограждан в том, что залог их
благополучия в будущем — могущество на море, а поэтому необходимо начать
строительство флота. По счастливой случайности поблизости, в Лаврийских рудниках, было
обнаружено серебро, так что с финансами особых трудностей не возникло. В результате
удачного совпадения обстоятельств значительные силы персов отвлекло восстание в Египте,
а смерть Дария в 486 г. до н. э. дополнительно задержала их. Но в конце концов, весной
481 г. до н. э., начался новый поход: 100 000 человек во главе с сыном и преемником Дария
Ксерксом пересекли Геллеспонт (Дарданеллы) по понтонному мосту и двинулись через
Фракию в Фессалию; орда эта, как говорили, была столь многочисленна, что люди и
вьючные животные выпивали реки досуха. Обеспокоенные афиняне обратились к
дельфийскому оракулу, и тот изрек, что им надо положиться на деревянные стены, но
поскольку никто не знал, имеются в виду укрепления акрополя или новые корабли, это не
особенно помогло. Во всяком случае, они не обратили внимания на этот совет и двинулись в
сопровождении союзного спартанского контингента во главе с царем Леонидом 19 на север,
чтобы встретить врага.
Они решили занять позиции в Фермопильском проходе — воротах в Беотию и Аттику.
Три дня спартанцы и афиняне доблестно сражались бок о бок, но затем местный проводник
показал Ксерксу узкую тропинку через горы, по которой тот мог напасть на спартанцев с
тыла. Поскольку основная часть сил греков отступила на юг, Леонид и 300 отборных
воинов20 приняли безнадежный арьергардный бой и погибли все до последнего человека.
Теперь путь на Афины был открыт. Фемистокл эвакуировал город и разместил ставку на
соседнем острове Саламин, стянув воедино в Саронический залив все имевшиеся под рукой

16 Впервые экспедиция против полисов Балканской Греции была предпринята Дарием не в 490-м, а в 492  г.
до н. э. (под командованием Мардония). Однако корабли разбились в результате бури у мыса Афон. — Примеч.
пер.

17 Длина современной марафонской дистанции 26 миль 385 ярдов основывается на истории о бегуне
Фидиппиде, который, по преданию, преодолел эту дистанцию, чтобы донести весть о победе до Афин. Но это
плод недоразумения. Геродот, наш единственный авторитетный источник, говорит, что в действительности
Фидиппид пробежал 140 миль от Афин до Спарты, чтобы передать последнюю просьбу афинян о помощи.
Сообщается, что он преодолел расстояние всего за два дня.

18 Фемистокл был архонтом-эпонимом, т. е. первым архонтом, по имени которого назывался год, однако его
нельзя считать главой государства. — Примеч. пер.

19 Во-первых, спартанцы не «сопровождали» афинян, а возглавляли все силы антиперсидской коалиции (в

которую, кстати сказать, вошли отнюдь не все полисы Балканской Греции). И во-вторых, помимо афинян и
спартанцев, навстречу врагу двинулись и другие участники коалиции — из полисов Пелопоннеса и Беотии. —
Примеч. пер.

20 Неточность: вместе со спартанцами остались также воины из беотийских городов Фивы и Фесния. —
Примеч. пер.
корабли — число их доходило до 378. Едва греки завершили дислокацию, как обнаружили,
что персидский флот численностью примерно в 600 судов преградил им выход. Тем не менее
вместо того чтобы попытаться прорвать блокаду, они, искусно маневрируя, отошли в тесный
проход у Саламина, заманивая врага за собой. Сражаясь на узком пространстве, греческие
триеры показали себя более подвижными и маневренными, чем тяжелые военные галеры
персов, которые они безжалостно таранили. В это время Ксеркс, сидевший под золотым
зонтом на троне с серебряным подножием, все более приходил в ярость, наблюдая за ходом
сражения у аттических берегов. Через какое-то время битва закончилась: греки потопили
почти половину персидских кораблей21, потеряв при этом сорок своих. Ксеркс возвратился в
столицу, Сузы, и больше никогда не ступал на землю Греции. В Фессалии он оставил армию
численностью примерно в 30 000 человек под командованием Мардония, который был
разгромлен при Платеях в следующем году, и, как традиционно считается, в тот же день при
мысе Микале в Малой Азии произошло сражение, оказавшееся последним для многих
персидских кораблей. Война была выиграна.
Исход греко-персидских войн рассматривается как неизбежная победа западной
свободы над восточной автократией и абсолютизмом: «великий царь» со всей своей мощью и
громоздкой военной машиной не смог справиться с несколькими греческими городами-
государствами. Но почему, может кто-то спросить, их было так мало? Действительно,
Афины и Платеи, Спарта и некоторые другие города, образовавшие возглавлявшийся
Спартой Пелопоннесский союз, показали себя весьма достойно. Но что же остальные? В
самом деле, подавляющее большинство греческих городов и пальцем не пошевелило.
Некоторые, без сомнения, сотрудничали с персами из страха; некоторые просто приняли
необходимость жить под властью, вероятно, терпимого и не слишком требовательного
сатрапа22 с дрожью отвращения: в конце концов, крупные города ионийского побережья —
Пергам и Эфес, Милет и Приена — существовали под властью «великого царя» 23 последние
сорок лет без особых жалоб. Наконец, в Эгеиде было немало консервативно настроенных
греков, представителей высшего класса; их бросало в дрожь от радикальных шагов в
направлении демократии, которые предпринимались в течение последнего столетия прежде
всего в Афинах реформаторами вроде Солона и Клисфена, и они откровенно предпочитали
ancienne régime.24 Не имея национальности в подлинном смысле этого слова, они не
возражали против мягкой и благосклонной к ним власти иноземцев.
Галикарнас (совр. Бодрум) находился под властью персов, когда там в 484 г. до н. э.
родился Геродот. В возрасте примерно двадцати лет он, однако, оказался в оппозиции
тирании персидского сатрапа Лигдамида и едва избежал смертного приговора. Изгнанный из
пределов Персидской империи, Геродот поселился на Самосе, который оставался основным
местом его проживания вплоть до 444 г. до н. э., когда он принял участие в создании
афинской колонии в Фурии на юге Италии. Всю свою жизнь Геродот, по-видимому, провел в
путешествиях. Какое-то время он наверняка жил в Афинах, где близко сошелся с Софоклом,
объездил также всю Грецию и Малую Азию, Ливан и Палестину. Кроме того, Геродот

21 Общепринятая цифра персидских потерь при Саламине — 200 кораблей, что от 600 составляет только
треть, а не «почти половину» от изначально имевшихся сил. — Примеч. пер.

22 Одним из этих сатрапов был не кто иной, как Мавсол, управлявший провинцией Кария в 377–353 гг. до
н. э. Его сестра-жена Артемисия воздвигла ему великолепную гробницу в Галикарнасе — мавзолей, ставший
одним из семи чудес света. В начале XV в. его разобрали рыцари ордена Святого Иоанна, чтобы очистить
пространство для замка, который до сих пор господствует над заливом, но статуя Мавсола уцелела и теперь
находится в Британском музее. Ступенчатая башня, на которой стояла статуя, вдохновила Николаса Хоксмура,
когда он проектировал соседствующую с музеем церковь Святого Георгия в Блумсбери (ныне прекрасно
отреставрированную); здесь, правда, стоит статуя Георга I, что, пожалуй, менее уместно.

23 Пергам стал крупным городом примерно в III в. до н. э. — Примеч. пер.

24 «Старый режим» — наименование порядков, существовавших во Франции до 1789 г. — Примеч. пер.

побывал в Кирене (Ливии), в Вавилоне (Месопотамии) и плавал по Нилу, в районе Асуана в
Верхнем Египте. Повсюду он задавал вопросы — не только об истории, но и о географии,
мифологии, общественных порядках и обо всем, что приходило ему в голову.
«История» Геродота — первый крупный труд в европейской литературе, написанный в
прозе, — большей частью была создана Геродотом в последние годы жизни, а после его
смерти разделена на девять книг, названных по именам муз. Хотя «История» написана
примерно две с половиной тысячи лет назад, ее и сегодня удивительно легко и интересно
читать. Изложение оживляется бесчисленными экскурсами, анекдотами и обрывками
занятной информации, полученной автором во время его путешествий. Все произведение
проникнуто неодолимым ощущением любопытства, чуда, очарования прекрасного и
разнообразного мира, окружавшего автора. Геродот был стопроцентным, изумительным
греком. Он воплощает собой эллинский дух столь же полно, сколь и великие трагики V в. до
н. э. и даже сам Гомер.

Теперь мы можем обозреть V в. до н. э. — «золотой век» Афин, время, когда были не
только продемонстрированы невиданные успехи в культуре и науках, а также в философии и
политической теории, но и во многих случаях достигнут такой уровень совершенства,
который уже никогда не удалось превзойти. Едва ли нужно оговариваться, что это
обобщение. Мы можем наблюдать истоки этого феномена почти за столетие до того, и здесь
заслуга не только афинян. Прежде всего нужно упомянуть об Ионии. Ее уроженец Фалес
Милетский, которого Аристотель считал первым натурфилософом, еще в 585 г. до н. э.
правильно предсказал солнечное затмение, а его коллега Анаксимандр составил первую
карту обитаемого мира. Спустя полвека на острове Самос Пифагор доказал свою
знаменитую теорему о прямоугольном треугольнике. Но именно в Афинах в 540 г. до н. э.,
когда искусство чернофигурной керамики достигло расцвета, Писистрат начал строительство
храма Зевса Олимпийского, и именно в Афинах по окончании войны с персами вся эта
созидательность, творческий поиск и великолепие наряду с уникальным средоточием
талантов привели к небывалому взлету уверенности и оптимизма. Человек, казалось,
освободился от примитивных суеверий прежних времен, наконец начал постигать мир
вокруг себя и понимать, что над ним можно обрести власть, а наряду с этим стал открывать
главные истины политической философии, которая учила его, как жить в обществе, где
родился. При таком сочетании силы и знания человек не просто должен был наслаждаться
«золотым веком», но и, казалось, мог сделать так, чтобы он никогда не прекращался.
Символом и главным действующим лицом этого периода был Перикл. Он возглавлял
Афины с 461 г. до н. э.25, когда ему исполнилось тридцать четыре года, до своей смерти от
чумы в 429 г. до н. э., и все, что он делал или говорил, вдохновлялось страстной любовью к
родному городу. Он украшал его, не жалея сил, восстанавливая храмы, разрушенные
персами, и организуя строительство новых, особенно на Акрополе, где по его инициативе
возвели Пропилеи, Одеон, Эрехтейон и сам Парфенон. Но он был также военачальником и
убежденным империалистом — совершенно не следует думать, что V в. до н. э. был для
Афин эпохой мира. Напротив, почти непрерывно шла война со Спартой, как и со многими
другими греческими полисами, которые возмущались экспансионистской политикой Афин и
оказывали ей сопротивление. Напряжение постоянно нарастало вплоть до 431 г. до н. э.,
когда вспыхнула Пелопоннесская война. Одной из главных ее причин было стремление
обеих сторон контролировать торговые пути, связывавшие Грецию с Адриатикой, и это
противостояние заняло более четверти славного V в. до н. э. Тот, кто хочет узнать историю
всей Пелопонесской войны, может прочитать Фукидида 26; здесь нужно сказать лишь, что она
завершилась осадой Афин зимой 405/404 г. до н. э., во время которой город был принужден
25 В 461 г. до н. э. Перикл еще не был первым человеком в Афинах. О его решающем влиянии на афинскую
политику можно говорить лишь начиная с 450-х гг. до н. э. — Примеч. ред.

26 На деле Фукидид описал ход Пелопоннесской войны до 411 г. до н. э. — Примеч. ред.
голодом к сдаче. Так закончился «золотой век». Но данное понятие связано не с политикой
— это был «золотой век» искусства и мысли. Что касается литературы (и в особенности
величайшего достижения Греции — драмы), то первым в ряду великих стоит имя Эсхила.
Родившийся в 525 г. до н. э., он наверняка участвовал в битве при Марафоне, а также,
видимо, в сражениях при Саламине и Платеях. За свою долгую жизнь он написал более
восьмидесяти пьес, из которых до нашего времени сохранилось семь, в том числе и
единственная дошедшая до нас греческая трилогия — «Орестея». Эсхил был
первопроходцем во многих отношениях. Его трагедии были первыми, где исследуется
человеческая личность; в них также впервые появился второй актер, что в некоторой степени
снижало значение хора. Он совершил две продолжительные поездки на Сицилию — в то
время часть эллинского мира — и здесь в 456 г. до н. э. умер. Согласно древней легенде,
орел, принявший его лысую голову за камень, сбросил на нее черепаху, чтобы разбить
панцирь.
Софокл, который был примерно на тридцать лет моложе Эсхила, оказался еще более
плодовитым автором — написал, как считается, 123 пьесы. Из их числа, как и в случае с
Эсхилом, сохранилось семь трагедий, включая три, где речь идет об эдиповской легенде.
Помимо произведений этого цикла («Царь Эдип», «Антигона», «Эдип в Колоне»), к числу
его шедевров, безусловно, относится «Электра», где рассказывается история убийства
Электрой и ее братом Орестом их матери Клитемнестры, жены Агамемнона, и ее любовника
Эгиста. В своем творчестве Софокл также был новатором. Аристотель сообщает, что он
вывел на сцену третьего актера и положил начало искусству сценографии. И помимо всего
этого, он каким-то образом находил время для активного участия в политической жизни
Афин. Казначей Делосского союза, он дважды избирался в состав коллегии стратегов, а
также был жрецом Талона, другого, младшего бога врачевания. Он умер в 406 г. до н. э. в
возрасте девяноста лет. Незадолго до этого сыновья драматурга привлекли его к суду на
основании того, что он слишком стар и более не может грамотно вести свои имущественные
дела. В ответ он по памяти прочитал большой отрывок из своей только что сочиненной
трагедии «Эдип в Колоне» — и выиграл процесс.
Третьим и последним великим трагиком был Еврипид. Родившийся в 484 г. до н. э., он
был лет на двадцать моложе Софокла и умер за несколько месяцев до него — в 406 г. до н. э.
(Во время праздника Дионисий в том году Софокл облек хор и актеров в черное в память о
нем.) В более позднюю эпоху Еврипид прославился бы как человек Ренессанса. 27 Это был не
только талантливый драматург, но и прекрасный художник, искусный музыкант; его
библиотека считалась одной из лучших в Афинах. Еврипид написал девяносто две пьесы, из
которых сохранилось девятнадцать28, в том числе «Андромаха», «Ипполит», «Медея» и
«Троянки». В основу этих произведений положены мифы, использовавшиеся и
предшественниками Еврипида, но у него получившие неожиданную — и часто современную
— трактовку.
Единственным драматургом той эпохи, заслуживающим столь же благосклонного
внимания, как и вышеупомянутые трое, был не трагик, а комедиограф, один из лучших
мастеров сатиры — Аристофан. Родившийся около 445 г. до н. э., он был на поколение
моложе Еврипида и, как можно полагать, еще более приземлен. Ему приписывают авторство
сорока пьес, из которых полностью сохранилось одиннадцать. В пьесах автор безжалостно
высмеивает ведущих деятелей афинской политики, культуры и общественной жизни, в том
числе Сократа («Облака»), Клеона («Всадники») и Ламаха, одного из наиболее видных
афинских военачальников времен Пелопоннесской войны («Ахарняне»), В «Лягушках»
Дионис, бог театра, спускается в Аид, чтобы вывести оттуда Еврипида, но после забавной
сцены испытания уводит вместо него Эсхила. Наиболее известна из его комедий, пожалуй,
27 То есть всесторонне одаренный и развитый. — Примеч. пер.

28 Из сочинений Еврипида сохранилось 17 трагедий и драма «Киклопы» (в виде больших фрагментов). —

Примеч. пер.
«Лисистрата», в которой женщины греческих городов отказывают в любви своим мужьям,
пока не будет восстановлен мир.
Что касается афинских философов, то только Сократ, живший в 469–399 гг. до н. э.,
относится собственно к V в. до н. э. Он ничего не писал просто потому, что, как он сам
говорил, ничего не знал, и это, как считал философ, можно сказать о ком угодно. Сократ не
чувствовал себя вправе учить. Вместо этого он вел дискуссии на самые различные темы — о
добре и зле, истине и справедливости, доблести и религии. Религия и стала причиною его
гибели. Ранней весной 399 г. до н. э. его обвинили в нечестии, поскольку, как утверждалось,
он вводил новых странных богов, которых государство не признавало. Более того, хотя у
Сократа была жена, Ксантиппа, и двое сыновей, ему также инкриминировали развращение
молодежи. Этих двух обвинений оказалось достаточно, чтобы суд в составе 501 гражданина
признал его виновным и приговорил к смерти. Друзья философа подкупили тюремных
стражей, чтобы позволить ему бежать, но Сократ отказался — по моральным соображениям.
Месяц спустя в присутствии друзей он выпил чашу с цикутой и умер.
Платону, обессмертившему имя Сократа, было 28 лет, когда он присутствовал на суде
над ним. Его глубоко потрясла смерть философа, после чего он провел несколько лет в
путешествиях по Египту, Италии и Сицилии. В отличие от своего коллеги он много писал,
зачастую излагая свои философские теории в форме драматических диалогов, в которых
видную роль играл Сократ. Сам Платон остается в тени и, хотя приводит блестящую систему
доказательств, никогда не высказывает какую-либо конкретную доктрину от собственного
имени. В 380-х гг. до н. э. он основал школу в окрестностях Афин, в роще, посвященной
герою Академу. Впоследствии она и стала известна как Академия — и это слово позднее
укоренилось во всех европейских языках.
Лучшим из учеников Платона, которого тот называл «умом школы», был молодой грек-
иониец из Фракии — Аристотель, родившийся в Стагире близ Фессалоник в 384 г. до н. э.
Аристотель оставался в Академии до смерти Платона в 347 г. до н. э., затем поселился в
Ассосе (Малая Азия) и открыл собственную школу. В 343 г. до н. э. он получил приглашение
от Филиппа II Македонского стать наставником его тринадцатилетнего сына Александра. В
этом статусе он пребывал восемь лет, пока его питомец не стал соправителем Филиппа.
Тогда Аристотель вернулся в Афины, чтобы основать там еще одну школу — на сей раз в
роще, посвященной Аполлону Ликейскому, которая вследствие этого получила название
«Лицей». Аристотель был больше чем философ. Его сохранившиеся сочинения включают в
себя труды по этике, истории, науке, политике, литературе и театральной критике, физике,
метеорологии, снам и — что особенно интересовало его — по зоологии. Он был, коротко
говоря, энциклопедистом, и, по-видимому, первым в истории. Аристотель оставил после
себя первую настоящую библиотеку, большую коллекцию рукописей и карт. Это собрание
стало прообразом Пергамской, Александрийской и всех прочих великих библиотек
античности.

Несколько лет после окончания Пелопоннесской войны греческим курятником

управляла Спарта, но в начале следующего века центр событий неожиданно переместился в
незнакомые края. В те времена Македония должна была казаться тем, что представляла
собой Шотландия в глазах средневекового англичанина. Страна диких и неотесанных
варваров, она была разделена на постоянно враждующие кланы, представители которых при
почти полном отсутствии культуры и политеса соперничали разве что в поглощении
невероятного количества алкоголя. Все это справедливо для македонских гор, но в низинах
находился город Пелла, из которого династия, известная как Аргеады, уже в течение
столетия, по крайней мере теоретически, правила всей страной.
Интересующие нас события начинаются с царствования Филиппа II, который
унаследовал престол после смерти своего брата в 359 г. до н. э. Ему досталась страна, где
царили бедность и безначалие. Он немедленно занялся созданием профессиональной армии,
которую подвергал интенсивным тренировкам и держал в боевой готовности постоянно, а не
только летом, как это было принято. В течение двадцати лет он превратил Македонию в
самое мощное государство в Восточной Европе, решительно изменив баланс сил в греческом
мире. В 338 г. до н. э. Филипп повел свою армию на юг, вынудив города-государства Южной
Греции, которыми предводительствовали Афины и Фивы, поспешно создать коалицию. Они
отправили свои войска навстречу ему, и столкновение враждующих сторон произошло 4
августа 338 г. до н. э. близ Херонея, в Беотии. Результатом стала полная победа Филиппа.
Еще и теперь у дороги, к востоку от современной деревни, стоит каменная статуя льва — под
ним находится братская могила воинов фиванского «священного отряда» числом в 300
человек, который по традиции состоял из 150 пар любовников. Там было обнаружено 254
скелета.
Среди послов, отправленных Филиппом в Афины, чтобы предложить условия
соглашения, находился его сын Александр. Несмотря на свои восемнадцать лет, он
отличился в битве при Херонее, возглавив кавалерию на левом крыле. С детства он
воспитывался как предполагаемый преемник Филиппа, и его наставник Аристотель, один из
самых реакционно настроенных интеллектуалов, которые когда-либо существовали, внушил
ему мысль о его божественном праве на власть29 и пошел так далеко, что посоветовал ему
«обращаться с эллинами как предводитель, заботясь о них как о друзьях и близких, а с
варварами — как деспот, относясь к ним как к животным или растениям». Молодого
человека снедало честолюбие, и ему так не терпелось взять бразды царской власти, что отец
заподозрил сына в заговоре. Возможно, он был прав: в 336 г. до н. э., во время празднеств по
случаю скандального кровосмесительного брака, когда брат его супруги женился на ее же
дочери, царь погиб от руки одного из собственных охранников.
Был ли Александр причастен к убийству? Доказано что-либо никогда не было, но все
имеющиеся данные достаточно убедительно свидетельствуют против него и его матери
Олимпиады, с которой Филипп незадолго до этого развелся. Событие произошло в
благоприятный момент; при единодушном согласии войска Александр немедленно принял
власть, прежде принадлежавшую отцу, затем, потратив какое-то время на проведение
краткосрочной кампании против Фив30, в результате которой от города не осталось камня на
камне, весной 334 г. до н. э. пересек Геллеспонт и начал экспедицию, занявшую остаток его
короткой, но удивительной жизни. Экспедиция имела двоякую цель — освободить греков из
малоазийских городов от персидского владычества и затем создать империю в восточных
землях. Средиземноморские территории Александр захватил в результате двух исторических
битв с персидским царем Дарием III: первая произошла на реке Граник (совр. Чанчаи) в
тридцати милях от Трои, а вторая — на равнине около Исса, между Александреттой и
Антиохией (совр. Искендерун и Антакья). После этого, не встречая особого сопротивления,
он повел армию на юг вдоль палестинского побережья, пересек северную часть Синайского
полуострова и вступил в Египет, где провел зиму 332/331 г. до н. э. С наступлением весны
Александр вновь двинулся на восток, сначала на Тир, а затем — через горные районы, на
Дамаск. Здесь он исчезает из нашего повествования.31

Александр умер в Вавилоне 13 июня 323 г. до н. э. в возрасте тридцати двух лет,
оставив после себя хаос. Его единственный выживший сын Геракл являлся бастардом, а жена
Роксана на момент смерти царя была беременна, но ребенок ведь мог оказаться и девочкой, и
29 Ничему подобному Аристотель Александра учить не мог, ибо это полностью противоречило всем
представлениям греков. — Примеч. пер.

30 Перед походом на взбунтовавшиеся Фивы, жители которых считали Александра погибшим, он совершил
поход против фракийских и иллирийских племен. — Примеч. пер.

31 В этом изложении не все верно. На самом деле Дарий III не участвовал в битве при Гранике. После битвы
при Иссе Александр вопреки утверждению автора встретил упорное сопротивление — ему пришлось восемь
месяцев осаждать Тир (причем произошло это именно тогда, а не после покорения Египта), а в боях за Газу
царь был тяжело ранен стрелой из катапульты. — Примеч. пер.
никому не хотелось ждать шесть недель, чтобы увидеть, чем кончится дело. Между
генералами Александра и македонянами-придворными разгорелась жестокая борьба. Вскоре
она распространилась на Средиземноморье, и властолюбие и алчность растерзали на части
весь греческий мир. Это было в своем роде неизбежно. Империя Александра не могла
уцелеть, поскольку была слишком обширна, слишком громоздка и слишком быстро
завоевана. Жертва собственного честолюбия, молодой авантюрист думал только о движении
вперед, не помышляя о консолидации, поэтому беспорядочное дробление империи после его
смерти сделало дальнейший ее распад неизбежным.
Империя Александра просуществовала недолго, но ее культурное наследие сыграло
исключительно важную роль. Распространение греческой цивилизации на восток, вплоть до
Афганистана и долины Инда, равно как и взаимодействие с культурой Персии, выходит за
рамки данной книги. Однако эллинистический период 32 внес огромный вклад в развитие
Восточного Средиземноморья. Повсюду возникали города в греческом стиле, с храмами и
рыночными площадями (агора), театрами и гимнасиями, но подавляющее большинство их
уже не являлись независимыми городами-государствами, как то имело место раньше. Теперь
они были частью обширных держав, богатых и сильных, способных осуществлять
кораблестроительные программы в масштабах, которые и не снились в предшествующие
столетия. Более того, они в конечном счете создали благоприятную почву для
распространения новой религии, развившейся из иудаизма, и ничто не предвещало той
исключительности, которую она обрела в будущем. Это было христианство, которое
проповедовал и распространял святой Павел.
Когда дым погибшей империи Александра развеялся — это заняло почти двадцать
лет, — на ее обломках возникло три великих державы. Первой было старое Македонское
царство, более не имевшее власти над Западной Азией, но по-прежнему господствовавшее в
северной Греции и обладавшее значительным влиянием в греческом мире. Второй была
империя, созданная полководцем Александром Селевком, бывшим командиром щитоносцев
(личная гвардия царя), который, укрепившись в Вавилонии, вскоре установил свою власть
над Месопотамией и Сирией. Его владения простирались от Антиохии, где находилась его
столица, до восточной оконечности Персидского залива. Династия Селевкидов, основанная
им, просуществовала примерно четыре столетия, пока в 72 г. римляне не уничтожили ее
окончательно.33
Третьей державой был Египет, где в 305 г. до н. э. старый друг Александра, воин и
историк по имени Птолемей, объявил себя царем. Он добился впечатляющих успехов.
Управляя страной из основанной Александром Александрии, где находилась крупнейшая
библиотека античного мира и многочисленная иудейская община обычно читала Тору не на
еврейском, а на греческом языке, а также из города в Верхнем Египте, основанного им самим
и названного Птолемаидой, этот хитрый македонянин не только унаследовал власть древних
фараонов, но и перенял многие их качества и манеры. В течение своего сорокалетнего
правления он завладел Палестиной и Южной Сирией, Кипром, Малой Азией и Кикладскими
островами. Птолемей положил начало династии, в которую вошло не менее четырнадцати
правителей Египта. Число это существенно даже для обычной династии, но оно
примечательно тем более, что почти все потомки Птолемея женились на своих сестрах
(родных, единокровных или единоутробных) или племянницах. Птолемей XIV, вступивший
на престол в 47 г. до н. э., обручился со своей двадцатиоднолетней сестрой Клеопатрой.
Возможно, Птолемеи были греками; однако мир, в котором они жили (по крайней мере
последнее их поколение), был римским. Теперь пришло время вернуться на одно-два

32 Обычно словом «эллинистический» обозначают период, последовавший непосредственно после смерти

Александра. (Он продолжался до завоевания Римом Египетского царства в 30 г. до н. э. — Примеч. пер. )

33 Собственно, империя Селевкидов была захвачена римской армией под командованием Гнея Помпея в 64 г.
до н. э., а в 72 г. римляне овладели последним осколком их державы — Коммагеной, областью на северо-
востоке Сирии, которой управляли потомки некогда великих правителей этой династии. — Примеч. пер.
столетия назад и выяснить, как случилось, что маленький и неприметный италийский город
стал в удивительно короткий срок повелителем всего цивилизованного мира.

Глава III
РИМ: ЭПОХА РЕСПУБЛИКИ
Своим взлетом Рим был обязан характеру и качествам самих римлян более, нежели
чему-либо еще. Это был простой, прямой и законопослушный народ со строгим пониманием
семейных ценностей, готовый подчиняться дисциплине, когда это требовалось, — так,
несомненно, случилось в 510 г. до н. э., когда они изгнали династию этрусских царей
Тарквиниев, которые управляли ими в предшествующее столетие 34, и установили у себя
республику. Их город, утверждали они, существовал за много веков до этрусков; изначально
он-де был основан троянским князем Энеем, который прибыл в Италию после разрушения
греками его родного города. Таким образом, Рим выступал в качестве преемника древней
Трои.
В 280 г. до н. э. Пирр, честолюбивый царь Эпира — эллинистического государства на
северо-западе Греции, — высадился в Таренте (совр. Таранто) во главе армии,
насчитывавшей 20 000 человек. Около Гераклеи римское войско преградило ему путь,
однако оно потерпело поражение. Но и потери Пирра оказались почти столь же
значительными, что и у римлян, — отсюда пошло выражение «пиррова победа». 35 В течение
нескольких лет царь продолжал нарушать спокойствие в Италии, но со все меньшим и
меньшим успехом; наконец в 275 г. до н. э., потеряв две трети армии, он вернулся в Эпир.
Рим, до той поры мало кому известное государство в Центральной Италии, нанес поражение
эллинистическому царю.36 «Гвоздем программы» в состоявшейся по этому случаю
триумфальной процессии стали захваченные у врага слоны, впервые появившиеся тогда в
Италии.37
Но главным врагом Рима был Карфаген, первоначально финикийская колония,
занимавшая часть территории современного города Тунис. Карфагеняне были занозой для
Рима в течение более ста лет, с 264 по 146 г. до н. э., когда римлянам пришлось вести две
Пунические войны38, прежде чем они смогли избавиться от Карфагена. Именно в результате
этих войн Рим сделался центром Средиземноморья и, поскольку вскоре стало ясно, что для
победы над Карфагеном его нужно одолеть не только на суше, но и на море, ведущей
морской державой. Первая, закончившаяся в 241 г. до н. э., принесла Риму грандиозный

34 Согласно Геродоту, этруски прибыли в Италию из Лидии в Малой Азии в конце IX  в. до н. э. Их язык,
который даже не является индоевропейским, недавно был в значительной мере расшифрован, но немногие
этрусские тексты, дошедшие до нашего времени, дают слишком мало ин-формации. Гораздо больше мы знаем
о них благодаря уцелевшим произведениям искусства — скульптурам (особенно надгробным памятникам),
живописи, изысканным ювелирным изделиям. Это был очень одаренный народ, не в пример пришедшим на их
место римлянам.

35 Обычно выражение «пиррова победа» связывают с битвой при Аускуле в 278 г. до н. э. Автор не совсем
точно указывает численность армии царя: цифра 20 000 относится к пехоте, к которой следует добавить еще
3000 всадников, 200 лучников, 500 пращников и 20 боевых слонов. — Примеч. пер.

36 Помимо Италии, Пирр в эти годы воевал с карфагенянами на Сицилии, но ввиду негибкости своей
политики после первых успехов покинул остров. Вернувшись в Италию, в 275 г. до н. э. он вынужден был
отступить в битве при Малевенте (Беневенте) и возвратился в Грецию. В 272 г. до н. э. он погиб в бою за Аргос,
штурм которого неудачно организовал. Только после этого римляне осмелились ввести войска в Тарент. —
Примеч. пер.

37 Эти слоны — как впоследствии и Ганнибаловы — были, вероятно, африканскими, которые в отличие от
индийских, как говорят, не поддаются приручению. Или Пирр и Ганнибал знали что-то, что нам неизвестно?

38 «Пунический» происходит от лат. «poeni», которое имеет тот же корень, что и слово «финикийский».
успех — завоевание большей части Сицилии, которая стала с этого времени его главной
житницей. (Сардиния и Корсика были присоединены три года спустя.) Гораздо больше у
Рима было поводов для беспокойства в течение двадцатитрехлетнего интервала,
разделившего первую и вторую войны, поскольку в этот период Карфаген преуспел в
создании новой империи — на сей раз в Испании.
Впервые финикийцы достигли Иберийского полуострова около 1100 г. до н. э., когда
основали порт Кадис. В то время он находился на острове и стал образцом для последующих
финикийских колоний — пришельцы стремились закрепляться на мысах или на островах,
лежавших недалеко от берега, часто в устьях рек; вероятно, это было связано с продуманной
стратегией финикийцев, которые, как и все купцы, желая мирной жизни, не хотели задевать
местное население больше, чем того требовала необходимость. Среди аборигенов были
иберы — таинственный народ, два языка которого, как и этрусский, не были
индоевропейскими, но в отличие от последнего по-прежнему остаются загадкой для нас.
Иберы активно торговали с финикийцами, с которыми у них существовали, по-видимому,
дружественные отношения. Несколько столетий спустя они создали собственную весьма
примечательную цивилизацию, особенно если говорить о ваянии: так называемая «дама из
Эльче», датируемая IV в. до н. э. и ныне находящаяся в Археологическом музее Мадрида,
является одним из самых очаровательных и запоминающихся произведений древней
скульптуры.
Примерно в 237 г. до н. э. Гамилькар Барка, наиболее выдающийся карфагенский
полководец — или флотоводец, поскольку он, судя по всему, одинаково успешно воевал и на
суше, и на море, — отправился на Иберийский полуостров, взяв с собой своего маленького
сына Ганнибала, которому было тогда всего девять лет. Здесь в течение восьми лет
Гамилькар создал процветающее государство с большой армией для его защиты. В 229 г. до
н. э. он утонул в результате несчастного случая 39, и преемником погибшего стал его зять
Гасдрубал, который основал столицу карфагенской Испании, в римское время называвшуюся
Новым Карфагеном, а ныне — Картахеной. 40 Он также начал развивать горное дело: только
месторождение в Бебелоне приносило 300 фунтов серебра в день. Когда в 221 г. до н. э.
Гасдрубал был убит иберийским рабом, его место занял двадцатишестилетний Ганнибал.
Ганнибал стал самым выдающимся военачальником после Александра; пожалуй, это
один из величайших полководцев всех времен. Согласно легенде, отец взял с него клятву
вечно хранить ненависть к Риму; с этого момента он был обречен мстить Риму за поражение,
понесенное сто страной двадцать лет назад; ради этой цели он, опираясь на новые испанские
владения, опустошал людские и материальные ресурсы Рима. Ганнибал покинул Испанию
весной 218 г. до н. э. с сорокатысячной армией, двигаясь по южному берегу Франции, вверх
по долине Роны, затем к востоку от Бриансона и через перевал Монженевр. Его пехота
состояла большей частью из испанцев под командованием карфагенских полководцев,
конница же была набрана в Испании и Северной Африке. В армии было также тридцать семь
слонов. Знаменитый переход через Альпы Ганнибал совершил ранней осенью, и вскоре ему
удалось одержать две победы.41 К концу года он уже контролировал большую часть
Северной Италии, но затем начались трудности. Пунийский полководец рассчитывал на
общее восстание италийских городов, тяготившихся усиливавшимся могуществом Рима.
Однако его постигло разочарование: даже третья победа, одержанная в апреле 217 г. до н. э.,
когда он устроил римской армии ловушку в ущелье между Тразименским озером и
окрестными холмами, не возымела особого эффекта. Идти же на Рим Ганнибалу не имело
смысла: город располагал мощными оборонительными сооружениями, а у него не было

39 На самом деле Гамилькар не утонул, а погиб в бою.

40 Резиденцией Гамилькара был основанный им город Акра-Левке («Белая крепость»), ныне Аликанте. —
Примеч. пер.

41 На реках Тицин и Требия. — Примеч. пер.

необходимых для его взятия осадных машин. Тогда он двинулся в Апулию и Калабрию,
многочисленное греческое население которых не любило римлян и могло, на что было
резонно надеяться, перейти на его сторону.
Но Ганнибал опять ошибся. Вместо того чтобы встретить надежных союзников, на что
он рассчитывал, карфагенский полководец вскоре столкнулся с еще одной римской армией,
куда более многочисленной и лучше экипированной, чем его собственная. Римляне
последовали за ним на юг, и 3 августа 216 г. до н. э. близ Канн (около реки Офанто,
примерно в десяти милях к юго-западу от нынешней Барлетты) состоялась битва.
Результатом ее стала новая победа Ганнибала и, вероятно, величайшая в его жизни, а для
римлян — самое сокрушительное поражение в их истории. Благодаря умелому руководству
легионеры были окружены и порублены на месте. В итоге 50 000 из них в этот день остались
лежать на поле боя. Потери карфагенян составили всего 5700 человек.
Таким образом, Ганнибал уничтожил все боеспособные силы Рима, кроме тех, что
находились в самом городе для его обороны. Но он так и не приблизился к своей главной
цели — уничтожению Римской республики. Все слоны к тому времени погибли от холода и
сырости, а его самая грозная сила, великолепная испанская и североафриканская кавалерия,
была бессильна против городских стен. С другой стороны, Ганнибала поддерживала надежда
на то, что его брат (также звавшийся Гасдрубалом) намерен набрать другую армию, на сей
раз с необходимыми осадными машинами, и что они соединятся, как только она будет
готова. Затем, к своему удивлению, он обнаружил, что в Кампании, италийской области к
югу от Рима с центром в Неаполе 42, население как будто готово ему оказать ту самую
поддержку, которой ему так не хватало в других районах полуострова. Ганнибал пересек со
своей армией горы, дошел до Капуи, в то время второго по величине города Италии, устроил
там свою главную квартиру и остался ждать.
Ждал он очень долго, поскольку у Гасдрубала были свои трудности. Римляне же
воспользовались тем, что Ганнибал покинул Испанию, и через несколько месяцев после его
ухода оттуда вторглись на Пиренейский полуостров с двумя легионами и 15 000 союзников
под командованием молодого военачальника Гнея Корнелия Сципиона, к которому вскоре
присоединился его брат Публий. В результате началась долгая борьба между римлянами и
карфагенянами, в которой с обеих сторон участвовали местные иберийские племена. В итоге
римляне закрепились в этих краях на шесть столетий. После гибели обоих братьев
Сципионов в 211 г. до н. э. командование принял их молодой родственник, также звавшийся
Публием, и после короткой осады захватил Новый Карфаген. С потерей столицы пунийских
владений карфагеняне быстро пали духом и в 206 г. до н. э. покинули полуостров.
Пока была надежда на победу над римлянами в Испании, Гасдрубал не имел
возможности организовать экспедицию для оказания помощи брату. Не ранее чем в 206 г. до
н. э., когда понял, что потерпел поражение, Гасдрубал не рассматривал возможность
проведения такой операции, а когда он повел войска через Южную Францию и перешел
Альпы, оказалось, что он шел навстречу гибели. На реке Метавр, близ Анконы, путь ему
преградили римские войска и нанесли полное поражение. Ганнибал узнал о случившемся
лишь тогда, когда отрубленную голову брата доставили в его кампанский лагерь. 43 Он
оставался в Италии еще четыре года, но поступил бы куда мудрее, если бы вернулся —
молодой Публий Корнелий Сципион вновь развернул наступление по всему
Средиземноморью.
В 204 г. до н. э. Публий и его армия высадились на североафриканском побережье,
менее чем в двадцати милях к западу от Карфагена, где наголову разгромили 20 000
туземных воинов и заняли позицию у Тунисского залива, угрожая самому городу. Весной
203 г. до н. э. Ганнибал, теперь уже сильно встревоженный, поспешил вернуться в Карфаген
42 Главным городом Кампании был не Неаполь, а Капуя. — Примеч. пер.

43 Гасдрубал двинулся в Италию не в 206-м, а в 208 г. до н. э. Битва на Метавре произошла в 207 г. до н. э. —
Примеч. пер.
и в следующем году повел армию из 37 000 человек и 80 слонов против римских
интервентов. В итоге оба войска сошлись у селения Зама. После долгого и ожесточенного
сражения Ганнибал потерпел единственное крупное поражение за всю свою выдающуюся
полководческую карьеру. Как известно, именно при Заме римляне наконец поняли, как
противостоять столь грозной силе карфагенян — слонам. Сначала их оглушил неожиданный
вой труб, и вожаки утратили над ними контроль. Затем римляне разомкнули свои ряды, и
охваченные паникой слоны промчались между ними, не причинив какого-либо вреда.
Римляне одержали полную победу.44 Вторая Пуническая война завершилась. Наградой за
победу для Рима стала Испания. Все военные и административные структуры, созданные там
карфагенянами, уже были ликвидированы Сципионом, и теперь Карфагену оставалось
только формально уступить полуостров победителям. Сам же Ганнибал, который едва
избежал смерти при Заме, дожил до 183 г. до н. э., когда принял яд, чтобы не попасть в плен
к столь ненавистным ему врагам. Что же касается победоносного Сципиона, то он получил в
награду почетный титул «Африканский», который вполне заслужил. Он сделал больше, чем
кто-либо из его соотечественников, для того чтобы Рим, а не Карфаген, стал хозяином
Средиземноморья в последующие столетия.
Но Пунические войны дорого стоили Риму. В ходе сражений республика несколько раз
оказывалась на краю гибели; они унесли 200 000 или даже 300 000 жизней римлян. И кроме
того, город Карфаген, отделенный от Италии лишь нешироким морем, продолжал стоять.
Его население насчитывало примерно 750 000 человек; это были здоровые, энергичные и
предприимчивые люди, которые с почти пугающей быстротой оправились от недавнего
поражения. И в глазах всякого патриотически настроенного римлянина это выглядело
напоминанием, укором и постоянной угрозой. Очевидно, что такое положение для Рима
было нетерпимо. «Delenda est Carthago» («Карфаген должен быть разрушен») — эти слова в
конце каждой своей речи произносил Катон Старший, и в результате они стали лозунгом.
Вопрос был лишь в том, когда и как это осуществить. И вот в 151 г. до н. э. повод к
нападению представился: карфагеняне решили оборонять свой город от набегов туземного
вождя, а римляне расценили это вполне естественное поведение как casus belli 45 и в 149 г. до
н. э. вновь отправили в Африку армию. Поначалу карфагеняне сдались на милость врага, но
когда услышали о предложенных условиях мира, согласно которым их город надлежало
разрушить, а самим жителям запрещалось селиться ближе чем в десяти милях от моря, то,
потрясенные, они решили сопротивляться, несмотря ни на что. Результатом стала двухлетняя
осада, после которой в 146 г. до н. э. Карфаген подвергся полному разрушению — не
осталось камня на камне. Катона послушались — Карфаген был уничтожен.
Понтийское царство, до того времени незначительное государство на южном
побережье Черного моря, не играло особой роли в истории Средиземноморья. Так бы
продолжалось и дальше, если бы не молодой царь этой страны Митридат VI: в течение
двадцати пяти лет его действия являлись главной причиной беспокойства для Римской
республики. Хотя по происхождению Митридат и его подданные были персами, сам он
представлялся греком, гордым поборником эллинизма, вдохновляющим греческие города на
восстание против римских угнетателей. В 88 г. до н. э. он вторгся на территорию провинции
Азия46 и вызвал массовое восстание, закончившееся избиением примерно 80 000 жителей
Италии. Затем, ободренный таким успехом, царь пересек Эгейское море и овладел Афинами.
На его сторону перешло и несколько других греческих городов.

44 Бороться со слонами римляне научились еще в Пиррову и Первую Пуническую войны. Исход битвы при
Заме решил удар нумидийской конницы в тыл карфагенской армии, без чего одолеть ее, судя по всему,
Сципиону не удалось бы. — Примеч. пер.

45 Повод к войне. Речь шла о войне карфагенян с нумидийским царем Массиниссой. — Примеч. пер.

46 Эта область в западной части Малой Азии была завещана Риму в 133 г. до н. э. пергамским царем Атталом
III. — Примеч. пер.
 Ясно, что Рим должен был что-то предпринять, и римский сенат выбрал
главнокомандующим экспедиционных сил пятидесятилетнего патриция по имени Луций
Корнелий Сулла, который обладал богатым боевым опытом и отлично знал Азию. Но когда
он уже собирался погрузиться со своей армией на корабли, демократическая группировка в
сенате добилась решения о том, чтобы его заменить старым, начавшим дряхлеть
военачальником, под чьим командованием служил когда-то сам Сулла, — Гаем Марием. Это
было губительное решение, и Сулла категорически отказался подчиняться ему. Со своей
армией, последовавшей за ним до последнего человека, он двинулся на Рим, расправился там
со своими врагами и без особых сложностей отправился в Грецию. 47 Он взял штурмом
Афины, разрушил афинский порт Пирей, одержал две победы в открытом бою 48 и в итоге
заключил мирный договор с Митридатом — хотя, как казалось, на очень мягких условиях.
При этом Сулла не имел даже подобия полномочий от правительства в Риме, где в его
отсутствие к власти вернулась группировка марианцев.
Спешно вернувшись в столицу, Сулла вторично разгромил противников и принял
полномочия диктатора, без колебаний учинив массовые убийства примерно 10 000 своих
политических оппонентов, включая сорок сенаторов и приблизительно 1600 equites —
всадников.49 Затем он провел серию реакционных законов, которые возвращали Рим к тому
положению, в котором он пребывал как минимум полстолетия назад. В конце концов,
успешно завершив свои труды, Сулла отказался от власти и удалился в поместье в Кампании.
Здесь он вел совершенно беспутный образ жизни, наводя страх на своих многочисленных
рабов. Время от времени, видимо, pour encourager les autres 50, он приговаривал одного или
двух из них к смерти и обычно присутствовал при казни. Но в один из дней 78 г. до н. э.,
наблюдая за удушением очередной жертвы, он чересчур разволновался, им овладел
внезапный приступ болезни, и вскоре он скончался.
В последующие сорок лет в Риме господствовали три военачальника, которые оставили
в жизни республики еще более неизгладимый след, нежели Сулла до них. То были Гней
Помпей Магн (более известный нам просто как Помпей), Марк Лициний Красс и Гай Юлий
Цезарь. Женатый на падчерице Суллы Помпей одержал для тестя победы на Сицилии и в
Африке, за которые ему неохотно предоставили редкое право на триумф. 51 В отличие от
большинства знатных римлян того времени он мало интересовался деньгами, а политика
наводила на него скуку. Зато он любил власть — Помпей был солдатом до мозга костей, и
притом в высшей степени честолюбивым.
Что же касается Красса, второго из этих трех «гигантов», то он был совершенно не
похож на Помпея. Родившись богатым, он стал еще богаче благодаря своим хитроумным и
нечистоплотным приемам, а также операциям на рынке недвижимости в Риме. Он умел
воевать, когда хотел, однако если Помпей все время стремился увеличить свою и без того
громкую славу полководца, то Красс предпочитал оставаться в Риме, чтобы плести
47 На деле решение об отстранении Суллы от командования принял не сенат, а народное собрание. После
взятия Рима Сулла расправился лишь с одним из своих врагов, Публием Сульпицием. Марию же удалось
бежать. — Примеч. пер.

48 При Херонее и Орхомене. — Примеч. пер.

49 Второе сословие в Риме после сенаторского. — Примеч. пер.

50 Для поощрения других (фр.). Сообщаемые автором сведения о последних месяцах жизни Суллы носят
фантастический характер (за исключением рассказа о его смерти). — Примеч. пер.

51 Триумф представлял собой торжественное шествие победоносного римского полководца к храму

Юпитера Капитолийского. Право на его проведение предоставлялось в результате народного голосования при
дополнительном одобрении сената. Триумфатор ехал на колеснице, запряженной четверкой лошадей, за ним
следовали знатные пленники (вероятно, обреченные на казнь), освобожденные из плена римляне; везли
наиболее важную добычу, захваченную у врага; далее шли войска и, наконец, животные для
жертвоприношения.
закулисные интриги для достижения собственных финансовых и политических целей. Его
крупнейшим военным достижением стало подавление вспыхнувшего в 73 г. до н. э.
восстания рабов. Преследуя его предводителя Спартака по всей Калабрии, он в конце концов
столкнулся с ним в Апулии, где и разгромил начисто. Шесть тысяч взятых в плен рабов были
распяты на крестах, расставленных вдоль Аппиевой дороги.
Помпей, который в это время находился в Испании, где он основал город Памплону и
назвал своим именем, возвратился оттуда еще до разгрома восстания, в котором принял
активное участие. Характерно, что всю славу победы над рабами он попытался присвоить
себе. Как нетрудно представить, Красс пришел в ярость. А так как за каждым из них стояла
армия, какое-то время казалось, что Рим вот-вот вновь будет ввергнут в пучину гражданской
войны. К счастью, оба соперника в последний момент пришли к соглашению: оба выставили
свои кандидатуры на выборах в консулы на 70 г. до н. э. Строго говоря, они ни имели права
быть избранными, поскольку на тот момент не распустили свои армии, как это требовалось
от кандидатов в консулы. Большее того, Помпей в свои тридцать шесть лет даже не стал еще
сенатором. Однако у сената не хватило духу выступить против двух таких личностей, и они
таки были избраны надлежащим образом. Все время своего консулата они потратили на
демонтаж законодательства от Суллы.
В последующие годы Красс оставался в Риме, без конца ссорясь с сенатом из-за сбора
налогов в Азии, а Помпей шел от одного успеха к другому. В 67 г. до н. э. со 120 000 воинов
и 500 кораблями всего за сорок дней он полностью разгромил пиратов, которые долгое время
свирепствовали в Средиземном море, и сделал его акваторию безопасной большее чем на
полтысячелетия. Затем Помпей отправился на Восток, где понтийский царь Митридат взялся
за старое. К несчастью для Помпея, Митридат покончил с собой еще до сражения с ним 52,
однако на Востоке было много других дел, которые требовалось завершить, прежде чем
вернуться домой. Не обременяя себя консультациями с сенатом, Помпей быстро
аннексировал Понт, а затем двинулся на юг, в Сирию, и изгнал оттуда последнего
селевкидского царя, приобретя тем самым для Рима великий город Антиохию, а саму эту
страну превратив в римскую провинцию. Наконец он обрушился на Иудею и взял
Иерусалим, благоразумно позволив тогдашнему иудейскому царю остаться на престоле в
качестве «клиента» Рима. Все это он совершил в течение четырех лет, и не будет
преувеличением сказать, что ему удалось изменить и лицо Ближнего Востока.
Когда в 62 г. до н. э. Помпей вернулся в Рим, его встретили как героя. Ему даровали
второй триумф53, куда более блестящий, чем первый. Многие римляне пребывали в страхе,
вспоминая возвращение Суллы всего за двадцать лет до этого, но триумфатор распустил
свои войска, ничего не требуя взамен, кроме утверждения мероприятий, осуществленных им
на Востоке, и дарования его ветеранам земли, на которой они могли бы поселиться. Обе
просьбы казались вполне резонными. Тем не менее, касаемо первой, он действительно не
имел полномочий, но из-за несовершенства средств связи у него не было выбора. Во всяком
случае, доходы Рима возросли неимоверно, так что римляне не имели оснований жаловаться.
И тем не менее они жаловались. Одним из принципиальных критиков действий Помпея
был Красс, которым совершенно очевидно двигала старая вражда. Два самых
могущественных человека в Риме противостояли и друг другу, и правительству.
Теперь на сцену выходит третий и наиболее выдающийся член этого удивительного
триумвирата.54 В 62 г. до н. э. Гаю Юлию Цезарю, женатому на внучке Суллы Помпее (в

52 Ошибка: в 66 г. до н. э. Помпей разгромил Митридата в сражении при Дастейре. — Примеч. пер.

53 На самом деле третий. Второй триумф Помпей отпраздновал в 71 г. до н. э. за победы в Испании (о его
пребывании там упоминалось выше). — Примеч. пер.

54 Я использую это слово в общем смысле; хотя эти трое часто именуются первым триумвиратом, их так
никто не называл в те времена.
следующем году он развелся с ней) 55, было тридцать восемь лет от роду. Он пользовался в
Риме репутацией интеллектуала, блестящего сенатского оратора, мастера устраивать
роскошные пиры, из-за чего всегда был в долгах, а также распутника, имевшего массу связей
как с мужчинами, так и с женщинами. Несмотря на это, он сумел добиться избрания великим
понтификом, то есть верховным жрецом Рима. Словом, талантливый, очаровательный, но
чрезвычайно ненадежный человек. В 60 г. до н. э. Цезарь вернулся из Испании, где выполнял
обязанности наместника, и в связи с тем, что одержал там несколько побед, мог
рассчитывать на триумф. Но здесь возникли трудности. Цезарь решил стать консулом.
Однако чтобы выставить свою кандидатуру на выборах, ему требовалось прибыть в Рим
задолго до проведения триумфа; чтобы добиться избрания, ему пришлось бы поступиться
правом на торжественную церемонию. Он попытался разрешить проблему, обратившись с
официальной просьбой о заочной баллотировке. Получив же отказ, Цезарь не стал более
колебаться и решил пренебречь триумфом. Он прибыл прямо в Рим, поставив власть куда
выше, чем славу.
Однако теперь его постиг новый удар. В Риме существовал давний обычай
распределять между будущими консулами накануне их вступления в должность провинции,
куда им надлежало отправиться для управления ими после отбытия срока магистратуры.
Сенат, зная, что нечего и надеяться помешать Цезарю добиться избрания в консулы, решил
по крайней мере урезать его возможности, назначив ему не провинцию как таковую, а всего
лишь надзор за «лесами и пастбищами Италии». Очевидно, это было сознательное
оскорбление, и, очевидно, Цезарь это именно так и воспринял.
Теперь сенат испортил отношения с тремя самыми могущественными людьми в Риме, и
поскольку Цезарь находился в прекрасных отношениях с Помпеем и Крассом, то едва ли
приходилось удивляться тому, что он сумел найти к ним подход и создать коалицию с их
участием. Чтобы добиться поддержки этих людей, Цезарь обещал дать им то, чего они
хотели, при условии (которое было принято ими без возражений), что оба воздержатся от
дальнейших ссор друг с другом. Он сдержал слово. Коллега Цезаря по консулату, забавная и
бесцветная личность по имени Бибул, заперся у себя в доме «для наблюдения за небесными
знамениями». Цезарь просто проигнорировал его. Он даровал землю ветеранам Помпея,
которой они так хотели, добился утверждения его мероприятий на Востоке. Когда Помпей
развелся со своей первой женой56, Цезарь был весьма польщен тем, что тот попросил руки
его дочери Юлии. Когда Красс оказался вовлечен в небольшое дело по сбору налогов, его
интересы оказались быстро удовлетворены. Для себя же при поддержке своих новых
союзников Цезарь добился предоставления ему двух провинций по окончании консулата —
Цизальпинской Галлии (Северная Италия) и Иллирика (Далмация). Когда это случилось,
подоспела новость о том, что неожиданно скончался наместник Трансальпийской Галлии,
которая охватывала собою большую часть современной Франции. Таким образом, Цезарю
представилась отличная возможность закрепить за собой и эту должность.
По окончании консулата Цезарь сразу же отправился в Галлию, где оставался
последующие восемь лет, в течение которых покорил всю страну. Плутарх утверждает, что в
ходе завоевания погиб миллион галлов и еще миллион был обращен в рабство. Для самого
же Цезаря было особенно важно то, что он приобрел блестящую военную репутацию,
затмившую самого Помпея и показавшую, что он, Цезарь, является одним из самых
выдающихся полководцев своего времени. Мысль его работала молниеносно, благодаря
чему он умел быстро приноравливаться к меняющейся ситуации; у него было безошибочное

55 Помпея была ответственна за проведение обряда во время празднества Bona Dea — Доброй Богини,
которой посвящались ежегодные богослужения, продолжавшиеся всю ночь. Публий Клодий Пульхр,
переодевшись женщиной, проскользнул в дом, чтобы встретиться с Помпеей в отсутствие ее супруга, Цезаря.
Последний, любивший Клодия, твердо заявил о невиновности обоих, но тем не менее развелся с Помпеей на
том оснований, что его жена «должна быть выше подозрений».

56 Помпей развелся не с первой, а с третьей женой — Муцией. — Примеч. пер.

чувство времени. Физически крепкий, он обладал потрясающей энергией и выносливостью,
зачастую проезжая за один день по сто миль в маленькой повозке, несмотря на ужасную
погоду и отвратительные дороги.
Тем временем в Риме авторитет и Помпея, и Красса, хотя они еще оставались
влиятельными людьми, начал быстро падать из-за интриг и махинаций Публия Клодия
Пульхра — того самого, который проник на праздник Bona Dea. Теперь Клодий показал себя
как опасный радикальный демагог, чья деятельность стала представлять серьезную угрозу
для государства. Пытаясь сохранить триумвират, его члены встретились в 56 г. до н. э. в
Лукке — городке в Цизальпинской Галлии: Цезаря беспокоило, что нарушения, допущенные
им во время консульства, могут навлечь на него судебное преследование, как только он
вступит на землю Рима. Здесь, в Лукке, поделив римский мир на три сферы влияния (восток
достался Крассу, центр — Цезарю, запад — Помпею), они договорились, как лучше добиться
осуществления своих честолюбивых замыслов. Помпей и Красс во второй раз становились
консулами на следующий год, после чего Красс, чувствовавший, что слава Цезаря и Помпея
превосходит его собственную, и решивший попытать счастья в битве, собирался идти
походом за Евфрат против Парфянского царства — единственной во всем мире державы,
которая противостояла Риму. Помпей получил в управление на пять лет Испанию, но само
это управление, впрочем, осуществлял большей частью через подчиненных, так что мог
оставаться в Риме, будучи действующим главой администрации. Что до Цезаря, то ему еще
на пять лет продлевалось командование в Галлии и он получал возможность расширить и
закрепить свои завоевания.57
Однако напряженность и трения в отношениях между партнерами начали давать о себе
знать. В 54 г. до н. э. скончалась от родов Юлия; она много сделала для того, чтобы
сохранить взаимопонимание между отцом и мужем, но с ее смертью их союз распался.
Затем, в 53 г. до н. э., далеко на Востоке армия Красса потерпела сокрушительное поражение
от парфянских лучников при Каррах (совр. Харран, на юго-востоке Турции). Из 6000
римских легионеров, вступивших в бой, 5500 погибли, и когда Красс отправился для ведения
переговоров об условиях мира, его тоже убили. Цезарь и Помпей остались одни, все более
свыкаясь с мыслью о том, что Рим слишком мал для них обоих, и когда Помпей отверг
предложение Цезаря о том, чтобы их семьи вновь породнились (вместо этого он женился на
дочери врага Цезаря, Метелла Сципиона58, которого сделал коллегой по консулату в
следующем, 52 г. до н. э.), стало ясно, что дело идет к развязке. При этом Помпей обладал
заметным преимуществом — он находился в Риме.
Однако Рим быстро катился в пропасть анархии. Хотя Помпей пользовался большим
авторитетом, чем кто-либо другой, в верхах у него было почти столько же врагов, сколько и
у Цезаря, и он все менее мог контролировать соперничавшие между собой банды Клодия и
его главного противника — Милона. В 52 г. до н. э. Клодий был убит, а Помпей стал
консулом без коллеги, получив особые полномочия для восстановления порядка в городе.
Два года спустя сенат решил, что Цезарь должен сложить с себя командование. Один из
самых горячих сторонников Цезаря, молодой энергичный трибун Курион, заблокировал это
решение, но патовая ситуация сохранялась. Затем Курион предложил, чтобы Цезарь и
Помпей одновременно оставили свои посты, и именно тогда, когда этот проект так же
отвергли, один из консулов этого года призвал Помпея принять командование над всеми
силами республики, что, по сути, означало диктаторские полномочия. Помпей согласился на
том основании, как он сам заявил, что лучшего пути найти невозможно, и немедленно
принял командование над двумя легионами, находившимися в столице.
Курион тотчас отправился с новостями в ставку Цезаря в Равенне, а затем вернулся в
57 Уже в следующем, а затем и в 54 г. до н. э., Цезарь вторгся в Британию, проведя здесь восемнадцать дней
и три месяца соответственно. Он добился немногого, разве что продемонстрировал свою мощь. Таким образом,
Британия получила отсрочку почти на столетие, прежде чем римляне вернулись сюда.

58 Дочь Метелла Сципиона, Корнелия, стала не третьей, а пятой женой Помпея. — Примеч. пер.
Рим, преодолев 140 миль за три дня, чтобы привезти письмо Цезаря, в котором последний
перечислял свои огромные заслуги перед государством и утверждал, что если он и впрямь
должен отказаться от командования, то так же надлежит поступить и Помпею. Однако вряд
ли можно было убедить сенат хотя бы прочесть такое послание. Вместо этого сенаторы
поддержали предложение Метелла Сципиона (отныне тестя Помпея) о том, что Цезарь
обязан сложить полномочия в одностороннем порядке, в противном же случае он будет
объявлен врагом государства. Жребий, как сказал сам Цезарь, был брошен, и в ночь на 10
января 49 г. до н. э. он вместе с одним-единственным легионом перешел маленькую речку
Рубикон59, которая являлась границей между Цизальпинской Галлией и Италией. Поступая
таким образом, Цезарь сознательно попирал закон, который запрещал наместнику выводить
армию за пределы своей провинции, и тем самым навлекал на себя обвинение в
государственной измене. Отныне речь шла о силовом противостоянии — началась
гражданская война.

Эта война велась на нескольких фронтах. В Италии Цезарь встретил слабое

сопротивление. Город за городом открывал перед ним ворота безо всякой борьбы; когда он
оказывался вынужденным сражаться, его закаленные в боях войска становились опасным
противником для всякого, кто противостоял им. Всего через два месяца после пересечения
Рубикона консулы бежали в Далмацию, где вскоре соединились с самим Помпеем. Цезарь не
стал его сразу преследовать, поскольку неприятель сохранял контроль над Адриатикой.
Вместо этого он отправился по суше в Испанию — твердыню мощи Помпея на западе. По
дороге он ненадолго задержался у независимого города Массилии (совр. Марсель) и, сочтя,
что население его лояльно по отношению к Помпею, начал его осаду; наконец он пересек
Пиренеи с сорокатысячной армией. Ему противостояло не менее 70 000 человек под
командованием трех военачальников Помпея. Но Цезарь без труда перехитрил их, и они,
увидев, что окружены, прекратили сопротивление и капитулировали. Когда он вернулся к
Массилии, город также сдался. Теперь Цезарь готов был вступить в решающую схватку.
Рассеяв врагов, Цезарь без труда добился избрания консулом в 48 г. до н. э. Затем он
начал преследование Помпея, который той порой находился в Греции. Попытка блокировать
главную базу Помпея и плацдарм под Диррахием (ныне Дуррес в Албании) провалилась, но
в 200 милях к юго-востоку оттуда в знойный день 9 августа 48 г. до н. э. на равнине под
Фарсалом в Фессалии обе армии наконец встретились. Цезарь, которому помогал молодой
военный трибун Марк Антоний, командовавший его левым флангом, вновь одержал легкую
победу. Помпей, как сообщают, обратился в бегство одним из первых. Он добрался до
побережья, а оттуда до Египта, царь которого, Птолемей XIII, совсем еще мальчик, был его
верным сторонником, предоставлявшим ему корабли и продовольствие. Но Птолемей хотел
принять сторону победителей, и когда Цезарь, идя по следам врага, прибыл в Александрию,
то нашел Помпея убитым.
Тем не менее путешествие Цезаря не оказалось напрасным. Незадолго до этого
Птолемей изгнал свою двадцатилетнюю сводную сестру, жену и соправительницу
Клеопатру, и требовалось провести судебное разбирательство. В данном случае оно
приобрело необычную форму: Клеопатра тайно вернулась в Египет, чтобы защищать свое
дело, после чего Цезарь, которому к тому моменту исполнилось пятьдесят два года, сразу же
соблазнил ее и доставил во дворец в качестве своей любовницы. Разъяренный Птолемей взял
дворец в осаду, но вскоре подошли значительные силы римлян, которые 13 января 47 г. до
н. э. и разгромили египтян в битве у Марейогейского озера; тогда же погиб и Птолемей.
Цезарь посадил Клеопатру на египетский престол вместе с ее юным братом, Птолемеем XIV,
в качестве соправителя. Египет превратился в государство — «клиент» Рима. Перед самим
же Цезарем до его возвращения в Рим стояла еще одна задача — примерное наказание

59 Любопытно, что эту речку не удается точно идентифицировать. Наиболее вероятно, что это совр. р.
Пишателло.
Фарнака, сына старого смутьяна Митридата Понтийского, который оказался во всем похож
на отца. С семью легионами он быстро двинулся на север, через Сирию и Анатолию, но
экспедиция едва не закончилась катастрофой. 2 августа, когда римская армия разбивала
лагерь близ Зелы (совр. Зиле) в Центральной Анатолии, Фарнак атаковал ее. Легионы
оказались застигнутыми врасплох. Положение спасли только опыт и дисциплина. После
случившегося, как пишет Плутарх, Цезарь сообщил в Рим о победе словами, которые
известны каждому школьнику, — veni, vidi, vici («пришел, увидел, победил»).60
Помпей погиб, но двое его сыновей оставались непобежденными и нужно было
выиграть еще две кампании — в Африке и в Испании, прежде чем считать гражданскую
войну законченной. Теперь, как это не раз бывало, Цезарю предстояло решить проблему
обеспечения ветеранов землей, которую они заслужили и на которой могли бы поселиться.
Он основал несколько колоний в Италии и, поскольку на Апеннинском полуострове для всех
воинов земли не хватало, еще более сорока за морем, в провинциях, в том числе в Карфагене
и Коринфе. Эти колонии предназначались не только для ветеранов, к ним намеревались
присоединиться примерно 80 000 безработных римлян. Тем самым были посеяны семена
длительной романизации побережья Средиземноморья, следы которой сохранились до
наших дней.
Юлий Цезарь, достигнув высшей власти, довел число сенаторов до 900 за счет своих
ставленников, многих из которых он облагодетельствовал; они были обязаны ему, и он мог
доверять им и надеяться, что все они будут поддерживать его. С их помощью Цезарь
контролировал государство и весь цивилизованный мир. Тем временем — подобное
происходило впервые в римской истории — набирал силу культ его личности. Бюсты
последнего Цезаря стояли повсюду — в Италии и за ее пределами. Его изображение —
неслыханное новшество! — чеканилось на монетах.61 Но это не прибавило ему
популярности. Сосредоточив в своих руках всю власть, он перекрыл путь молодым
честолюбивым политикам, которых все больше возмущали его заносчивость, капризы и —
не в последнюю очередь — огромное богатство. Их также раздражали его длительные
отлучки во время военных кампаний — по их мнению, ненужные и безответственные. Кроме
всего прочего, в свои пятьдесят шесть лет он уже был стариком и, как известно, страдал
эпилепсией. Будущие войны предстояло вести его военачальникам. Правда, Цезарь
ненавидел столицу с ее бесконечной борьбой интересов и интригами. По-настоящему
счастлив он был только среди своих легионеров, которые боготворили его и выказывали ему
безусловную верность. Это явилось, вероятно, главным доводом в пользу того, что в начале
44 г. до н. э. Цезарь объявил о новом походе на Восток, чтобы отомстить за гибель Красса и
преподать парфянам урок. Он собирался лично руководить войском и назначил выступление
на 18 марта.
Римским патрициям тяжело было находиться под властью диктатора, а перспектива
оказаться в подчинении у его секретарей в ближайшие два года или даже больше и вовсе
вызывала у них отвращение. И тогда возник большой заговор. Его зачинщиком и
руководителем стал Гай Кассий Лонгин, державший сторону Помпея вплоть до сражения
при Фарсале, но получивший впоследствии прощение от Цезаря. С Кассием заодно оказался
его шурин Марк Брут, пользовавшийся особым покровительством Цезаря, который сделал
его наместником Цизальпинской Галлии. Тем не менее Брут не мог забыть, что Цезарь
считался дальним потомком древнего героя Луция Юния Брута, изгнавшего из Рима
этрусского царя Тарквиния в отместку за изнасилование Лукреции Коллатины (покончившей
после этого с собой) и рассматривавшегося как основатель республиканской свободы. Когда
в феврале 44 г. до н. э. Цезарь стал именоваться dictator in perpetuo (пожизненным
диктатором), Брут, как кажется, почувствовал, что настало время нанести удар. Он и Кассий
60 Согласно Светонию, Цезарю так понравилась эта фраза, что он украсил ей свой штандарт при
триумфальном шествии в Риме.

61 Отнюдь: свои изображения чеканили на монетах, например, Сулла и Помпей. — Примеч. пер.
вовлекли в заговор примерно шестьдесят человек. 15 марта они были готовы действовать.
В этот день, за трое суток до выступления на Восток, Цезарь собрал последний сенат в
просторном помещении по соседству с театром Помпея. Подойдя к зданию, некий грек,
вхожий в дом Брута, незаметно сунул Цезарю в руку записку с предупреждением, но Цезарь,
не прочитав, продолжил путь. Заговорщики позаботились о том, чтобы главный соратник
Цезаря, Марк Антоний, не только чрезвычайно преданный своему хозяину, но и обладавший
огромной физической силой, оказался отвлечен разговором с одним из них. Они
предусмотрительно разместили рядом отряд гладиаторов, чтобы прибегнуть к их помощи, в
случае если дело дойдет до открытого боя, но эта предосторожность оказалась излишней.
Публий Каска, по-видимому, начал первым, ранив диктатора кинжалом в шею. Через
мгновение Цезаря окружили заговорщики и с ожесточением принялись наносить ему раны,
толкая друг друга, чтобы успеть вонзить свой клинок в ту часть тела, до которой могли
дотянуться. Жертва защищалась как могла, но без шансов на спасение. Накрыв
окровавленную голову тогой, Цезарь упал у подножия статуи Помпея.
Когда сенаторы увидели поверженного Цезаря, неожиданно впали в панику и
бросились бежать из здания, оставив безжизненное тело на полу. Через какое-то время трое
рабов положили Цезаря на носилки и понесли к его дому; как рассказывают, рука его
волочилась по земле. Позднее врачи осмотрели убитого и насчитали двадцать три раны, из
которых, однако, только одна оказалась смертельной.

Всего за шесть месяцев до своей смерти, 13 сентября 45 г. до н. э., Юлий Цезарь
официально усыновил внучатого племянника Гая Октавия. Несмотря на свои девятнадцать
лет, Октавиан (под этим именем он известен в годы, предшествующие империи) долго
готовился к роли выдающегося человека. Уже в шестнадцать лет его назначили великим
понтификом. Впоследствии он отлично сражался вместе с Цезарем в Испании. Затем,
невзирая на молодость, после смерти двоюродного деда он мог рассчитывать на обретение
власти, однако главный помощник Цезаря, Марк Антоний, начал быстро действовать, не
остановившись перед подделкой некоторых бумаг покойного диктатора, и захватил контроль
над государством. Октавиан воспротивился этому и — благодаря активной поддержке
Цицерона, величайшего оратора в мировой истории, который не любил аристократов вообще
и Антония в частности и произнес несколько блестящих речей против него, — добился
главенствующего положения в сенате.
С этого времени Рим опять оказался расколот и вновь стоял на пороге гражданской
войны. Произошла небольшая битва при Мутине, закончившаяся победой Октавиана, но в
ноябре 43 г. до н. э. он и Антоний не без труда заключили союз между собой и вместе с еще
одним военачальником Цезаря, Марком Эмилием Лепидом, создали официальный
триумвират на пять лет для восстановления порядка в государстве. Их первой задачей стало
наказание главных виновников убийства Цезаря. Брут и Кассий бежали с верными им
воинами и пересекли Адриатику. Оставив Лепида управлять Римом, Октавиан и Антоний
начали их преследование и в Македонии, в двух битвах при Филиппах, происшедших в
течение трех недель, разгромили армию повстанцев, а оба ее предводителя покончили с
собой, бросившись на меч. По обоюдному соглашению Лепид был окончательно оттеснен на
второй план. Победители разделили римскую державу между собой — Антоний получил ее
восточную часть, Октавиан — западную.
Маленький городок Тарс в Киликии более известен теперь, по-видимому, как место
рождения святого Павла. Однако примерно за сорок лет до того здесь произошло другое
событие, которое, как мы теперь знаем, оказало большее влияние на мир. Именно здесь, в
Тарсе, как-то летом 41 г. до н. э. Марк Антоний впервые увидел царицу Клеопатру VII.
Шестью годами ранее Юлий Цезарь возвел ее на египетский трон вместе с Птолемеем XIV,
который являлся ее братом и деверем, а вскоре, согласно странной традиции Птолемеев, стал
также и мужем. Однако даже тройное родство не заставило его полюбить ее: в 44 г. до н. э.
она приказала убить супруга и стала править одна. Но ей нужен был защитник-римлянин, и
она прибыла в Тарс, зная, что найдет там такового.
Несмотря на утверждение Шекспира (и знаменитое замечание Паскаля, что, если бы
нос ее был короче, вся мировая история пошла бы иначе), Клеопатра, как представляется,
обладала скорее привлекательностью, нежели красотой в классическом смысле. Тем не
менее она без особого труда соблазнила Марка Антония, как до этого ее соблазнил Цезарь, и
даже убедила его убить ее сестру Арсиною, которой не могла простить, что соперничала с
ней, воцарившись на какое-то время в Александрии. (Арсиноя была последней из пяти
братьев и сестер, погибших насильственной смертью, причем как минимум двоих из них
убили по распоряжению Клеопатры.) Антоний был рад оказать услугу, и в благодарность она
пригласила его на зиму в Александрию; в результате на свет появились близнецы. После
этого они не виделись три года, но в 37 г. до н. э. римлянин пригласил царицу встретиться в
столице римского Востока Антиохии, и между ними возникла постоянная любовная связь, а
в следующем году у них родился еще один сын.
Но эта идиллия не могла продолжаться постоянно, поскольку ее прерывали военные
кампании Антония. В Риме другой триумвир, Октавиан, чья сестра недавно вышла замуж за
Антония, был недоволен поведением зятя и все возраставшей властью Клеопатры над ним. В
32 г. до н. э., после официального развода Антония с Октавией, он объявил войну Египту. 2
сентября 31 г. до н. э. флоты воюющих сторон встретились при Акции, у северной
оконечности острова Левкас. Октавиан одержал решительную победу, преследуя
потерпевшую фиаско парочку до самой Александрии. Прошел, однако, почти год, прежде
чем состоялась последняя сцена драмы. Только 1 августа 30 г. до н. э. Октавиан вступил в
город, где объявил, что отныне Египет будет римской провинцией под его персональным
контролем. Клеопатра забаррикадировалась в своем мавзолее, и оттуда передали, что она
покончила с собой. Антоний, услышав эту новость, в свою очередь, бросился на меч, но ему
тут же сообщили, что весть о гибели Клеопатры ложна. Его внесли в покои царицы, где,
согласно Плутарху, между ними состоялся последний разговор, после чего Антоний
скончался.
Обстоятельства смерти Клеопатры менее ясны. Она явно отравилась, но как? Плутарх
рассказывает историю о змее, которую потом изложил Шекспир, но затем добавляет, что
«правды никто не знает». Тем не менее аргументы в пользу смерти от змеиного укуса весьма
серьезны. Египетская кобра, являвшаяся воплощением бога солнца Амона-Ра, была царским
символом со времен первых фараонов — ее изображение они носили на короне в виде
диадемы. Более царственную смерть трудно себе представить. В довершение Светоний
рассказывает, Октавиан позднее сообщил, что, когда услышал о смерти Клеопатры, собрал
заклинателей змей и приказал им высосать яд из раны. Но если они и пришли, то слишком
поздно.

Не видишь, грудь мою сосет младенец,

Он усыпит кормилицу свою.62

Глава IV
РИМ: РАННЯЯ ИМПЕРИЯ
Битва при Акции имела два результата огромной важности: на первый план в
политическом отношении вышли Италия и западные провинции. Обширные грекоязычные
области в Восточном Средиземноморье попали в свое время по соглашению, заключенному
после битвы при Филиппах, под власть Марка Антония, и если бы он победил, то почти
наверняка продолжал бы выказывать им свою благосклонность самыми различными
способами. При Октавиане же главенство сохранялось за Римом, и так продолжалось еще
62 Шекспир У. Антоний и Клеопатра. Перевод М. Донской. — Примеч. пер.
три столетия, пока Константин Великий не покинул его, перебравшись в 330 г. до н. э. в
новую столицу — Константинополь. Вторым следствием битвы при Акции стало то, что
тридцатидвухлетний Октавиан, самый могущественный человек, который когда-либо жил,
стал бесспорным хозяином всего известного тогда мира. Главный вопрос для него состоял в
том, как лучше всего укрепить свое положение. Было совершенно очевидно, что республика
перестала существовать, но открытая автократия привела Юлия Цезаря к гибели, и великий
племянник диктатора не собирался повторять его ошибку. Какое-то время, по крайней мере
для видимости, нужно было сохранять старые республиканские формы. Ежегодно, с 31 по
23 г. до н. э., Октавиан занимал консульскую должность, используя ее в качестве
конституционной основы своей власти, но принятие им 16 января 27 г. до н. э. нового титула
«Август» ясно свидетельствовало о наступлении нового порядка вещей.
Невозможно назвать точную дату установления Римской империи — это был
постепенный процесс, но, по-видимому, так определить происходившее правильнее. В
молодости Август явно жаждал власти, но, достигнув ее, остепенился и стал
государственным деятелем. Трудно перечислить все его последующие достижения. Он
реорганизовал управление и армию, создал постоянные морские базы на побережье
Северной Африки и даже Черного моря. Рим стал теперь бесспорным хозяином
Средиземноморья. Период между 200 г. до н. э. и 200 г. явился временем более интенсивного
торгового мореплавания по сравнению с последующим тысячелетием. 63 В 26–25 гг. до н. э.
Август лично провел боевые операции по усмирению восставших племен северной Испании,
основав не менее двадцати двух колоний, которые заселил римскими гражданами. Позднее
он, или, точнее, его военачальники вдвое увеличили владения Рима. Но важнее всего то, что
из старых республиканских форм он вылепил нечто новое, ставшее необходимым в
результате активной экспансии, и тем или иным образом примирил с этим все классы
римского общества, сплотив их вокруг нового режима. О нем говорили, что он нашел Рим
кирпичным, а оставил мраморным, но он сделал больше — нашел его республиканским, а
оставил императорским.
Эта империя включала в себя римскую провинцию Сирия, захваченную во время войн с
царем Митридатом в первой половине I в. до н. э. Римские чиновники не рассматривали ее
как что-то особенное, но именно здесь в 6-м или 5 г. до н. э.64 в скромной, но глубоко
набожной иудейской семье родился человек, который, вероятно, изменил мир более
радикально, чем кто-либо до или после него. Здесь не место рассматривать вопрос о
воздействии на современников личности Иисуса Христа, равно как и о длительном влиянии
основанной им религии, которое могло быть другим, если бы прокуратор Иудеи в 26–36 гг.
Понтий Пилат65 не уступил без особой охоты требованиям народа и не отдал приказ распять
его. Однако он уступил. В течение тридцати лет святой Павел, первый из великих
христианских миссионеров, чье существование можно доказать, распространил новое учение
по Восточному Средиземноморью. За последующие триста лет, как мы вскоре увидим, веру,
которую он проповедовал, приняла и сама империя.

Чего достигла Римская республика за 500 лет своего существования? Первое, о чем
следует упомянуть, это то, что римляне всегда воспринимали себя как наследников греков.
Начиная со II в. до н. э. в Восточном Средиземноморье сосуществовали бок о бок две
цивилизации, и хотя они имели разные политические формы, в культурном отношении, как
хотелось думать римлянам, они продолжали эллинскую традицию. Например, два

63 Вряд ли стоит удивляться тому, что общепринятое латинское наименование Средиземного моря было
mare nostrum, «наше море». Ни до, ни после никто не обладал подобным могуществом, чтобы позволить себе
такое заявление.

64 Известно, что царь Ирод умер в 4 г. до н. э.

65 Понтий Пилат был не прокуратором, а префектом Иудеи. — Примеч. пер.

величайших римских поэта — Вергилий и Гораций, оба, между прочим, друзья
Октавиана, — открыто признавали, что многим обязаны своим греческим
предшественникам. При написании своей огромной эпической поэмы «Энеида» Вергилий,
совершенно очевидно, вдохновлялся творениями Гомера (хотя стиль и язык у римлянина
более изощренные), и в поэме нашел воплощение важнейший миф о связи Рима с Троей: по
ходу сюжета троянский герой, бежавший в свое время от греческих завоевателей, после
многих удивительных приключений прибыл в Италию, где его потомки Ромул и Рем
основали Рим. Также «Эклоги» и «Георгики» если и не восходят напрямую к столь древнему
поэту, как Гесиод, все же следуют почтенной буколической традиции эллинов. Гораций,
родившийся в 65 г. до н. э. (на пять лет позже Вергилия), учился в Академии в Афинах, перед
тем как сражаться на стороне Брута и Кассия при Филиппах. Его фамильное поместье было
конфисковано победителями-триумвирами, но друг Горация, Меценат (с ним познакомил
поэта Вергилий), покровитель литературы, богатейший и великодушнейший человек,
примирил его с Октавианом и подарил ему имение в Сабинских горах, где тот счастливо
провел остаток жизни. Именно здесь Гораций написал свои знаменитые «Оды» 66, в которых
гордо заявил, что взял за образец ранних греческих поэтов — Алкея, Пиндара и Сапфо.
Возможности писателей-прозаиков ограничивало то, что жанр романа еще не существовал 67,
но среди них были такие блестящие эпистолографы, как Плиний Младший, ораторы, как
Цицерон, и прежде всего великие историки — Ливий, Тацит и, конечно, Юлий Цезарь.
В изобразительном искусстве мы наблюдаем то же самое влияние. Восхищение римлян
творениями греческих ваятелей было таково, что императоры и нобили заполнили свои
дворцы и сады копиями статуй Фидия и Праксителя. Многие шедевры эллинского искусства
дошли до нашего времени только благодаря римским копиям. Собственно, римская
скульптура, образцы которой иногда производят прекрасное впечатление, так и не смогла
усвоить греческий дух — что-то достойное мраморов Элгина 68 у римлян отсутствует, не
говоря уже о величайших произведениях греческой классической скульптуры — например,
дошедшем до нас так называемом саркофаге Александра в Археологическом музее
Стамбула.69 Что же касается живописи, то здесь трудно провести серьезное сравнение,
поскольку за исключением ваз до нашего времени дошло слишком мало ее образцов. Если
же говорить о римской живописи, если вообще можно говорить о ней как о римской, то
более всего поражают погребальные портреты, большей частью датируемые I–II вв.,
найденные в районе Фаюма, примерно в восьмидесяти милях к юго-западу от Каира. Эти
портреты являют собой наиболее выдающиеся творения античной живописи, сохранившиеся
до нашего времени.
Однако достижения римлян не ограничиваются изящными искусствами. Римляне были
юристами, учеными, архитекторами, инженерами и, конечно, воинами. Именно две
последние сферы деятельности стали причиной создания великолепной сети дорог,
пересекавших Европу вдоль и поперек, прежде всего, конечно, для быстрой переброски
армии. По таким дорогам можно было легко путешествовать в любую погоду. Конечно,
дороги нужно было мостить, ну и, само собой, надлежало строить прямые как стрела дороги

66 Это название неверно. Латинское наименование, Carmina, то есть «Песни», гораздо лучше передает
лирическую сущность этих произведений. — Примеч. пер.

67 Напротив, жанр романа уже существовал, свидетельством чего являются произведения Петрония и
Апулея. — Примеч. пер.

68 Имеется в виду «Фрагменты Парфенона» — части скульптурного украшения афинского храма Афины
Парфенос, которые вместе с некоторыми архитектурными деталями храма были демонтированы лордом
Элгином и вывезены в Англию в начале XIX в., а теперь находятся в Британском музее.

69 Это выдающееся произведение искусства, обнаруженное в 1887 г. в некрополе Сидона, предназначалось

для тела последнего царя этого города, Абдалонима, назначенного Александром в 332 г. до н. э. На нем
изображен Александр в делах войны и мира.
везде, где это только возможно. Первый участок Аппиевой дороги построили еще в 312 г. до
н. э., а в 147 г. до н. э. появилась Постумиева дорога, пролегавшая от моря до моря — от
Генуи на Тирренском до Аквилеи на Адриатическом. Эти общины, как и многие другие,
подобные им, которые в первые века республики представляли собой не более чем
маленькие поселения, теперь превратились в цветущие города с храмами и общественными
зданиями таких размеров, о которых в прежние времена и не мечтали.
Все это сделало возможным, по-видимому, одно важнейшее открытие в истории
архитектуры. Древним грекам арка была неизвестна. Все конструкции их зданий
основывались на простом принципе горизонтальной перемычки, лежавшей на вертикально
стоявших колоннах. Хотя этот принцип не мешал им возводить здания выдающейся красоты,
такие постройки имели жесткие ограничения по высоте и ширине. С открытием арки и свода
появились новые и очень значительные возможности. Достаточно напомнить о Колоссеуме,
об огромных сооружениях вроде Пон-дю-Гар близ Нима или о громадном — сто
девятнадцать арок — акведуке в Сеговии (Испания), чтобы иметь представление о
масштабах и характере архитектурных творений, на создание которых теперь были способны
римляне.
Однако размышления о Колоссеуме заставляют задуматься и о других, менее приятных
сторонах дела. Римлян отличали талант, рационализм и усердие. Из них получались
прекрасные художники и писатели, и они распространили свою цивилизацию на весь
известный тогда мир. Почему, однако, они так демонстративно проявляли свою страсть к
насилию? Почему они десятками тысяч сбегались, чтобы глазеть на гладиаторские поединки,
которые неизбежно заканчивались гибелью как минимум одного из участников, и
веселиться, когда ни в чем не повинных и беззащитных мужчин, женщин и детей разрывали
на куски дикие животные или когда, в свою очередь, эти самые животные предавались
медленной и ужасной смерти? Какой еще из народов Европы, живший до или после римлян,
публично демонстрировал такую жестокость и садизм? И речь идет не только о толпе. Сами
императоры, по крайней мере первые два столетия Римской империи, все более и более
развращались и морально падали; да, такое встречалось не только у них, но ниже не
опускался никто. Историк Светоний рассказывает нам о педофилии Тиберия, который,
удалившись на Капри, обучал мальчиков плавать вокруг него и щупал под водой самые
чувствительные части тела70; об обжорстве Вителлия, который, согласно Гиббону, на одну
только еду тратил не меньше шести миллионов в пересчете на наши деньги в течение семи
месяцев71; о жестокости Калигулы (его прозвище означает «сапожок»), который, не
удовлетворившись инцестом с одной из сестер, регулярно отдавал двух других «на
изнасилование своим старым любовникам» 72 и распиливал пополам невинных людей, чтобы
развлечься во время трапезы.73
Но были также и хорошие императоры. «Золотым веком» Римской империи являлся
период с 98 по 180 г., когда римская держава охватывала прекраснейшую часть земного шара
и наиболее цивилизованную часть человечества.74 Это началось при Траяне, который
расширил границы империи, завоевав Дакию, примерно совпадающую по территории с
нынешней Румынией, и Аравию Петрею, простиравшуюся от Финикии на севере до
побережья Красного моря на юге. Он также украсил столицу некоторыми великолепными
70 Эти рассказы, восходящие к враждебной Тиберию традиции, носят анекдотический характер и не могут
быть теперь ни доказаны, ни опровергнуты. — Примеч. пер.

71 «Нелегко, — добавляет он, — описать его пороки, не выходя за рамки пристойности».

72 Эта вдохновенная фраза принадлежит Филимону Холланду, переводившему Светония в 1606 г.

73 Хотя отрицать жестокость Калигулы не приходится, сведения эти, как и в случае с Тиберием, выглядят
весьма сомнительно. — Примеч. пер.

74 Цитата из «Заката и гибели» Эдуарда Гиббона.

сооружениями и управлял огромной империей достойно, уверенно и гуманно — все эти
качества редко встречались в Риме в I и III вв. н. э. Такое положение сохранялось и при его
преемнике и земляке, испанце Адриане75, по-видимому, наиболее способном из всех
императоров, занимавших римский трон. За двадцать один год своего правления он побывал
во всех уголках своей державы, даже в Британии, где в 122 г. приказал соорудить огромный
вал от Солвея до Тайна, до сих пор носящий его имя. После его смерти к власти пришли
Антонины. Первым из них был Антонин Пий, чье долгое и мирное правление дало римлянам
желанную передышку после бесконечных забот, выпавших на их долю при его двух
предшественниках, а вторым — император-философ Марк Аврелий, чьи «Размышления»,
написанные по-гречески (вероятно, во время кампании против восставших германских
племен), — единственное дошедшее до нас сочинение, которое позволяет проникнуть в
сознание древнего правителя.76 Но увы, «золотой век» империи закончился так же
неожиданно, как и начался; случилось это при преемнике и сыне Марка Аврелия Коммоде,
обладателе гарема из 300 женщин и стольких же мальчиков, который вернул Рим ко
временам упадка.
История Римской империи III в. представляет собой не особенно поучительную
картину. Историки повествуют о кровожадном Каракалле, объявленном цезарем в восемь
лет, который в 215 г. приказал устроить массовую резню в Александрии, когда погибли
многие тысячи ни в чем не повинных граждан, и о бисексуальности его преемника Элагабала
(взявшего имя в честь сирийского солнечного бога, с которым он себя отождествлял): во
время торжественного вступления в Рим в 219 г. он нарумянился, украсил себя
драгоценными камнями и нарядился в пурпур и золото. Именно о нем Гиббон писал:

«Длинная вереница наложниц, быстрая смена жен, среди которых была и

дева-весталка, силою похищенная из ее священного убежища, оказались
недостаточными, чтобы удовлетворить бессилие его страстей. Владыка римского
мира любил одеваться в женские платья и перенимал женские манеры,
предпочитая скипетру женские занятия, и порочил высшие почести,
существовавшие в империи, раздавая их своим бесчисленным любовникам. Одного
из них публично поименовали императорским титулом и достоинством мужа
императора, или, как он с большим на то основанием именовал себя, мужа
императрицы».

При подобных правителях разложение все более охватывало римское общество, доведя
его до такого состояния, при котором закон и порядок почти полностью исчезли, а в
правительственных институтах царил хаос. И весьма показательно, что Септимий Север,
скончавшийся в 211 г. н. э. в Йорке, стал последним за истекшие восемьдесят лет
императором, который умер в собственной постели.
Спустя уже девяносто пять лет тот же самый город Йорк стал свидетелем еще одной
смерти, последствия которой оказались чрезвычайно важными для мировой истории. В то
время правил император Диоклетиан, который быстро понял, что его империя слишком
громоздка, его враги слишком многочисленны, а коммуникации слишком растянуты, чтобы
державой мог управлять один монарх. Поэтому он решил разделить императорскую власть
между четырьмя людьми — двумя августами (он сам и его старый и близкий товарищ по
оружию Максимиан) и двумя подчиненными правителями с титулами цезарей, которые
получали верховную власть над вверенными им территориями и которые, в свою очередь,
должны были стать августами, когда подойдет срок. Власть над северо-западной частью
империи — с особой задачей восстановления римского господства в мятежной Британии —
он доверил одному из своих лучших военачальников, Констанцию Хлору, который стал

75 Всю жизнь над Адрианом насмехались за его испанский акцент.

76 Как говорят, из всех людей это произведение наиболее вдохновляло Сесила Родса.
одним из двух цезарей. Другим цезарем сделали Галерия, грубого жестокого воина-
профессионала из Фракии, на которого было возложено управление Балканами.
В 305 г. произошло не имеющее аналогов в истории Римской империи событие —
добровольный отказ императора от власти. Диоклетиан решил, что с него достаточно. Он
удалился в свой огромный дворец, в Салоне (совр. Сплит) на побережье Далмации, и
принудил сложить власть и Максимиана, который очень этого не хотел. Неожиданно
Констанций Хлор оказался старшим августом, но ему не пришлось долго наслаждаться
доставшимся ему наследством. Несколько месяцев спустя, 25 июля 306 г., он скончался в
Йорке. Едва он испустил дух, как его друг и союзник с восхитительным именем Крок, царь
алеманнов, провозгласил августом молодого Константина вместо его покойного отца. С
криком одобрения британские легионы возложили на его плечи пурпурную тогу, подняли
его на щитах и стали приветствовать громкими возгласами.
В это время Константину исполнилось тридцать с небольшим. Отец его был самого
высокого происхождения; с другой стороны, его мать Елена отнюдь не являлась дочерью
Кола, мифического основателя Колчестера, как пытается внушить нам писатель XII в.
Гальфрид Монмутский (и позднее Ивлин Во), и Старого Короля Коля из детской песенки, а
скорее всего происходила из семьи скромного трактирщика из Вифинии — провинции на
азиатском берегу Боспора, простиравшейся вдоль южной части Черного моря. (Другие,
менее авторитетные историки дошли до того, что уверяли, будто до замужества Елена
помогала отцу в его деле, отдаваясь за дополнительную умеренную плату постояльцам.)
Лишь на склоне лет, когда ее сын достиг высшей власти, она стала самой почитаемой
женщиной в империи. В 327 г., когда ей уже перевалило за семьдесят, Елена, страстно
уверовав в Христа, совершила свое знаменитое паломничество в Святую землю, где
чудесным образом обрела Честной Крест Господень и благодаря этому заняла почетное
место в святцах.
Но вернемся к Константину. Прежде всего следует отметить, что ни один правитель в
истории — ни Александр, ни Альфред, ни Карл, ни Екатерина, ни Фридрих, ни даже
Григорий — не заслуживал титула «Великий» в большей степени, чем он. В течение
короткого времени, примерно пятнадцати лет, он принял два решения, каждое из которых
изменило будущее цивилизованного мира. Первым явилось принятие христианства. Ведь
всего поколением раньше, при Диоклетиане, преследования христиан были более
жестокими, чем когда-либо, а теперь христианство стало официальной религией Римской
империи. Вторым по важности стало решение о переносе столицы империи из Рима в новый
город, построенный на месте старого греческого поселения Византия, которое в
последующие шестнадцать веков будет носить его имя — город Константина,
Константинополь. Оба этих решения и их последствия оказались столь значительными, что
это дает основание рассматривать его как человека, оказавшего наибольшее влияние на
мировую историю из всех живущих, за исключением Иисуса Христа, пророка Магомета и
Будды.
Сразу после провозглашения его императором Константин, естественно, отправил
послание своему соправителю августу Галерию, чья резиденция находилась теперь в
Никомедии (совр. Измит), на берегу Боспора. Но Галерий, очень неохотно согласившийся
признать его цезарем, категорически отказался видеть в нем августа, уже назначив таковым
некоего Валерия Лициниана, именовавшегося также Лицинием, одного из своих давних
собутыльников. Кажется, Константин не проявил особого беспокойства из-за этого.
Возможно, он еще не чувствовал себя годным для высшей власти. Во всяком случае, он
оставался в Британии и Галлии в течение шести месяцев, управляя этими двумя
провинциями мудро и умело. Только после смерти Галерия в 311 г. он начал готовиться к
тому, чтобы провозгласить себя императором, и не раньше лета 312 г. пересек Альпы,
двигаясь на своего первого и наиболее опасного соперника, собственного тестя Максенция,
сына старого соратника Диоклетиана, императора Максимиана. 77

77 В 307 г. Константин избавился от своей первой жены, дочери Максимиана Фаустины.

 Две армии встретились 27 октября 312 г. н. э. в семи-восьми милях к северо-востоку от
Рима, где над Тибром пролегает мост Мильвио.78 Сражение у Мульвийского моста прежде
всего вспоминается в связи с легендой, рассказанной современником Константина,
епископом Евсевием Кесарийским, который, по его словам, от самого императора слышал,
что «уже после полудня, когда солнце начинает клониться к закату, он собственными
глазами увидел в небе выше солнца образ сияющего креста, на котором была начертана
надпись „Сим победиши“ [hoc vinces]. Это зрелище привело его в изумление, и его армию
тоже».79
Вдохновленный, как он уверял, этим видением, Константин нанес сокрушительный
удар армии своего тестя и обратил ее в бегство, гоня вражеских воинов на юг, к старому
мосту. Здесь было тесно, и Максенций на случай поражения приказал сделать рядом с
Мульвийским мостом другой, наплавной мост, по которому мог бы при необходимости
отступить, сохраняя порядок, и затем сломать его посредине, чтобы предотвратить
преследование. Уцелевшие воины армии Максенция двинулись по нему, и все могло бы
кончиться хорошо, если бы инженеры, ответственные за мост, не потеряли голову и не
извлекли болты слишком рано. Внезапно вся конструкция обрушилась в быстротекущую
реку. Те, кто еще не ступил на новый мост, в ужасе устремились к старой каменной
переправе, и это привело к роковым последствиям. Была такая теснота, что многие оказались
задавлены насмерть, кого-то затоптали, других просто выталкивали в реку, несшую свои
воды внизу. Среди последних оказался и сам Максенций, чье тело позднее течением прибило
к берегу. Его отрубленную голову, насаженную на копье, несли перед Константином во
время его вступления в Рим.
Победа у Мульвийского моста сделала Константина полновластным повелителем
западного мира от Атлантического океана до Адриатического моря, от вала Адриана до гор
Атласа. Трудно сказать, стала ли эта победа причиной его обращения в христианство, но с
этого момента он становится активным защитником и патроном своих подданных —
христиан. По возвращении в Рим Константин тотчас оказал помощь из своих личных средств
двадцати пяти уже существовавшим церквам и нескольким новым. Он подарил только что
избранному папе Мельхиаду старый дом семьи Латеран на холме Целий, который оставался
дворцом пап в течение следующей тысячи лет. В дополнение к этому император приказал
построить — опять-таки на собственные средства — первую из Константиновых базилик,
храм Святого Иоанна Латеранского, который до сих пор является кафедральным собором
города. Тем более удивительно, что изображения на его монетах последующих двенадцати
лет связаны не с христианскими символами, а с популярным в то время культом Sol invictus
— «непобедимого солнца»; также удивителен его отказ принять крещение, которое он
откладывал четверть столетия, до своего последнего часа.
Та же осторожность чувствуется и в Медиоланском эдикте, который Константин издал
совместно с другим августом (и к тому же зятем) 80, Лицинием, в 313 г., представляя его
целью «обеспечение уважения и почтения к божественности; мы даруем христианам и всем
остальным право на ту форму культа, которая им угодна, ибо какое бы божество ни
обитало на небесах (курсив мой. — Дж. Н. ), оно будет благосклонно к нам и ко всем, кто
живет под нашею властью». Два августа могли договориться, когда речь шла о религиозной
терпимости, но в других вопросах им не удавалось прийти к согласию и последовало

78 Старый мост сохранился до наших дней. Он реставрировался много раз, но все же от того вида, который
он имел во II в., сохранилось немало.

79 De Vita Constantini, I, 28. Эта история не так проста, как может показаться. Другую версию излагает
писатель Лактанций, затрагивающий ряд интригующих моментов. Более полно я изложил этот сюжет в книге
«Византия: первые века истории».

80 Лициний был женат на единокровной сестре Константина Констанции.

десятилетие гражданской войны, прежде чем Константин смог окончательно сокрушить
своего последнего соперника. Только в 323 г. он сумел установить мир во всей империи под
своей единоличной властью.
К этому времени Константин стал уже полноценным христианином — разве только не
по имени, но как раз в это время христианская церковь претерпела первый в своей истории
великий раскол. Его виновником стал некий Арий, пресвитер Александрии, который считал,
что Иисус Христос не единосущен Богу Отцу и не является одной из его ипостасей, но
создан им в какой-то момент, чтобы стать орудием спасения мира. Таким образом, хотя и
будучи совершенным человеком, Сын должен всегда подчиняться Отцу, имея природу
скорее человеческую, нежели божественную. Последовавший диспут быстро стал cause
celebre81, когда Константин решил вмешаться. Он поступил так на Первом вселенском
соборе, который состоялся между 20 мая и 19 июня 325 г. н. э. в Никее (совр. Изник) с
участием примерно 300 епископов. Заседание открыл сам император, и именно он
предложил включить в Символ веры ключевое слово homoousios, «единосущный»,
призванное описать отношение Бога Сына к Богу Отцу. Его принятие было почти
равносильно осуждению арианства. Сила убеждения императора была такой, что к концу
Собора только семнадцать участвовавших в нем епископов остались в оппозиции, а затем, в
связи с угрозой изгнания и возможного отлучения от церкви, сократилось до двух.
Но Арий не прекратил борьбы, и это продолжалось где-то до 336 г. Во время
последнего испытания его веры, когда он вел себя особенно дерзко благодаря защите со
стороны последователей, он неожиданно отступился по зову сердца. И сразу же, как сказано,
«низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его».82
Эта история, как можно предполагать, принадлежит перу главного оппонента Ария,
александрийского архиепископа Афанасия, но малоприятные обстоятельства смерти
засвидетельствованы слишком многими писателями-современниками, чтобы вызывать
серьезные сомнения. Как и следовало ожидать, происшедшее приписали божественному
возмездию: ссылка архиепископа на Библию давала понять, что Ария постигла судьба,
подобная той, что выпала на долю Иуды Искариота.
Мечтам Константина о духовной гармонии среди христиан не суждено было сбыться
при его жизни. И по сей день нам остается лишь ожидать этого.

Когда Константин обратил внимание на Византий, этот город существовал уже

примерно тысячу лет. Согласно античной традиции его основал в 658 г. до н. э. некий Бизас в
качестве мегарской колонии. Можно было почти не сомневаться, что небольшое греческое
поселение на этом месте процветало уже в начале VI в. до н. э., и император, очевидно, не
ошибся, выбрав место для новой столицы. Рим уже давно напоминал болото; никто из
диоклетиановских тетрархов и не думал жить там. Главная угроза безопасности империи
нависала теперь на восточной границе: сарматы на нижнем Дунае, остготы в северном
Причерноморье и — представлявшие главную угрозу — персы: Сасанидская империя теперь
простиралась от римских провинций Армении и Месопотамии до самого Гиндукуша. Но
основания для переноса столицы носили не только стратегический характер. Фокус
цивилизации неумолимо перемещался на восток. В интеллектуальном и культурном
отношении Рим все более проигрывал новым прогрессивным учениям эллинистического
мира. Римские учебные заведения и библиотеки все более уступали александрийским,
пергамским и антиохийским. То же можно сказать и об экономике, поскольку
сельскохозяйственные и минеральные ресурсы краев, известных pars orientalis 83, намного
превосходили ресурсы Апеннинского полуострова с распространенной там малярией и
81 Известный случай (фр.).

82 «Деян. 1.18».

83 Досл. «восточная часть» (лат.) — в данном случае Римской империи. — Примеч. пер.
сокращавшимся населением. Наконец, старые римские республиканские и языческие
традиции не оставляли места для новой христианской империи Константина. Настало время
начать все сначала.
Преимущества Византии как стратегического пункта прежде всего по отношению к
восточным соседям были очевидны. Он расположен у порога Азии, на восточной
оконечности треугольного выступа. С юга его омывают воды Пропонтиды (ныне Мраморное
море), а с северо-востока — глубокого судоходного залива длиной примерно пять миль,
известного с незапамятных времен как бухта Золотой Рог. Сама природа дала этому городу
великолепную гавань, сделавшую его почти неприступной цитаделью, которой укрепления
требовались только с западной стороны. Даже атака со стороны моря была достаточно
сложным делом, поскольку Мраморное море находится под защитой двух длинных и узких
проливов — Боспора (Босфора) на востоке и Геллеспонта (Дарданелл) на западе.
Неудивительно, что беззаботность жителей Халкедона, основанного всего на семнадцать лет
раньше Византия и находившегося напротив на низком и невыразительном берегу, вошла в
поговорку.
Константин не жалел средств, чтобы сделать свою новую столицу достойной его
имени. Десять тысяч ремесленников и рабочих трудились день и ночь. На старом акрополе,
где в свое время находилось святилище Афродиты, выросла первая церковь в городе, храм
Святой Ирины, посвященный не какой-либо святой или мученице, но святому миру
Божьему.84 Несколько лет спустя к ней присоединилась, затмив ее, более обширная и
роскошная церковь Святой Софии, Премудрости Божьей. В четверти мили от Мраморного
моря находился огромный ипподром с императорской ложей, соединенной переходом с
императорским дворцом, располагавшимся за ним. Из всех крупных городов Европы и Азии,
в том числе и из Рима, были похищены лучшие статуи, памятники в честь побед,
произведения искусства для украшения и придания блеска Константинополю. Наконец все
было готово, и в понедельник 11 мая 330 г. император посетил литургию в церкви Святой
Ирины, во время которой торжественно вверил город Богородице. В этот день родилась
Византийская империя.
И все же, по сути, ничего не изменилось. Для подданных государство по-прежнему
было Римской империей, державой Августа, Траяна и Адриана; они по-прежнему оставались
римлянами. Их столица переместилась, только и всего; прочее осталось не затронуто. Ввиду
того что в течение столетий римлян окружал греческий мир, становилось неизбежным
постепенное вытеснение латинского языка греческим, но это ни на что не влияло. Они, как и
раньше, гордо называли себя римлянами (ромеями), пока продолжала существовать их
империя, и когда через 1123 года она наконец пала, они погибли как настоящие римляне.
Что же касается описываемого времени, то самому Константину оставалось жить еще
семь лет. Весной 337 г., уже будучи больным человеком, император отправился в
путешествие к Еленополю, городу, который он заново отстроил в память о своей матери, где,
как он надеялся, горячие целебные воды будут для него благотворны. Увы, этого не
произошло. На пути домой, в столицу, его состояние быстро ухудшилось, и стало ясно, что
он не сможет продолжать путь. Таким образом, этот выдающийся человек, который в
течение многих лет являлся самозваным епископом христианской церкви, принял в конце
концов крещение не в Константинополе, а в Никомедии. Евсевий сообщает, что по
завершении церемонии Константин «надел императорское облачение, белое и излучавшее
свет, и лег в нем в белоснежное ложе, даже отказавшись вновь надевать пурпур».
Можно задаться вопросом: почему он так долго тянул с крещением? Наиболее
вероятным ответом будет самый простой: это таинство полностью очищало его от всех
грехов, но, к несчастью, к нему можно прибегнуть только один раз. Следовательно, наиболее
разумно было откладывать его на сколь возможно долгий срок, чтобы сократить вероятность
возвращения на неправедный путь. Возможно, этот последний пример балансирования был

84 По-гречески «эйрене» — «мир». — Примеч. пер.

самым подходящим завершением правления Константина, продолжавшегося тридцать один
год и ставшего самым долгим в истории Рима со времен Августа. Оно завершилось в
полдень, в праздник Пятидесятницы, 22 августа 337 г. Его похоронили в недавно
построенной им церкви Святых Апостолов. На основании посвящения храма «он поставил
двенадцать саркофагов в этой церкви подобно священным столпам, в память о числе
двенадцати апостолов. В центре их стоял его собственный [саркофаг], а с каждой его
стороны — по шесть других».

Единоличная власть после смерти Константина просуществовала не особенно долго. Со

смертью императора Феодосия Великого в 395 г. империя вновь раскололась85, и хотя
верховная власть прочно закрепилась за Константинополем, в Италии правила вереница
полумарионеточных императоров (по преимуществу в Равенне) более половины века.
Однако в описываемый период на Италийском полуострове, как в основной части Западной
Европы, произошли серьезные изменения.
Причиной этих изменений стали народы, которых жители империи презрительно
называли варварами. Из этих многочисленных и отличавшихся друг от друга племен
наиболее интересны с точки зрения нашего повествования два — готы и гунны. Трудно себе
представить более несхожие народы. К концу IV в. готы уже стали относительно
цивилизованными, большинство из них приняло христианство в его арианской
разновидности. Хотя западной их ветвью, так называемыми вестготами (визиготами), до сих
пор управляли независимые друг от друга вожди, остготы (остроготы) уже объединились и
создали процветающее королевство в Центральной Европе. Гунны, в свою очередь,
отличались дикостью: недисциплинированная языческая орда монгольского происхождения,
которая примчалась из степей Центральной Азии, сметая все на своем пути. Оба народа в
разное время представляли серьезную угрозу для империи. Вероятно, стало неожиданностью
то, что готы напали первыми.
В последние годы IV в. вестготский вождь Аларих наводил страх на земли от
Константинополя до Южного Пелопоннеса. В 401 г. он вторгся в Италию, но империя каким-
то образом сумела поставить его в безвыходное положение, и так продолжалось несколько
лет. Но это породило серьезные недоразумения. Первое состояло в том, что все варвары
похожи: недисциплинированные орды одетых в кожи дикарей, которые не могли
соперничать с хорошо обученной императорской армией. Эта иллюзия не могла сохраняться
слишком долго. Второе состояло в том, что Аларих стремится к ниспровержению империи
— и, к несчастью, это заблуждение оказалось более живучим. Истина же заключалась в
прямо противоположном: он сражался не за разрушение империи, а за обретение
постоянного места жительства для своего народа в ее пределах, так чтобы готы получили
автономию, а сам он, как их вождь, — высокий статус в рамках имперской иерархии. Если
бы только правитель Западной империи Гонорий, находившийся в Равенне, и римский сенат
оказались в состоянии постичь сей простой факт, то они вполне смогли бы предотвратить
окончательную катастрофу. Не поняв же этого, они сделали ее неизбежной.
Три раза в период с 408 по 410 г. Аларих осаждал Рим. Во время первой осады
римлянам, страдавшим от голода, пришлось уплатить огромный выкуп — 5000 фунтов
золота и 30 000 — серебра. Вторая закончилась тем, что они согласились низложить
императора. Третья началась в тот момент, когда Гонорий благополучно укрылся в Равенне,
отказавшись вернуться, и закончилась разграблением города. Могло, правда, произойти и
худшее: Аларих, будучи благочестивым христианином, приказал не трогать церкви и вообще
религиозные сооружения и относиться с уважением к местам, которые обладали правом
убежища. Тем не менее остановить грабеж не получилось: готы хотя и могли быть
христианами, но отнюдь не походили на святых. Когда три дня, отпущенные на разграбление

85 Неточность: империя имела продолжительное время двух правителей и до смерти Феодосия — после
смерти императора Иовиана в 364 г. — Примеч. пер.
и опустошение, закончились, Аларих двинулся на юг, но дошел только до Консенции, став
жертвой жестокой лихорадки — вероятнее всего, малярии, — и через несколько дней
скончался. Ему было всего сорок лет. Его преемники доставили тело вождя к реке Бузенто,
которую они перегородили плотиной и, таким образом, пустили поток по новому руслу.
Здесь, на речном ложе, они похоронили своего предводителя, затем разобрали плотину, вода
поднялась и накрыла его.
Гунны, которые в отличие от готов были варварами не только по названию, впервые
проложили себе путь в Европу в 376 г., разгромив королевство остготов. Первые контакты
гуннов с цивилизованным миром, однако, не оказали на них благотворного воздействия. В
своем подавляющем большинстве они жили и спали под открытым небом, презирали всякое
земледелие и даже вареную пищу, хотя любили смягчать сырую еду, держа ее между
собственными бедрами и боками лошадей во время скачки. Одевались они в туники,
сделанные из шкурок полевых мышей, крепко стянутых вместе. Носили они их постоянно,
не снимая, до тех пор пока одежды, сносившись, не спадали с них сами собой. Их домом
было седло; они редко спешивались, даже ели и спали верхом. Сам Аттила был типичным
представителем своей расы: невысокого роста, смуглый, курносый, с глазами-бусинками, с
непропорционально большой головой и жидкой бороденкой. В течение нескольких лет
своего владычества он стал известен по всей Европе как «бич божий»; его боялись, по-
видимому, больше, чем кого-либо — возможно, за исключением Наполеона.
Не позднее 452 г. он со своей армией вторгся в Италию. Все крупные города в области
Венеции были преданы огню, Павия и Милан — беспощадно разграблены. Затем он
двинулся на юг, к Риму — и неожиданно, по необъяснимой причине остановился. Почему
так произошло, остается загадкой. Традиционно эта заслуга приписывается папе Льву
Великому, который отправился из Рима для встречи с Аттилой на берегах реки Минчо —
вероятно, неподалеку от Пескьеры, где река впадает в озеро Гарда, — и убедил его
прекратить наступление.86 Но вряд ли язычник-гунн стал бы проявлять почтение к папе
только из-за его сана. Скорее всего он потребовал взамен значительную контрибуцию.
Предлагались самые различные варианты. Есть основания полагать, что люди Аттилы,
разорив окрестные территории, стали испытывать ощутимую нехватку продовольствия и что
среди завоевателей распространились болезни. Тем временем начали подходить
подкрепления из Константинополя, чтобы оказать помощь императорским войскам,
находившимся в Италии. Наконец, поскольку Аттила отличался чрезвычайным суеверием, не
напомнил ли ему Лев о том, что Аларих умер всего через несколько недель после
разграбления Рима, убеждая в том, что такая же участь ожидает любого завоевателя,
который поднимет руку на священный город? В точности этого мы уже не узнаем. Нам
известно, что если властитель гуннов думал обеспечить себе долголетие, пощадив Рим, то он
ошибался. Год спустя, во время первой брачной ночи с одной из его многочисленных жен,
его усилия привели к неожиданному кровоизлиянию. Жизнь покинула его, и вся Европа
вздохнула с облегчением, хотя, как вскоре выяснилось, ненадолго.
По сравнению с готами и гуннами вандалы — последний из крупных варварских
народов, чье появление омрачило несчастливое пятое столетие, — оказали незначительное
влияние на Римскую империю, но их воздействие на Средиземноморье оказалось
значительно больше, чем первых двух, вместе взятых. Это германское племя, фанатично
преданное арианству, бежало на запад от гуннов примерно за полвека до того и в 409 г.
вторглось в Галлию, подвергнув ее серьезному опустошению, после чего осело в Испании.
Здесь вандалы напомнили о себе в 428 г., когда их новый король Гейнзерих повел весь народ
— примерно 180 000 мужчин, женщин и детей — за море в Северную Африку. Одиннадцать
лет спустя он захватил Карфаген87, последний оплот империи на побережье, который с
86 Эта сцена наиболее колоритно изображена в опере Верди «Аттила», несмотря на то что папа Лев
замаскирован по цензурным соображениям под «старого римлянина».

87 После разрушения в 146 г. до н. э. Карфаген был заброшен на целое столетие, пока в 29 г. до н. э. Август
не сделал его столицей римской провинции Африка.
успехом превратил в пиратскую базу. К этому времени он уже обзавелся значительным
флотом — единственный из варварских правителей, сумевший сделать это, — и стал
бесспорным властелином Западного Средиземноморья, в особенности после завоевания
Сицилии около 470 г.
В начале лета 455 г. Гейнзерих предпринял свою наиболее зловещую экспедицию —
против самого Рима. В городе началась паника. Пожилой император Петроний Максим,
укрывшись в своем дворце, выпустил прокламацию, но не с призывом ко всем боеспособным
мужчинам встать на защиту империи, как того требовало положение, а с предоставлением
свободы всем, кто захочет уехать. Но его подданные не дожидались такого дозволения. В
предчувствии нашествия римляне уже отправляли своих жен и дочерей в безопасные места,
и дороги на север и восток были запружены повозками представителей богатых семей, валом
валивших из города с ценными вещами, которые они хотели спасти от вандалов-захватчиков.
31 мая дворцовая стража взбунтовалась, убила и разорвала на части Петрония, а тело его
сбросила в Тибр. В четвертый раз менее чем за половину столетия — а если бы не папа Лев,
то это был бы уже пятый раз — армия варваров стояла у ворот Рима.
Вновь долготерпеливый папа сделал все, что мог. Папа не сумел остановить
Гейнзериха, но ему удалось вытянуть обещание не учинять беспричинных убийств и не
разрушать зданий — как общественных, так и частных. На таких условиях римляне открыли
ворота, и варвары ворвались в беззащитный город. Долгих четырнадцать дней они
методично разграбляли его богатства: золотые и серебряные украшения с церквей, статуи из
дворцов, священные сосуды из иудейских синагог, даже позолоченную медную крышу —
или половину ее — с храма Юпитера Капитолийского. Все это вандалы свезли в Остию,
погрузили на стоявшие в гавани корабли и отвезли в Карфаген. Однако свое слово они
сдержали и не стали трогать людей и дома. Они вели себя, конечно, как разбойники, но в
данной ситуации не как вандалы.
Можно было надеяться, что вандалы удовлетворятся разграблением Рима. Однако это
оказалось не так. Через несколько лет они разграбили Кампанию и захватили Балеарские
острова, Корсику и Сардинию, затем вторглись на Сицилию, после чего разграбили и
западное побережье Греции. Эти мрачные события ясно показывают, что Западная Римская
империя была смертельно больна, и отречение от власти в 476 г. ее последнего императора,
вызывавшего жалость ребенка Ромула Августула, имя которого имеет уменьшительную
форму, не является для нас неожиданностью. Его сверг другой варвар-германец, по имени
Одоакр88, который отказался от старой идеи множественности императоров и признал лишь
власть константинопольского императора Зенона. Все, что он попросил у Зенона, был титул
патриция — в этом качестве он намеревался управлять Италией от имени императора.
Пятью годами ранее, в 471 г., семнадцатилетний юноша, звавшийся Теодорихом,
унаследовал власть своего отца — верховного вождя восточных готов. Хотя он получил
малое образование или даже вообще никакого, в течение тех десяти лет, что прожил
заложником в Константинополе — как говорили, он всю жизнь писал свое имя через
трафарет в виде позолоченной дощечки с отверстиями, — он инстинктивно понял
византийцев и их методы, что очень пригодилось ему в последующие годы. Его главной
целью, когда он стал вождем, как и других варварских предводителей, было найти и
обеспечить постоянное место обитания для своего народа. Выполнению этой задачи он
посвятил около двадцати лет, сражаясь то за империю, то против нее, споря, торгуясь,
угрожая и льстя разным сторонам, пока в 487 г. не пришел к соглашению с Зеноном:
Теодорих вводит свой народ в Италию, свергает Одоакра и управляет страной как
остготским королевством, признавая суверенитет империи. Итак, в начале 488 г. массовый
исход начался: мужчины, женщины и дети с лошадьми и вьючными животными, стадами

88 Иногда его называют Одовакаром. Он был скиром, представителем неизвестного германского племени, о
котором больше ничего не известно.
крупного и мелкого рогатого скота медленно двинулись по равнинам Центральной Европы в
поисках нетронутых и мирных пастбищ.
Одоакр сопротивлялся, но его армия оказалась слабее готской. Он отступил к Равенне,
где Теодорих держал его в осаде более двух лет, пока местный епископ не договорился о
прекращении боевых действий. Враждующие предводители пришли к соглашению о том,
что Италией они будут управлять совместно, деля императорский дворец. В тех условиях
такое решение выглядело проявлением великодушия со стороны Теодориха, но вскоре стало
ясно, что он хочет лишь усыпить бдительность противника ложным обещанием
неприкосновенности. Готский вождь и не думал о том, чтобы сдержать слово. 15 марта 493 г.
он пригласил Одоакра, его брата, сына и старших командиров на пир. Здесь, когда гость
занял почетное место, Теодорих выступил вперед и страшным ударом меча разрубил
Одоакра от ключицы до бедра. С остальными гостями подобным же образом расправилась
окружавшая их гвардия готского предводителя. Жену Одоакра бросили в тюрьму, где она
умерла от голода. Его сына, находившегося в заложниках у готов, отослали в Галлию и
казнили. Наконец Теодорих сбросил меха и шкуру, составлявшие традиционное одеяние
германцев, надел пурпурную мантию императора (чего Одоакр никогда не делал) и начал
править Италией.
Так Теодорих действовал в течение последующих тридцати трех лет, что он управлял
Италией, — хладнокровно и разумно. Великолепный мавзолей, построенный им для себя,
что до сих пор стоит в северо-восточном пригороде Равенны, является прекрасным
символом, в котором воплощена наполовину классическая, наполовину варварская мощь; в
этом колоссе соединились две цивилизации. Никакой другой германский правитель,
воздвигший трон на руинах Западной Римской империи, не обладал и долей
государственного и политического видения, которое было присуще Теодориху. Когда он
умер (30 августа 526 г.), Италия потеряла в его лице величайшего из своих
раннесредневековых правителей, равного которому не появилось вплоть до времени Карла
Великого.

Теперь на сцене появляется, по-видимому, величайший из всех византийских

императоров — и императриц — после Константина Великого. Юстиниан родился в 482 г. в
маленькой фракийской деревушке. Он происходил из скромной семьи. Ему было уже
тридцать шесть лет, когда в 518 г. его дядя Юстин, грубый малообразованный солдат,
дослужившийся до командира одного из отрядов дворцовой стражи, наследовал
семидесятивосьмилетнему императору Анастасию на византийском престоле. Как именно
это ему удалось, остается не вполне ясным. Почти наверняка здесь имел место своего рода
переворот, и более чем вероятно, что в нем участвовал и племянник Юстина.
Надо полагать, Юстиниан прибыл в Константинополь еще ребенком; в противном
случае он не прославился бы как человек всестороннего образования и культуры, которые
невозможно было приобрести за пределами столицы. Поэтому дядя охотно уступал
Юстиниану с его выдающимся интеллектом и позволял племяннику грамотно управлять
империей в качестве éminence grise.89 Он уже два или три года действовал таким образом,
проявляя недюжинные способности, когда встретил свою будущую жену Феодору. Это была,
мягко говоря, не идеальная пара: ее отец — медвежатник на ипподроме 90, мать — актриса в
цирке, а сама она мало сделала для того, чтобы ее принимали в изысканном обществе.
Описание ее развращенности, которое дал современник Прокопий Кесарийский в своей
«Тайной истории», все-таки стоит воспринимать с осторожностью. 91 Но мало сомнений в

89 Серый кардинал (фр.).

90 То есть надсмотрщик за животными. — Примеч. пер.

91 Взять хотя бы такой пример: «Часто в театре на виду у всего народа она снимала платье… выгибалась
назад и ложилась на спину. Служители, на которых была возложена эта работа, бросали зерна ячменя на ее
срамные места, и гуси специально для этого приготовленные, вытаскивали их клювами и съедали». (Тайная
том, что, по крайней мере в молодости, как выразились бы наши предки, она вела себя не
лучшим образом.
Феодоре было сорок пять лет, когда она обратила на себя внимание Юстиниана.
Препятствия к браку были быстро устранены, и в 525 г. патриарх92 объявил Юстиниана и
Феодору мужем и женой. Всего два года спустя, когда Юстин скончался, они обрели
положение правителей Римской империи. Множественное число здесь весьма
знаменательно. Красивая и умная Феодора не была императрицей-консортом. По настоянию
мужа она правила вместе с ним, принимая решения от его имени и участвуя в решении
важнейших государственных дел. Появление Феодоры на политической сцене весьма
отличалось от ее прежних публичных выступлений.
Вероятно, Юстиниан чаще всего вспоминается сегодня в связи с величественным
сооружением, которое оставил после себя: третьей церковью Святой Софии (первые две
погибли от пожара), которую построили в течение пяти лет, в промежутке между 532 и
537 гг.93 Почти столь же впечатляет и проведенная им заново кодификация римского права:
устраняя из него все противоречия и все, что могло бы противоречить христианской
доктрине, добиваясь ясности и лаконичности во избежание путаницы и хаоса. Однако нас
больше всего интересует его главная цель — восстановление империи на Западе. Для него
было очевидно, что Римская империя без Рима — абсурд, и ему повезло, что он мог
использовать в качестве орудия для выполнения этой задачи самого выдающегося
полководца в истории Византии — романизированного фракийца по имени Велисарий.
Первой страной, которую суждено было отвоевать, стало королевство вандалов в
Северной Африке. Велисарий отдал соответствующие распоряжения, и летним днем 533 г.
экспедиция отплыла: 5000 кавалеристов и 10 000 пехотинцев, из которых как минимум
половину составляли наемники-варвары, в основном гунны. Они погрузились на 500
транспортных судов в сопровождении 92 дромонов.94 Король вандалов Гелимер и его люди
отчаянно сопротивлялись, но всадники-гунны, отвратительные, жестокие и неумолимые,
оказались сильнее их. В двух битвах кавалерия атаковала вандалов, и в обоих случаях
вандалы обращались в бегство.95 В воскресенье, 15 сентября 533 г., Велисарий торжественно
вступил в Карфаген. Однако Гелимер и теперь не сдался. Три месяца в разгар зимы он
скитался в горах; в январе 534 г., узнав, что его окружили, он попросил прислать ему губку,
каравай хлеба и кифару. Его гонец объяснил, что губка нужна королю для больного глаза,
каравай — чтобы удовлетворить страстное желание отведать хлеба после многих недель
питания пресным деревенским тестом. Что же касается кифары, то в своем укрытии он
сочинил скорбную песнь о своих недавних несчастьях и теперь хочет попробовать спеть ее.
Сдался он только в марте.
Теперь настала очередь остготской Италии. С неожиданно маленькой армией (всего
7500 человек, хотя значительную часть их составляли те же гунны) Велисарий высадился на
Сицилии, которой овладел без боя. Затем ранней весной 536 г. он пересек Мессинский
история. IX. 9. 20–21. Пер. А.А. Чекаловой. — Примеч. пер. )

92 С начала столетия кандидатура патриарха согласовывалась с епископами пяти главных христианских

центров — Рима, Александрии, Антиохии, Константинополя и Иерусалима. (Епископ Римский, ставший папой,
редко участвовал в этом, если вообще участвовал.) В более поздние времена титул патриарха стал даваться
главам некоторых автокефальных православных церквей (России, Сербии, Румынии, Болгарии и Грузии), а
также епископу Венеции — с учетом исторических связей этого города с Византией.

93 Юстиниан уже возвел к тому времени маленькую восхитительную церковь Святого Сергия и Святого
Вакха к югу от ипподрома, которая послужила образцом для величественного храма Сан-Витале в Равенне.
Теперь эта мечеть известна как Малая Святая София — Кючук Айя-София Камин.

94 Тип самых небольших византийских военных кораблей, отличавшихся малым весом и скоростью. Их
команда состояла примерно из двадцати моряков.

95 При Дециме и Триканаре в сентябре и декабре 533 г. — Примеч. пер.

пролив и предпринял наступление на Апеннинском полуострове, не встретив сопротивления
до самого Неаполя, жители которого, в конце концов капитулировавшие, заплатили
жестокую цену за свой героизм. Убийства и грабежи, сопровождавшие захват города, были
ужасающими даже по меркам того времени. В частности, язычники-гунны безо всяких
угрызений совести поджигали церкви, где пытались найти убежище их жертвы. Весть о
случившемся вскоре дошла до Рима. Папа Сильверий поспешил пригласить Велисария
занять город, и 9 декабря 536 г. византийская армия маршем прошла через Азинарийские
ворота близ церкви Святого Иоанна Латеранского, в то время как готы поторопились уйти
через Фламиниевы ворота.
Но если Сильверий надеялся избавить Рим от новой осады, то ему пришлось
разочароваться. Сам Велисарий прекрасно знал, что готы вернутся, и тотчас начал
готовиться к обороне. Он поступил вполне разумно, поскольку в марте 537 г. войско готов
заняло позицию вокруг стен Рима. Осада, начавшаяся с того, что были перерезаны все
водопроводы — удар, от которого Рим не смог оправиться целое тысячелетие, —
продолжалась год и девять дней. Она могла бы продолжаться и дольше, если бы не подход
значительных подкреплений из Константинополя. Но даже теперь борьба не прекратилась.
Готы упорствовали и не собирались отступать, и последующие три года за полуостров шла
напряженная борьба, которая опустошила и разорила его вплоть до самых отдаленных
уголков.
Конец наступил при обстоятельствах, которые, по мнению многих, не сделали чести
Велисарию. Постепенно он дошел до Равенны — столицы готов, каковой она осталась и при
византийцах. Весной 540 г. город был окружен его войсками с суши а имперским флотом —
с моря. Как-то ночью явился тайный посланец готского двора с чрезвычайным
предложением: Велисарию передают корону при условии, что он объявит себя императором
Запада. Многие полководцы империи воспользовались бы таким случаем. Армия, вероятно,
поддержала бы его, и при поддержке готов он вполне смог бы справиться с карательной
экспедицией из Константинополя. В своей верности императору Велисарий никогда не
испытывал колебаний, но увидел в этом неожиданный способ быстро и успешно завершить
войну. Он немедленно заявил, что принимает предложение, и византийская армия вступила в
город.
Когда готских вельмож захватили в плен, им пришлось с горечью убедиться в
вероломстве полководца, который обманул их. Но Велисарий остался непоколебим. Ведь и
цели готов были коварными: разве не замышляли они восстание против империи? Война
есть война, и то, каким образом Велисарий занял Равенну, избавило обе стороны от
огромных потерь. В мае 540 г. он сел на корабль, чтобы плыть к Босфору, не испытывая
ничего, кроме удовлетворения от того, что хорошо сделал свое дело. После завоевания
Северной Африки полководец получил от императора в награду блестящий триумф. Чего он
мог ожидать теперь, когда передал в руки Юстиниана весь Апеннинский полуостров,
включая Равенну и сам Рим?
Увы, отнюдь не ощущение победы витало в воздухе, когда Велисарий возвратился в
Константинополь. Ни Юстиниан, ни его подданные никак не были расположены к
празднествам. В июне 540 г., всего через несколько недель после падения Равенны, войска
персидского царя Хосрова вторглись в пределы империи и разрушили Антиохию, вырезав
большую часть ее жителей, а остальных обратив в рабство. Обстановка настоятельно
требовала присутствия полководца не на ипподроме, а на восточном фронте.

К счастью, оказалось, что Хосров устроил свой набег скорее ради грабежа, нежели
завоевания. Получив 5000 фунтов золота и обещание ежегодных выплат по 500 фунтов, он,
довольный, возвратился в Персию. Но даже при таком обороте дел Велисарий так и не
получил своей награды. К несчастью, он встал поперек дороги императрице Феодоре, и в
542 г., когда Юстиниан заболел чумой и находился между жизнью и смертью, она лишила
полководца командования на Востоке, разгромила его клан и конфисковала все нажитые им
богатства. В следующем году, когда император выздоровел и вновь взял бразды правления в
свои руки, Велисария простили и отчасти вернули ему прежнюю милость, но теперь,
возвратившись в мае 544 г. в Италию, он стал более серьезным и мудрым, хотя и не достиг
еще сорокалетия.
Здесь полководец увидел, что все его труды пошли прахом. Очевидно, Юстиниан
узнал, что готы предлагали Велисарию трон, и опасался, как бы преемники последнего не
поддались подобному соблазну. Поэтому он доверил ведение дел в Италии не менее чем
пяти военачальникам, ни одному из них не дав власти над остальными; предоставленные
самим себе, они просто поделили территорию между собой и начали ее грабить. За
несколько недель византийская армия в Италии полностью разложилась, и это расчистило
путь для возвышения наиболее привлекательного и самого выдающегося из готских
правителей после Теодориха. Согласно надписям на всех его монетах, его звали Бадуила, но
даже при жизни его, как кажется, все знали как Тотилу, и под этим именем он вошел в
историю.
При восшествии на готский трон в 541 г. ему было немногим более двадцати, но мудр
он был не по годам. Тотила всегда помнил, что большинство его подданных не готы, а
италийцы. При Теодорихе и его преемниках отношения между италийцами и готами были
близкими и сердечными. Но после побед Велисария италийская аристократия связала свою
судьбу с Византией. Именно поэтому молодой правитель стал знаменем для занимавших
более скромное положение слоев италийского общества — среднего класса, городской
бедноты и крестьян. Он обещал избавить их от византийского гнета. Рабы получат свободу,
большие поместья будут раздроблены, земля перераспределена. Не будет больше налогов
для содержания огромного и развращенного двора, возведения громадных дворцов за тысячи
километров от Апеннинского полуострова или выплаты дани далеким варварским племенам,
о которых в Италии никто и не слышал. Тотила говорил о самых заветных желаниях людей.
За три года он взял под свой контроль практически весь полуостров, и в январе 544 г.
византийские военачальники просто заперлись в своих укреплениях. Они почтительно
сообщили императору, что не могут более отстаивать дело империи в Италии. Скорее всего
именно их письма подтолкнули Юстиниана к решению вновь отправить туда Велисария.
Велисарий старался делать все, что мог. Почти сразу, однако, он увидел недостатки,
присущие императорской армии (многие воины более года не получали жалованья) и понял,
что дело не в готах, которые являлись активными врагами империи, — теперь враждебность
стало выказывать подавляющее большинство населения. С теми силами, которые у него
имелись, Велисарий мог лишь обеспечить византийское присутствие в Италии, но не
надеяться отвоевать весь полуостров. В мае 544 г. он писал самому императору:

«Ваше величество, я должен вам совершенно определенно сказать, что

основная часть армии поступила на службу врагу и теперь воюет под его
знаменами. Если бы отправка Велисария в Италию являлась всем, что требуется, то
ваши приготовления к войне были бы превосходны, но если вы хотите одолеть
ваших врагов, то нужно сделать еще очень многое, поскольку полководец без
подчиненных — ничто. Первое и главное — необходимо отправить ко мне мою
гвардию, кавалерию и пеших воинов; во-вторых, большое число гуннов и других
варваров; третье — деньги, которыми можно платить им всем».

Но ответа из Константинополя не последовало. В следующем году Тотила после еще

одной длительной осады овладел Римом. Сразу после этого он отправил послов к
императору, предлагая мир на основе того положения, которое существовало при Теодорихе,
но Юстиниан ничего не хотел слышать. Поступить так означало бы признать тщетность
десятилетней войны и смириться не только с поражением византийских армий, но и с крахом
его самых сокровенных устремлений. С другой стороны, однако, он не оказал своему
полководцу поддержки, в которой тот нуждался. 96 Ситуация в Италии стала патовой, и в
96 Отношение императора к Велисарию всегда было двойственным. Очевидно, свою роль в этом сыграла
начале 549 г. расстроенного и разочаровавшегося Велисария отозвали домой.
Последний нашел императора в состоянии глубокой депрессии. Феодора умерла от
рака за несколько месяцев до этого. Ее супруг скорбел о ней всю оставшуюся жизнь. К тому
же разразился крупнейший церковный кризис (они повторялись в Византии с болезненной
частотой), и, несмотря на то что Юстиниан решил отвоевать Италию, в тот момент он просто
не мог уделить этому вопросу достаточного внимания. Лишь в 551 г. с Апеннинского
полуострова пришла весть, которая таки побудила его к действию. Тотила возобновил
проведение традиционных игр, устраивая их со всей пышностью в Большом цирке и лично
председательствуя на них в императорской ложе. Более того, его флот разорил Италию и
Сицилию и к тому времени вернулся в Рим, нагруженный добычей. Этого двойного удара
оказалось более чем достаточно: Юстиниан наконец решил приложить все возможные
усилия для разрешения проблемы. Неясно, поручал ли он Велисарию руководство третьей
экспедицией. На сей счет ничего не сообщается, но скорее всего если бы ему это и
предложили, то он бы отказался. С него было довольно. Выбор пал на двоюродного брата
императора, Германа, но тот умер от лихорадки перед самым отплытием. Новый выбор
оказался еще более удивительным: он пал на семидесятилетнего армянина, евнуха по имени
Нарсес.
Нарсес не был воином. Большую часть жизни он провел во дворце, где достиг поста
начальника императорской гвардии, но это назначение предполагало скорее внутреннюю, а
не военную службу. Тем не менее Юстиниан отправил его в 538 г. в Италию — формально
для руководства корпусом для усиления византийской армии во время осады готами Рима,
фактически же для того, чтобы приглядывать за Велисарием, чья молодость, блестящие
качества и откровенное честолюбие беспокоили императора. Здесь Нарсес показал себя
умелым организатором, волевым и целеустремленным. За прошедшие тринадцать лет он не
утратил энергии и решительности. Кроме того, он знал своего императора лучше, чем кто-
либо, и потому легко убедил его дать ему больше войск, чем предназначалось для
Германа, — по крайней мере 35 000 человек, большинство которых составляли варвары, но
также и некоторое число персов, взятых в плен во время недавней войны с Хосровом.
Только в июне 552 г. Нарсес начал марш на Италию. Из-за нехватки кораблей для
транспортировки армии ему пришлось избрать сухопутный маршрут, двинувшись вокруг
северной оконечности Адриатического моря к Равенне, где он наконец заплатил тем воинам
из находившихся там отрядов, которые еще не разбежались из-за огромных просрочек с
жалованьем. Затем он пересек Апеннинский полуостров в южном направлении и двинулся
по Фламиниевой дороге на Рим. Тотила шел по тому же маршруту, чтобы преградить ему
путь. Противники встретились у небольшой деревни под названием Тагины, где и произошло
сражение, решившее судьбу войны. Армия готов была постепенно охвачена с флангов,
разбита и, когда солнце зашло, обратилась в бегство. Сам Тотила, смертельно раненный,
бежал с остатками войска, но через несколько часов умер.
Теперь у готов не оставалось никаких надежд на победу, но они не сдались, а,
единодушно провозгласив преемником Тотилы одного из его лучших полководцев, Тею,
продолжили борьбу. Тем временем Нарсес продолжил наступление на юг, и города один за
другим открывали ворота перед завоевателями. Сам Рим пал после короткой осады, уже в
пятый раз сменив хозяина за время правления Юстиниана, но старый евнух, не думая
останавливаться, продолжал продвигаться вперед. Как он слышал, Тотила оставил огромные
богатства, составлявшие резерв казны, в Кумах на берегу Неаполитанского залива. Нарсес
был полон решимости наложить руку на сокровища, пока их не расхитили. Тея же, в свою
очередь, хотел остановить его, и в конце октября в долине Сарно, всего в двух-трех
километрах от давно забытых Помпей, оба войска сошлись в последний раз. Тею убило

ревность, но также и подозрительность. Несмотря на бесспорную лояльность, выказанную полководцем,

Юстиниан никогда не доверял ему полностью. Роман Роберта Грейвса «Комит Велисарий», чтение которого
весьма полезно для понимания характеров этих двух людей, особенно интересен в данной связи.
метко пущенным дротиком, но даже после того как его голову насадили на копье и подняли
для всеобщего обозрения, бой не прекратился: его люди сражались до вечера следующего
дня. По условиям последовавшего затем соглашения готы обязывались покинуть Италию и
не вести войн против империи. По крайней мере наиболее честолюбивая мечта Юстиниана
теперь наконец сбылась.

История дает не много примеров кампаний, столь быстро, решительно и успешно

завершенных полководцами, которым, как Нарсесу, перевалило за семьдесят (конечно, это
не самый убедительный аргумент в пользу кастрации). Но вот еще более удивительный
пример. Когда этот старый армянин привел своих людей в Италию весною 552 г., другой,
менее крупный, экспедиционный корпус высадился в Испании под началом также пожилого
военачальника. Его имя — Либерий, и о нем известно, что он был префектом претория в
Италии шестнадцатью годами ранее, в правление Теодориха. В то время, о котором мы
говорим, ему не могло быть меньше восьмидесяти пяти лет.
К тому моменту в Испании прочно закрепились вестготы, которые впервые появились
здесь вместе с другими варварскими племенами в 416 г.; в 418 г. они заключили с Римом
договор на том условии, что они признают верховную власть империи. Положение было
примерно таким же, как в Италии при Теодорихе: землевладельческая аристократия
продолжала с комфортом жить в своих поместьях, вполне удовлетворенная status quo 97 и,
несомненно, довольная тем, что чрезвычайная удаленность от Константинополя сводила
вмешательство империи в тех краях к минимуму. Для нее и вестготских властителей первым
предупреждением о приближающейся буре стало отвоевание Велисарием Северной Африки
у вандалов в 533 г. и изгнание вестготского гарнизона из Септема (ныне Сеут) в следующем
году. Попытка вестготского короля Теодиса вернуть его в 547 г. закончилась катастрофой.
Его протесты по поводу того, что ромеи смошенничали, напав в воскресенье, в то время как
он находился в церкви, уже ничего не могли изменить — его армия была истреблена, а сам
он вскоре встретил смерть от рук убийц.
Затем, в 551 г., при втором преемнике Теодиса короле Агиле вспыхнуло восстание во
главе с родственником последнего Атенагильдом, который обратился за помощью к
византийскому императору. Именно этого и ожидал Юстиниан: он приказал выделить из
армии Нарсеса отряд численностью одна, самое большее две тысячи человек и направить под
командованием Либерия в Испанию. Отряд встретил лишь незначительное сопротивление —
вестготская армия раскололась пополам. Вскоре Либерий установил прочный контроль над
целой областью к югу от линии Валенсия — Кадис, включая Кордову. В 555 г. Агилу убили
его собственные воины, и Атенагильд занял трон, не встретив противодействия.
Если бы новый король согласился править как вассал империи, то все бы пошло гладко.
Однако у него никогда не было таких намерений, и он дал понять Либерию, что ждет не
дождется, когда тот уйдет со своей армией. Старик, который был столь же умелым
дипломатом, как и полководцем, в принципе согласился, но со временем убедил Атенагильда
начать переговоры. В конце концов сошлись на том, что империя сохраняет за собой те
территории, которые успела захватить. Но здесь было недостаточно воинов для размещения
полноценных гарнизонов, да и линия коммуникаций была угрожающе растянутой:
Юстиниану пришлось признать, что добрые четыре пятых Иберийского полуострова
неподконтрольны ему. С другой стороны, он удерживал Балеарские острова, которые вместе
с Корсикой и Сардинией, отвоеванными соответственно Велисарием и Нарсесом,
обеспечивали ему надежную базу в Западном Средиземноморье, и теперь Юстиниан мог
хвастаться тем, что империя вновь простирается от Черного моря до Атлантического океана.
Формально это было так, но государство вестготов продолжало процветать. Теперь его
столицей стал Толедо. Атенагильд и его преемники рядом успешных кампаний
распространили свою власть на все новые и новые территории, пока наконец в начале VII в.

97 Существующее положение (лат.).

последний имперский анклав с центром в Новом Карфагене не был ликвидирован. К концу
того же столетия две самостоятельные общины, римская и готская, которые являлись
отличительным признаком Испании в последние три столетия, аналогичным образом
перестали существовать. Таким образом, в 700 г. Иберийский полуостров оказался населен
относительно единым готским народом. Однако прошло всего десятилетие, и готы оказались
лицом к лицу с новым страшным противником.

Как считается, Юстиниан был последним византийским императором, который лучше

владел латинским, чем греческим, хотя бегло говорил на обоих языках. Через два столетия
после Константина империя перенеслась в греческий мир, и ее эллинизация почти
завершилась. Со времени основания империи Августом в ее рамках сосуществовали
латинская и греческая цивилизации, и с течением времени различие между ними
увеличивалось — каждая развивалась собственным путем. Греки, например, не
пострадавшие от наиболее опустошительных варварских нашествий, быстро превзошли
латинян в интеллектуальных способностях и образованности и чувствовали себя стоящими
на неизмеримо более высоком уровне. Однако их страсть к диспутам держала восточную
церковь почти в непрерывном напряжении, что и привело к возникновению нескольких
влиятельных еретических учений. Последующие патриархи, если они вообще признавали
верховенство папы, делали это со все большей неохотой. Византийская империя почти
наверняка была единственным государством в истории христианства, где (за исключением
папского) религия играла столь значительную роль. Уже в IV в. святой Григорий Нисский
писал:

«Если вы попросите человека обменять деньги, он расскажет вам, чем Бог

Сын отличается от Бога Отца. Если вы спросите о ценах на хлеб, он начнет
доказывать, что Сын ниже Отца. Если вы поинтересуетесь, готова ли ванна, вам
сообщат, что Сын был создан из ничего».

В последующие века признаков изменения в этой тенденции не наблюдалось. И

конечно, нужно еще доказать, что без этого в Византии никогда не появилось бы искусство
такой высокой степени духовности, подобного которому не существовало во всем
Средиземноморье. Ее художников учили изображать Дух Божий — задача пусть и
архитрудная, но они тем не менее старались выполнить ее, творя иконы, мозаики и фрески.
Средиземноморский мир при Юстиниане сильно отличался от того, каким был при
императорах I–II вв.; причиной этого стала деятельность Константина Великого и варварские
нашествия. Однако как бы сильно ни протестовали против этого византийцы, их ромейская
империя имела мало общего с державой Августа и его преемников. Сам Рим давно утратил
былую мощь и авторитет, а Константинополь, хотя бы в силу географического положения,
не господствовал в Западном Средиземноморье, как когда-то Рим. Отныне Срединному
морю и прилегающим к нему странам не суждено было принадлежать одной державе;
никогда больше его не называли Римским озером и уж тем более — даже после отвоевания
Юстинианом Италии — mare nostrum. Даже столь незначительные претензии такого рода,
которые могли выдвигаться еще в VI в., вскоре были коренным образом пересмотрены.

Глава V
ИСЛАМ
Вплоть до второй четверти VII в. для обитателей христианского мира Аравийский
полуостров представлял собой terra incognita.98 Отдаленный и негостеприимный, не
производивший ничего такого, что могло бы заинтересовать искушенных в торговом деле

98 Неизвестная земля (лат.).

западных купцов-христиан, он не внес никакого вклада в развитие цивилизации, и казалось
невероятным, что это когда-либо произойдет. Жители Аравии (сколько могли судить те, кто
хоть что-нибудь о них знал) считались немногим лучше дикарей: о них думали, что время от
времени те истребляют друг друга во время кровопролитных вспышек межплеменных войн,
безжалостно набрасываются на любого путешественника, достаточно безрассудного, чтобы
рискнуть появиться в этих краях, и ни в малейшей степени не стремятся к объединению или
даже выбору постоянных правителей. Не считая нескольких разрозненных еврейских
колоний в Медине и маленькой христианской общины в Йемене, подавляющее большинство
исповедовало своего рода примитивный политеизм, который, как считалось, имеет в
качестве своеобразной святыни громадный черный камень, находящийся в Мекке —
тамошнем центре торговли, — в главном местном храме. Здешних жителей совершенно не
интересовало то, во что был вовлечен окружающий мир; они не оказывали на него никакого
влияния и, очевидно, не представляли собой угрозы.
Затем в мгновение ока все переменилось. В сентябре 622 г. пророк Мухаммед вместе с
несколькими последователями бежал из враждебного города Мекки в дружественную
Медину, обозначив, таким образом, начало эпохи ислама; через одиннадцать лет, в 633 г., его
последователи, проявив удивительную дисциплину и целеустремленность, что прежде не
было присуще им и в малой степени (это позволило им застать своих жертв врасплох),
выплеснулись с территории Аравии. Через три года арабская армия пересекла пустыню и 20
августа 636 г. нанесла поражение византийскому императору Ираклию на берегах реки
Ярмук; тогда же арабы взяли Дамаск; еще через пять лет — Иерусалим; восемь лет спустя
они контролировали уже всю Сирию, Палестину и Египет. В течение двадцати лет вся
Персидская империя вплоть до Окса пала под ударами арабского меча; в течение тридцати
лет та же участь постигла Афганистан и большую часть Пенджаба. Затем по прошествии
короткого времени завоеватели обратили свое внимание на запад. Византийская империя
оказалась чересчур крепким орешком, и в Малой Азии арабы не преуспели вовсе; они
избрали более долгий, но менее тяжелый путь вдоль южного берега Средиземного моря.
Завоевание Египта заняло у них всего два года, после чего их продвижение замедлилось.
Причиной отчасти был тот факт, что управление Египтом после его захвата создало для них
множество проблем; без помощи и опыта местных жителей — коптов и египтян, самаритян и
греков — арабам, по-прежнему неискушенным в подобных делах, не удалось бы установить
здесь свою власть.
Таким образом, они достигли побережья Атлантики не ранее конца столетия и
оказались в состоянии пересечь Гибралтарский пролив и вторгнуться в Испанию только в
711 г. Но к 732 г. (с того момента, как они вырвались за пределы своей пустынной родины,
еще не прошло и ста лет!) они проложили путь через Пиренеи и, согласно преданию,
двинулись на Тур, где всего в 150 милях от Парижа их наконец остановил франкский король
Карл Мартелл.99 Произошло сражение, вдохновившее Гиббона на один из наиболее
знаменитых его пассажей, где он дал волю воображению:

«Победоносное шествие продолжалось более тысячи миль, от мыса

Гибралтар до берегов Луары; если бы сарацины совершили еще один такой бросок,
то очутились бы у границ Польши и в горах Шотландии; Рейн можно пересечь так
же, как Нил или Евфрат, и арабский флот вполне мог бы без единого сражения
вплыть в устье Темзы. Случись это, в Оксфорде студенты теперь занимались бы
толкованием Корана и несли бы сопредельным народам святыню и правду
Откровения Магомета».

Нынешние исследователи поспешили отметить, что битва при Пуатье лишь кратко
упоминается писавшими в то (или приблизительно в то) время арабскими историками,
причем в качестве сравнительно малозначительного эпизода. Свидетельства в их трудах
99 Карл Мартелл не был королем; при жизни его неофициально именовали «почти король». — Примеч. пер.
очевидно указывают на то, что арабы, с которыми сражался Карл Мартелл, представляли
собой всего лишь отряд, совершавший набег и, возможно, на сотни миль опередивший
основные силы. Таким образом, так называемая битва на самом деле была не многим более
чем затянувшаяся стычка. Но в любом случае, взглянув на карту, мы увидим, что в адрес
Европы имелась настоящая мусульманская угроза с востока, и для армии, уже очистившей
территорию Леванта, путь туда оказался бы куда короче и легче. Не Карлу и его франкам, но
доблестным защитникам Константинополя при Константине IV в 674–678 гг. и Льве III в
717–718 гг. мы обязаны сохранением христианства, как западного, так и восточного.
Тем не менее в истории есть мало параллелей для столь драматичного эпического
сюжета — завоевания или создания меньше чем за сто лет империи, простирающейся от
Гималаев до Пиренеев. Обычно этот феномен объясняют величайшим подъемом
религиозного энтузиазма, который и принес успех арабам. До известной степени так и было.
Стоит, однако, упомянуть, что энтузиазм этот практически не имел ничего общего с
миссионерским рвением. Вожди мусульман никогда не считали, что предназначены свыше
завоевать мир во имя ислама. Коран разрешает вести войну, дабы защититься, но не
объявляет ее священной саму по себе. Больше того, он недвусмысленно гласит; там, где дело
касается иудеев и христиан, принуждения в вопросах веры быть не должно. И те и другие
также были монотеистами — «народами Книги» — и получили собственные, в высшей
степени полноценные откровения.
Ощущение братства и единства — вот что прежде всего обеспечивала новая религия. В
прошлом арабские племена находились в постоянном состоянии войны; теперь же, когда все
сделались равны в своем служении Аллаху, все стали как один. В свою очередь, это внушило
арабам почти безграничную уверенность в себе. Они были абсолютно убеждены в том, что с
ними Бог; даже если по воле его они должны будут погибнуть в битве, то немедленно
получат награду в раю — причем в самом что ни на есть сенсуальном раю. Нельзя не
согласиться с тем, что обещания наслаждений, ожидающих там, были куда более заманчивы,
нежели те, что давались относительно рая христианского. Что же до бренного мира, то
мусульмане со всей готовностью усвоили дисциплину и аскетизм, невиданные прежде, а
также безусловное послушание: оно проявлялось в отказе от вина и крепких напитков,
соблюдении постов и вознесении молитвы пять раз в день.
Основателю этой религии не суждено было самому повести в битву 100 своих
приверженцев. Он родился около 570 г. в простой семье, в раннем детстве лишился
родителей и в конце концов женился на богатой вдове гораздо старше себя. Мухаммед являл
собой редкое сочетание мистика-визионера и проницательного, дальновидного политика. В
качестве первого он проповедовал прежде всего то, что Бог един, и, затем, важность полного
подчинения (слово «ислам» и означает «покорность») его воле. Это вероучение не было чем-
то особенно оригинальным — и иудеи, и христиане, как на Аравийском полуострове, так и за
его пределами, утверждали сходные идеи в течение столетий, однако таковым оно казалось
большинству тех, кто в то время услышал о нем впервые. Талант Мухаммеда состоял именно
в том, что он представил эти идеи в новой, доступной местному простонародью форме,
облек их в пословицы, отрывки ходячей народной мудрости и фрагменты, действующие
силой своего красноречия почти как музыка (все это было после его смерти объединено в
собрание откровений, известное нам под названием «Коран»), Ум его также проявился в том,
что — хотя он почти наверняка считал себя скорее реформатором, нежели революционером
— ему удалось идентифицировать свое собственное имя и свою личность с учением, которое
он проповедовал. При этом он не приписывал себе каких-либо божественных черт, как это
делал Иисус Христос, но заявил о себе как о последнем и величайшем из всех пророков, к
которым он отнес всех своих предшественников, в том числе и Иисуса.
Пророк и теолог, однако, не одно и то же. Возможно, наиболее разительное отличие

100 Мухаммед в действительности водил своих приверженцев в бой, в основном против жителей Мекки,
долго отвергавших новую религию. — Примеч. пер.
между Мухаммедом и христианами, чьи земли так скоро было суждено опустошить его
последователям, заключалось в его безразличном отношении к теологическим спекуляциям.
Согласно его утверждению, споры о маловразумительных догмах (столь любимые греками)
бесполезны, тем более что их истинность или ложность никогда не удалось бы доказать.
Ислам, по словам Э.М. Форстера, «отбросил их все как ненужный хлам, который только
отвлекает истинно верующего от Господа». Куда важнее оказывалось то, как человек
существует в обществе, придерживаясь справедливого и сострадательного отношения к
ближнему и практикуя честное и разумное распределение материальных благ. Духовный пыл
был с избытком присущ Мухаммеду, но он вовсе не был фанатиком; подобно Иисусу «не
нарушить он пришел, но исполнить». Он прекрасно понимал народ, среди которого жил, и у
него всегда хватало осторожности не толкать людей на то, чего они не захотели бы
совершить добровольно. К примеру, он знал, что они никогда не откажутся от полигамии,
поэтому допустил ее и даже сам взял себе несколько новых жен после смерти своей первой
супруги. Другой неотъемлемой чертой жизни арабов являлось рабство; Мухаммед проявил
терпимость и к нему. Он даже готов был пойти на уступки в адрес прежней анимистической
религии с ее верой в существование духов: еще в 624 г. он определил, что правоверный,
вознося молитвы, должен обращаться лицом в сторону Каабы в Мекке, а не в сторону
Иерусалима, как он предписывал прежде. С другой стороны, он никогда не переставал
подчеркивать один совершенно новый и весьма неприятный аспект своего вероучения —
неизбежность божественного суда после смерти; зачастую он описывает адские муки, как
нам кажется, еще живее, нежели райское блаженство. Страх воздаяния мог оказаться весьма
полезен, когда он взялся объединить своих последователей в политическую структуру.
Мухаммед умер 8 июня 632 г. от лихорадки в Мекке, куда возвратился с триумфом.
Роль религиозного и политического лидера перешла к старейшему из его друзей,
помощнику, пользовавшемуся его наибольшим доверием, по имени Абу Бекр, принявшему
титул халифа — то есть, буквально, представителя пророка. В следующем году
мусульманские армии двинулись вперед. Однако Абу Бекр был уже стар; он скончался в
634 г. (согласно преданию, это произошло в августе, в самый день взятия Дамаска), и
первоначальный ряд исторических побед мусульмане одержали при втором халифе, Омаре.
Удача была на стороне арабов. В одном отношении им особенно повезло: коренное
христианское население Египта и Северной Африки, Сирии и Палестины не питало
настоящей приверженности к императору в Константинополе, представителю чуждой греко-
римской культуры, тем более что он, мягко говоря, не симпатизировал некоторым местным
ересям и это время от времени приводило к усилению преследований в их адрес. Для многих
из местных жителей приход мусульман, по большей части семитов, как и они сами, с их
неуклонной проповедью монотеизма, отчасти напоминавшего их собственный, и обещавших
терпимость по отношению ко всем разновидностям христианской веры, должен был казаться
куда более привлекательным, нежели сметенный войсками ислама режим.

До мусульманского завоевания Северная Африка являлась частью Византийской

империи и находилась под защитой византийского флота. Вследствие этого арабы
рассматривали ее как вражескую территорию, которую они согласно предопределению
должны были захватить. Египет почти не оказал сопротивления. У предводителя арабов
Амра ибн аль Аса101 было всего 4000 человек, когда он вторгся в эту страну ранней весной
640 г.; через два с половиной года великий город Александрия — наиболее прославленный
во всем Средиземноморье, основанный Александром Македонским и около шестисот лет

101 Э.М. Форстер сообщает, что Амр был «хорошим правителем, прекрасным собеседником, а также поэтом
— одним из самых талантливых и обаятельных людей исламской культуры». В продолжение он сообщает
прелестную историю о том, как Амр лежал на смертном одре и «друг сказал ему: „Ты часто замечал, что тебе
хотелось бы найти умного человека, находящегося при смерти, и спросить, что он чувствует. Теперь я задаю
тебе этот вопрос“. Амр ответил: „Мне кажется, будто небеса совсем приблизились к земле и я пребываю между
ними, дыша через игольное ушко“».
бывший одной из четырех резиденций патриархов православной церкви, — был добровольно
сдан византийцами. Ему никогда более не суждено было вновь обрести прежнюю славу. 102
Продвинувшись к югу от дельты, Амр затем основал с оборонительной целью город Аль-
Фустат, давший начало современному Каиру. Другое его великое свершение — он расчистил
проток, отходивший на восток от Нила и тянувшийся вплоть до византийского порта
Клисма, примерно в миле от современного Суэца, открыв, таким образом, проход для судов,
груженных зерном, от долины Нила до Красного моря и Аравии.
Во время первой своей экспансии мусульмане не располагали флотом — более того,
вообще немногие из них когда-либо видели море, — но вскоре стало ясно, что, если они
хотят продолжать завоевания, им необходимо овладеть искусством мореплавания и
навигации. Точно так же как римляне, когда это было возможно, использовали греков для
обоснования на море, арабы нашли искусных кораблестроителей и моряков среди христиан
Египта и Сирии; с их помощью они постепенно научились строить верфи, затем создали
огромный флот, состоявший как из военных галер, так и из купеческих судов, и наконец
смогли вступить в борьбу за господство на море с самой Византией. К 655 г. они
предприняли рейды на Кипр, Крит, Родос и Сицилию. Затем в том же году близ побережья
Ликии мусульмане уничтожили главные силы византийского флота, которыми командовал
сам император Констант II. Восстановится ли когда-нибудь прежний баланс сил на
Средиземном море? Вопрос этот, очевидно, должен был вызывать большие сомнения. К
счастью, византийцы уже разработали свое наиболее эффективное секретное оружие —
«греческий огонь», поражавший противника длинными языками пламени с носа корабля.
Только благодаря этому империя смогла в какой-то степени сохранить за собой контроль над
морем.
Существовала и другая причина замедления арабской экспансии после завоевания
Египта. Как хорошо известно каждому, кто проехал превышающее 600 миль расстояние
между Бенгази и Триполи, местность здесь пустынна и невыразительна, а дорога кажется
бесконечной; очевидно, здесь не стоило надеяться на возможность грабежа или военной
добычи, что хоть в какой-то мере привлекло бы сюда арабскую армию. Кроме того, здесь
обитали враждебно настроенные племена. Очевидно, что рано или поздно арабам пришлось
бы усмирить и завоевать их, но политические кризисы в Медине привели к отсрочке
судьбоносного решения. Основание же империи Омейядов 103 с последующим переносом
местонахождения правительства в Дамаск в 661 г. повлекло дальнейшие отсрочки.
Масштабное продвижение войск началось лишь в 667 г. Три года спустя их предводитель,
Окба ибн Нафи, основал мощную крепость Кайруан на месте нынешнего Туниса. Следуя
дальше на запад, он, однако, столкнулся с ожесточенным сопротивлением со стороны как
византийцев, так и берберских христианских племен; лишь в 692 г., после отправки халифом
Абдул-Маликом еще одной армии в 40 000 человек, продвижение возобновилось. В 693 г.
пал Карфаген, несмотря на восстание берберов под предводительством таинственной
королевы-жрицы по имени Аль Кахина — точно сошедшей со страниц романов Райдера
Хаггарда — и атаки высадившихся на сушу византийских войск. В конечном итоге натиск и
тех и других был отбит, хотя Аль Кахина продолжала партизанскую войну до 701 г. Арабы
отказались от идеи сделать Карфаген своей столицей: его гавань была слишком уязвима для
нападений с моря. Вместо этого они построили мощную крепость в Тунисе и соединили с
морем удаленное от него озеро. С этого нового обширного плацдарма можно было
совершать набеги на Сардинию, Сицилию, Кипр и Балеарские острова. Рейды во все эти

102 Однако представление о том, что мусульмане несут ответственность за уничтожение величайшей
библиотеки, почти наверняка лишено оснований. Все, что мы знаем об Амре, указывает на то, что он отнесся
бы к ней с крайней бережностью.

103 Первая из двух великих арабских империй эпохи Средневековья: Омейядов, чьим оплотом был Дамаск,
просуществовавшей с 661 по 750 г., и Аббасидов, чьей столицей был Багдад, продержавшийся до 1258 г., когда
его уничтожили монголы.
области, часто заканчивавшиеся временной оккупацией, продолжались примерно до 750 г.,
когда противодействие Византии неожиданно усилилось и когда, как мы вскоре увидим, у
мусульманского мира появились другие заботы.
После взятия Карфагена продвижение арабов на запад возобновилось, пока наконец в
их руках не оказалось все побережье от Египта до Атлантики. Теперь мусульмане могли
всерьез подумать об Испании — стране куда более богатой и плодородной, нежели
пустынные территории, борьба за овладение которыми оказалась столь долгой и трудной. Ее
завоевание сулило им величайшие блага. Кроме того, в то время одряхлевшее королевство
вестготов пришло в упадок. Монархия имела характер выборной: теоретически престол был
доступен любому честолюбивому представителю знати, что всегда вызывало споры o
престолонаследии. Многочисленная иудейская община после многолетних преследований
находилась на грани мятежа. Экономика, так сказать, лежала в руинах. Короче говоря, плод,
то есть Испания, созрел и пора было сорвать его. В 710 г. арабский военачальник Тариф
вместе с разведывательным отрядом в 500 человек проскользнул через пролив и занял мыс,
являющийся самой южной точкой Пиренейского полуострова; находящийся там город
Тарифа до сих пор носит его имя. Корабли вернулись нагруженные добычей, и мусульмане
решились. На следующий год некий Тарик ибн-Саид отплыл из Танжера с армией из 9000
берберов. На этот раз высадка произошла в тени гигантской скалы, которой было дано
название в его честь, что и обессмертило его имя.104
После высадки Тарика было достаточно одного сражения близ реки Гвадалеты — даже
если, как считается, оно продолжалось целую неделю, — чтобы сломить сопротивление
вестготов. Тарик выслал небольшие отряды, дабы привести к покорности Малагу, Мурсию и
Кордову, а сам двинулся к столице Толедо. Придя туда, он обнаружил, что все жители, за
исключением евреев, покинули город. Здесь его ожидало еще больше военной добычи, в том
числе — если верить арабскому хронисту Ибн Идхари — Соломоновы скрижали, усыпанные
жемчугом, сапфирами и хризолитами, выложенными в виде концентрических кругов;
сокровища Александра Македонского, посох Моисея и одеяния готских королей. Оставив
евреев управлять завоеванными им территориями, он двинулся к северу в Кастилию,
Астурию и Леон. Скорость его продвижения была бы весьма замечательна, когда бы причина
не заключалась в том, что армию мавров повсюду приветствовали — подавляющее
большинство местного христианского населения было просто счастливо очутиться под
властью завоевателей, проявлявших такую терпимость, и многие жители считали, что они
гораздо лучше, нежели их предшественники вестготы.
Весть об успехах Тарика вскоре дошла до его начальника, некоего Мусы ибн-Нусайра.
Он прибыл на полуостров в июне или июле 712 г. с силами примерно в 18 000 человек, на
этот раз по большей части арабов. Сознательно следуя по иному пути, нежели его
предшественник, он высадился в Альхесирасе и захватил Уэльву и Севилью, прежде чем
встретиться с Тариком в Толедо. Следующий год они потратили в основном на
сосредоточение сил; затем, в 714 г., общими усилиями они взяли Барселону, затем пересекли
Пиренеи и продвинулись по долине Роны вплоть до Авиньона и Лиона. Там их продвижение
остановилось. Первоначальное намерение Мусы состояло в том, чтобы осуществить бросок
на восток — на Дамаск через Константинополь, однако он понял, что это невозможно.
Сопротивление усиливалось; линии сообщения опасно удлинились. Не оставалось ничего
другого, как вернуться в Испанию, а там уже думать о возвращении в Дамаск, так как он
намерен был лично доложить о произошедшем калифу. Той же зимой он передал
ответственность за завоеванные территории своему сыну Абдул-Азизу, находившемуся в
Севилье, тогда как сам вместе с Тариком, в сопровождении огромной свиты, включая
большое число пленных вестготов и множество рабов, не говоря уже о невероятном
количестве золота, серебра и драгоценных камней, медленно и с большой помпой двинулся

104 Арабы знали эту скалу под названием Джебель аль-Тарик («гора Тариф»), ее современное название —
Гибралтар.
назад вдоль побережья Северной Африки, через Египет и Палестину и, наконец, в Дамаск.
Увы, халиф Аль Валид, санкционировавший экспедиции в Испанию, скончался почти в
самый момент их прибытия; к их разочарованию, на его наследника Сулеймана их приезд не
произвел впечатления.

Трижды мусульманские армии вторгались во Францию — в 716, 721 и 726 гг., —

однако им никогда не удавалось там закрепиться. В основном они выполнили свою задачу, и
Испания — или большая ее часть — вошла в состав империи Омейядов под арабским
названием Аль-Андалус. Ей никогда не суждено было стать прежней. Отныне в стране
обитали три обособленные друг от друга группы населения: арабы, евреи и христиане,
отличавшиеся в расовом и религиозном отношениях, а также с точки зрения языка и
культуры. В течение семисотпятидесятилетней мусульманской оккупации они неизбежно
оказывали плодотворное влияние друг на друга тысячей разных способов, что в конечном
итоге принесло максимальную пользу для них всех. Почти все это время (хотя случалось и
обратное) их отношения были достаточно добрососедскими, а иногда просто дружескими.
Те проблемы, которые все-таки возникли, имели своим источником главным образом
мусульманские круги. Главная ошибка сына Мусы Абдул-Азиза состояла в том, что он
женился на дочери Родриго, главного военачальника вестготов; не без ее влияния его
убедили носить корону на христианский манер. Это вызвало у его сподвижников арабов
такую ярость, что они убили его; затем началась смута, и в течение последующих сорока лет
на посту правителя Аль-Андалуса сменилось не менее двадцати человек. Страна могла бы
полностью распасться, если бы не впечатляющий coup d’etat 105, которого никто не мог
предвидеть. В 750 г. в халифате Омейядов произошел переворот: последний правитель из
этой династии, Марван, был казнен, а почти вся его семья перерезана на пиру (подобно тому
как остгот Теодорих поступил с семьей Одоакра двумя с половиной столетиями ранее). В
Багдаде в это время утвердилась новая династия — Аббасиды. Лишь одному из Омейядов,
девятнадцатилетнему принцу Абдул-Рахману, удалось бежать. После продолжавшихся пять
лет скитаний инкогнито по Палестине, Египту и Северной Африке, в 755 г. он высадился в
Испании и, застав страну в состоянии хаоса, с легкостью утвердился в качестве ее правителя.
На следующий год (ему было всего двадцать шесть лет) он был формально объявлен аль-
андалусским эмиром. Основанной им династии суждено было править мусульманской
Испанией почти триста лет.
Однако Абдул-Рахмана приветствовали далеко не везде. В Испании произошло
несколько мятежей и один, наиболее серьезный, кризис, когда в 778 г. группа восставших
испанцев убедила франкского короля Карла Великого выступить против него. Карл быстро
занял Памплону и только начал осаду Сарагосы, как — к счастью для эмира — намерения
его переменились. По некоторым причинам он, как представляется, решил, что в конце
концов игра не стоит свеч, и под предлогом срочных дел, ожидавших его дома, отдал приказ
возвращаться. 15 августа, по пути назад через Пиренеи, его арьергард, которым командовал
Роланд, маркграф Бретонской марки, был застигнут врасплох объединенными силами
мусульман и басков в узком Ронсевальском ущелье. Спастись не удалось никому. От
Роланда осталось лишь его имя — имя героя одной из первых эпических поэм
западноевропейской литературы.
Последние годы правления Абдул-Рахмана были куда более спокойными. Он так и не
преуспел в политическом объединении Испании, однако был мудрым и милосердным
правителем и подлинно культурным человеком. Он изменил облик своей столицы Кордовы,
оставив после себя великолепный дворец, знаменитый своей красотой сад и — что важнее
всего — Мескиту, прекрасную мечеть. Строительство ее на месте прежде стоявшего здесь
христианского собора началось в 785 г.; когда же оно завершилось, взору предстала

105 Государственный переворот (фр.).

великолепнейшая мечеть в мире (она сохранилась до наших дней). 106 Абдул-Рахман также
был знаменитым поэтом, проникновенно и печально писавшим о своем отечестве — Сирии,
которую ему никогда не суждено будет увидеть вновь. Любовь к культуре в полной мере
унаследовал его знаменитый правнук и третий по счету после него правитель Абдул-Рахман
II. Занимая трон почти полвека, с 912 по 961 г., он призвал ко двору множество поэтов,
музыкантов и ученых, а также увеличил мечеть своего прадеда и возвел другие в Хаэне и
Севилье. Кроме того, при нем с Востока ввозилось огромное количество предметов роскоши,
а также прибыло множество людей искусства и мастеров; о нем говорят, что он ввел в стране
в обиход искусство вышивания и первым из эмиров начал чеканить свою монету. Среди
европейских столиц Кордова в период его правления была, пожалуй, местом, где культура
процветала более всего. В 840 г. пришло наивысшее признание: из Константинополя
прибыла дипломатическая миссия, которая привезла дары величайшей ценности и
предложила союз против общего врага — Аббасидов.
Однако Аббасиды были далеко. Перенеся столицу и двор из Дамаска в Багдад, они
радикально изменили, так сказать, саму природу халифата. Больше он не был по
преимуществу средиземноморской державой; центр его теперь располагался в сердце Азии,
и дела на Средиземном море или в Европе мало его интересовали. В течение следующих
семи столетий — вплоть до взятия Константинополя в 1453 г. — он мало вмешивался в
события, происходившие на Западе, в отношении которого мусульмане Северной Африки и
Испании могли по большей части действовать по своему усмотрению. Первые с особенным
постоянством развивали свой флот, пока в начале IX в. не оказались ведущей морской
державой Средиземноморья — даже несмотря на стойкое сопротивление византийцев, из-за
которого события развивались не совсем так, как тем хотелось. Действительно, после
вступления на престол императора Василия I в 867 г. роли кардинальным образом
поменялись: приверженцам ислама вновь пришлось перейти к обороне.
В 929 г. Абдул-Рахман II принял титул халифа. С этого времени мусульманская
Испания, являясь сама по себе халифатом, более не изъявляла преданности (хотя бы и
неискренней) Багдаду и Аббасидам. В политическом отношении на долю этого халифата
выпало более чем достаточно проблем; с другой стороны, он блистал своими свершениями в
области искусства и культуры, и сохранившиеся от него памятники продолжают повергать
нас в изумление. Первая большая мечеть Абдул-Рахмана в Кордове была достроена и
украшена позднейшими правителями IX и X вв.; в 950 г. Абдул-Рахман III выстроил при ней
новый минарет высотой 240 футов. Среди достопримечательностей Севильи назовем
Алькасар, прелестное здание XII в., которое впоследствии, в 1353 г., стало дворцом Педро
Жестокого, и трехсотфутовую башню Гиральда, построенную между 1172 и 1195 гг. и
служившую одновременно минаретом и обсерваторией. А среди памятников Гранады —
изумительный дворцовый комплекс, известный нам под названием Альгамбры, при взгляде
на который до сих пор перехватывает дух; то же можно сказать о летнем дворце и
знаменитых садах Генералифе, расположенных над ним на холме. Несомненно, эти творения
(вкупе с мечетью в Кордове) суть высшие достижения ислама в Испании за все времена его
господства здесь.107

Возможно, именно великолепие архитектуры в какой-то степени послужило причиной

106 С ней обошлись по-варварски и начале XVI п., когда в центре ее была воздвигнута христианская капелла
(ныне — собор). Император Карл V, увидевший ее в 1526 г., не смог скрыть своих чувств. «Вы построили
здесь, — сказал он собравшимся каноникам, — то, что вы — да и кто угодно — мог бы воздвигнуть в любом
другом месте. Но то, что вы уничтожили, было единственным в мире».

107 Многие полагают, что фламенко — традиционная андалузская музыка — также представляет собой еще
одно наследие мусульманской оккупации. Вполне возможно, что в ней есть что-то арабское, однако нам
кажется, что в основном она создана цыганами, которые начали селиться в этой области в конце XIV  в. —
Примеч. пер.
множества зарегистрированных здесь случаев перемены религии. Иудеи, конечно, вряд ли
когда-либо отказывались от своего древнего верования, и, право же, редко можно было
встретить мусульманина, стремящегося стать христианином. Однако во время арабской
оккупации — и прежде всего в городах и поселениях в период примерно от середины IX до
начала XI в. — десятки тысяч христиан добровольно принимали веру завоевателей. Еще
большее количество жителей, сохраняя свою религию, усвоило арабский как язык, на
котором говорили в повседневной жизни. До наших дней современный испанский язык
сохранил большое количество арабских слов, и туристы, посещающие эту страну, неизменно
бывают поражены здешним изобилием арабских топонимов. Культура ислама также широко
распространилась по всей стране. Аль-Андалус поддерживал прочные торговые связи с
Северной Африкой и Ближним Востоком вплоть до Индии и Персии; оттуда привозили не
только шелка и специи, в первую очередь перец и имбирь, и рис, и сахарный тростник,
цитрусовые и смоквы, баклажаны и бананы, и труды по архитектуре, керамике, каллиграфии,
музыке, математике, астрономии и медицине.
Эта новая по тем временам всесторонняя эрудиция распространялась отнюдь не только
в мусульманском мире. Многие христиане, возможно, воспринявшие исламские традиции и
культуру, рано или поздно достигали христианских стран, лежавших к северу и северо-
востоку — Галисии и Астурии, Каталонии и Наварры, — неся эту культуру с собой. Эти
мозарабы, как их называли, долгое время оказывали влияние на северные христианские
территории по обе стороны Пиренеев, прежде всего в области математики, о которой
средневековый христианский мир знал все еще удручающе мало. Именно они, как считается,
познакомили северную Европу с арабскими цифрами, а также с абакой — устройством,
влияние которого на тогдашнюю торговую жизнь сравнимо с тем, какое в наши дни имеют
компьютеры.
Политические отношения между христианами на севере и мусульманами на юге
представляли собой нечто менее определенное. В 1031 г. халифат прекратил свое
существование; на его месте возникло множество мелких государств, известных под
названием тайфов. Как правило, они состояли из центрального города, между которым и
окружавшими его деревнями не было четкой границы, что отчасти напоминает города-
государства, развивавшиеся в Северной Италии примерно в то же время. Подобно
итальянским поселениям они также были склонны ссориться между собой, что позволяло
более обширным и сильным христианским королевствам — Арагону и Кастилии — либо
натравливать одно на другое, либо заниматься тем, что, в сущности, представляло собой
столь известный в наши дни рэкет: предлагать военную поддержку в обмен на солидную
дань. Это создавало благодатную почву для появления множества наемников — военных, не
служивших постоянно в армии какого-либо государства и напоминавших итальянских
кондотьеров, которые с радостью продавали свой меч тому, кто предложит наибольшую
цену, вне зависимости от его вероисповедания. Среди них особой популярностью
пользовался кастильский аристократ XI в. — Родриго Диас де Бивар, который прославился
под арабским прозвищем Эль Сид (буквально — «хозяин»). Позднейшая легенда превратила
его в величайшего патриота Испании, посвятившего жизнь изгнанию неверных с родной
земли и продолжавшего делать это даже после смерти, — тело усадили и привязали к спине
его коня Бабьеки, чтобы вести армию в бой. Тот же авторитетный источник 108 утверждает,
что тело сохранялось настолько хорошо, что в течение десяти лет находилось справа от
алтаря в церкви монастыря Сан-Педро де Кардена близ Бургоса. Истина, однако, далеко не
так романтична. На самом деле Родриго, подобно многим другим, был воином-
авантюристом, который после исключительно успешной карьеры, принесшей ему немалую
прибыль, закончил свои дни в сане владетельного князя в государстве Валенсия на берегах
Средиземного моря.
Если бы Эль Сид родился пятьюдесятью годами позже, чем это было на самом деле (в

108 Estoria del Cid, пер. П.Э. Рассел.

1190-м, а не в 1140 г.), то такая карьера была бы для него невозможна. Примерно в середине
одиннадцатого столетия на территории современного Южного Марокко, где сложилась
свободная конфедерация племен, в течение нескольких лет развилось фундаменталистское
движение, исповедовавшее самые жесткие доктрины ислама. Его адепты называли себя аль-
Мурабитум (на наш лад — Альморавиды). Они основали большой город Марракеш,
завоевали северное Марокко и большую часть Западного Алжира, после чего обратили свои
взоры на Испанию. В 1086 г. они пересекли Гибралтарский пролив, разгромили короля
Леона и Кастилии Альфонса VI при Саграхасе (близ Бадахоса) и быстро прибрали к рукам
все мусульманские тайфы вместе со многими городами, которые христиане отвоевали всего
несколькими годами ранее. К концу века Аль-Андалус был вновь воссоединен, но теперь
впервые оказался связан с Северной Африкой: и та и другая территории подпали под власть
режима, глубоко нецивилизованного и фанатически нетерпимого.
К счастью для всех, кого это касалось, господство Альморавидов оказалось недолгим.
В одном отношении оно было чрезвычайно уязвимо: поскольку во главе возникшей испано-
африканской империи стояла малочисленная берберская верхушка, она не могла добиться по
отношению к себе подлинной лояльности. Альморавиды попытались удержать Испанию с
помощью собственных отрядов, а Северную Африку — с помощью гвардии, состоявшей
преимущественно из христиан, но после взятия Сарагосы королем Арагона Альфонсом I в
1118 г. поток повернул вспять и всего через семь лет еще более фанатичная
фундаменталистская секта Альмохадов, возникшая в горах Атласа, подняла восстание.
Начавшаяся гражданская война продолжалась примерно четверть столетия и закончилась
лишь с падением Марракеша в 1147 г., после чего владычество Альморавидов вскоре
рухнуло.
Победоносные Альмохады пересекли Гибралтарский пролив, и в конце двенадцатого
столетия их власть над страной со столицей в Севилье была столь же прочной, как и власть
их предшественников. Вскоре, однако, их господство стало слабеть и им пришлось
отступать. Их врагом в это время оказалась не исламская религиозная секта, а коалиция трех
наиболее могущественных христианских королевств Иберийского полуострова: Кастилии,
Арагона и Португалии. В 1212 г. король Кастилии Альфонсо VIII одержал решающую
победу при Лас-Навас-де-Толоса, которая привела к преобладанию христиан в Испании.
Внук Альфонсо Фердинанд III продолжил его дело и в течение своего тридцатипятилетнего
правления отвоевал большую часть Андалусии, в том числе и портовый город Картахену.
Случалось — как при взятии Севильи в 1248 г., — он полностью изгонял мусульманское
население.109 К середине столетия мусульманская Испания состояла лишь из одного эмирата
— Гранадского. Реконкиста шла полным ходом.
Нетерпимость Альмохадов дала положительный эффект: многие еврейские и
мозарабские общины, сочтя жизнь под их властью невыносимой, бежали в христианские
Кастилию и Арагон, где встретили теплый прием. Среди них были философы и врачи, такие
как Маймонид и Аверроэс, оказавшие огромное влияние на весь западный мир, а также
менее известные интеллектуалы, заявившие о себе как профессиональные переводчики с
арабского и сделавшие доступными значительную часть сочинений арабских ученых, дотоле
неизвестных на Западе. Многие из них поселились в Толедо, отвоеванном в 1085 г. при
всеобщем ликовании, где они пользовались личным покровительством и поощрением
короля.
Гранадский эмират просуществовал еще более двух столетий, вплоть до 1492 г. Теперь
самое время попытаться выяснить, какое влияние оказал, во-первых, ислам на Испанию и,
во-вторых, мусульманская Испания на остальную Западную Европу. Несомненно, в
культурном отношении эта страна добилась очень многого. Тесные связи с мусульманами не
могли не расширить кругозор испанцев, а это влекло к ним европейских интеллектуалов.
Так, Герберт Орильяк, будущий папа Сильвестр II, был не единственным средневековым

109 Его современник Хайме I Арагонский так же поступил в Валенсии десятью годами ранее.
ученым, пересекшим Пиренеи в жажде знаний, которых он не мог обрести нигде более на
континенте. Математика и медицина, география и астрономия, естественные науки до той
поры вызывали глубокое недоверие в христианском мире; в мире же ислама они
развивались, достигнув уровня, невиданного со времен Древней Греции. Любой, кто всерьез
изучал эти дисциплины, поскольку переводы трудов, содержавших наиболее плодотворные
идеи, были малочисленны и неточны, должен был стремиться в Аль-Андалус, а оказавшись
там, мог даже решить труднейшую задачу — изучить арабский язык. Среди тех, кто
преуспел в этом деле, был великий английский ученый Аделард из Бата, посетивший
Испанию в XII в., притворившись жаждущим знаний мусульманином. Примерно в 1120 г. он
впервые перевел на латынь Евклида, взяв за основу арабское переложение оригинального
греческого текста.
В других отношениях, однако, сосуществование в одной стране трех коренным образом
отличающихся друг от друга вероисповеданий было источником длительных мучений. Во
время изначального арабского завоевания было беспричинно пролито немало крови; еще
больше ее пролилось во время долгой, болезненной борьбы в годы Реконкисты. Более того:
хотя в повседневной жизни народы вполне благополучно уживались между собой, их
сосуществование не всегда трактовалось должным образом как в христианских, так и в
мусульманских государствах. Предписание пророка, гласившее, что добрые мусульмане
должны относиться к христианам и иудеям — «народам Книги» — как к своим братьям, на
практике, разумеется, часто не соблюдалось. В 1066 г. имела место резня среди евреев в
Гранаде, в 1126 г. — массовое обращение христиан в рабство в Марокко. Христианские
общины, насколько нам известно, никогда не совершали жестокостей в таких масштабах,
однако несомненно, что и на евреев, и на мудеджаров, как называли последователей ислама,
живших под властью христиан, смотрели сверху вниз как на граждан второго сорта и они
часто подвергались если не преследованиям, то по меньшей мере дискриминации.
Если мы попытаемся оценить уровень развития мусульманской Испании, то с
удивлением обнаружим, что она не оказала существенного влияния на христианский Запад.
На это, по-видимому, было несколько причин. Первая была связана с конфессиональными
различиями: средневековое христианство отторгало все проявления того, что оценивалось
как язычество. Оно принимало иудеев — хотя и не полностью — во многом потому, что те
всегда обитали здесь и приносили пользу: кроме того, не составляя самостоятельной нации,
они, как правило, говорили на языке своего окружения. Мусульмане Аль-Андалуса
представляли собой нечто иное. Христиане мало знали о них, а понимали их еще меньше;
также непонятна была их речь, как письменная, так и устная; наконец, они населяли самый
отдаленный уголок Европы — отстоящий, по меркам того времени, дальше, чем земли
Восточного Средиземноморья, где Византия — гигантский, так сказать, торговый и
культурный магнит — влекла к себе не только ученых с одного континента, но и купцов,
государственных деятелей и дипломатов с трех континентов. По прошествии тех давних
времен, когда все боялись, что поборники ислама непременно завоюют мир, и с учетом того,
что мусульмане отступили в свои, относительно умеренного размера, владения,
представлялось, что будет мудрее и благоразумнее предоставить их самим себе, тем более
что те жили в мире и никому не угрожали. В конце концов, они пребывали во власти
заблуждений и по этой причине, на взгляд современников-христиан, не представляли
никакого интереса.

Глава VI
СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИТАЛИЯ
Война Юстиниана с готами возвестила начало «темных веков». Подчиненные ему
местные правители — им он дал титулы экзархов — изо всех сил пытались возродить былое
процветание, однако мало в этом преуспели. Италия была разорена; на севере Милан, а на
юге Рим лежали в руинах. А нынче, по прошествии всего нескольких лет после ухода готов,
на сцене объявилась новая орда германцев: лангобарды, перешедшие через Альпы в 568 г.,
стали безостановочно распространяться по Северной Италии и обширной равнине, до сих
пор носящей их имя, и наконец утвердили свою столицу в Павии. В течение пяти лет они
захватили Милан, Верону и Флоренцию; византийское владычество над Северной Италией,
за которое Юстиниан, Велисарий и Нарсес заплатили столь высокую цену, окончилось так
же быстро, как и началось. В конец концов продвижение лангобардов остановилось на линии
от Рима до границы Равеннского экзархата, однако возникло два выступа, где были основаны
могущественные южные графства — Сполето и Беневенто. Отсюда лангобарды могли
продолжать завоевание оставшихся южных областей, однако для этого им не удалось создать
достаточно прочных объединений. Апулия, Калабрия и Сицилия остались под контролем
Византии — то же, как ни удивительно, относится и к большей части побережья Италии. В
отличие от вандалов лангобарды мало интересовались морем; они так никогда и не стали по-
настоящему средиземноморским народом.
То, что сам Рим не пал под натиском лангобардов, было чудом, не менее
исключительным, нежели то, которое спасло город от Аттилы столетием ранее. И вновь это
было делом рук папы — на сей раз одного из наиболее выдающихся государственных
деятелей Рима эпохи Средневековья Григория Великого, который взошел на трон Святого
Петра в 590 г. и занимал его последующие четырнадцать лет. Узнав, что у Равеннского
экзархата недостаточно сил, чтобы обеспечить ему необходимую поддержку, папа сам взял
под контроль народное ополчение, починил стены и акведуки и накормил голодающее
население, выделив зерно из церковных хранилищ. Откупившись от короля лангобардов
Агилуфа, в 598 г. он заключил с ним мир, а затем смог взяться за труд по превращению
папства в серьезную политическую и социальную силу. (Между прочим, не кто иной, как
папа, отправил Августина, приора Бенедиктинского аббатства, собственноручно основанного
им на холме Целии в Риме, обращать в истинную веру язычников-англичан.) Не являясь
интеллектуалом — подобно большинству людей церкви, живших в то время, он питал
глубокое подозрение к светской учености, — Григорий был человеком властолюбивым и
абсолютно бесстрашным, и в эти трудные времена именно ему город был обязан
сохранением своего авторитета.
Но даже Григорий признавал господство (пусть временное) императора
Константинополя, где он некогда служил в качестве представителя папы, и при его
преемниках в VII в. Рим становился все более и более византинизированным. Греческие
беженцы с Ближнего Востока и из Африки стекались в Италию, по мере того как сначала
персы, а затем арабы захватывали их земли. В 663 г. здесь появился необычный,
выдающийся византиец-эмигрант — император Констант II, вынужденный вновь перенести
свою столицу на Запад. Рим он счел неподходящим для этого, так же как и Константинополь,
но эллинизированная Сицилия больше отвечала его вкусам и в течение пяти лет он правил в
Сиракузах, пока однажды недовольный казначей в приступе ностальгии не подстерег его в
ванной и не убил, ударив мыльницей.
Царский двор возвратился на Босфор, а Италия вернулась к собственным проблемам.
Наиболее серьезной из них оставались лангобарды. Их становилось все больше; они
неуклонно усиливались и при этом бросали жадные взгляды на соседние территории.
Продвигались они медленно, так как экзархат представлял собой относительно надежный
рубеж, однако давление на границы никогда не ослабевало. Шаткое равновесие сохранялось
до конца столетия, а в 726 г. разразился кризис, в ходе которого император Лев III 110
приказал уничтожить все иконы и изображения святых в своих владениях в рамках борьбы с
идолопоклонством.
Это пуританство императора, однако, ни в коей мере не являлось революционным
новшеством. Ни иудаизм, ни ислам не позволяли использовать картины или изображения; в
менее отдаленные времена только в Англии произошло два серьезных восстания

110 Разумеется, не следует путать его с папой, носившим то же имя.

иконоборцев — при Эдуарде VI в XVI в. и вновь — во времена Английской республики. 111
Тем не менее приказ императора вызвал мгновенную и сокрушительную реакцию.
Охваченные гневом люди поднялись на восстание повсюду; монастыри пылали особенной
яростью. В восточных областях, где культ икон достиг таких масштабов, что они почитались
сами по себе и при крещении часто играли роль крестных родителей, Лев встретил
некоторую поддержку, однако умеренный Запад не сделал ничего, чтобы заслужить их —
новые законы, направленные против икон. Под энергичным руководством папы Италия
полностью отказалась повиноваться, а верховный понтифик Григорий III не остановился
перед тем, чтобы отлучить от церкви всех иконоборцев. Павел, экзарх Равеннский, был
зарезан, наместники областей включились в борьбу. По всему экзархату восставшие
гарнизоны — все они вербовались на местах — избирали собственных командиров и
провозглашали свою независимость. В общинах, сосредоточенных вокруг Венецианской
лагуны, этот выбор пал на некоего Урса, или Орсона, из Гераклеи, получившего титул dux
(вождь). Ничего особенно примечательного в этом не было — то же самое происходило
почти спонтанно в других мятежных городах. Венецию отличает от них то, что назначение
Орсона ознаменовало начало традиции, которой суждено было непрерывно продолжаться
более тысячи лет; его титул, трансформированный грубым венецианским диалектом в
«дож», поочередно наследовали 117 его преемников вплоть до конца существования
Венецианской республики в 1797 г.
Наибольшую выгоду разногласия по поводу иконоборчества в Италии принесли
лангобардам. Стравливая между собой Рим и Византию, они постоянно захватывали все
новые территории, пока в 751 г. не взяли Равенну. Существованию экзархата пришел конец.
Те византийские владения, которые еще оставались в Италии, были отрезаны графствами
лангобардов на юге и по этой причине не могли оказать помощь.
Рим остался беззащитным лицом к лицу с врагами, однако ненадолго. Еще до
истечения года по ту сторону Альп, на западе, предводитель франков Пипин Короткий с
одобрения папы сместил номинального правителя из династии Меровингов, короля
Хильдерика III, и короновался сам. Теперь он не мог проигнорировать обращение церкви. В
754 г. папа Стефан II отправился в аббатство Сен-Дени, где конфирмовал Пипина и помазал
его на царство вместе с двумя его сыновьями Карлом и Карломаном как королей франков.
Через два года, в ответ на письмо, чудесным образом написанное самим Святым Петром,
войска франков вторглись в Италию и поставили лангобардов на колени. Теперь Пипин
утвердил папу в качестве главы независимого государства, протянувшегося через
Центральную Италию и включавшего в себя Рим, Перуджу и Равенну — примерно те же
районы, что входили в состав уничтоженного экзархата. Возможно, он действовал на
основании так называемого Константинова дара — документа, согласно которому, как
считалось, Константин Великий вручил папе временную власть над «Италией и западными
районами». Если это так, то Пипин серьезно ошибался. Дар, как впоследствии обнаружилось,
был фальшивкой, бесстыдно сфабрикованной в курии, но Папской области, которую он, так
сказать, вызвал к жизни, как бы ни было незаконно ее появление, суждено было
просуществовать более тысячи лет, вплоть до 1870 г.
Рим был спасен, однако война продолжалась и в течение следующих сорока лет Пипин
и его сын Карл оказались главными защитниками папства от всех его врагов. Хотя Карл —
более известный нам Шарлемань112 — уже один раз упоминался на этих страницах, его, по-
видимому, нельзя с полным основанием рассматривать как фигуру, имеющую в полной мере
отношение к Средиземноморью. Однако его влияние ощущалось во всей без исключений
христианской Европе. В 771 г. он стал единоличным правителем франков; тремя годами
позже он взял Павию и провозгласил себя королем лангобардов. По сути, это ознаменовало

111 1649–1660 гг. — Примеч. пер.

112 В нашей традиции — Карл Великий. — Примеч. ред.

конец власти лангобардов на территориях севернее Рима, однако лежавшее к югу великое
графство лангобардов Беневенто, теперь формально признавшее господство франков,
фактически оставалось независимым государством со столицей в городе Салерно.
Возвратившись в Германию, Карл предпринял следующий шаг — покорил языческое
население Саксонии и всех скопом обратил в христианство, прежде чем аннексировал уже
христианскую Баварию. Его вторжение в Испанию, как мы знаем, было менее успешным, но
следующая кампания против аваров в Венгрии и Верхней Австрии привела к уничтожению
их королевства как независимого и включению его во владения Карла. Так за время, в
течение которого одно поколение едва успело смениться другим, он возвысил королевство
франков — лишь одно из множества европейских государств, сохранивших в себе многое от
племенного союза, — до цельного политического единства, подобного которому не
существовало со времен Римской империи.
Когда Карл возвратился в Италию четверть века спустя, примерно в конце 800 г., для
него там нашлось серьезное дело. Папа Лев III, взошедший четырьмя годами ранее на
престол, стал жертвой непрекращающихся интриг со стороны группы молодых знатных
римлян, которые намеревались сместить его. 25 апреля на него напали на улице и избили до
потери сознания; лишь благодаря невероятному везению друзья спасли понтифика и
препроводили в безопасное место, ко двору Карла в Падерборне. Под защитой франкских
представителей он через несколько месяцев отправился в Рим, однако, прибыв туда,
обнаружил, что ему предъявлен ряд сфабрикованных врагами серьезных обвинений,
включавших симонию, клятвопреступление и прелюбодеяние.
Но перед чьим судом он мог предстать? Кто имел право вынести приговор наместнику
Христову? В нормальных обстоятельствах единственным возможным ответом на этот вопрос
было бы «император Константинополя», однако тамошний трон в тот момент занимала
женщина — императрица Ирина. Она была известна тем, что ослепила и убила своего
собственного сына, но сей факт с точки зрения обоих — и Льва, и Карла — был почти
несущественен; она принадлежала к слабому полу, и этого было достаточно. Согласно
старинной Салической правде, женщины не имели права царствовать; следовательно, с точки
зрения Западной Европы императорский трон пустовал. Карл в полной мере отдавал себе
отчет, что полномочий для присутствия на суде в соборе Святого Петра у него не больше,
чем у Ирины, но также знал, что, пока обвинения не опровергнуты, христианский мир лишен
не только императора, но и папы, и намеревался сделать все, что в его силах, чтобы, так
сказать, вернуть Льву его доброе имя. В чем конкретно заключались его показания, мы
можем только догадываться, но 23 сентября у церковного престола папа торжественно
поклялся на Евангелии, что все обвинения, выдвинутые против него, ложны и он
невиновен, — и собрание священнослужителей приняло его клятву. Через два дня, когда
Карл по окончании рождественской службы поднялся с колен, Лев возложил на его голову
императорскую корону, и вслед за тем прихожане приветствовали его. Он получил лишь
титул (что не замедлили отметить его враги): вместе с короной у него не появилось ни
одного нового подданного, ни одного солдата, ни акра новых владений. Но этот титул имел
куда более существенное значение, нежели какие угодно завоевания: он означал рождение
Священной Римской империи. Более чем через триста лет в Западной Европе вновь появился
император.
Если в то рождественское утро Лев оказал Карлу великую честь, то себе уготовил нечто
еще более почетное: право утверждать правителей Римской империи и вручать им скипетр и
корону. В этом заключалось нечто новое, возможно даже, революционное. Ни один папа
доселе не требовал себе подобной привилегии. Теперь же он не только вручал
императорскую корону в качестве своего личного дара: подразумевалось, что он обретает
превосходство над императором, которого сам и назначил. Между тем в Константинополе
узнали о коронации Карла. Легко вообразить, какой была реакция на эту новость. С точки
зрения любого благонамеренного византийца, это была не только потрясающая
самонадеянность, но и настоящее кощунство. Все знали, что империя основывалась на двух
началах: с одной стороны — на власти Рима, с другой — на христианской вере. Оба эти
начала слились в образе Константина Великого, равноапостольного императора Рима. Это
мистическое единство было присуще всем его легитимным преемникам. Отсюда неизбежно
следовало, что подобно тому, как един Бог на небе, на земле должен быть только один
верховный правитель; все прочие претенденты на этот титул оказывались самозванцами и
богохульниками.
Несмотря на репутацию Ирины, Карл обдумывал возможность брака с ней, и не стоит
слишком этому удивляться. В конце концов, такая возможность не представилась бы в
другой раз: если бы он убедил императрицу стать его женой, все имперские владения на
востоке и на западе оказались бы объединенными под властью одной короны — его
собственной. Когда в 802 г. послы Карла, прибыв в Константинополь, сообщили Ирине об
этом предложении, то оказалось, что она склонна принять его. Подданные относились к ней
с омерзением и презрением, казна истощилась, и она хорошо понимала: обстоятельства не
замедлят повернуться так, что ее жизнь окажется в опасности. Тому, что претендент на ее
руку — император, соперничающий с ней, искатель приключений и, по сути дела, еретик, не
говоря уже о том, что он был фактически неграмотным человеком, она не придавала
значения. (На самом деле Карл мог немного читать, но не умел писать и не делал из этого
тайны.) Главным доводом в пользу брака для нее было то, что, выйдя замуж, она сохранит
единство империи и — что куда важнее — спасет свою шкуру.
Но этому не суждено было сбыться. Ее подданные не собирались допустить, чтобы
трон занял этот неотесанный франк в нелепой льняной тунике и смешных красных гетрах с
подвязками, говорящий на непонятном языке и неспособный написать даже собственное
имя. В последний день октября 802 г. группа высокопоставленных чиновников созвала
собрание на ипподроме и объявила императрицу низложенной. Однако она избежала участи,
которой так боялась. Ее отправили в изгнание — сначала на Принцевы острова в Мраморном
море, а впоследствии на Лесбос (не слишком подходящее место). Годом позже она умерла.

Карл Великий всегда утверждал — возможно, то была правда, — что увенчание его
императорской короной застало его врасплох; по словам его друга и первого биографа
Эйнхарда, он был настолько вне себя, что тут же покинул собор Святого Петра. Он не только
глубоко переживал из-за того, что его императорский сан — дело рук папы, но и знал, что
действия Льва не имели под собой законных оснований. С другой стороны, старый порядок
вызывал все больше и больше противоречий. Теоретически Константинополь мог быть
хранителем римских законов, цивилизации и имперских обычаев, однако по духу своему он
теперь являлся сугубо греческим городом. Рим, разрушенный варварами, лишившийся
прежнего духа про прошествии столетий почти полной анархии, по-прежнему был фокусом
латинской культуры, и именно Карл Великий, а не его венценосные собратья в Византии,
поддерживал Pax Romana113 на западе. В средневековой Европе царил хаос, и одного
императора для нее уже не хватало. Возможно, и византийцы подсознательно это ощущали,
ибо Карлу Великому потребовалось всего двенадцать лет, чтобы получить официальное
признание с их стороны. Но для этого ему пришлось пожертвовать Венецией.
Прошло менее четырехсот лет с тех пор, как те, кто первым вынужден был бежать,
спасаясь от Аттилы, искали убежища в северо-западном уголке Адриатики, среди скопления
островов, защищенных песчаными отмелями и мелководьем и недоступных ни для кого,
кроме лодочников — местных уроженцев. В результате последовавших вторжений варваров
Италия пала, но здесь естественные преграды оставались непокоренными, и так Венеция,
единственная среди итальянских городов, сумела избежать «тевтонской заразы». Ее почти
полная автономия существовала начиная с избрания здесь первого дожа в 726 г., а после
падения экзархата она оказалась единственным государством Северной Италии, которое по-
прежнему хранило верность Византии. Республика уже разбогатела, торговля здесь быстро

113 Римский мир (лат.).

развивалась, а флот к этому моменту был лучшим в Средиземноморье. Карл Великий
немедленно оценил и ее стратегическое значение, и ее ценность в дипломатической игре.
Первую попытку завоевания, предпринятую им, отразил венецианско-византийский флот.
Вторая, совершенная его сыном Пипином в 810 г., закончилась частичным успехом:
наиболее отдаленные районы попали в руки франков, но острова Риальто продолжали
сопротивляться до тех пор, пока Пипин, умиравший от лихорадки, не вынужден был
отступить. Чувство национальной гордости венецианцев позднее привело к превращению
этого отступления в историческую победу, но византийцы, настроенные менее
идеалистически, согласились на переговоры. Так Карл получил необходимое ему признание,
а Константинополь сохранил свои старые связи с Венецией, даровав ей, в награду за
верность, еще больше привилегий.
Может показаться, что Карл Великий — не важно, владел он Византийской империей
или нет, — оставался в собственных глазах главным во всем христианском мире борцом
против исламской экспансии. На самом деле после того самого короткого и не слишком
удачного набега на Испанию, совершенного им в молодости — так или иначе, он предпринял
его более по политическим, нежели по религиозным причинам, — Карл никогда более не
выступал против мусульманской армии. Англо-саксонский священник Алкуин, бывший
директором школы при дворце в Аахене до того, как стать настоятелем Турского аббатства,
вполне мог утверждать, что обязанность императора — «повсюду защищать церковь
Христову от нападений язычников и разрушений, чинимых неверными, и блюсти
подданных, дабы те исповедовали католическую веру», но Карл не был крестоносцем. Он
даже поддерживал отличные отношения — настолько, насколько позволяло в те дни
состояние средств связи — с калифом из династии Аббасидов Гаруном аль-Рашидом в
Багдаде.
Достижения Карла, как и его внешний облик, были выдающимися. Однако его успехи
оказались кратковременными. То была необычная фигура — неграмотный, аморальный,
более чем наполовину варвар; единство его вновь созданной империи держалось только
благодаря его личности. После его смерти в 814 г. страна находилась в постоянном упадке и
фактически развалилась на части после угасания его рода в 888 г. Северная Италия вновь
стала полем сражения безликих князьков, споривших из-за ничего не значившей короны и
ввергавших страну в еще более глубокий хаос. На юге также назревала новая опасность.
Сначала Корсика, а затем, в 826 г., Крит пали и перешли в руки мусульман, причем
последнее завоевание радикально изменило всю стратегическую ситуацию в этой области:
ведь почти 130 лет, до тех пор пока византийский император Никифор II Фока не отвоевал
его, Криту суждено было быть пиратским гнездом и центром средиземноморской
работорговли. Затем, в 827 г., силы арабов Северной Африки вторглись на Сицилию по
приглашению византийского правителя Евфимия: он поднял мятеж против
Константинополя, чтобы избежать наказания за любовную историю с местной монашкой.
Четыре года спустя арабы взяли Палермо. С тех пор Апеннинский полуостров находился в
постоянной опасности. Пал Бриндизи, затем Таранто и Бари, тридцать лет служивший
опорной базой для сил эмирата, а в 846 г. пришел черед Рима. Сарацинский 114 флот поднялся
по Тибру, пришельцы опустошили Борго и разграбили собор Святого Петра; дошло до того,
что они сорвали серебряные пластины с дверей базилики. И вновь спасение города стало
делом рук папы. В 849 г., собрав воедино флоты трех своих соседей, морских государств —
Неаполя, Гаэты и Амальфи, и приняв высшее командование, Лев IV уничтожил флот
противника близ Остии. Сотни пленников были посланы на работы по возведению
гигантских укреплений вокруг Ватикана и вплоть до самого замка Сан-Анджело —
Леонинской стены, значительная часть которой уцелела до наших дней. К счастью, с
наступлением последней четверти века натиск мусульман ослабел. В 871 г. Бари пал под
натиском западного императора Людовика II, а после его смерти город перешел под власть

114 Словом «сарацины» средневековые писатели обозначали всех арабов.

Византии, сделавшись столицей византийских владений Италии на ближайшие два столетия.
В этот период над южным побережьем Франции также нависала постоянная угроза.
Около 890 г. банда андалузских корсаров высадилась в Сан-Тропе и окопалась на
близлежащем холме, в наши дни известном под названием Ла Гард-Френе. Отсюда они
отправились на запад, к Марселю, на север — к Вене, и даже к Санкт-Галленскому аббатству
в Швейцарии. Их изгнали не ранее 972 г. Количество останков мусульманских судов,
относящихся к X в. и обнаруженных на берегах Прованса, свидетельствует о существовании
оживленной торговли с другими мусульманскими территориями.
Лев IV и преемник его преемника Николай I оказались последними выдающимися
личностями, которым суждено было занимать папский престол в течение полутора столетий
— если мы исключим англичанку папессу Иоанну, которой, по-видимому, удавалось
скрывать свой пол в течение трех лет понтификата, до тех пор пока в результате некоего
досадного просчета она не произвела на свет дитя на ступенях Латерана. Увы, Иоанна —
фигура легендарная, но ее история симптоматична для упадка и хаоса, царивших в тот
период. Многие из живших на самом деле пап вряд ли кажутся нам менее фантастическими
фигурами: упомянем для примера Иоанна VIII, забитого до смерти своими завистливыми
родственниками; Формоза, мертвое тело которого эксгумировали, доставили на суд собрания
епископов, раздели, искалечили и бросили в Тибр (а затем оно чудесным образом вновь
стало таким же, как было, и вернулось в свою прежнюю могилу); Иоанна X, задушенного в
замке Сан-Анджело дочерью своей любовницы, в результате чего та смогла заменить папу
собственным незаконнорожденным сыном от Сергия III; Иоанна XII, во время правления
которого, согласно Гиббону, «как мы с некоторым удивлением узнаем <…>,
Латеранский дворец был превращен в школу проституток, и его [папы] насилие над
девицами и вдовами привело к тому, что паломницы перестали посещать гробницу Святого
Петра, дабы во время сего благочестивого действа не быть изнасилованными его
преемником».115
Однако при том, что фигура Иоанна XII символизирует, так сказать, зенит папской
порнократии, на его долю выпало освобождение Италии. В 962 г., не имея сил для защиты от
итальянского «короля» Беренгария II116, он обратился за помощью к Оттону, герцогу
Саксонскому, который незадолго до этого женился на вдове предшественника Беренгария и
к тому моменту стал наиболее могущественным в Северной Италии правителем. Оттон
поспешил в Рим, где Иоанн без промедления возложил на него императорскую корону. (Этот
поступок привел к гибели папы. Он был известным дебоширом и развратником, однако
когда два года спустя он вдобавок отказался подчиниться императору, которого сам же и
возвел в этот сан, Оттон созвал священнослужителей и низложил его, взяв с епископов
обещание, что отныне они будут утверждать у императора кандидатуру любого избранного
ими папы.) Беренгарий вскоре сдался, первенство осталось за Оттоном, и Западная империя
возродилась; ее существование продолжалось почти непрерывно вплоть до эпохи Наполеона.
Титул Оттона — «Великий» — не был незаслуженным. У него было лишь одно
стремление — вернуть своей империи мощь и процветание, подобные тем, что имели место
во времена Карла Великого, и он в значительной степени приблизился к этому. За
одиннадцать лет правления императора, большую часть которых он провел в Италии, на
севере страны установился столь прочный мир, что старожилы не могли бы упомнить ничего
подобного. Более сложную проблему представлял собой Рим. В условиях напряженности,
вызванной постоянными интригами папы, вспышка могла произойти в любой момент, и в

115 Налицо явная путаница: преемником Иоанна X стал Лев VI, умерший всего через семь месяцев. Его
место занял Стефан VII (928–931), и лишь после него папой стал сын Сергия и Марозии, организовавшей
убийство Иоанна X, Иоанн XI. — Примеч. пер.

116 После смерти последнего из династии Каролингов, Карла Толстого, в 888 г. Западная империя распалась
на части и Беренгария Фриульского избрали королем Италии, однако он ни в каком смысле не являлся
национальным правителем.
966 г. император столкнулся с серьезными волнениями, которые ему удалось усмирить лишь
после того, как он повесил префекта города за волосы на конной статуе Марка Аврелия
напротив Латерана. Однако с настоящими трудностями Оттон столкнулся именно на юге. Он
знал, что ему не удастся установить контроль над полуостровом до тех пор, пока Апулия и
Калабрия остаются в руках византийцев, однако вырвать эти провинции из рук греков
оказалось ему не по силам. Когда попытка применить военную силу провалилась, он
попытался использовать дипломатию, женив своего сына и наследника на прелестной
византийской царевне Феофано; за ней дали щедрое приданое, однако оно не включало в
себя Южную Италию. Оттон умер разочарованный. Его бывшие союзники, графства
лангобардов, оставались более сильными, чем были когда-либо, в то время как Апулия и
Калабрия по-прежнему пребывали под властью греков.
Оттону, как и его герою Карлу Великому, не повезло с преемниками. Его сын Оттон II
старался изо всех сил, однако, чудом спасшись в столкновении с сарацинской экспедицией,
нанесшей поражение его армии в Калабрии, он скончался в 983 г. в возрасте двадцати восьми
лет от лихорадки (вдобавок выпив слишком много сока алоэ). Это единственный правитель
Римской империи, похороненный в соборе Святого Петра. Его сын от Феофано, Оттон III,
представлял собой странную противоположность своим предкам: амбиции, свойственные
представителям его рода, соединялись в нем с романтическим мистицизмом, очевидно,
унаследованным от матери, и с вечной мечтой о великой византийской теократии, которая
объединит германцев, итальянцев, греков и славян; главой ее должен был быть Бог, а его
наместниками — папа и император. Этому необычному юноше с трудом удалось бежать из
Рима после коронации, когда в городе в очередной раз поднялось восстание. Но два года
спустя он вернулся с большими силами, восстановил порядок, восстановил сан папы
молодому германцу, визионеру Григорию V, и построил для себя великолепный дворец на
Авентине. Здесь он провел оставшиеся годы жизни, в которой причудливо сочетались
роскошь и аскетизм. Ему воздавались почести в соответствии с византийским церемониалом;
он ел на золоте в одиночестве. Время от времени менял свой пурпурный далматик на плащ
пилигрима и босиком отправлялся к какой-нибудь отдаленной святыне. В 999 г. он возвысил
своего старого учителя Герберта из Орильяка, который стал папой под именем Сильвестра II.
Сильвестр был не только выдающимся теологом, но и лучшим знатоком естественных наук и
одним из талантливейших математиков своего времени. Считается, что именно ему
принадлежит заслуга популяризации арабских цифр и астролябии на христианском Западе.
Римляне должны были быть благодарны императору за то, что он возвел в сан папы фигуру
такого масштаба, однако Оттон слишком долго истощал их терпение и в 1001 г. был изгнан
из города. На следующий год он умер и, как этого и следовало ожидать, не оставил
потомства. Ему было двадцать два года.

В конце I тысячелетия в Италии просматривается несколько социально-политических

моделей: одни уже оформились, другие медленно приобретают очертания. Первой и
наиболее важной являются взаимоотношения Италии, папства и Западной империи. Италия
вновь стала составной частью империи, объединенная с Германией под властью одного
правителя. Однако она находилась в подчиненном положении: ее мнение не учитывалось
при избрании императора. Таким образом, правителем всегда становился германский князь и
никогда — князь итальянский. С другой стороны, хотя правитель и носил титул римского
короля, он мог получить сан императора лишь после коронации в Риме, которую
осуществлял папа. Претензия же императора на право назначать папу встречала у итальянцев
не слишком сочувственный отклик, и менее всего — у курии и римской аристократии. Даже
путешествие в Рим через Ломбардию, Тоскану и Папскую область могло оказаться
непростым для непопулярного кандидата.
Тем временем свободные города Северной Италии неуклонно набирали силу и
самостоятельность. В хаосе, царившем в IX — начале X в., они почувствовали вкус к
независимости, а мир, которым они наслаждались при Оттонах, благоприятствовал их
торговому развитию. Некоторые из них уже разбогатели — особенно Милан, стоявший на
первом перекрестке торговых путей южнее проходов через Альпы, и росшие как на дрожжах
морские республики Генуя, Пиза и Венеция. То был характерный для Италии феномен. По
всей Западной Европе оживление торговли и зарождение организованной промышленности
сопровождалось медленным движением населения из деревень в города, что наблюдается и
сегодня; в Италии же, где не существовало — даже в виде зародыша — понятия статуса
нации, которое могло бы перебороть идею муниципальной солидарности, процесс шел
быстрее и являлся более осознанным, чем где бы то ни было. Император находился чересчур
далеко от большей части городов на севере Италии; его представители на местах были
слишком слабы или безответственны; ни тот ни другие серьезно не тормозили их
независимое развитие. В результате города продолжали извлекать выгоду из усиливающихся
раздоров между императором и папой. Некоторые использовали поддержку папы, чтобы
минимизировать свою зависимость от императора, другие, в обмен на дарованные
императором привилегии, ручались, что проявят стойкость и не поддадутся на уговоры
папы. Так в XI–XII вв. родились города-государства Италии с их самоуправлением,
осуществлявшимся согласно коммунальной системе [communal system], за основу которой
часто сознательно брали римскую модель. Они были достаточно сильны как для того, чтобы
защитить свою независимость против любых пришельцев — в том числе и друг от друга, —
так и для того, чтобы бороться с усиливающимся влиянием и притяжением местных
землевладельцев-аристократов. Одновременно, таким образом, зародился тот мрачный
конфликт, который позднее стал ассоциироваться с именами гвельфов (папистов) и
гибеллинов (сторонников императора) и который впоследствии раздирал Северную и
Центральную Италию в течение нескольких веков.
В Риме и Папской области по-прежнему господствовала смесь бурных волнений и
разврата. Тем временем могущественные фамилии, соперничавшие между собой —
Крешенти, графы Тускуланские и прочие, — безостановочно кружили подле трона Святого
Петра. И все же даже здесь, в самой курии, начал зарождаться новый дух. Пробудилось
сознание того, что если церкви суждено выжить, то она должна отринуть позор прошлого
столетия и как-то восстановить свое интеллектуальное и моральное господство. То был дух,
царивший в Клюни — великом французском аббатстве, ставшем матерью реформы. Рим
пребывал в зависимости от Клюни в течение пятидесяти лет; по их истечении аббатство
почти лишилось своего влияния, но его пример и учения наконец начали оказывать свое
воздействие.
Таким образом, что касается Северной и Центральной Италии, преобладающая
тенденция, которой суждено было формировать события в XI столетии — усиление борьбы
между империей с ее самонадеянными лидерами и возрождающимся папством в условиях,
когда ломбардские и тосканские города, чьи силы все более крепли, вели игру друг против
друга, — уже просматривалась в начале века. С другой стороны, ситуация, сложившаяся на
юге в 1000 г., не раскрывает причин стремительного развития событий, которые должны
были произойти. Из четырех сил, противостоявших друг другу в X в., две ныне перестали
действовать. Западная империя после неудачи Оттона II более не проявляла интереса к
происходящему; сарацины же, хотя и продолжали свои пиратские рейды (базой им служила
Сицилия), казалось, оставили создания постоянных поселений на материке. Это привело к
ужесточению отношений между двумя оставшимися противниками — лангобардскими
княжествами и Византией, которые, будучи предоставлены сами себе, продолжали бы вести
свою время от времени разгорающуюся борьбу до бесконечности. Однако случилось так, что
к ним присоединился поток переселенцев с севера. Лангобарды и византийцы уступали им в
храбрости, энергии и сообразительности; новоприбывшие одержали над ними верх и менее
чем за пятьдесят лет нанесли им поражение.
История появления норманнов в Северной Италии начинается примерно в 1015 г.,
когда группа, состоявшая примерно из сорока молодых норманнских паломников, посетила
святилище архангела Михаила на Монте-Гаргано — любопытном скалистом наросте,
выступающем на голени «итальянского сапога» и вдающемся в Адриатику. В этих
малонаселенных непокоренных областях их появление восприняли одновременно как вызов
и как благоприятный случай, и некоторые лангобардские лидеры с легкостью убедили их
остаться в Италии в качестве наемников, дабы изгнать с полуострова византийцев. Те
отправили весть в Нормандию, и поток ищущих приключений, легких на подъем молодых
переселенцев быстро набрал силу. Иммиграция приобрела устойчивый характер.
Неразборчивые пришельцы сражались за того, кто больше заплатит, и вскоре начали
вымогать земли в уплату за свою службу. В 1030 г. герцог Сергий Неаполитанский в
благодарность за оказанную ему поддержку пожаловал предводителю норманнов Рейнульфу
графство Аверса. С этого момента норманны начали быстро продвигаться вперед, и в 1053 г.,
когда папа Лев IX поднял против них значительно превосходящую по численности армию и
лично возглавил ее, они нанесли ему поражение при Чивитате, а его самого захватили в плен.
К этому моменту ведущее положение среди норманнских предводителей заняла семья
Танкреда де Отвилля, скромного рыцаря с полуострова Котантен. Из двенадцати его сыновей
восемь поселились в Италии, причем пятерым суждено было сделаться лидерами первого
ранга. После Чивитате политика папства изменилась, и в 1059 г. папа Николай II признал
Роберта Отвилля по прозвищу Гвискар — Хитрый — герцогом Апулийским, Калабрийским
и Сицилийским. Из этих территорий значительная часть Апулии и почти вся Калабрия
оставались под властью греков, а Сицилией по большей части владели сарацины. Однако
Роберт, усилившийся благодаря недавней легитимации своей власти, не мог долго ждать.
Два года спустя он и его младший брат Рожер пересекли Мессинский пролив и в течение
последовавшего десятилетия оказались способны осуществлять постоянный натиск на
сарацин как на Сицилии, так и на материке. Бари пал в 1071 г., и с ним — последний оплот
византийской власти в Италии. В начале следующего года настала очередь Палермо, и
мусульмане навсегда лишились владычества над Сицилией. В 1075 г. пал Салерно —
последнее лангобардское княжество. К концу столетия норманны сокрушили
противостояние чужеземцев. Они правили всей Италией южнее реки Гарильяно; на Сицилии
же они были близки к тому, чтобы создать самый блистательный и утонченный двор эпохи
Средневековья.

Правители Западной империи XI в. менее интересовались Италией, нежели ранее

Оттоны. Ни Генрих II Святой, ни Конрад II не оставили заметного следа в жизни
полуострова; этого не сделал бы, по всей вероятности, и преемник Конрада Генрих III, если
бы ситуация в Риме не ухудшилась настолько, что тиару вырывали друг у друга аж три папы.
Генрих поспешил в Рим, решительно низложил всех троих и предложил сначала одного,
затем другого кандидата, но те протянули недолго — интервал между ними составлял менее
года; например, второй кандидат, Далмаций II, скончался всего через 23 дня при
обстоятельствах, весьма напоминавших отравление. Лишь в декабре 1048 г. Великий
конклав, собравшийся в Вормсе, вынужденно проголосовал за второго кузена императора,
епископа Бруно из Тула.
При Бруно, принявшем имя Льва IX, церковь, можно сказать, вернула себе чувство
собственного достоинства. Страшные чары, столько лет губительно влиявшие на Рим, были
разрушены, и хотя папа умер всего шесть лет спустя — попал в плен к норманнам при
Чивитате и так никогда и не оправился от унижения, — он успел заложить основы реформы
папства, которая вдохнула в этот институт новую жизнь. Выполняя эту задачу, он, однако,
пользовался горячей поддержкой императора — преимуществом, которым более никогда не
суждено было пользоваться его собственным преемникам, ибо с его смертью в 1054 г. и
кончиной Генриха, последовавшей два года спустя, краткий период мирного сотрудничества
императора и папы пришел к своему финалу. По иронии судьбы Генрих, стремясь
превратить папство в союзника империи, преуспел лишь в том, что создал ей соперника.
Церковь, восстановив свою добродетель, теперь также начала стремиться к власти, а эта
задача неизбежно должна была привести ее к конфликту с интересами империи, особенно
если за ее решение брались прелаты, отличавшиеся непреклонной решительностью, как,
например, архидиакон Гильдебранд.
Почти тридцать лет (до того как его избрали в папы под именем Григория VII)
Гильдебранд играл ведущую роль в делах церкви. Вся его карьера прошла под знаком одной-
единственной задачи: установить во всем христианском мире, начиная с императора,
неукоснительное повиновение церкви. Таким образом, рано или поздно, но конфликт был
неизбежен, и вот он — неожиданно — вспыхнул в Милане. В 1073 г. во время диспута по
поводу того, кто займет вакантную должность архиепископа, сын Генриха Генрих IV
усугубил ситуацию, формально введя в должность одного кандидата, хотя был осведомлен,
что предшественник папы Григория — Александр II — уже утвердил другого, избранного
конклавом. Это был акт открытого неповиновения, который церковь не могла
проигнорировать, и в 1075 г. Григорий под страхом отлучения категорически запретил
мирянам проводить какие бы то ни было назначения на церковные должности. После этого
разъяренный Генрих немедленно пожаловал еще двоим германским епископам итальянские
епархии и вдобавок на всякий случай назначил нового архиепископа Миланского, хотя
прежний назначенный им кандидат был еще жив. Папа призвал его в Рим, чтобы тот ответил
за свои действия, но император отказался, а затем созвал общий собор всех германских
епископов и 24 января 1076 г. объявил о смещении Григория с папского престола.
Император, однако, чрезвычайно переоценил свое могущество. Последовавшее в ответ
низложение папой его самого, сопровождавшееся отлучением Генриха от церкви и
освобождением всех его подданных от вассальной клятвы, вызвало волну бунтов,
прокатившуюся по всей Германии. В результате император был буквально поставлен на
колени. Перейдя Альпы среди зимы вместе с женой и маленьким сыном, он явился к
Григорию в январе 1077 г. в замок Каносса и там по прошествии трех дней крайнего
унижения получил столь необходимое ему отпущение грехов.
История Каноссы, часто оживляемая иллюстрацией, на которой император, босой, в
грубой одежде, дрожит, стоя на снегу перед закрытыми вратами замка, на века стала
любимым сюжетом авторов детских книжек на исторические темы, использовавших его в
качестве назидания о тщете суетного честолюбия. На самом деле триумф Григория ничего не
стоил, и Генрих это знал. Он не собирался следовать своему обещанию покорности и в
1081 г. вторично пересек Альпы и вступил в Италию — на этот раз во главе армии. Поначалу
Рим стойко держался, но по прошествии двух лет Генриху удалось прорваться через
защищавшие его укрепления. Вялые попытки начать переговоры вскоре прекратились, и на
Пасху 1084 г. Генрих возвел сам себя в сан императора руками своего же ставленника,
антипапы Климента III.
Даже теперь Григорий, засевший в замке Святого Ангела, отказался сдаться. У него
оставалась еще одна карта, которую он мог разыграть. Норманны, к которым он всегда
обращался в случае затруднений, на этот раз не торопились откликнуться, так как Робер
Гвискар был целиком и полностью поглощен ведением кампании на Балканах против
Восточной империи. Однако в мае 1084 г. Робер неожиданно появился у стен Рима с армией
численностью 36 000 человек. Перевес в силах не оставлял Генриху никакой надежды на
успех; он отступил — и как раз вовремя. Норманны ворвались через Фламинские ворота, и в
течение трех дней в городе шли грабежи и резня. К тому времени как мир был наконец
восстановлен, целый район между Колизеем и Латераном оказался выжжен дотла. От
приверженцев папы Рим понес более убытков, нежели ему когда-либо доводилось
претерпеть от готов и вандалов. Робер, не смея оставить несчастного Григория на милость
жителей, сопроводил его в Салерно, где тот и скончался на следующий год. До нас дошли
последние слова папы, проникнутые иронией и жалостью к самому себе: «Я возлюбил
праведность и ненавидел порок, и потому умираю в изгнании».
Несмотря на горечь такого конца, достижения Григория оказались значительнее, чем
он думал сам. Он окончательно установил главенство папы в церковной иерархии —
практика инвеституры, осуществляемой мирянами, и так уже изжившая себя, полностью
прекратилась в следующем столетии, — и хотя не одержал аналогичной победы над
империей, по крайней мере заявил свои претензии столь внушительно, что отныне их
невозможно было игнорировать. Церковь, если можно так выразиться, показала зубы; в
дальнейшем сопротивление ей императоров будет связано с большим риском.

События XI в., и особенно ослабление имперской власти над Италией в тот период,
когда разворачивалась борьба из-за инвеститур, обеспечили прекрасные условия для
развития городов-государств Ломбардии и Тосканы. Однако в то время как судьбы севера
страны складывались под влиянием республиканских тенденций и стремления к расслоению,
на юге действовали противоположные силы. Здесь также существовали торговые города,
такие как Неаполь, Салерно и Амальфи, история независимости которых насчитывала много
лет. За их пределами, однако, энергия норманнов объединила территории впервые за пять
столетий; здесь установился режим господства аристократии, куда более суровый, чем то,
что когда бы то ни было имело место на севере. Робер Гвискар умер в 1085 г. во время
похода на Константинополь.117 Хотя он оставил свои владения на материке сыну,
фактический контроль над Сицилией перешел к его брату — великому графу Рожеру, на
котором во многом лежала ответственность за ее завоевание. То было удачное решение,
поскольку оно позволило Рожеру укрепить власть норманнов на острове, в некоторых
областях которого сарацины по-прежнему оказывали активное сопротивление. За
шестнадцать лет, которые прожил после кончины своего брата, Рожер заложил прочные
основы блестяще организованного государства — основы, на которых это самое государство
суждено было с триумфом создать его сыну.
В лице Рожера II Европа имела одного из величайших и самых ярких правителей
Средневековья. Он родился от матери-итальянки и был воспитан на Сицилии, где благодаря
принципам абсолютной религиозной веротерпимости, исповедуемой его отцом, греки и
сарацины имели равные права с норманнами и латинянами. Имея внешность южанина и
восточный темперамент, он также унаследовал честолюбие и энергию своих норманнских
предков и прибавил к ним собственный талант правителя и государственного мужа. В 1127 г.
он получил норманнские владения на континенте от своего слабого бесталанного кузена,
став, таким образом, по праву одним из ведущих европейских властителей. Для того чтобы
состязаться с другими князьями, ему не хватало лишь одного: короны.
Рожеру выпал шанс в феврале 1130 г. в виде слишком хорошо знакомого спора о том,
кто станет преемником папы. Папа Гонорий II умирал; по всей очевидности, наследовать
престол должен был кардинал Пьетро Пирлеони, бывший папский легат при короле Генрихе
I Английском, священнослужитель выдающихся способностей и с безупречным прошлым,
связанным с аббатством в Клюни. Он происходил из богатого и влиятельного рода, однако с
еврейскими корнями, что не устраивало часть курии, придерживавшуюся крайних
реформистских позиций. В то время как большинство провозгласило Пирлеони папой
Анаклетом II, эта группа избрала собственного кандидата, принявшего имя Иннокентия II. В
течение нескольких дней позиция Иннокентия стала столь угрожающей, что его вынудили
покинуть Рим, и это обеспечило ему спасение. Когда Иннокентий оказался по ту сторону
Альп, его дело поддержал Святой Бернард Клервосский, одна из наиболее влиятельных
фигур эпохи: его влияние на политику имело вредоносный и даже катастрофический
характер, он быстро обрел приверженцев во всей христианской Европе. На стороне Анаклета
остался Рим — и Рожер. Условия Рожера были просты: поддержка норманнов в обмен на
корону. Папа немедленно согласился, и в итоге на Рождество 1130 г. в Палермском соборе в
окружении невиданной доселе роскоши Рожер стал королем Сицилии и Италии.
Однако трудности его не закончились. В 1138 г. Анаклет скончался, и на следующий
год Иннокентий, наконец-то почувствовавший себя в безопасности, лично повел армию

117 Заманчиво было бы порассуждать, какими бы путями пошла история, если бы он остался жив и
экспедиция закончилась успешно.
против нового королевства. Папы не раз совершали ошибку, пытаясь встретиться с
норманнами на поле боя: Иннокентий попал в плен близ реки Гарильяно, точно так же как
Лев IX при Чивитате, и получил свободу, лишь формально признав право Рожера на корону.
Но королевство представляло собой слишком серьезную угрозу для южной границы Папской
области и о настоящем перемирии речь не шла. Отношения с обеими империями
складывались не лучше. Обе видели в нем угрозу собственному суверенитету, и в 1146 г.
даже изощреннейшая дипломатия Рожера оказалась неспособна предотвратить союз всех
трех держав против него. Он спасся только благодаря Второму крестовому походу —
унизительному фиаско, которое стало для правителей Европы платой за то, что они
позволили Святому Бернарду вмешаться в их дела.
И все же, несмотря на все проблемы во внешней и внутренней политике — ибо
могущественные вассалы в Апулии создали государство, почти постоянно бунтовавшее
против Рожера, пока он находился у власти, — власть его продолжала расти, как и
великолепие его двора. Флот, созданный им, под командованием блистательного адмирала 118
Георгия Антиохийского вскоре стал, несмотря на противостояние итальянских морских
республик, главенствующим на Средиземном море. Он завоевал Мальту и побережье
Северной Африки от Триполи до Туниса 119; предпринимались рейды даже на
Константинополь, а также на Коринф и Фивы — последний центр византийской
шелкопрядильной промышленности, откуда привозились пленные ремесленники для работы
в королевских мастерских в Палермо. Здесь, в его дворцах и беседках среди апельсиновых
рощ, Рожер провел последние десять лет своей жизни, работая в архиве, где хранились
документы на разных языках — и латынь, и греческий, и арабский были официальными
языками королевства, — ведя научные и философские дискуссии с мировыми светилами
того времени (ибо Сицилия в то время была основным каналом, по которому как греческая,
так и арабская ученость проникала в Европу) или отдыхая, как всякий восточный владыка, в
своем отлично укомплектованном гареме.
Главным памятником архитектуры периода его правления стала Палатинская капелла,
построенная им в 1130—1140-е гг. на первом ярусе королевского дворца в Палермо. В плане
она повторяет традиционную романскую модель: центральный неф фланкирован двумя
боковыми; ступени ведут в апсиду, где расположен алтарь. Пол и нижняя часть стен также
являются романскими, несмотря на изумляющее богатство и роскошь (они выполнены из
сливочно-белого мрамора и золотой фольги с использованием полихромной opus
alexandrinum 120). В то же время каждый квадратный дюйм верхней части стен покрыт
византийскими мозаиками; почти все они созданы примерно в одно время и отличаются
превосходным качеством.121 Очевидно, их выполнили греческие мозаичисты, специально
привезенные из Константинополя. Капелла могла бы считаться редкостной, полностью
уникальной жемчужиной уже благодаря этим мозаикам, однако ими ее убранство не
исчерпывается. Над ними вздымается расписная «сталактитовая» крыша в чисто арабском
стиле — крыша, которая сделала бы честь постройкам Кордовы или Дамаска. Наиболее
удивительным политическим достижением Рожера стало соединение трех великих
цивилизаций Средиземноморья — латинской, греческой и арабской, — представители
которых совместно трудились в мире и гармонии. Рожер добился этого в те времена, когда в
других местах они повсюду стремились перегрызть друг другу глотки: в столетие Крестовых
118 Слово «адмирал» происходит от арабского «эмир аль-бальб» — «повелитель моря». Мы унаследовали
его непосредственно у норманнской Сицилии, где впервые был использован этот титул.

119 Сицилия, однако, недолго удерживала за собой завоеванные африканские территории — в 1160 г.
лишилась их всех.

120 Вид штучной мозаики. — Примеч. пер.

121 К сожалению, в ней сделаны одна-две новейших замены, включая ужасающее изображение Богоматери в
центральной апсиде, которое следовало бы немедленно удалить.
походов и менее ста лет спустя после Великого Раскола между православной и католической
церквями. Здесь, в этой маленькой постройке, мы обнаруживаем то же достижение, весьма
выразительно явленное визуально. Оно также воплощено в другом величественном
сооружении короля в Чефалю. Арабское влияние в нем менее очевидно, однако типично
византийская мозаика, изображающая Христа Пантократора — Вседержителя — вверху
восточной апсиды, является великолепнейшим изображением Спасителя во всем
христианском искусстве.

Между тем ветер перемен уже пронесся по Северной Италии, и изменения все больше
давали о себе знать в южных областях и Риме. В 1134 г. в городе произошло восстание
граждан, в результате чего вновь был учрежден сенат. Папство оборонялось — в 1145 г. папа
Люций II умер от ран, полученных во время штурма Капитолия, — но общественное
движение неуклонно завоевывало новые позиции, особенно по прибытии некоего Арнольда
Брешианского, пылкого юного монаха, в котором крайний аскетизм подпитывался новым
типом религиозного мышления — схоластической философией. Впервые оно начало
формироваться в прошедшем столетии во Франции в умах теологов, таких как старый
наставник Арнольда Пьер Абеляр; теперь же оно укоренилось в Италии. По сути своей
будучи отклонением от традиционного мистицизма в область логического, рационалистского
подхода к духовным вопросам, оно явилось одним из двух влияний, имевших решающее
значение в жизни Арнольда. Другим столь же важным фактором стал возродившийся
интерес к римскому праву, изучавшемуся теперь в Болонском университете. Два этих
влияния вызвали к жизни его теорию, которую он неустанно проповедовал на улицах и
пьяццах — площадях Рима: по его мнению, церковь должна полностью подчиняться во всех
имеющих отношение к повседневности вопросах светской власти государства, отринув
всякую мирскую власть и возвратившись к чистой и абсолютной бедности своих
основателей. То был опасный момент; с точки зрения Святого Бернара, проповедовавшего
диаметрально противоположные взгляды с таким же пафосом и уже осудившего Арнольда
вкупе с Абеляром на соборе 1140 г. в Сансе, он заслуживал анафемы. Но даже Бернар не мог
ослабить влияния Арнольда на Рим. Это стало общей заслугой двух других выдающихся
фигур своего века — императора Фридриха Барбароссы и Николаса Брейкспира, который,
приняв имя папы Адриана IV, оказался единственным англичанином, которому когда-либо
доводилось занимать престол Святого Петра.
Адриан с самого начала дал понять, что не намерен выполнять чьи бы то ни было
приказы. Когда же он обнаружил, что римская община при поддержке Арнольда закрыла ему
доступ в Латеран, то отреагировал немедленно. В начале 1155 г. весь Рим попал под
действие интердикта (отлучения от церкви, которое должно было продолжаться до тех пор,
пока Арнольда не изгонят из города). Ни один папа до тех пор не решался на подобный шаг,
однако он оказался чрезвычайно эффективен. Приближалась Святая седмица; Пасха без
богослужения казалась немыслимой, и гнев населения обратился против общины. Арнольд
внезапно исчез, и Адриан наконец вновь очутился на свободе. На Пасху он, как и
планировалось, отслужил торжественную мессу в Латеране.
Фридрих Гогенштауфен, римский король и, таким образом, избранный с 1152 г.
император, устроил в Павии празднество. Он недавно получил железную корону Ломбардии
— в ходе церемонии еще более символичной, нежели обычно, так как несколько
ломбардских городов, возглавляемых Миланом, ныне пребывали в открытой оппозиции к
империи, — и направлялся на юг, чтобы короноваться императором в Риме. Возле Сиены
ему встретились папские легаты, которые обратились к нему с насущной просьбой:
требовалась его помощь в поимке Арнольда Брешианского, укрывшегося в соседнем замке.
Для армии Фридриха это не составило никакого труда. Арнольд вскоре сдался и был
возвращен в Рим. Приговоренный префектом города, он был вначале повешен, а затем
сожжен; пепел же брошен в Тибр.
Все же перспектива немедленного прибытия Фридриха в Рим начала вызывать у курии
озабоченность. Не без труда — поскольку ни одна из сторон не доверяла другой — близ
Сутри была устроена встреча между папой и королем. Встреча едва не закончилась
провалом, когда через два дня Барбаросса отказался участвовать в символическом акте, ему
предстояло держать поводья и стремя, пока Адриан слезал с лошади. Однако в конце концов
соглашения удалось достичь и эти двое поехали в Рим вместе. Вскоре им путь преградили
несколько малоразговорчивых посланцев городской общины: если Фридрих желает войти в
город, ему следует заплатить дань и гарантировать всем горожанам соблюдение их
гражданских свобод. Король наотрез отказался, и угрюмые посланцы удалились.
Предчувствуя недовольство, Адриан быстро отправил большие силы, дабы занять Леонину.
На следующее утро он и Фридрих тайно проскользнули в Рим, и несколько часов спустя
новый император был коронован. Новость достигла общины, когда как раз шло обсуждение,
как лучше всего воспрепятствовать коронации. Возмущенные тем, что их обманули, толпа и
городское ополчение вместе атаковали Ватикан. Битва продолжалась целый день; обе
стороны несли жестокие потери, но к вечеру имперские силы одержали верх и оставшиеся в
живых нападающие отступили за реку.
Фридрих получил то, чего добивался, и возвратился в Германию. В то же время для
Адриана победа обернулась поражением. Без войск императора, защищавших его, он не мог
оставаться в Риме; кроме того, он потерпел полнейшую неудачу, пытаясь заставить
Фридриха противостоять королю Вильгельму I Злому Сицилийскому, сыну и наследнику
Рожера II, которого он, папа, по-прежнему отказывался признавать. Все свои надежды на
уничтожение Сицилийского королевства Адриан теперь возлагал на баронов Апулии,
которые вновь восстали, и которых на этот раз поддержала византийская армия. Однако
удача отвернулась от него. Вильгельм не заслуживал своего прозвища, которое он получил
скорее из-за смуглого цвета кожи и мрачного вида, геркулесовой силы. Правда, он был
ленивее своего отца и еще более, чем тот, падок на удовольствия, однако обладал присущей
Отвиллям способностью мобилизоваться и мобилизовать свое окружение в условиях
кризиса. Теперь он устремился к Сицилии во главе своих ударных сарацинских частей,
разгромил греков и апулийских повстанцев при Бриндизи, а затем осадил Адриана в
Беневенто. В третий раз его святейшество папа попал в руки норманнов. В июне 1156 г.,
вынужденный капитулировать, Адриан благословил Вильгельма на царство в его
сицилийских владениях.
Претерпев это унижение, папа, однако, вскоре получил основания радоваться своему
поступку, так как Барбаросса оказался настолько опасен для папства, что Вильгельм не шел
ни в какое сравнение с ним. Летом 1158 г. он возвратился в Италию во главе крупных сил, и
его поведение на съезде в Ронкалье не оставило итальянским городам ни малейшего
сомнения относительно его собственного понимания императорской власти, когда четверо
прославленных ученых из Болоньи, университета, которому он всегда особенно благоволил,
полностью разрушили все свои излюбленные идеалы независимости городов, показав, что
они полностью лишены законных оснований. Отныне, заявил император, все города будут
полностью контролироваться императором с помощью правителей-иностранцев (подеста ).
На всю Ломбардию эти слова произвели ошеломляющий эффект, однако Фридрих был готов
к попыткам мятежа. В 1159 г. в Креме он привязал к осадным машинам пятьдесят
заложников, включая детей, чтобы удержать оборонявшихся от контратаки в 1162 г., и
наконец поставил на колени миланцев и подверг город такому разорению, что в течение пяти
лет тот, покинутый, лежал в руинах. Но в результате противостояние городов только
усилилось. Прежние распри ныне оказались забыты; города объединились в мощную
Ломбардскую лигу для защиты своих свобод.
Папа Адриан скончался в 1159 г. Несомненно, как считал Фридрих, многое зависело от
того, кто будет выбран его преемником, и был весьма обеспокоен тем, что наиболее
вероятным, оставившим других далеко позади кандидатом являлся кардинал Роланд
Бандинелли: подобно Адриану он оказывал жесткое сопротивление претензиям императора.
Степень ответственности Фридриха за последовавшие события трудно определить: можно
только утверждать, что инвеститура, имевшая место через два дня после избрания Роланда в
соборе Святого Петра 7 сентября, представляла собой гротескное зрелище, самое
недостойное в истории папства. Когда внесли пурпурную папскую мантию, новый папа, по
обычаю сделав вид, что отказывается от нее, склонил голову, дабы ее принять. В этот момент
кардинал Октавиан из аббатства Санта-Чечилия внезапно подскочил к нему, схватил мантию
и попытался облечься в нее сам. Завязалась потасовка, в ходе которой одеяние у него
отобрали. Но его капеллан, вероятно, предвидя, что все произойдет именно так, тут же вынес
новую мантию, и на этот раз Октавиан сумел ее надеть (к несчастью, задом наперед), прежде
чем кто-либо смог остановить его.
Трудно представить себе, какой начался беспорядок. Вырываясь от разъяренных
приверженцев Роланда, пытавшихся силой сорвать с него мантию, Октавиан — прилагая
отчаянные усилия, чтобы перевернуть мантию и надеть ее как нужно, в результате только
намотал бахрому вокруг шеи — кинулся к папскому трону, сел на него и провозгласил себя
папой Виктором IV. Затем он стал метаться по базилике, пока не наскочил на группу
младших священнослужителей, которым приказал приветствовать его, что они и сделали с
покорностью, увидев, как двери распахнулись и в церковь вломилась толпа вооруженных
головорезов. По крайней мере на миг сопротивление было сломлено. Роланд и его
сторонники, не теряя времени, выскользнули наружу и укрылись в укрепленной башне
Святого Петра. Тем временем Октавиан под защитой головорезов взошел на престол с
соблюдением несколько большего количества формальностей, нежели в первый раз, и с
триумфом был препровожден в Латеран, приложив, как сообщают, немало усилий, чтобы
перед выходом привести в порядок свое платье.
Эти действия, как бы недостойно они ни выглядели, теперь представляются
обдуманными заблаговременно и тщательно спланированными, причем с таким масштабом,
который не оставляет сомнения, что в них активно участвовали имперские власти. Октавиан
с давних пор был известен своей приверженностью империи, и два посла Фридриха в Риме
немедленно признали легитимным его «избрание». Одновременно император энергично
взялся за проведение кампании против Роланда, но она не имела успеха: вскоре
общественное мнение в Риме прочно склонилось на сторону законного папы, который 20
сентября наконец был формально возведен в папское достоинство под именем Александра III
в маленьком городке Нинфа. Фактически церковь пребывала в состоянии раскола, но
Октавиан постепенно лишился сторонников. Он скончался в 1164 г. в Лукке, где
существовал на доходы от разбоя (правда, не всегда удачного), причем местные иерархи
даже не позволили похоронить его в пределах городских стен.
Венеция, Сицилия и папа Александр (с того момента как у него появилась такая
возможность) оказывали активную поддержку Ломбардской лиге, и вскоре Фридрих впервые
ощутил всю мощь противостояния со стороны Италии. Вскоре удача также начала изменять
ему. Марш на Рим в 1167 г. не привел ни к чему: в императорской армии разразилась
эпидемия чумы. Фридриху, практически беззащитному, пришлось отступать через
враждебную ему Ломбардию, и он с трудом сумел отвести жалкие остатки своей армии
обратно, за Альпы. В 1174 г. он возвратился, но момент был упущен; 29 мая 1176 г. силы
лиги разгромили его немецких рыцарей при Леньяно. Амбициям Фридриха в Ломбардии был
положен конец. На следующий год на соборе в Венеции он публично поцеловал туфлю папы
Александра у входа в собор Святого Марка 122, а в 1183 г. в Констанце на основе
Венецианского перемирия был заключен договор. Хотя сюзеренитет императора формально
сохранялся, города Ломбардии (и отчасти Тосканы) отныне получали свободу
самостоятельно вершить свои дела. Вряд ли Фридрих предвидел на Ронкальском съезде, что
ему придется принять такое решение, однако утешение не заставило себя ждать. Империя,
которая столь долго и столь безуспешно боролась за контроль над Ломбардией, теперь

122 Точное место, где это произошло, обозначено ромбовидной плиткой из черного мрамора близ
центрального входа в базилику.
смогла почти без борьбы овладеть Сицилией.

Рожеру II, скончавшемуся в 1154 г., не повезло с потомками. Сын его Вильгельм Злой,
несмотря на триумф над папой, более не совершил почти ничего примечательного. Он
правил всего двенадцать лет, а затем ему, в свою очередь, наследовал его сын, Вильгельм II.
Генетически новый король напоминал своих более отдаленных предков: в отличие от своего
отца, которого описывали как великана, «чья широкая черная борода придавала ему дикий и
устрашающий вид, повергавший многих в ужас», Вильгельм-младший имел светлые волосы
и отличался исключительной красотой. Было что-то неизбежное в том, что его прозвали
Вильгельм Добрый, хотя на самом деле как правитель он оказался гораздо хуже своего отца:
слабый, лишенный способностей, вечно стремившийся добиться успеха, но почти никогда не
достигавший его. Единственным качеством, унаследованным им от Рожера, стала страсть к
зодчеству, и построенный им огромный собор на холмах над Палермо, все обширное
пространство стен которого изнутри покрыто великолепными мозаиками, стоит
незабываемым памятником последнему законному норманнскому королю Сицилии.
С кончиной же Вильгельма Доброго (он умер 18 ноября 1189 г. тридцати шести лет от
роду) династия Отвиллей прервалась. Его жена Иоанна, дочь Генриха II Английского, не
родила ему детей, и из всех возможных кандидатур трон перешел к его тетке Констанции,
дочери Рожера (родившейся уже после его смерти; она была младше короля, своего
племянника). И четырех лет не прошло, как ее отдали в жены Генриху, сыну и наследнику
Фридриха Барбароссы. Как могла такая идея хоть на миг прийти в голову Вильгельму и его
советникам, так и останется загадкой. Ведь в случае, если бы король умер бездетным,
Сицилия перешла бы во владения императора, и ее независимое существование окончилось
бы. Правда, Иоанна имела еще много лет в запасе, чтобы забеременеть, — в 1186 г. ей было
только 20, а ее мужу — 32 года. Но жизнь в XII в. была куда менее стабильной, нежели в
паши дни: дети часто умирали, поэтому идти на такой риск, прежде чем
престолонаследование будет надежно обеспечено, по всем стандартам являлось почти
преступной халатностью.
Необходимо заметить, что многие норманнские бароны выступили категорически
против Констанции и готовы были сражаться, если потребуется, за сохранение
независимости королевства. В начале 1190 г., по благословлению папы Климента III,
архиепископ Палермский возложил корону Сицилии на незаконного внука Рожера II —
Танкреда, графа Лечче.123 Танкред был мал ростом и отвратительно уродлив; из-за своей
нелегитимности он не мог занять трон. Но он был способным и энергичным, и если бы
прожил нормальную жизнь и сумел найти еще одного сильного союзника, помимо папы, то
мог бы спасти свою страну от уничтожения. К несчастью, половина норманнских баронов
была настроена враждебно по отношению к нему; с самого начала они подняли против него
восстание, распространившегося повсеместно. К тому же он умер, едва достигнув зрелого
возраста. Его сын и преемник, бывший еще ребенком, оказался бессилен, когда Генрих —
ныне император Генрих IV — прибыл в 1194 г., чтобы получить корону; вскоре сын
Танкреда умер при загадочных обстоятельствах. Коронация Генриха состоялась в Палермо
на Рождество 1194 г. и положила безвременный конец существованию самого
замечательного королевства эпохи Средневековья.
Шестьдесят четыре года — недолгая жизнь для королевства, и Сицилия могла бы
выжить, если бы Вильгельм II (лучше забыть его прозвище) оказался более разумным
правителем или имел детей. Вместо этого он подарил ее своему самому давнему и упорному
врагу, который под предлогом якобы готовящегося заговора перебил практически всю знать,
обитавшую на Сицилии и на юге Италии; она продержалась против него всего четыре дня
после коронации. Он создал царство террора, просуществовавшее до конца его дней.

123 На самом деле он был незаконнорожденным ребенком старшего сына Рожера II — графа Рожера
Апулийского, скончавшегося еще до смерти своего отца.
Норманнское королевство на Сицилии не потерпело поражения — правители отказались от
него.
Однако дух его прожил еще одно поколение. Королева Констанция не присутствовала
на коронации своего мужа в Палермо. Забеременев впервые в возрасте сорока лет, она была
полна решимости добиться двух вещей: во-первых, благополучно родить; во-вторых,
проследить за тем, чтобы это было именно ее дитя, а не чье-то еще. Она не откладывала свое
путешествие на Сицилию, но ехала медленно и тогда, когда считала нужным. Констанция
добралась только до маленького городка Джези, примерно в двадцати милях от Анконы,
когда почувствовала родовые схватки. Там на следующий день после коронации, в палатке,
воздвигнутой на главной площади, куда было разрешено входить любой матроне, желавшей
стать свидетельницей родов, она произвела на свет своего единственного сына, которого
день-два спустя показала на той же площади собравшимся жителям, с гордостью приложив
его к груди. Об этом сыне, Фридрихе — впоследствии ему суждено было получить прозвище
Stupor Mundi, «Диво мира», — мы узнаем гораздо больше в продолжении нашей истории.

Глава VII
ОТВЕТНЫЙ УДАР ХРИСТИАНСКОГО МИРА
После того как мусульмане завоевали в VIII в. Испанию, а в IX в. — большую часть
Сицилии, они прекратили постоянный захват новых территорий. Однако для христианских
стран, расположенных вокруг Средиземного моря, они представляли более, чем когда бы то
ни было, серьезную угрозу. Их «неофициальные» колонии на юге Италии и в Южной
Франции наводили ужас на соседей-христиан; в Средиземном море не было места, где
можно было бы чувствовать себя в безопасности от их пиратских флотилий, и мало было
городов и поселений на побережье, которые не жили бы в постоянном страхе внезапного
нападения. Постоянную бдительность, пожалуй, могли не проявлять одни лишь венецианцы,
чей город находился в безопасности в своей мелководной лагуне. Сам Рим, как мы уже
знаем, был разграблен в 846 г., а в следующем столетии его участь разделили Генуя и Пиза.
При этом мусульманская угроза была связана не только с пиратством: росла также
опасность со стороны Египта. Турецкий наемник Ахмед ибн Тулун, ставший правителем в
868 г., распространил свою власть на большую часть Леванта вплоть до Киликии,
находящейся в юго-восточном углу малоазиатского побережья. Наконец в последние годы
столетия аббасидский халиф отправил флот в карательную экспедицию в Египте, и
правление Тулунидов закончилось в 905 г.124 Беспорядки продолжались три десятилетия,
после чего на сцене появилась гораздо более выдающаяся и дольше существовавшая
династия Фатимидов, шиитов исмаилитской секты, возводивших свою родословную к
дочери пророка Фатиме. Впервые они объявились в Тунисе, а в 969 г. завоевали Египет и
построили новую столицу, которую назвали аль-Каира, «Победоносная», в наши дни
известную под названием Каир. К этому времени халифат Аббасидов пришел в упадок и не
мог препятствовать завоеванию Фатимидами не только Палестины и Сирии, но и самого
сердца арабских территорий, Хиджаза.
Формально начиная с IX в. и далее высшую ответственность за защиту Западной
империи от нападений неверных нес ее правитель. Однако император был бессилен. До
Аахена, столицы империи, от Средиземного моря было несколько недель пути; даже когда
армия предпринимала какие-то действия южнее, то поневоле была вынуждена действовать
только на суше, так как несколько судов, составлявших весь имперский флот, как правило,
находились в Балтийском море. Характерный пример связан с несчастным Оттоном II. В
декабре 980 г. он решил раз и навсегда освободить Южную Италию от сарацинской напасти.
Поначалу кампания разворачивалась вполне удачно, но летом 982 г., во время его
продвижения в Калабрию, силы арабов застигли его врасплох близ Стилона. Его армия была
124 От них в Каире осталась мечеть ибн Тулуна (IX в.) — быть может, прелестнейшая во всем городе.
изрублена на куски, а сам он спасся, только доплыв до проходившего мимо корабля и скрыв,
кто он такой. Затем, когда судно приблизилось к Россано, он вновь прыгнул за борт и
направился к берегу. Его поражение было нагляднейшей иллюстрацией бессилия империи в
условиях натиска мусульман.
И все же именно тогда — хотя по-прежнему почти незаметно — маятник качнулся в
обратную сторону. С конца X в. и далее наблюдается медленное усиление противодействия
христиан. К 975 г. мусульманские поселенцы на юге Франции были изгнаны. Генуя и Пиза
вели строительство собственных флотов — уже к 1016 г. это позволило им объединиться,
чтобы изгнать сарацин с острова Сардиния, который с 721 г. пострадал по крайней мере от
девяти больших набегов, часто сопровождавшихся резней местного населения. Прошло
немного лет, и методы арабов стали применяться против них самих: итальянские корабли, в
свою очередь, начали угрожать прибрежным городам. К концу пятидесятилетнего правления
византийского императора Василия II Болгаробойцы (он умер в 1025 г.) его империя вновь
обрела контроль практически надо всем Балканским полуостровом, всей Малой Азией,
Апулией, Критом и Кипром. Важнейшим переломным моментом стал 1087 г., когда Генуя и
Пиза предприняли еще одну совместную экспедицию, на сей раз против Махдии — арабской
столицы, на месте которой находится современный Тунис. Они взяли город, сожгли в гавани
корабли и навязали правителю условия мира. Четыре года спустя Великий граф Рожер I
завершил завоевание Сицилии; в 1092 и 1093 гг. дальнейшие экспедиции из Италии и
Южной Франции совместно с мощными силами норманнов отвоевали значительную часть
Южной Испании. Мусульманский мир трещал по швам. В политическом отношении
Средиземное море вновь отходило под власть христианского мира.
Однако новости были не только хорошими. В 1055 г. первая волна турецких
интервентов, сельджуков, захватила Багдад; в 1071 г. они вторглись в Малую Азию.
Византийский император Роман IV Диоген лично повел армию в битву против них, но 26
августа был наголову разбит и захвачен в плен в битве при Манцикерте. Предводитель
сельджуков Альп Арслан, у которого были такие длинные усы, что, как говорят, на охоте
ему приходилось завязывать их за спиной, великодушно обошелся с императором и, дав ему
эскорт, отправил его обратно в Константинополь. Однако случившееся не прошло даром — в
последующие годы турки распространились по Центральной Анатолии; под властью
византийцев остались лишь некоторые участки побережья. Через четырнадцать лет после
сражения, в 1085 г., они захватили Антиохию. То была третья из пяти патриархий
православной церкви, после Александрии и Иерусалима, павшая под ударами мусульман;
оставались лишь Рим и Константинополь…
История первой волны экспансии турок в Анатолию имела одно важное и совершенно
неожиданное последствие. Завоевание сельджуками Армении, лежавшей далеко к северо-
востоку, с центром на горе Арарат, привело к переселению на юг огромного числа армян, к
настоящему исходу, и в 1080 г. некий Рубен, родич последнего царя, правившего в городе
Ани, основал маленькое княжество в центре Тавра в Киликии. Постепенно — все-таки от
сердца Армении его отделяло более тысячи миль — оно усиливалось, обретало большее
значение и, наконец, в 1199 г. превратилось в царство Малая Армения. 125 Армяне всегда
гордились тем, что были первой нацией в мире, которая приняла христианство, что имело
место в 301 г.; здесь же внезапно возникло христианское государство, окруженное
мусульманскими странами и враждебное Византии, но в скором времени оказавшее
неоценимую помощь крестоносцам — прежде всего участникам Первого крестового похода
— по пути через Киликию в Святую землю.126
В качестве первоочередного следствия Манцикерта следовало бы прежде всего
125 Автор путает Малую Армению и Киликийское царство. — Примеч. пер.

126 Ему суждено было просуществовать целых 177 лет — вплоть до 1375 г., когда, объединившись, турки и
египетские мамелюки изгнали последнего армянского царя Льва VI, окончившего свои дни в изгнании в
Париже.
ожидать, что западное христианство обратит внимание на мусульманский Восток.
Прибрежные города Италии влекла очевидная коммерческая выгода; норманнов, как всегда,
подталкивало свойственное им в глубине души стремление к завоеваниям и приключениям.
Однако так или иначе, на той или иной территории, воинам-христианам суждено было
помешать продвижению мусульман. Итак, когда папа Урбан II 27 ноября 1095 г. обратился к
Клермонскому собору и заключил свою речь вдохновенным призывом к Крестовому походу,
то, так сказать, адресовал свою проповедь к уже наполовину обращенным и дал религиозное
оправдание делу, которое вполне могло быть предпринято и без него. То, что Святая земля, и
прежде всего сам Иерусалим, была по-прежнему занята неверными, представляло собой,
объявил он, оскорбление для всего христианского мира; паломники-христиане в настоящее
время подвергаются всевозможным унижениям и обидам. Долг каждого доброго
христианина — поднять оружие против тех, кто осквернил землю, по которой некогда ступал
Христос, и вернуть ее под власть поборников истинной веры.
В последовавшие месяцы слова Урбана благодаря самому папе стали известны всей
Франции, а целая армия проповедников разнесла их по всем уголкам Западной Европы.
Реакция была потрясающей — даже из таких отдаленных краев, как Шотландия, люди
поспешили принять на себя знак креста. Ни император Генрих IV, ни французский король
Филипп I127 — недавно отлученный от церкви за прелюбодеяние — не находились в
особенно хороших отношениях с Римом, чтобы принять участие в Крестовом походе.
Возможно, это было и к лучшему: Урбан решил, что такое великое предприятие должно
находиться под контролем церкви, и провозгласил предводителем и своим официальным
легатом одного из сравнительно небольшого числа тех мужей церкви, кто уже совершал
паломничество в Иерусалим, — епископа Адемара из Ле-Пюи. Епископа этого, однако,
должны были сопровождать несколько могущественных магнатов: Раймунд Сен-Жиль, граф
Тулузский — старейший, богатейший и наиболее выдающийся из их числа; брат
французского короля граф Гуго де Вермандуа, который прибыл в глубоком потрясении от
ужасного кораблекрушения в Адриатическом море; граф Роберт II Фландрский; граф Роберт
Нормандский (сын Вильгельма Завоевателя) и его кузен граф Стефан де Блуа, а также
Готфрид Бульонский, герцог Нижней Лотарингии. С Готфридом прибыл его брат Балдуин
Булонский, который, будучи младшим сыном в семье, не получившим наследства, привез с
собой жену и детей и был полон решимости добыть себе королевство на Востоке. Из Южной
Италии явился Боэмунд, герцог Тарентский, сын Робера Гвискара, лелеявший похожие
мечты. Будучи истинным норманном, он мало интересовался святыми местами, но
Крестовый поход считал величайшим приключением своей жизни.
Одним из наиболее популярных предводителей, однако, был человек вовсе не знатного
происхождения — пожилой странствующий монах по имени Петр и по прозванию
Пустынник, возникшему из-за накидки, которую, насколько известно, он никогда не снимал.
От него исходил отвратительный запах; о нем говорили, что его почти нельзя отличить от
осла, на котором он всегда ездил, но личный магнетизм его был неотразим. По словам
историка Гиберта Ножанского, «все, что ни говорил и ни делал он, казалось, несло на себе
отпечаток святости». Он проповедовал Крестовый поход по всей Франции и во многих
областях Германии, и к тому времени, когда его собственная экспедиция началась, за ним
следовало более 40 000 человек. Многие из них, несомненно, являлись искренними,
богобоязненными людьми, жаждущими сражаться за святое дело, однако хватало и больных,
и калек — в том числе женщин и детей, — ожидавших чудесных исцелений. Громадное же
большинство, по-видимому, составлял разношерстный сброд, привлеченный лишь

127 На данный момент нашего повествования мы вправе считать Францию политически целостным
образованием. Распад империи Карла Великого привел к формированию ряда меньших государств, одно из
которых, расположенное между Парижем и Орлеаном, впоследствии стало известно под названием Иль-де-
Франс. Здесь возникла королевская династия Капетингов, основатель которой, Гуго Капет, взошел на трон в
987 г. Таково было ядро Франции, которую мы знаем сегодня, хотя потребовалось еще триста лет, прежде чем
она хотя бы приблизительно сравнялась с современной Францией в территориальном отношении.
возможностью грабежа и обещанием для всех, кто примет участие в путешествии, места в
раю.

Крестоносцы пустились в путь в разное время и выбрали разные маршруты, чтобы

достичь первого «сборного пункта» — Константинополя; это было неизбежно, учитывая
количество участников предприятия и множество мест, откуда они отправились в дорогу.
Урбан, кажется, искренне полагал, что их ожидает теплый прием со стороны Алексея I
Комнина; разве сам он не обращался к Западу за военной помощью против турок? Папе так и
не удалось понять: одно дело — отряд-другой опытных воинов-наемников, пришедших,
чтобы пополнить ряды обороняющихся, и совершенно иное — целые армии. Во многих из
них дисциплина полностью отсутствовала; солдаты ожидали, что им дадут хлеб и кров, но
были совершенно не готовы слушаться чьих бы то ни было приказаний и руководствовались
только собственной волей. За краткое время, имевшееся в его распоряжении, Алексей сделал
все, что мог: организовал значительные поставки продовольствия во все города, через
которые предстояло пройти крестоносцам; каждую армию в момент пересечения имперской
границы должен был встретить и эскортировать до столицы военный отряд. По прибытии
рядовым предоставлялось жилье за пределами городских стен; посетители допускались в
столицу лишь в составе небольших, поддающихся контролю групп (примерно полдюжины
человек за раз), чтобы осмотреть достопримечательности и помолиться в главных храмах
города.
Прибытие армий крестоносцев в Константинополь произошло в промежутке между
октябрем 1096-го и маем 1097 г. Однако прежде чем они смогли бы пуститься в дальнейший
путь, предстояло провести серьезную работу в дипломатической сфере. Прежде всего
Алексей настоял, чтобы каждый предводитель принес ему клятву верности,
сопровождавшуюся уведомлением — почти наверняка письменным — относительно
территориальных претензий империи в отношении Малой Азии и Сирии. Таковые были
даны, хотя и с разной степенью уклончивости, всеми, кроме одного, — Раймунда
Тулузского. Раймунд прибыл в Константинополь в середине апреля и по-прежнему плел
интриги, дабы его признали главнокомандующим. Если, заявил он, император собирается
сам возглавить Крестовый поход, он будет его верным последователем; если же нет, он не
признает над собой никакого сюзерена, кроме Бога. Его товарищи принцы, боясь, что такое
поведение может поставить под вопрос успех всей экспедиции, умоляли его смягчиться, и в
конце концов он согласился на компромисс, поклявшись — такая форма клятвы была
принята в его родном Лангедоке — почитать жизнь и честь императора и проследить, дабы
он не потерпел никакого ущерба. Алексей, понимая, что на большее рассчитывать не
приходится, поступил весьма разумно и принял клятву. Свое неудовольствие он выразил
лишь тем, что не стал вручать Раймунду подарки — пищу, лошадей и великолепные
шелковые одеяния, — которыми осыпал всех остальных командующих.
Легко представить себе, с каким облегчением император смотрел на последние отряды
крестоносцев, всходившие на борт судов, готовых доставить их в Азию. Даже он не мог с
точностью оценить, сколько же мужчин, женщин и детей пересекло его страну за
прошедшие девять месяцев: общее их число, начиная со сброда, сопровождавшего Петра
Пустынника (эту толпу турки перебили в октябре прошлого года, так что она не
продвинулась дальше Никеи), и кончая крупнейшими феодалами, достигало почти 100 000
человек. Благодаря тщательным приготовлениям и предосторожностям армия крестоносцев
причинила его стране меньший ущерб, чем он опасался, и все ее командующие принесли ему
клятву верности, хотя он и не питал иллюзий на их счет. Иноземные армии, пусть и
формально дружественные, никогда не были желанными гостями, а эти грязные неотесанные
варвары оказались хуже многих прочих. Они разоряли страну, насиловали женщин, грабили
города и селения, и при этом, казалось, все же считали, что имеют на это право, ожидая, что
в них будут видеть скорее героев и освободителей, а не бандитов, каковыми они в
действительности были. Их отъезд вызвал немалую радость; еще большее утешение состояло
в сознании того, что когда (и если) они вернутся, их количество значительно уменьшится.

Вопреки ожиданиям большинства Первый крестовый поход обернулся ошеломляющим

(пусть и незаслуженным) успехом. 1 июля 1097 г. армия сельджуков была разгромлена близ
Дорилея (нынешнего Эскишехира) в Анатолии; 2 июня 1098 г. крестоносцы заняли
Антиохию и, наконец, 15 июля, в пятницу, воины Христовы, учинив дикую резню,
пробились в Иерусалим, где в ознаменование своей победы перебили всех мусульман,
находившихся здесь, и заживо сожгли всех евреев в главной синагоге. Однако среди них к
тому моменту не было двух предводителей: Балдуин Булонский сделался графом Эдессы
(совр. Уфры), а Боэмунд Тарентский (после яростной ссоры с Раймундом Тулузским)
утвердился в качестве князя Антиохийского.
В самом Иерусалиме были проведены выборы, дабы определить будущего правителя
города. Очевидным кандидатом был Раймунд, но он отказался. Он был слишком
непопулярен среди товарищей и знал это; и никогда бы не смог рассчитывать на их
подчинение и поддержку. В конце концов выбор пал на Готфрида Бульонского, на что в
меньшей степени повлияли его военные или дипломатические способности и в большей —
присущее ему неподдельное благочестие и безупречное поведение в частной жизни. Он
согласился, отклонив лишь титул короля — неуместный в городе, где Христос носил
терновый венец. Вместо этого он принял титул Advocatus Sancti Sepulchri — Защитника
Гроба Господня; к нему всегда обращались dux (вождь) или princeps (предводитель, князь) и
никогда — rex (король). Но Готфрид прожил всего лишь год после взятия города, а его
последователи были не столь щепетильны и короновались в качестве правителей латинского
Иерусалимского королевства.
Этому королевству суждено было просуществовать восемьдесят восемь лет, и в
течение этого срока размеры его весьма значительно варьировали: в те времена, когда оно
занимало наибольшую площадь, достигало на юге залива Акаба, а на севере — Собачьей
реки в нескольких милях от Бейрута. Императора Алексея, праведного христианина, новость
об основании этого королевства могла лишь обрадовать: город находился в руках неверных
почти четыреста лет и в любом случае лежал слишком далеко от Константинополя, чтобы
иметь важное стратегическое значение. С другой стороны, ситуация в Антиохии вызвала у
него серьезное беспокойство. Этот древний город и патриархия также имели весьма пеструю
историю: в VI в. его разграбили персы, во владении которых он находился в начале VII в.
почти двадцать лет, пока наконец не пал под ударами арабов в 637 г.; в 969 г. Византийская
империя вновь отвоевала его, и он входил в ее состав до 1078 г. Подавляющее большинство
его населения говорило по-гречески и исповедовало православную веру; в глазах Алексея и
всех его благонамеренных подданных то был во всех отношениях византийский город.
Теперь же им завладел норманнский авантюрист, который вопреки принесенной им клятве
верности, очевидно, не собирался отдавать его и больше не делал тайны из своего
враждебного отношения к Византии. Он даже зашел так далеко, что изгнал патриарха-грека
и заменил его католиком-римлянином. Успокаивало лишь одно: Боэмунд вызывал самую
активную неприязнь у своих соседей на севере — турков-данишмендов. 128 Не трудно
представить себе, с каким удовлетворением Алексей услышал летом 1100 г., что князь
Антиохийский попал к ним в плен. Ему суждено было оставаться узником три долгих года,
пока наконец его не выкупил Балдуин, унаследовавший от своего брата Готфрида
иерусалимский трон.
В первые годы после триумфа крестоносцев стало ясно, как никогда, что Боэмунд был
не одинок в своем негативном отношении к Византии. После взятия Иерусалима те, кто
128 Турецкая династия, основатель которой, эмир Данишменд, появился в Малой Азии примерно
пятьюдесятью годами ранее и правил Каппадокией и районами вокруг Себастии (современный Сивас) и
Мелитены. В течение следующего столетия данишмендам суждено было сыграть важную роль в истории этого
региона, но после захвата Мелитены сельджуками в 1178 г. они ушли в небытие так же внезапно, как и
появились.
предпринял путешествие ради паломничества — многих из них неприятно поразило зрелище
жестокостей, совершенных на глазах у них во имя Христа, — потянулись по домам. Франки,
оставшиеся в Отремере (так стали называться земли крестоносцев на Ближнем Востоке),
теперь старались захватить все, что только могли. Из всех предводителей Первого
крестового похода только Раймунд Тулузский, по иронии судьбы единственный, кто
отказался принести клятву верности, будучи в Константинополе, поступил честно и
возвратил императору часть завоеванных земель из тех, что прежде принадлежали Византии.
Остальные оказались немногим лучше вытесненных ими сарацин. Хуже всех повел себя
Боэмунд. В 1104 г., через год после освобождения из плена у данишмендов, он отплыл в
Апулию, где ему нужно было приглядеть за своими давно покинутыми владениями. Затем в
сентябре 1105 г. он отправился в Рим, где начал активно убеждать папу Пасхалия II в том,
что главный враг государств, созданных крестоносцами в землях Отремера, не арабы и не
турки, но сам Алексей Комнин. Пасхалий принял его аргументы с таким энтузиазмом, что,
когда Боэмунду пришла пора возвращаться во Францию, вместе с ним был отправлен
папский легат, которому были даны инструкции проповедовать священную войну против
Византии. Алексей и его подданные увидели, что подтвердились их худшие опасения.
Теперь обнаружилось, что Крестовый поход был не чем иным, как чудовищным
упражнением в лицемерии, а религиозные мотивы использовались, дабы завуалировать —
абсолютно неубедительно — бесстыдные империалистические стремления.

Созданное в результате Крестового похода графство Эдесса в Южной Анатолии,

неподалеку от границы Сирии, лежало примерно в 150 милях от Средиземного моря. По этой
причине падение его на Рождество 1144 г. под ударом сил Имада эд-Дина Зенги, атабега
Мосула (оно сопровождалось ужасной бойней после двадцати пяти дней осады), не имеет
большого значения для нашей истории. Важно лишь его прямое следствие — Второй
крестовый поход. Жуткая новость потрясла весь христианский мир. Для народов Запада,
увидевших в успехе Первого крестового похода знак благоволения Божия, случившееся
поставило под вопрос все те соображения, которых они придерживались и которые
создавали ощущение комфорта и уверенности. Как вышло, что менее чем через полстолетия,
если можно так выразиться, крест вновь отступил перед полумесяцем? Путешественники,
отправлявшиеся на восток, год за годом возвращались с сообщениями о всеобщем
разложении среди франков Отремера. Быть может, это означало, что в глазах Всемогущего
они более недостойны служить хранителями Святой земли?
Франки лучше понимали, что происходит. Проблема попросту заключалась в том, что
подавляющее большинство тех, кто когда-то участвовал в Крестовом походе, воротились
домой. Единственная постоянно находившаяся здесь армия — если это слово можно
употребить в данном случае — состояла из двух воинствующих орденов: рыцарей Святого
Иоанна и тамплиеров, которым не следовало и надеяться в одиночку устоять против
массированного натиска. Единственная надежда возлагалась на новый Крестовый поход, но
папа Евгений III был не похож на Урбана; более того, ему недавно пришлось бежать от
беспорядков, обычных для средневекового Рима, и укрыться в Витербо. Вследствие этого
бремя руководства предприятием легло на плечи короля Франции Людовика VII. Хотя ему
было только двадцать четыре года, его уже окружала аура мрачного благочестия, из-за
которой он выглядел значительно старше; его молодую жену Элеонору Аквитанскую,
красивую и веселую, это раздражало до безумия. Он был одним из паломников «по натуре» и
участие в Крестовом походе воспринимал как свой долг христианина; тому были и семейные
причины, так как Элеонора была племянницей Раймунда, князя Антиохийского. 129 На
Рождество 1145 г. король объявил о своем намерении принять на себя знак креста, а затем,

129 Сын Боэмунда, антиохийский князь Боэмунд II, был убит в 1130 г.; престол перешел к его двухлетней
дочери Констанции. В возрасте восьми лет ее выдали замуж за Раймунда Потье, младшего сына герцога
Гильома IX Аквитанского.
дабы сердца его подданных, как и его собственное, воспламенились жаждой участия в
походе, он послал за Бернардом, аббатом Клервосским.
Святой Бернард (к тому времени ему исполнилось 55 лет), несомненно, представлял
собой наиболее мощную духовную силу Европы. То был изможденный человек высокого
роста; черты его лица то и дело искажала постоянная боль, проистекавшая от чрезмерного
аскетизма, которого он придерживался всю жизнь. Он был весь точно охвачен пламенем,
религиозным рвением, не оставлявшим места терпимости или умеренности. Последние
тридцать лет он провел в постоянном движении: проповедовал, доказывал, спорил, писал
бесчисленные письма и неизбежно нырял в глубь каждого религиозного или же
политического конфликта. Предполагаемое начинание — Крестовый поход — пришлось ему
как нельзя более по душе. В Вербное воскресенье, 31 марта 1146 г., в местечке Везель в
Бургундии, он произнес речь, имевшую наибольшее влияние из всех, что он произнес за
свою жизнь. Подле него стоял король Людовик; на груди у него был знак креста, посланный
ему папой римским по случаю принятого им решения. По мере того как Бернард говорил,
все, кто его слышал — многие тысячи, — начали кричать, требуя креста и для себя. Связки
крестов, вырезанных из грубой материи, были уже приготовлены для раздачи; когда же запас
иссяк, аббат сорвал с себя одеяние и начал разрывать его на полосы, чтобы сделать еще.
Другие последовали его примеру; стемнело, а он со своими помощниками все трудился,
связывая кресты.
Это было потрясающее достижение, и добиться подобного не смог бы никто другой в
Европе. И все же, как вскоре показали события, лучше бы этого не произошло.

Вдали, в Константинополе, Мануил I Комнин в полной мере осознавал масштабы того

кошмара, которым полстолетия назад стал для его деда Алексея Первый крестовый поход, и
у него не было никакого желания, чтобы он повторился. С самого начал он дал понять, что
предоставит пищу и боеприпасы для войск, однако за плату. Более того, все предводители,
следуя через его владения, должны будут вновь принести ему клятву верности. Германская
армия численностью 20 000 человек, которая должна была прибыть первой, оказалась и
наиболее безответственной. Многие из ее командующих также подали своим людям дурной
пример. Конрад, король Римский130, который поначалу отказался иметь что-либо общее с
крестоносцами, но раскаялся после публичной жестокой критики со стороны Бернарда,
держался со своим обычным достоинством, но его племянник и заместитель, молодой герцог
Фридрих Швабский, более известный в истории под закрепившимся за ним впоследствии
прозвищем Барбаросса, в отместку за нападение местных разбойников сжег целый
монастырь в Адрианополе (совр. Эдирне), перебив множество ни в чем не повинных
монахов. Конрад с негодованием отверг предложение Мануила пересечь Геллеспонт и таким
образом попасть в Азию, вовсе не приближаясь к Константинополю. Когда в конце концов в
середине декабря 1147 г. крестоносцы разбили лагерь за пределами стен столицы, отношения
между германцами и греками ухудшились до предела.
Французская армия, прибывшая несколькими неделями позже, была меньше и в целом
отличалась более подобающим поведением. Французы были более дисциплинированны, а
присутствие многих высокопоставленных дам, сопровождающих своих мужей, в том числе и
самой королевы Элеоноры, несомненно, оказывало дополнительное смягчающее влияние. Но
даже и в этом случае не все шло гладко. Выходки германцев, что неудивительно, вызвали
откровенно враждебное отношение греческих крестьян; теперь же за те немногие запасы
пищи, которые они еще могли продать, им предлагали до смешного низкие цены. Взаимное
недоверие усиливалось и привело к мошенничеству с обеих сторон. Так, задолго до
прибытия в Константинополь французы начали испытывать возмущение как против
германцев, так и против византийцев.

130 Он был действующим правителем Священной Римской империи, но не мог именоваться императором,
так как не короновался в Риме.
 Мануил ублажал высоких гостей, устраивая для них пиры и увеселения одно за другим,
однако в то же самое время ожидал худшего. Он недавно возвратился из Анатолии, где сам
вел военную кампанию, и знал, что эти войска, движущиеся, что называется, «нога за ногу»,
лишенные как боевого духа, так и дисциплины, не имеют шансов выстоять против кавалерии
сельджуков. Он снабдил их провизией, дал им проводников; предупредил насчет трудностей
с водой; наконец посоветовал идти не прямой дорогой через районы, расположенные вдали
от моря, но по побережью, большая часть которого по-прежнему находилась под контролем
Византии. Большего он не мог сделать: если после всех этих предостережений они
настаивают на том, чтобы их перебили, им придется винить лишь самих себя. Со своей
стороны он, конечно, пожалеет о них, хотя, возможно, не будет безутешен.
Прошло, по-видимому, всего несколько дней после того, как император простился с
германской армией, и вот он получает известие о том, что турки внезапно напали на нее и
фактически уничтожили. Сам Конрад и Фридрих Швабский бежали и вернулись, дабы
присоединиться к французам, которые по-прежнему находились в Никее, но девять десятых
их людей теперь лежали или убитыми, или умирающими посреди останков их лагеря.
Начало оказалось дурным, но и дальше не было лучше. Не успел Конрад добраться до Эфеса,
как тяжело заболел. Мануил немедленно отправился на корабле из Константинополя и
благополучно привез его во дворец. Он гордился своими медицинскими познаниями и
самолично выхаживал Конрада. Наконец, когда Конрад достаточно поправился для того,
чтобы продолжать путешествие, император предоставил в его распоряжение отряд, чтобы
сопроводить его в Палестину.
Тем временем французы прилагали отчаянные усилия, чтобы пройти через Анатолию,
где в столкновениях с турками они несли тяжелые потери. Хотя вина полностью лежала на
короле Людовике, проигнорировавшем совет императора держаться ближе к побережью, он
настаивал на том, что все стычки происходят по причине небрежности или предательства
(или же того и другого вместе) со стороны византийцев; его недовольство греками приняло
почти патологический характер. В конце концов он и его домочадцы взошли на корабль в
Атталайе (современная Анталья) и, забрав с собой столько кавалерии, сколько могло взять на
борт судно, покинул и остаток армии и паломников, дабы те продолжали борьбу как смогут.
Весной 1148 г. жалкие остатки некогда великого воинства дотащились до Антиохии.
И это было только начало. Могущественный Зенги умер, но власть перешла от него к
еще более великому зятю Нур ад-Дину; его крепость в Алеппо теперь сделалась средоточием
оппозиции мусульман франкам. Таким образом, Алеппо стал первоочередной целью для
крестоносцев и на Людовика оказывал мощное давление Раймунд Антиохийский,
требовавший немедленно напасть на город. Он отказался, выдвинув в качестве причины
нелепое объяснение: сначала он должен помолиться Гробу Господню. Тем временем
королева Элеонора (ее любовь к мужу отнюдь не усилилась вследствие опасностей и
неудобств во время путешествия, а о ее отношениях с Раймундом уже пошел слух, что они в
чем-то вышли за пределы тех контактов, которых обычно следует придерживаться дяде и
племяннице) объявила о своем намерении остаться в Антиохии и начать бракоразводный
процесс. Они с мужем состояли в дальнем родстве, но эту проблему, когда заключался их
брак, с легкостью обошли. Однако если ее поднять вновь, это могло причинить затруднения
— и Элеонора знала это.
Несмотря на всю свою мрачность, Людовик в кризисные моменты не терял
присутствия духа. Он не обратил внимания на протесты жены и потащил ее в Иерусалим;
испортил отношения с Раймундом настолько, что князь Антиохийский вообще отказался в
дальнейшем играть какую-либо роль в Крестовых походах; в мае Людовик прибыл в Святой
город с погруженной в молчание королевой «на буксире». Там он находился до 24 июня,
когда все предводители крестоносцев собрались в Акре, дабы обсудить план кампании.
Остается тайной, почему в этот момент они решили напасть на Дамаск. Будучи
единственным крупным арабским государством, продолжавшим враждовать с Нур ад-
Дином, оно могло — и должно было — стать союзником, чья помощь была бы неоценима.
Напав же на него, они — против его воли — вовлекли Дамаск в мусульманское сообщество,
руководимое эмиром, и сами подписали себе смертный приговор. Прибыв, они обнаружили,
что Дамаск хорошо укреплен, а его защитники полны решимости обороняться. На второй
день, приняв еще одно роковое решение — одно из столь характерных Для движения
крестоносцев, — они перенесли лагерь в район юго-западного участка стен, где не было ни
тени, ни воды. Людовик и Конрад вскоре поняли, что продолжение осады почти неизбежно
повлечет за собой гибель всей их армии. 28 июля, всего через пять дней после начала
кампании, они решили отступить.
Ни одно место в Сирийской пустыне не ввергает в такое уныние, как темно-серое,
однообразное пространство — песок и базальт, — лежащее между Дамаском и Тивериадой.
Христиане должны были испытывать всю тяжесть отчаяния, отступая через эти места в
самой середине лета: безжалостное солнце и жгучий ветер пустыни били им прямо в лицо;
их неотступно подгоняли конные лучники-арабы; за караваном оставался источающий
зловоние след — людские трупы и павшие лошади. Они понимали — это конец. Потери
были гигантскими, но еще хуже, чем потери, был стыд. Некогда славная армия, поставившая
перед собой целью охранить совершенный идеал христианского Запада, сдалась и отказалась
от всего предприятия после четырех дней боев, не отвоевав ни пяди земли у мусульман. То
было высшее унижение — и ни им, ни их врагам не суждено было позабыть его.

«Неудача Второго крестового похода, — писал сэр Стивен Рансимен, — ознаменовала

поворотный пункт в истории Отремера». Королевство Иерусалимское просуществовало еще
тридцать девять лет, однако после 1148 г. любой беспристрастный наблюдатель счел бы
неизбежным окончательное падение города под ударами сарацин. У мусульман уже был
один исключительно одаренный лидер — Нур ад-Дин, который захватил Дамаск в апреле
1154 г., что сделало его повелителем мусульманской Сирии. Вскоре было суждено появиться
и другому — Салах ад-Дину, более известному как Саладин, который стал величайшим
мусульманским героем Средневековья. Он родился в 1137 г. в знатной курдской семье; в
тридцать один год его одновременно назначили командующим сирийскими войсками в
Египте и визирем халифа династии Фатимидов. К 1171 г. его мощь существенно усилилась
— настолько, что он уничтожил обреченный на гибель шиитский халифат и восстановил
суннитский ислам. С этих пор он сделался единовластным правителем Египта. Всего через
три года после смерти Нур ад-Дина он быстро двинул свою маленькую, но отличавшуюся
жесткой дисциплиной армию в Сирию и поставил себе задачу объединить под своим
знаменем все мусульманские земли Египта, Сирии, северной Месопотамии и Палестины.
У правителей Иерусалимского королевства было мало шансов выстоять перед двумя
такими гигантами. Балдуин III и его преемник Амальрик I, возможно, смогли бы спасти
ситуацию, останься они в живых, однако они умерли, когда одному было двадцать два года,
а другому — двадцать восемь лет. Следующий король, Балдуин IV, прокаженный, стал
жертвой болезни в 1185 г., когда ему было только двадцать четыре года, и оставил трон
племяннику, Балдуину V. Тот наследовал ему, будучи ребенком восьми лет от роду, и умер,
не дожив до девяти. В сложившихся обстоятельствах его смерть можно было счесть
благословением, пусть и несколько странным. Однако возможность найти настоящего
лидера отвергли, и трон перешел к отчиму Балдуина V, Ги Лузиньяну — слабому, постоянно
недовольному человеку с репутацией недееспособного, в полной мере заслуживавшего того
презрения, с которым к нему относились большинство соотечественников. Таким образом,
Иерусалим находился на грани гражданской войны, когда в мае 1187 г. Саладин объявил
долгожданный джихад, пересек Иордан и вторгся на территорию франков. Поражение
христиан, предводительствуемых жалким Ги, было предрешено. 3 июля он повел армию,
самую большую из всех, что когда-либо собирало его королевство, через Галилейские горы
по направлению к Тивериаде, где Саладин начал осаду замка. После перехода,
продолжавшегося целый день, причем в самое жаркое время года, эта армия была вынуждена
разбить лагерь на безводном плато, а уже назавтра ее, изнуренную жарой и наполовину
обезумевшую от жажды, силы мусульман окружили и изрубили на куски близ маленького
холма с двумя вершинами, известного как Рога Хыттина.
Сарацинам оставалось лишь очистить от противника одну за другой изолированные
христианские крепости. Тивериада пала на следующий день после битвы; Акра, Наблус,
Сидон и Бейрут, в свою очередь, быстро капитулировали. Зайдя с юга, Саладин штурмом
взял Аскалон; Газа сдалась без боя. Теперь он был готов к походу на Иерусалим. Защитники
Святого города героически держались двенадцать дней, но 2 октября, когда мусульманские
воины произвели подкоп под стены, они поняли, что конец близок. Их предводитель, Балиан
Ибелинский — короля Ги захватили в плен после Хыттина, — лично отправился к Саладину,
чтобы обсудить условия сдачи.
Саладин, не жаждавший крови и не отличавшийся мстительностью, согласился на
следующее: каждому христианину в Иерусалиме позволялось освободиться за
соответствующий выкуп. В тот день он ввел свою армию в город. В первый раз за
восемьдесят восемь лет в годовщину того дня, когда пророк был во сне перенесен из
Иерусалима в рай, его зеленые знамена затрепетали на ветру над площадью у храма — над
тем местом, откуда он вознесся. Священный отпечаток его ноги вновь был явлен верующим
для поклонения. Никто никого не убивал, не проливал кровь, не грабил. Из 20 000 бедняков,
не имевших средств для внесения выкупа, 7000 было освобождено после выплаты рядом
христианских государств крупной суммы за всех сразу; брат и главный помощник Саладина
аль-Адил попросил в награду за свою службу отдать ему оставшихся 1000 человек и
немедленно отпустил их на свободу. Еще 700 было выдано патриарху, 500 — Балиану, затем
Саладин тут же собственноручно освободил всех стариков, а также мужчин, чьи жены были
выкуплены, и, наконец, вдов и детей. В конечном итоге в рабство попали лишь немногие
христиане. Сдержанность Саладина была тем примечательнее, что он не забыл о резне,
последовавшей за прибытием первых крестоносцев в 1099 г. Христиане также помнили о
ней, и, несомненно, контраст поразил их.

Когда новость о падении Иерусалима достигла Запада, папа Урбан III умер от
потрясения. Его преемник Григорий VIII, не теряя времени, призвал христианский мир
взяться за оружие, чтобы отвоевать святыню. Быстро были составлены планы.
Предводителем в этом Третьем крестовом походе предстояло стать императору Фридриху
Барбароссе, унаследовавшему престол от своего дяди Конрада в 1152 г. Также принять знак
креста должны были еще трое западных правителей: Ричард Львиное Сердце — король
Английский, Филипп Август — король Французский, и Вильгельм Добрый Сицилийский.
Византийский император Исаак II Ангел оказался избавлен от множества пугающих проблем
(в свое время его предшественники — Алексей и Мануил — разрешили их с великим
трудом), так как Барбаросса, отправившийся в путь по суше, согласился вторгнуться в Азию,
переправившись через Геллеспонт, а не через Босфор, тогда как все три короля предпочли
ехать морем. Неожиданная кончина Вильгельма потребовала небольших изменений в ходе
приготовлений. Однако основной план, согласно которому все три флота на последнем этане
путешествия должны были соединиться в Мессине, остался неизменным и в сентябре 1190 г.
Ричард и Филипп Август прибыли на Сицилию с разницей в десять дней.
Ричард был одет в черное и пребывал в далеко не миролюбивом настроении: он имел
зуб на Танкреда, короля Сицилийского. Хотя Вильгельм Добрый умер, не оставив
завещания, известно было, что в какой-то момент он пообещал своему тестю, Генриху II
Английскому, оставить крестоносцам значительное наследство, включавшее в себя
двенадцатифутовый золотой стол, шелковый шатер, достаточно просторный для того, чтобы
вместить 200 человек, большое количество золотой посуды и несколько полностью
снаряженных судов. Теперь, когда и Вильгельм, и Генрих скончались, Танкред отказывался
сдержать это обещание. Другая трудность была связана с сестрой Ричарда, королевой
Иоанной: Ричард прослышал, что Танкред держит ее под арестом и незаконно присваивает
некоторые доходы, которые были выделены ей по условиям брачного договора. Возможно
также, что он рассматривал Сицилию как новый драгоценный камень в своей короне. В
конце концов, Танкред был незаконнорожденным, в то время как Констанция вышла замуж
за наследника императора, что означало смертный приговор для королевства. 131 Возможно, и
он, шурин последнего короля, должен быть включен в число претендентов.
У Танкреда и так хватало забот, чтобы еще рисковать навлечь на себя враждебность и в
отношениях с Ричардом. Очевидно, что он должен спровадить своего нежеланного гостя с
острова как можно скорее, и если для этого придется пойти на уступки, то пусть будет так.
Через пять дней после прибытия Ричарда Иоанна собственной персоной явилась к нему —
теперь она была совершенно свободна и получила щедрое вознаграждение за все прочие
перенесенные ею тяготы. Однако Львиное Сердце не удалось купить так легко. 30 сентября
он, охваченный яростью, пересек Мессинский пролив и занял безобидный городок Баньяра
на побережье Калабрии. Здесь в аббатстве, основанном графом Рожером сто лет назад, он
поселил свою сестру под защитой сильного гарнизона. Вернувшись в Мессину, он
обрушился на наиболее почитаемое религиозное сооружение уже этого города —
василианский132 монастырь Спасителя (через бухту на него открывается великолепный вид).
Монахов изгнали, и армия Ричарда переместилась в новые бараки.
Греков, составлявших в населении Мессины большинство, уже возмутило поведение
английских солдат, особенно вольности, которые они себе позволяли в отношении местных
женщин. Захват монастыря стал последней каплей. 3 октября вспыхнули нешуточные
беспорядки, и на следующий день армия Ричарда ворвалась в город, разрушая и грабя все на
своем пути. Через несколько часов весь город охватило пламя. Филипп Август,
приложивший значительные старания в качестве посредника в отношениях между Ричардом
и Танкредом, пришел в ужас, увидев, что знамя Ричарда развевается над стенами. Он
немедленно отправил срочное сообщение Танкреду, известив о тяжести положения и
предложив поддержку собственной армии, если Ричард будет настаивать на своих
требованиях. В подобном предостережении Танкред не нуждался. Однако он должен был
подумать и об отдаленном будущем. Он знал, что Генрих Гогенштауфен являет собой
большую опасность, нежели будет когда-либо представлять собой Ричард. Рано или поздно
Генрих вторгнется в его владения; когда это произойдет, Танкреду понадобятся союзники, а
для этого англичане, какие бы грехи за ними ни водились, гораздо предпочтительнее
французов. Ричард ненавидел Гогенштауфенов; с другой стороны, французский король был в
прекрасных отношениях с Фридрихом Барбароссой. Если немцы вторгнутся сейчас, пока
крестоносцы все еще находятся на Сицилии, до симпатий французов Танкреду не будет дела.
Он поблагодарил Филиппа и послал ему несколько щедрых подарков, а между тем отправил
доверенное лицо для переговоров с Ричардом в Мессине.
Он предложил такие условия, что Ричард не смог устоять: 20 000 унций золота для его
сестры и кое-что для него самого. В ответ Ричард обещал Танкреду полномасштабную
военную помощь на тот период, пока его армия остается в королевстве, и возвратил
законным владельцам всю добычу, захваченную во время недавних неурядиц. 11 ноября в
Мессине состоялось подписание итогового договора. Он был скреплен обменом дарами;
утверждают, что Ричард подарил Танкреду знаменитый Эскалибур, меч короля Артура,
недавно извлеченный из земли в Гластонбери. Неудивительно, что отношения между
Ричардом и Филиппом Августом сделались еще более прохладными, чем прежде, но
французский король — в отличие от английского — умел держать себя в руках. Каким-то
образом им удалось провести зиму, не нанося друг другу вреда, и 30 марта Филипп и его
армия отплыли в Палестину.
Через несколько дней прибыл корабль, на котором находилась мать Ричарда,

131 Констанция, дочь Вильгельма II, вышла замуж за Генриха VI, римского короля, и поручила ему защиту
своих прав, что создавало угрозу существованию Сицилийского королевства.

132 Название монашеского ордена. — Примеч. пер.

семидесятилетняя Элеонора Аквитанская.133 Она везла сыну невесту — принцессу
Беренгарию Наваррскую. Вероятно, согласно первоначальному плану, они должны были
пожениться на Сицилии, но во время Великого поста свадьбы воспрещались, а Ричард (у
него вообще не лежала душа к подобным делам) не спешил жениться. Поэтому было решено,
что Беренгария отплывет с ним в Святую землю. Элеонора, сохранившая неприятные
воспоминания о своем последнем посещении этих мест, не изъявила желания возвращаться
туда, и сопровождать юную невесту предстояло королеве Иоанне. В их распоряжение
предоставили специальный корабль. 10 апреля 1191 г. Ричард — огромный флот которого,
как сообщают, состоял самое меньшее из двухсот судов — отплыл в Палестину.

На третий день по отбытии из Мессины английские корабли попали в один из тех

ужасных весенних штормов, коими известно Средиземное море. Большей части удалось
удержаться вместе — король зажег светильник на верхушке мачты своего судна,
указывавший путь остальным, — но несколько кораблей совершенно сбились с курса и
разбились. Были опасения, что пропало судно, на котором плыли Беренгария и Иоанна, но в
конце концов его нашли вместе с двумя другими у входа в порт Лимасол на Кипре.
За исключением краткого периода, когда Кипр оккупировали арабы, он всегда входил в
состав Византийской империи. Всего пятью годами ранее некий Исаак Дука Комнин прибыл
с документами, удостоверявшими его назначение на пост губернатора острова.
Впоследствии оказалось, что это подделка, однако Исаак уже успел взять под контроль все
главные твердыни. Затем он объявил себя независимым правителем, принял титул
императора и, для того чтобы укрепить свои позиции в борьбе против законного императора
в Константинополе, заключил договор с Саладином. При таких обстоятельствах не могло
быть и речи о том, что он окажет помощь или хотя бы даст пристанище флоту крестоносцев;
тех, кто уцелел после кораблекрушения, лишили всего, что они имели, и бросили в темницу.
Узнав о прибытии двух знатных дам, Исаак пригласил их сойти на берег. Однако Иоанна,
знавшая о судьбе его пленников, не доверяла ему ни на йоту. Ее подозрения подтвердились,
когда он отказался дать путешественникам пополнить запасы пресной воды и начал собирать
войска на берегу.
Ричарду быстро отправили весточку, и он тут же двинул суда к Лимасолу, отдав приказ
о немедленном нападении. Исаак сделал все, чтобы укрепиться на побережье, однако его
люди не могли соперничать с английскими стрелками и вскоре пустились наутек. В ту же
ночь лагерь Исаака был окружен. Ему самому удалось бежать, но при этом он бросил все:
оружие, лошадей, сокровища и, что немаловажно, свое имперское знамя, которое Ричард
впоследствии передал в аббатство Гробницы Святого Эдмунда. Исаак предоставил королю
идеальный casus belli134, а Ричард был не из тех, кто упускает такую возможность. Теперь он
решил, что весь Кипр должен принадлежать ему. Предстояло лишь пройти через одну
формальность: в воскресенье, 11 мая, в замковой церкви Святого Георгия епископ Эвре их с
Беренгарией обвенчал и тут же короновал новобрачную. 135 Затем Ричард начал готовиться к
войне.
Покорение Кипра не потребовало много времени. К Ричарду присоединился Ги
Лузиньян, формально — король Иерусалимский, лишенный теперь, однако, своих владений.
Ричард вверил Ги командование частью армии, поручив преследовать Исаака и взять в плен.
133 Брак Элеоноры с Людовиком VII в должном порядке был расторгнут в 1152 г. Всего два месяца спустя
она вышла замуж за Генриха Плантагенета, графа Анжуйского и герцога Нормандского — будущего Генриха
II. Отношения между ними были бурными: Элеонору освободили из тюрьмы лишь после смерти мужа, тем не
менее она родила ему пятерых сыновей и трех дочерей. Ричард был ее третьим сыном.

134 Повод для объявления войны (лат.).

135 Замок, в котором теперь находится Музей Средневековья, был заново отстроен тамплиерами в XIII
столетии. Однако есть некоторые основания полагать, что алтарь в восточном приделе, сохранившийся доныне,
может быть тем самым, у которого совершалась двойная церемония.
Остальные, действуя под его началом, должны были обогнуть остров на кораблях — они
разделились на два отряда и двинулись в противоположных направлениях — и захватить
прибрежные городки и замки, а также все корабли, которые попадутся на пути. Когда он
возвратился, то узнал, что Ги не сумел (как и можно было ожидать) отыскать Исаака: тот
скрылся в одном из неприступных на вид замков, расположенных вдоль северного
побережья. Он намеревался оставаться там, пока крестоносцы не покинут остров; вероятно,
он бы и преуспел в этом, если бы люди Ги не захватили крепость Кирению, где он оставил
жену и маленькую дочь. После этого Исаак прекратил упорствовать и согласился сдаться,
поставив лишь одно условие: его не должны заковывать в железо. Ричард охотно согласился
— и приготовил кандалы, специально выкованные из серебра. К 1 июня король Англии стал
также хозяином Кипра. Он назначил правителями двух англичан, дабы те распоряжались на
острове от его имени, и повелел всем мужчинам-киприотам сбрить бороды в знак лояльности
новому режиму.
5 июня король отплыл из Фамагусты. Он захватил Исаака Комнина с собой и оставил
его в заключении в могучей крепости Маргат (ныне Калаат Маркаб в Сирии) — самом
темном, мрачном и угрюмом из всех замков крестоносцев, которым пять лет назад завладели
рыцари ордена Святого Иоанна. Затем он продолжил путь на юг вдоль побережья вплоть до
Акры. Ему повезло: в пути он встретил и уничтожил сарацинский корабль, плывший под
французским флагом и стремившийся прорваться сквозь блокаду франков. (По
многочисленным слухам, распространившимся среди франков, оказалось, что это судно
везло в качестве груза примерно 200 ядовитых змей, которых предполагалось выпустить в
лагере христиан.) По прибытии королю и его флоту оказали ожидаемый теплый прием,
однако Ричард был тут же вовлечен в дипломатический кризис, представлявший серьезную
угрозу союзу между христианскими государствами (вернее, тому, что от него осталось).
Через одиннадцать месяцев после битвы при Хыттине Саладин освободил Ги
Лузиньяна при условии, что тот более не примет участия в противоборстве. Ги согласился,
но все знали, что обещания, данные неверным, можно игнорировать безо всякой опаски, тем
более что, как выяснилось, отныне ему предстояло нечто более серьезное, чем борьба за
Святую землю, — ставкой в игре сделался его собственный трон. Пока он находился в
заключении, появился новый лидер — некто Конрад Монферратский, героически
защищавший Тир при атаке сарацин и нынче удерживавший за собой город, несмотря на то
что он был частью Иерусалимского королевства. Ги, лишенный Тира, решил показать свою
храбрость и, отчаянно желая управлять каким-нибудь городом, вместе с горсткой людей
двинулся на Акру и начал осаду. Все знали, что природа не наградила его выдающимся
умом, а этот поступок уже граничил с безумием. Акра была самым крупным городом
королевства — даже больше Иерусалима. Армия же Ги была отчаянно мала, и ничто не
могло помешать Саладину привести силы, чтобы снять осаду и, в свою очередь, окружить
его, что он и сделал. И все же каким-то образом Ги удерживал свои позиции до прибытия
Ричарда Львиное Сердце в начале лета 1191 г.
12 июля того же года мусульманский гарнизон Акры капитулировал, и крестоносцы
заняли город. Через шесть недель Ричард приказал перебить всех пленных сарацин — 2700
человек — вместе с женами и детьми, а затем оставил Акру Ги Лузиньяну. Итак, проблемы
Ги разрешились — все, кроме одной, связанной с Конрадом Монферратским, который, так
сказать, «положил глаз» на иерусалимский трон. Ги взошел на него лишь благодаря своей
жене Сивилле, но Сивилла и две ее маленькие дочери умерли во время эпидемии осенью
1190 г. Обоснованны ли теперь были претензии ее мужа на трон? Как бы ни обстояли дела с
точки зрения закона, большинство уцелевших баронов Отремера увидели здесь прекрасную
возможность избавиться от слабого правителя, которому никто не доверял. В качестве своего
кандидата на трон они предложили Конрада. Правда, он не обладал титулом, который
обеспечил бы ему право на престол, но нашлось простое решение: брак с принцессой
Изабеллой, дочерью короля Амальрика. Небольшое затруднение заключалось в том, что она
уже была замужем за Хэмфри, лордом Торонским, однако Хэмфри, человек
высококультурный, производивший сильное впечатление своей арабской ученостью, также
был известен своей гомосексуальностью. С очевидным облегчением он согласился на развод.
24 ноября 1190 г. Конрад и Изабелла были объявлены мужем и женой.
Однако брак с лицом королевской крови — это еще не коронация. Соперничество
между Ги Лузиньяном и Конрадом Монферратским продолжалось еще восемнадцать
месяцев и могло длиться значительно дольше, если бы король Ричард, чья власть и авторитет
в Святой земле были куда больше, чем их собственные, не получил новости из Англии: его
убеждали воротиться назад, если он хочет спасти собственную корону. Перед отъездом он
созвал на совет всех рыцарей и баронов Отремера и сказал им, что вопрос о королевской
власти должен быть решен сейчас же, раз и навсегда; кого же они изберут в правители, Ги
или Конрада? Конрада избрали единогласно. Ги же Ричард отослал на Кипр, где в качестве
компенсации ему дозволялось править островом по своему усмотрению. Он принял титул
короля и стал основателем династии, которой суждено было владычествовать на Кипре
почти триста лет.

10 июня 1190 г., после долгого и изнурительного путешествия через горы Тавра в

Южной Анатолии, Фридрих Барбаросса вывел свои войска на плоскую прибрежную
равнину. Жара стояла ужасная, и речка Каликадн (в наши дни известная под куда менее
благозвучным названием Гоксу), бегущая мимо Селевкии (современный Силифке) к морю,
манила усталых путников. Фридрих, в одиночку скакавший немного впереди армии,
пришпорил лошадь и понесся к ней. Больше его никто не видел в живых. Быть может, он
спешился, чтобы напиться, и течение сбило его с ног; быть может, лошадь поскользнулась в
грязи и сбросила его; быть может, шок от падения в ледяную воду горной реки оказался
слишком силен для его старого усталого тела, ведь Фридриху было почти семьдесят лет. Мы
никогда не узнаем. Его нашли, но слишком поздно. Его спутники, достигшие реки, увидели
безжизненное тело императора, лежащее на берегу.
Его армия почти сразу начала распадаться. Многие немецкие князьки возвратились в
Европу; другие на корабле отправились в Тир — в то время единственный порт в Отремере,
по-прежнему находившийся в руках христиан. Оставшиеся везли тело императора,
сохраняемое в уксусе — не слишком успешно, — и решительно продолжали путь, хотя
потеряли еще больше людей, попав в засаду, когда вторглись на территорию Сирии.
Оставшиеся в живых, дохромав в конце концов до Антиохии, совершенно утратили боевой
дух. К тому времени то, что еще оставалось от Фридриха, постигла та же участь, что и его
армию; его быстро разлагающиеся останки поспешно похоронили в соборе, где им суждено
было покоиться еще семьдесят восемь лет, пока армия мамелюков под командованием
султана Бейбарса не сожгла дотла все здание вместе с большей частью города.
К счастью для Отремера, Ричард и Филипп Август привели свои армии в основном
целыми и невредимыми; именно благодаря им Третий крестовый поход (поскольку его
участникам не удалось отвоевать Иерусалим, его вряд ли можно считать успешным), по
крайней мере отчасти, оказался менее унизительным, чем Второй. Акра стала столицей
королевства, которое, однако, теперь сократившееся до узкой прибрежной полосы между
Тиром и Яффой, было лишь бледной тенью прежней Палестины крестоносцев. В течение
следующего столетия оно продолжало вести борьбу, и когда наконец пало под ударами
Бейбарса в 1291 г., удивление вызвало лишь одно — то, что оно просуществовало столь
долго.

Во всей истории христианства нет главы, повествующей о больших проявлениях

безнравственности, нежели та, что содержит историю Крестовых походов. Первый, хотя и
увенчавшийся успехом в военном отношении, был отмечен такой степенью жестокости и
варварства, которую редко превосходили даже во времена Средневековья. Участники
Второго похода потерпели фиаско, во многом по причине идиотского руководства; Третий, в
чем-то менее постыдный, нежели предыдущий, был лишен ярких событий и в конце концов
потерпел неудачу, так и не достигнув цели. Однако ни один из трех не оказал существенного
влияния на историю (упомянем лишь бесцельное кровопролитие в значительных масштабах,
происходившее во время походов): насчет конца XII в. еще могут быть сомнения, но
относительно конца XIII в. можно с уверенностью утверждать, что мусульманский Ближний
Восток почти не отличался от того, каким был в тот момент, когда папа Урбан в Клермонте
бросил клич, призывая христиан объединиться. Четвертый крестовый поход должен был
стать совершенно непохожим на предыдущие. Его участники фактически уничтожили тот
мощный оплот христианства, защищая который они должны были отдать свои жизни,
уничтожили единственную твердыню, ограждающую Европу от волн мусульманского
нашествия. Сделав это, они изменили ход истории.
Конец XII в. в Европе ознаменовался смутой. 8 апреля 1195 г. император Византии
Исаак II Ангел пал жертвой переворота, устроенного его братом Алексеем: тот низложил его,
при этом ослепив, и объявил императором себя. Правление Исаака можно без преувеличения
назвать бедствием, а об Алексее можно сказать, что он был значительно хуже своего брата.
Затем 28 сентября 1197 г. император Священной Римской империи Генрих VI умер в
Мессине от лихорадки — как раз когда готовил новый Крестовый поход. Германию терзала
гражданская война, вспыхнувшая в связи с проблемой престолонаследия. Сходным образом
и Англия, и Франция — хотя и с меньшими проявлениями насилия — были заняты
решением тех же проблем в связи с гибелью Ричарда Львиное Сердце в 1199 г. Норманнской
Сицилии пришел конец, и более она не возродилась. Из всех владык-христиан оставался
лишь один, твердо контролировавший ситуацию, — папа Иннокентий III.
При Иннокентии средневековое папство обрело высочайшую власть и авторитет. Он
взошел на папский престол в 1198 г. и за девятнадцать лет своего понтификата руководил
двумя Крестовыми походами. Один — если строго следовать хронологии, то фактически он
был позже Первого. — имел относительно небольшое международное значение: в основном
события развивались на территории юго-западной Франции. Цель его заключалась в
уничтожении еретиков-альбигойцев (иногда их именуют катарами): те проповедовали
маиихейское верование в то, что два противоположных начала — добро и зло — ведут
постоянную борьбу, стремясь взять верх. Материальный мир есть зло; задача человека —
освободить его дух, который добр по природе своей, и восстановить его общность с Богом.
Этого можно достичь лишь посредством предельного аскетизма, избегая всего мирского и
всяческой порчи, примером коих является католическая церковь.
Очевидно, что подобная доктрина наносила удар прямо в сердце ортодоксального
христианства, христианских политических и пасторских институтов, и Иннокентий яростно
обрушился на него. В 1209 г. он отдал приказ цистерцианцам начать проповедовать
Крестовый поход. Он продолжался целое столетие, хотя катары так и не оправились после
взятия в 1244 г. их главной твердыни Монсегюр в предгорьях Пиренеев, им пришлось
перейти к тайному существованию. К тому моменту как ересь наконец была искоренена,
Прованс, Лангедок и большая часть юго-восточных территорий были разграблены,
множество жителей хладнокровно перебито, а блистательная провансальская культура
трубадуров уничтожена.
Другой Крестовый поход известен нам как Четвертый. Отсутствие коронованных особ,
которые возглавили бы его, нимало не беспокоило папу: прежний опыт показал, что короли
и принцы, всякий раз провоцируя соперничество между народами и поднимая бесчисленные
вопросы относительно первенства и соблюдения правил этикета, оказывались причиной
больших беспокойств, нежели они заслуживали. Куда серьезнее оказались проблемы
стратегического характера. Ричард Львиное Сердце до отъезда из Палестины высказал
мнение, что Египет — самое уязвимое место мусульманского Востока и по этой причине все
дальнейшие экспедиции следует направлять именно туда. Следовательно, новой армии
предстояло путешествовать морем, и для нее требовался транспорт в таком количестве,
которое могло обеспечить лишь одно государство — Венецианская республика.
Итак, на первой неделе Великого поста в 1201 г. группа из шести рыцарей,
возглавляемых Жоффруа де Виллардуэном, маршалом Шампани, прибыла в Венецию. Они
сообщили свою просьбу на специальном заседании Большого совета и на следующей неделе
получили ответ: республика обеспечит транспорт для 4500 рыцарей с их конями, 9000
оруженосцев и 20 000 пехотинцев, а также запас продовольствия на девять месяцев.
Вдобавок Венеция предоставит 50 полностью оснащенных галер за свой счет при условии,
что получит половину завоеванных территорий. Цена составит 84 000 марок серебром.
Этот ответ передал Жоффруа и его товарищам дож Энрико Дандоло. Во всей истории
Венеции не найдется более удивительной фигуры. Нельзя с уверенность сказать, сколько лет
ему было, когда 1 января 1193 г. он взошел на трон дожей; говорят, что ему было полных 85
лет и он уже полностью ослеп, однако в это с трудом верится, когда мы читаем о той энергии
— и настоящем героизме, — которые он проявил десятилетие спустя под стенами
Константинополя. Но даже если он только разменял восьмой десяток, к началу Четвертого
крестового похода ему уже несколько лет как исполнилось восемьдесят. Он тщательно
избегал упоминать о том, что его послы в тот самый момент находились в Каире, ведя
переговоры относительно чрезвычайно выгодного торгового соглашения; в том числе они
почти наверняка гарантировали, что Венеция не станет участвовать в каких бы то ни было
нападениях на Египет. Просто-напросто было решено, что крестоносцы встретятся в
Венеции на Иванов день, 24 июня 1202 г., когда для них будет готов флот.
Этот день настал; количество крестоносцев, собравшихся в Лидо под командованием
нового предводителя, маркиза Бонифация Монферратского, составило менее трети
ожидаемого. У некоторых просто улетучился энтузиазм; другие, несомненно, уступили
настоянию семей; иные, прослышав, куда предстоит направиться крестоносцам, и считая
Иерусалим единственной законной целью похода, отказались тратить время где-либо еще.
Учитывая столь радикальное сокращение числа участников, крестоносцам нечего было и
надеяться дать венецианцам столько денег, сколько пообещали. Они заплатили сколько
смогли, но недостача составила 34 000 марок. Как только Дандоло убедился, что больше
получить не удастся, он выступил с предложением: Зара (современный Задар на побережье
Далмации) недавно оказалась в руках венгерского короля, и если крестоносцы помогут
Венеции ее отвоевать, уплату долга можно будет отложить.
И вот 8 ноября 1202 г. армия участников Четвертого крестового похода двинулась в
путь по морю из Венеции — 480 кораблей, возглавляемых галерой, на которой плыл сам
дож; по словам французского крестоносца и хрониста Робера Клари, она была «выкрашена в
алый цвет; сверху был натянут алый шелковый навес; звучали цимбалы, и четыре трубача
трубили на носах [галеры]». Неделю спустя Зару захватили и разграбили. Почти сразу же
разразился бой между франками и венецианцами из-за дележа добычи, и когда порядок был
в конце концов восстановлен, обе группы расположились в разных кварталах города на
зимние квартиры. Вскоре новости о случившемся достигли папы; он пришел в ярость и
отлучил от церкви всю экспедицию.
Худшее было еще впереди. В начале наступившего года прибыл вестник с письмом
Бонифацию от Филиппа Швабского, младшего сына Фридриха Барбароссы. Филипп был
женат на дочери несчастного императора Исаака, свергнутого с трона Алексеем III, но юный
сын Исаака — здесь легко запутаться: его также звали Алексеем — бежал из тюрьмы, где его
содержали вместе с отцом, и укрылся у Филиппа. Филипп предлагал нечто очень простое:
если крестоносцы доставят юного Алексея в Константинополь и возведут на трон вместо его
дяди-узурпатора, Алексей, в свою очередь, финансирует последующее завоевание Египта,
вдобавок предоставит 10 000 солдат и, наконец, будет содержать 500 рыцарей в Святой земле
за свой счет. Он также подчинит православную церковь в Константинополе власти Рима.
С точки зрения и Бонифация, и дожа Дандоло, многое в этом замысле говорило в его
пользу; большинство приверженцев также с полной готовностью согласилось с планом,
обещавшим усилить и обогатить крестоносцев — осуществляя его, между прочим, и для
того, чтобы выплатить долг Венеции, — а также восстановить единство христианского мира.
Итак, 24 июня 1203 г. — минул год после встречи в Венеции — флот крестоносцев бросил
якорь у Константинополя. Жоффруа де Виллардуэн, написавший в высшей степени
интересный отчет обо всей этой истории, сообщает:

«Так вот, вы можете узнать, что они долго разглядывали Константинополь,

те, кто его никогда не видел, ибо они не могли и представить себе, что на свете
может существовать такой богатый город, когда увидели эти высокие стены, и эти
могучие башни, которыми он весь кругом был огражден, и эти богатые дворцы, и
эти высокие церкви, которых там было столько, что никто не мог бы поверить,
если бы не видел своими глазами, и длину, и ширину города, который превосходил
все другие города. И знайте, что не было такого храбреца, который не содрогнулся
бы, да это и вовсе не было удивительно: ибо с тех пор как сотворен мир, никогда
столь великое дело не предпринималось таким числом людей».

Поначалу крестоносцы столкнулись с весьма слабым сопротивлением. 5 июля они

высадились ниже Галаты на северо-восточном берегу бухты Золотой Рог. Вокруг этого
торгового поселения, где в основном жили иностранные купцы, не было стен; ее
единственное значительное укрепление представляло собой одинокую круглую башню.
Однако она имела жизненно важное значение: в ней находился огромный ворот, посредством
которого поднималась и опускалась огромная металлическая цепь, обыкновенно
преграждавшая в случае опасности вход в бухту. Но через двадцать четыре часа
венецианские моряки смогли раскрутить лебедку, и цепь с грохотом упала в воду. Флот
устремился внутрь, быстро уничтожая те немногие пригодные для плавания византийские
суда, которые они обнаружили во внутренней гавани. Победа на море была полной.
Однако Константинополь еще не был захвачен. Стены, тянувшиеся вдоль берега со
стороны бухты Золотой Рог, не шли ни в какое сравнение с устрашающими земляными
укреплениями с западной стороны и все же позволяли защитникам стойко оборонять город.
Крестоносцы направили свой удар в самое слабое место — в стык этих двух укреплений, то
есть в тот угол, который выдается дальше всего на северо-восток (близ него находится
Влахернский императорский дворец). При первой попытке высадиться, предпринятой
франками, солдаты были отброшены назад. Исход событий в тот день решили венецианцы
— и в значительной степени сам Энрико Дандоло. О его храбрости рассказывает сам
Жоффруа:

«А теперь вы можете услышать об удивительной доблести: дож Венеции,

который был старым человеком и ни капельки не видел, стоял весь в кольчуге на
носу своей галеры и держал перед собой знамя святого Марка. И вот он закричал
своим людям, чтобы его вывели на сушу, а если не сделают этого, то он их
покарает. И они повели галеру так, что она пристала к берегу; и они выскочили из
нее и вынесли перед ним на сушу знамя святого Марка. И когда венецианцы
увидели на суше знамя святого Марка и галеру своего сеньора, который высадился
на берег прежде них, каждый из них почувствовал себя пристыженным и все они
выскочили на сушу».

Вскоре сопротивление византийцев было сломлено: крестоносцы проникли сквозь

бреши в стенах непосредственно в город, поджигая деревянные дома, пока пламя не
охватило весь Влахернский квартал. В тот вечер Алексей III тайно бежал из города, бросив
на произвол судьбы жену и детей — всех, кроме любимой дочери.

В этот миг тяжелейшего в ее истории кризиса Византия не могла долго оставаться без
императора: старого Исаака Ангела поспешно извлекли из темницы и посадили на трон. Но
это ни в коей мере еще не был конец предприятия. По вине своего брата император был еще
более слеп, нежели старый дож, и уже успел выказать полнейшую непригодность, а меж тем
обязательства его сына Алексея перед Бонифацием и Дандоло оставались невыполненными.
Лишь когда Исаак сделал Алексея своим соправителем под именем Алексея IV, крестоносцы
официально признали его. Затем они удалились в Галату ожидать обещанных наград.
Воздаяние, однако, было делом неблизкого будущего. Сокровищница империи
оказалась пуста; священнослужители, уже возмущенные тем, что Алексей принялся забирать
и плавить церковную утварь, теперь пришли в ярость, услышав о его планах подчинить их
Риму. Продолжавшееся присутствие франков, которые не собирались уезжать, пока
император не выполнит свои обещания, еще более усилило напряжение. Однажды ночью
несколько человек собрались возле маленькой мечети в сарацинском квартале за церковью
Святой Ирины, разграбили ее и сожгли дотла. Пламя распространилось, и в течение
следующих двух дней Константинополь был охвачен-таки пожаром, какого не видел со
времени Юстиниана, то есть почти семь столетий. В результате катастрофы ситуация, и без
того напряженная, стала критической. Через несколько дней в присутствии посольства от
франков и венецианцев император признался, что никаких перспектив получить обещанную
сумму у них нет. Результатом стала война.
Как ни странно это звучит, ни греки, ни франки не хотели воевать. Первые желали
лишь одного — избавиться от этих неотесанных головорезов раз и навсегда; вторые не
забыли, ради чего оставили родной очаг, и все сильнее сожалели о своем вынужденном
пребывании среди народа, который считали изнеженным и впавшим в ересь, тогда как им
следовало бы вступить в схватку с неверными. Даже если бы им сполна заплатили
обещанные деньги, они бы не извлекли из этого выгоды для себя: это бы только позволило
им выплатить огромный долг венецианцам. Причина всех непостижимых событий, коротко
говоря, связана с Венецией — или, точнее, с Энрико Дандоло. У него была полная
возможность в любой момент отдать приказ флоту отправиться в путь. Сделай он это,
крестоносцы оказались бы на свободе, а византийцы бы только возрадовались. То, что он
поступил иначе, более не имело ничего общего с долгом франков Венеции. Он задумал более
великие дела: сокрушить Византийскую империю и посадить на константинопольский трон
венецианскую марионетку.
Поэтому совет Дандоло его союзникам-франкам зазвучал в ином тоне. Он подчеркнул,
что более ничего нельзя ожидать от двух соправителей: они безнадежны. Если крестоносцы
намерены получить то, что им причитается, пусть возьмут Константинополь силой. Заняв
город и возведя на трон одного из своих предводителей, они окажутся в состоянии без
малейшего ущерба для себя уплатить долг Венеции, и все же у них останется более чем
достаточно средств, чтобы финансировать Крестовый поход. Это их шанс, и его следует
использовать сейчас, поскольку ему не суждено будет повториться. Это был убедительный
аргумент, и он приобрел еще больший вес, когда 25 января 1204 г. Алексей IV был низложен
и вскоре после этого убит, а вслед за ним с подозрительной быстротой сошел в могилу его
престарелый отец. Убийца, знатный вельможа Алексей Дука (прозванный Мурзуфлом из-за
своих косматых черных сросшихся бровей), короновался затем в Софийском соборе под
именем Алексея V и тут же начал проявлять способности лидера, которого столь долго
недоставало Византийской империи. Множество рабочих взялись за дело; они трудились
день и ночь, укрепляя защитные сооружения и делая их еще выше. Если вообще следовало
предпринимать решительный штурм города, то, очевидно, это надо было делать сейчас;
теперь, когда новый император не только узурпировал трон, но и оказался убийцей, с
моральной точки зрения позиции крестоносцев были куда сильнее, чем если бы они
выступили против его предшественника, который по крайней мере был легитимным
монархом, так же как их прежний союзник.
Нападение началось утром в пятницу, 9 апреля 1204 г. Мурзуфл сопротивлялся
отчаянно, но безуспешно. Как и многие его предшественники, он бежал, и 12 апреля франки
и венецианцы наконец ворвались за стены. Резня была ужасающей; даже Виллардуэн был
потрясен. Армия слишком долго ожидала близ богатейшей в мире столицы, чтобы
удовольствоваться ничем; теперь, когда город принадлежал солдатам и им по обычаю
разрешили трехдневный грабеж, те набросились на него как саранча. Никогда со времен
вторжения варваров Европа не видела подобного разгула вандализма и жестокости; никогда
в истории такая красота и такое множество великолепных творений человеческих рук не
уничтожались столь безрассудно за столь короткий срок. Очевидец событий, грек Никита
Хониат, писал:

«Увы, вот бесчестно повержены достопоклоняемые иконы! Вот разметаны

по нечистым местам останки мучеников, пострадавших за Христа! О чем и
слышать страшно — можно было видеть тогда, как божественное тело и кровь
Христова повергались и проливались на землю. Расхищая драгоценные
вместилища их, латиняне одни из них разбивали, пряча за пазуху бывшие на них
украшения, а другие обращали в обыкновенное употребление за своим столом
вместо корзинок для хлеба и кубков для вина, как истинные предтечи антихриста
или предшественники и провозвестники его нечестивых деяний! Что претерпел в
древности некогда от этого народа Христос, быв обнажен и поруган, то же самое
претерпел от него и теперь: так же точно одежды Его снова делились теперь
латинскими воинами на части, по жребиям, и только недоставало того, чтобы Он,
быв прободен в ребро, опять источил на землю токи Божественной крови. О
нечестиях, совершенных тогда в великой церкви, тяжело даже рассказывать.
Жертвенная трапеза, составленная из разных драгоценных веществ, сплавленных
посредством огня и размещенных между собою так, что все они искусным
подбором своих самородных цветов представляли верх совершеннейшей красоты,
не оценимой ничем и достойной по своей художественности удивления всех
народов, была разбита на части и разделена грабителями наравне со всем другим
церковным имуществом, огромным по количеству и беспримерным по изящности.
Вместо того чтобы выносить из церкви на руках, как своего рода военную добычу,
священные сосуды и церковную утварь, несравненную по изящной отделке и
редкую по материи, равно как чистейшее серебро, которым обложены были
решетка алтаря, поразительной красоты амвон и двери и которое употреблено было
в разных многочисленных орнаментах, везде под позолотою, — они вводили в
церковь лошаков и вообще вьючных животных до самого неприкосновеннейшего
места храма, и так как некоторые из них поскользались и не могли затем подняться
на ноги по гладкости полировки каменного пола, то здесь же и закалывали их
кинжалами, таким образом оскверняя их пометом и разливавшеюся кровью
священный церковный помост.
Вот какая-то бабенка, преисполненная грехами <..>, хулительница
Христова, уселась на сопрестолии, распевая свою визгливую мелодию, и потом
бросилась в пляску <..> латиняне, конечно уже, не щадили честных женщин и
девиц, ожидавших брака или посвятивших себя Богу и избравших девство <…
> на улицах плач, вопли и сетования; на перекрестках рыдания; во храмах
жалобные стоны <…>».

И эти люди, продолжает он, носили знак креста — креста, коим они клялись, что
пройдут через христианские страны, не проливая крови, обратят оружие лишь на язычников
и станут избегать плотских удовольствий до тех пор, покуда не исполнят своего святого
дела.
По прошествии трех дней вселенского ужаса порядок был восстановлен, и крестоносцы
обратились к выполнению очередной задачи — выборам нового императора. Первым
кандидатом был Бонифаций Монферратский. Однако сотрудничество его с низложенным
Алексеем IV было слишком тесным, и теперь он оказался до некоторой степени
дискредитирован. Кроме того, он находился в тайных сношениях с генуэзцами, и Дандоло
знал это. Для старого дожа не составило труда склонить мнение избирательной комиссии
(половина которой состояла из венецианцев) в пользу графа Балдуина Фландрского и
Геннегауского, который в должном порядке был коронован 16 мая в соборе Святой Софии.
Однако владения, которыми ему предстояло править, заметно сократились. Уже в марте
венецианцы и франки договорились между собой, что он должен будет удержать только
четверть города и империи, тогда как оставшиеся три четверти следует разделить поровну
между Венецией и рыцарями-крестоносцами. В результате Дандоло предназначил для своей
республики всю территорию вокруг Святой Софии вплоть до бухты Золотой Рог; что
касается прочего, он забрал все те районы, которые могли послужить к укреплению
господства Венеции на Средиземном море и где можно было создать единую цепь торговых
колоний и портов от Венецианской лагуны до Черного моря. В их число входила Рагуза
(нынешний Дубровник) и Дураццо (ныне Дуррес); западное побережье материковой Греции
и Ионийские острова; весь Пелопоннес; острова Наксос и Андрос, а также два города на
Эвбее; главные порты Геллеспонта, Мраморного моря, Галлиполи, Редеста и Гераклеи;
побережье Фракии, город Адрианополь и, наконец (это было решено после кратких
переговоров с Бонифацием), имевший крайне важное значение остров Крит. Несмотря на
это, дож был освобожден от принесения императору вассальной присяги. Гавани и острова
отходили в безраздельное владение Венеции; что же касается материковой Греции, Дандоло
дал понять, что, будучи торговой республикой, Венеция заинтересована лишь в оккупации
главных портов и не более того.
Итак, не может быть никаких сомнений, что именно венецианцы получили
наибольшую выгоду в результате Четвертого крестового похода и что своим успехом они
были обязаны почти исключительно Энрико Дандоло. Отказавшись принять византийскую
корону (если бы он так сделал, это повлекло бы за собой непреодолимые противоречия с
венецианской конституцией и могло даже привести к падению республики), он добился
успеха для своего кандидата. Наконец, вдохновив франков на то, чтобы превратить
Византию в феодальное государство — этот шаг, как он понимал, неизбежно вел к
дроблению и разобщению: в результате империя никогда не смогла бы усилиться настолько,
чтобы противостоять венецианской экспансии, — он сохранил положение Венеции вне
феодальных рамок, удерживая за ней новые владения не в качестве данных в лен, но
согласно праву завоевания. Для слепца, чей возраст приближался к девяноста, —
замечательные достижения!
Энрико Дандоло — теперь он гордо именовал себя «Повелитель одной четвертой и
одной восьмой части Римской империи» — хорошо послужил своему городу, однако в более
широком контексте, с точки зрения мировых событий, вызвал катастрофу. Участники
Четвертого крестового похода — если его можно так назвать, поскольку они так и не
достигли мусульманской территории, — превзошли даже своих предшественников в
безверии и двуличности, жестокости и алчности. В XII в. Константинополь был главным
мировым центром интеллектуальной жизни и искусства и хранителем классического
наследия Европы — и Рима, и Греции. После его разграбления западная цивилизация
пострадала почти столь же сильно, сколь после разграбления Рима варварами в V в. —
возможно, то была наиболее тяжелая потеря во всей мировой истории.
С политической точки зрения ущерб также был огромен. Хотя власти франков на
Босфоре суждено было продержаться менее шестидесяти лет, Византийская империя никогда
не смогла восстановить прежнее могущество или вернуть сколь-либо значительную часть
своих утраченных владений. Она осталась с искалеченной экономикой, усеченной
территорией, бессильной перед натиском османов. Не много проявлений иронии истории
производят более сильное впечатление, нежели тот факт, что судьба Европы была
окончательно решена — а половина европейского христианского мира обречена на
пятивековое османское иго — людьми, сражавшимися под знаменем креста. Людей этих
переправил, вдохновил, воодушевил и в конце концов возглавил Энрико Дандоло во имя
Венецианской республики. Венеция получила наибольшую выгоду из этой трагедии; в
равной мере она и ее великий старец дож должны принять на себя большую часть
ответственности за хаос, учиненный ими в мире.

Глава VIII
ДВЕ ДИАСПОРЫ
 Четвертый крестовый поход не только поставил Константинополь на грань
уничтожения, но и вызвал потрясение во всем Восточном Средиземноморье повергнув в шок
равным образом и православных, и католиков. Практически все знатные византийцы
предпочли бежать из столицы с отвращением в душе, нежели подчиниться владычеству
франков: их потянуло в те или иные государства — наследники Византии, где жители были
верны византийскому духу и христианской религии. Первым из таких государств была так
называемая Трапезундская империя (здесь мы не станем о нем рассказывать); ее территория
ограничивалась узкой полоской побережья Черного моря. Вторым — так называемый
деспотат Эпира, основанный (вскоре после взятия Константинополя латинянами) неким
Михаилом Комнином Дукой — праправнуком-бастардом Алексея I Комнина. Действуя из
Арты, своей столицы, Михаил постепенно установил контроль над северо-западным
побережьем Греции и частью Фессалии. Последнее по порядку основания государство — с
нашей точки зрения, однако, куда более значимое — Никейская империя, в которой зять
Алексея III Феодор Ласкарис был признан императором в 1206 г. и коронован два года
спустя. Никейская империя занимала северо-западную оконечность Анатолии, охватывая
всю территорию между Черным и Эгейским морями. К северу лежала Латинская империя
Константинополя; к югу и востоку — Сельджукский султанат. Хотя официально столицей
являлась Никея (Изник), преемник Феодора Иоанн III Ватац сделал своей главной
резиденцией Нимфей (ныне Кемальпаша, всего в нескольких милях от Измира); в течение
пятидесятисемилетнего периода изгнания византийских императоров из Константинополя
именно отсюда осуществлялось умелое управление Никейской империей —
средиземноморским государством.
Обо всем этом, однако, в нашей истории достаточно было бы сделать маленькую
сноску, когда бы не болгарский царь Калоян, которому греки Фракии обещали
императорскую корону, если он изгонит латинян из Константинополя. 14 апреля 1205 г.
Калоян буквально уничтожил армию франков. 136 Он не смог взять город, однако ему удалось
захватить в плен самого императора Балдуина — тот так и не вышел на свободу и вскоре
умер. Всего через шесть недель, 1 июня, старый дож Дандоло, который, несмотря на то что
ему перевалило за девяносто, стойко сражался на стороне Балдуина, последовал за ним в
могилу. Тело его (весьма удивительный факт) не было возвращено в Венецию: его погребли
в соборе Святой Софии. Саркофаг был уничтожен во время позднейшего турецкого
завоевания, однако надгробный камень, вмурованный в пол галереи над южным приделом,
можно видеть и сегодня.
Таким образом, всего через год после взятия столицы власть латинян была сломлена.
Они сохранили за собой Константинополь; во всей Малой Азии, однако, в руках франков
оставался только маленький город Пиги (ныне Карабиджа) на южном побережье
Мраморного моря. Теперь Феодор Ласкарис смог сосредоточиться на формировании своего
нового государства; в каждой детали он следовал старой Византии как образцу, поскольку
никогда не сомневался, что его соотечественники рано или поздно вернутся в родные места.
Благодаря ему теперь на Востоке фактически было два императора и два патриарха — один
католический, в Константинополе, другой православный, в Никее. Очевидно, не могло быть
и речи об их гармоничном сосуществовании: обе партии были полны решимости уничтожить
противника, но ни та ни другая не были достаточно сильны, чтобы осуществить это без
посторонней помощи. И случилось так, что наследник Балдуина, Генрих Эно, ввел в это
математическое уравнение такой новый член, какого никак нельзя было ожидать, —
сельджукского султана Коньи по имени Кей-Хюсрев.
На протяжении долгой и мрачной истории Крестовых походов христиане весьма часто
бились между собой. Призвать союзников-мусульман, однако, было чем-то совершенно
новым. Турки-сельджуки к тому моменту хозяйничали на участке Средиземноморского
побережья протяженностью несколько сотен миль. Они проделали долгий путь от тех мест в

136 В битве при Адрианополе. — Примеч. пер.

Центральной Азии, где зародилось их племя. В XI в. они быстро распространились по
Персии, Армении и Месопотамии — где сделались хозяевами Багдада, правя именем
халифов Аббасидов, — и многому научились от тех, кого покорили. После вторжения в
Анатолию и победы в 1071 г. над византийцами при Манцикерте137 они сделали своей
столицей Конью (Иконий), а к XII в., достигнув расцвета, создали сильное государство.
Румский султанат, как они гордо именовали его — разве он не был частью Римской
империи? — во времена наивысшего могущества охватывал фактически всю Азию (около
250 000 квадратных миль). Население было смешанным: турки, греки, армяне. Сельджуки
продержались недолго — ближе к концу столетия их власть повергли монголы, — однако
оставили выдающееся архитектурное наследие, многое из которого сохранилось до наших
дней: величественные мечети, фасады которых, как правило, фланкированы двумя
минаретами и покрыты сложной резьбой (часто их украшает искусная каллиграфия); мосты,
словно парящие в воздухе — так они изящны; укрепления и верфь в Алании — летней
резиденции султанов; великолепные караван-сараи — расположенные в двадцати милях друг
от друга вдоль главных караванных путей. Каждый из них имел собственную мечеть,
помещения для ночлега, стойла для лошадей и верблюдов, а также постоянно проживавшего
здесь сапожника, который чинил обувь бесплатно.
Интересно поразмышлять, что бы произошло, если бы император из Константинополя
и султан из Икония укрепили свой союз, одержав грандиозную победу? Однако им этого не
удалось. Произошло несколько жарких битв, однако все они, кроме одной, не имели
решающего значения; во время последней, весной 1210 г. близ Антиохии на Меандре, Кей-
Хюсрев лишился коня и погиб — если верить греческим источникам, то от рук самого
императора Феодора во время единоборства. Его преемник немедленно пошел на уступки,
что оставляло Феодору свободу действий в отношении франков; ситуация окончательно
разрешилась лишь в 1214 г., когда два императора заключили в Нимфее мирный договор.
Генрих, в соответствии с соглашением, сохранял за собой северо-запад Малой Азии; все
остальное, вплоть до сельджукской границы, отходило к Феодору. Этот договор ознаменовал
начало процветания Никеи. Наконец-то молодая империя получила формальное признание
права на существование от своего латинского соперника.

«Я не стану, — писал Эдуард Гиббон, — прослеживать загадочные и сложные судьбы

династий, переживавших взлеты и падения как на континенте, так и на островах». У него и
не было на то особых причин — ведь он писал историю Римской империи. Однако те, кто
пишет хронику жизни Средиземноморья, не должны столь легко отметать подобные задачи.
Никто из путешественников, проезжающих через Центральную Грецию и Пелопоннес, не
может избежать потрясения, увидев, сколько здесь средневековых замков: иногда кажется,
что они венчают почти каждый пик и гребень этой страны с ее замечательными горами. Для
тех, кто жаждет узнать больше, несомненно, требуется какое-то объяснение; и все же даже в
наши дни книг, затрагивающих их историю, увы, очень немного.
Причина во многом заключается в том, что история эта дьявольски сложна. Основные
факты состоят в том, что рассеяние греков, последовавшее за катастрофой, вызванной
Четвертым крестовым походом, происходило одновременно с еще более драматическими
событиями — территориальной экспансией со стороны латинян. Франкские бароны,
отправившиеся в Крестовый поход — вкупе со многими, кто в походе не участвовал, но
прослышал о выгодах в результате его и не собирался оставаться в стороне, — заполонили
Грецию, захватывая все плохо лежащие земли и добиваясь поместий для себя, как они это
делали на западе. Однако происходило это в стране, где феодальная система в том виде, как
они ее понимали, была практически неизвестна. В западных странах воплощением ее
являлась феодальная лестница, строившаяся с учетом богатства и власти; вершину ее
занимал король. На востоке Латинская империя Константинополя была чересчур слаба,

137 См. гл. VII.

чтобы успешно устанавливать какой бы то ни было контроль. В результате появилось
множество независимых городов-государств, которые почти непрерывно воевали друг с
другом, постоянно плели интриги и не стеснялись в средствах для достижения цели. В
Эгейском море с его множеством скалистых островов, где первостепенным влиянием
пользовалась Венеция, сложилась еще более непростая ситуация. Неудивительно, что многие
историки, пытавшиеся описать эти места и времена, в ужасе отшатывались и обращали свое
внимание на другие предметы.
По существу, история этой латинской диаспоры начинается с маркиза Бонифация
Монферратского. И без того разъяренный тем, что его «обошли» и не сделали императором,
он еще более разгневался, когда Балдуин предложил ему большие владения в Анатолии.
Вопреки этому предложению, ссылаясь на то, что брат его четверть века назад благодаря
женитьбе на дочери Мануила I Комнина получил титул — так называемый «титул
учтивости»138 — короля Фессалоник, он заявил свое формальное право на этот город.
Балдуин, в свою очередь, был против, и лишь благодаря посредничеству дожа Дандоло и
некоторых франкских лидеров — прежде всего молодого знатного бургундца Оттона де ла
Роша — удалось избежать прямого военного столкновения. В конце концов император дал
вынужденное согласие, коль скоро Бонифаций принес ему присягу, при том что владения его
все еще оставались воображаемыми, и получил их в качестве имперского лена.
Следующая задача маркиза состояла в завоевании своего нового королевства. С этой
целью он начал в 1204 г. длительную кампанию, продвигаясь по северной и Центральной
Греции. Вместе с ним следовало разношерстное сборище крестоносцев: французов и немцев,
фламандцев и ломбардцев, — рассчитывавших получить владения для себя. Среди них были
— назовем лишь четырех — француз Гильом Шамплит, внук графа Шампанского; Оттон де
ла Рош, бургундец; фламандец Жак д’Авен и, наконец, молодой итальянский маркиз Гвидо
Паллавичини. Двигаясь к югу через Фессалию, они достигли Фермопил — горного прохода,
где Леонид Спартанский героически противостоял врагам почти семнадцать столетий назад.
На этот раз сопротивления оказано не было, однако Бонифаций, понимая величайшую
стратегическую важность этого места, тут же, на том же самом месте даровал Паллавичини
маркизат Будоница, дабы прикрыть подходы к нему с севера. Этому маркизату наравне с
соседним баронством Салоной суждено было просуществовать двести лет и сыграть важную
роль в истории франкской Греции.139
Беотия сдалась без боя, как и Аттика — включая сами Афины, где Бонифаций
немедленно разместил гарнизон на Акрополе. В то время Парфенон служил городским
собором, однако нечего и говорить, что солдаты-франки отнеслись к зданию с
недостаточным пиететом. Повторилась история со Святой Софией, хотя и в меньших
масштабах: разграбленная сокровищница, расплавленные золотые и серебряные сосуды,
разбросанная и уничтоженная библиотека. Две области сразу были дарованы Оттону де ла
Рошу — возможно, в награду за посредничество во время ссоры Бонифация с императором
Балдуином. Поначалу Оттон именовал себя относительно скромно — сир д’Атен (государь
Афин), но его греческие подданные приукрасили этот титул, именуя его «великий владыка»
(мегас кир). Только в 1260 г., через много лет после его смерти, Афины формально стали
герцогством.
Тем временем Жак д’Авен, наемник-француз, покинул основные силы армии и
двинулся на восток, где привел к покорности остров Эвбею. (Во время раздела он достался
Венеции, но у венецианцев до сих пор не было времени предпринять что-либо в отношении
его.) Он, однако, оставался там лишь столько времени, сколько потребовалось для того,

138 Т.е. не дававший юридических прав. — Примеч. пер.

139 Потомки правителей Будоница до сих пор живы — от них происходит знаменитый венецианский род
Зорзи. Развалины замка Тома да Стромонкура, сохранившиеся в Солоне, представляют собой наиболее
величественное из того, что сохранилось от франков в этой стране.
чтобы построить маленькую крепость посреди Эврипа (таинственного пролива 140,
отделяющего остров от материковой Греции) и оставить там небольшой гарнизон. Затем,
горя желанием принять участие в предстоящем завоевании Пелопоннеса — и, по-видимому,
получить ожидаемые в результате выгоды, — он поспешил назад к Бонифацию. Маркиз,
однако, отправился осаждать Навплию, поэтому Жак — вместе с присоединившимся к нему
по дороге Оттоном де ла Рошем — атаковал Коринф. Не без труда им удалось захватить
нижний город; с другой стороны, высокая крепость Акрокоринф была неприступна и осада
ее по-прежнему продолжалась, когда однажды ночью обороняющиеся неожиданно
предприняли вылазку и нанесли существенный ущерб лагерю франков, серьезно ранив
самого д’Авена.
Однако Пелопоннес был обречен, но завоевать его оказалось суждено не Бонифацию
Монферратскому — ему вскоре пришлось вернуться в Фессалоники, чтобы отразить
нападение болгарской армии царя Калояна, — не Жаку д’Авену и даже не Оттону де ла
Рошу. Сделал это Жоффруа де Виллардуэн, племянник и тезка хрониста, писавшего о
Четвертом крестовом походе. Годом или двумя ранее этот молодой человек отправился в
паломничество в Палестину. Будучи в Сирии, он услышал, что франки взяли
Константинополь, и немедленно вновь взошел на корабль, чтобы присоединиться к ним.
Вскоре после отплытия, однако, его корабль сбился с курса из-за жестокого
средиземноморского шторма и вынужден был укрыться в гавани Модона (Метона) на юго-
западном побережье Пелопоннеса. Жоффруа по-прежнему находился там, когда узнал о том,
что Бонифаций осадил Навплию. Менее чем через неделю он явился к последнему Морея 141,
заявил он маркизу, формально может принадлежать Венеции, но этот плод созрел и следует
сорвать его. Самое большее несколько сот человек — и весь край окажется в их руках.
Бонифация эта идея не слишком вдохновила: он предпочитал придерживаться
собственного плана кампании, — однако Жоффруа нашел в лагере нового союзника в лице
своего старого товарища Гильома Шамплитта. Гильом согласился присоединиться к нему,
потребовав только, чтобы, какие бы завоевания они вдвоем ни предприняли, Жоффруа
признавал его своим сеньором. Иного от него не следовало и ожидать — ведь он был внуком
графа Шампанского, и Жоффруа не возражал. Бонифаций дал добро на проведение
экспедиции, и два друга вместе с сотней рыцарей и примерно пятью сотнями солдат
отправились навстречу неизвестности.
С самого начала им сопутствовал успех. Город и замок Патрас пали первыми. Затем
они направились на юг, практически не встречая сопротивления, до тех пор пока не достигли
окрестностей Каламаты в Мессинской области. К этому времени греки собрали собственную
армию, насчитывавшую четыре-пять тысяч человек и включавшую значительные силы под
командованием Михаила Дуки, деспота Эпира. В 1205 г. среди оливковых рощ Кундуры в
северо-восточном углу области два войска встретились лицом к лицу. Прекрасно зная о
своем подавляющем численном превосходстве, греки были полностью уверены в победе,
однако их отличала абсолютная неопытность и франки врубились в них точно в масло. С
этого дня Пелопоннес стал полностью франкской территорией. Греческий фольклор
изобилует историями о локальных проявлениях героизма: например, о великом воителе
Доксапатре — его булаву не мог поднять ни один человек, а панцирь весил более 150
фунтов, — и его дочери, бросившейся с башни замка, чтобы не стать жертвой похоти
завоевателей. Действительно, сохранялось несколько очагов сопротивления, в том числе

140 Таинственность связана с его уникальными географическими особенностями. В самом узком месте
ширина его достигает около тридцати ярдов; при этом направление течения меняется раз шесть в день, а иногда
и чаще. Причины этого до сих пор не выяснены до конца; Аристотель, по преданию, был так разочарован тем,
что ему не удалось разрешить эту загадку, что бросился в этот пролив.

141 Это средневековое наименование Пелопоннеса было неизвестно до начала XII в. Считается, что оно
происходит от греческого названия тутового дерева (что связано либо с его формой, либо с тем, что там растет
множество таких деревьев).
Акрокоринф, Навплия (с которой Бонифацию пришлось снять осаду), гигантская скала
Монемвасия и темная крепость Тайгет в Мани. Но уже 19 ноября 1205 г. в письме папы
Иннокентия III Гильом Шамплитт именуется «князем всей Ахайи» 142 — и, в сущности, так и
было.

Таким образом, случилось следующее. За три года, прошедших с момента завоевания

латинянами Константинополя, франки-крестоносцы успешно и практически без усилий
очистили девять десятых территории континентальной Греции и Пелопоннеса. Своим
успехом они были обязаны не столько собственной храбрости, сколько малодушию местного
населения, которое по большей части сопротивлялось только для виду. С другой стороны, в
Македонии сложилась иная ситуация. Император Балдуин, как мы видели, попал в плен к
болгарскому царю и исчез в тюрьме, откуда ему так и не суждено было выйти. Узнав эту
новость, Бонифаций снял осаду с Навплии, чтобы защитить свои северные владения, и через
несколько недель погиб в вооруженной стычке. Мертвецу отрубили голову и отправили в
подарок царю. Как раз в тот момент, когда так велика была нужда в уверенном и твердом
руководстве, трон Бонифация перешел к его сыну-младенцу. Ситуацию, однако, спасло то,
что вскоре после этого Калоян, в свою очередь, был убит (по наущению жены), и
могущество Болгарии заметно ослабло.
Но довольно об успехах и неудачах франков. Возникает другой вопрос: а что же
венецианцы? Благодаря навыкам старого Дандоло в ведении переговоров они завладели
львиной долей полученного. Вскоре, однако, они поняли, что добыча слишком велика, чтобы
легко переварить ее. К тому же они занимали свои новые территории куда медленнее,
нежели их союзники франки; промедление в этом деле уже привело к тому, что они потеряли
Пелопоннес. Кроме того, налицо было различие между позициями франков и венецианцев.
Первые, воспитывавшиеся в рамках феодальной системы, рассматривали свои новые
владения как феоды, а их держателей — как вассалов. Однако феодальная система
базировалась на владении землей, а Венеция, будучи морской республикой, никогда не
обладала подобным преимуществом. Венецианцы были купцами и торговцами, и для них
иностранные колонии оказывались полезны лишь постольку, поскольку их наличие
способствовало развитию коммерческих интересов республики. Именно по этой причине
Дандоло в своих претензиях ограничился, помимо Пелопоннеса, только прибрежными
областями и островами. Но даже тут он позарился — если так можно сказать о слепом — на
слишком многое. Он и пальцем не пошевелил, когда Жак д’Авен двинулся в Эвбею или
когда Шамплитт и Виллардуэн создали Ахейское княжество. По-настоящему его
интересовали только два порта — Модон и Корон — на южной оконечности Пелопоннеса. В
1206 г. он отправил своего сына вместе с небольшим флотом, чтобы тот отвоевал их для
республики. Задача была быстро выполнена, и порты оставались в руках венецианцев в
течение нескольких следующих столетий.
Что же до множества островов, в том числе всех Кикладских, которые им достались, то
венецианцам вновь пришлось признать: несмотря на значительные возможности
Серениссимы143, справиться с задачей прямого управления ими всеми было невозможно.
Решение, таким образом, заключалось в следующем: некие частные лица займут большую
часть островов и будут править ими от имени Венеции. Случилось так, что в число
венецианцев, отправлявшихся в Крестовый поход, входил племянник дожа Дандоло, Марко
Санудо, который, прослышав новости, не стал терять времени даром. Снарядив за свой счет
восемь судов, он быстро набрал группу молодых венецианцев, придерживавшихся сходного
образа мыслей и имевших вкус к приключениям, и вместе с ними отправился в путь, чтобы
заявить свои территориальные претензии. Там, на Наксосе, Андросе, Паросе и Антипаросе,

142 По существу, северо-восточной части Пелопоннеса.

143 Одно из наименований Венецианской республики. — Примеч. пер.

Мелосе, Иосе, Аморгосе, Санторини и дюжине других островов они добились приобретения
личных владений, получив их в лен от Санудо, ставшего графом Архипелага. 144 Такие же
меры они приняли в отношении Корфу и других островов Ионического архипелага близ
Адриатического побережья.
Оставался лишь Крит — богатейший и наиболее значимый среди всех греческих
островов, в отношении которого Дандоло заключил сделку с Бонифацием. Однако вновь
возникла неожиданная проблема — со стороны Генуи. Еще до того как венецианцы
завладели островом, генуэзцы основали здесь торговую колонию, и с самого начала было
ясно, что они не отдадут ее без боя. Поэтому Венеция выслала большой флот, которому
удалось на время изгнать энергичного графа Мальтийского, пиратского капитана Энрико
Пескаторе. Тот, однако, обратился к папе Иннокентию, и борьба продолжилась еще пять лет,
вплоть до 1212 г., когда его самого и его соотечественников в конце концов вынудили
отступить. С этого момента и в течение следующих четырех с половиной веков островом
правил венецианский губернатор, носивший титул дожа, — очевидный знак того, какую
важность придавала этому Венецианская республика.

Со смертью Генриха Эно в 1216 г. (в возрасте сорока лет) империя франков вступила в
длительную полосу упадка. Генрих был замечательным правителем. Он оказался
единственным владыкой Латинской империи, кто проявил одаренность в искусстве
управления государством; выражаясь языком экономистов, он унаследовал дело, на которое
уже махнули рукой, и менее чем за десять лет превратил его в перспективное предприятие.
Если бы у его наследников имелась хотя бы крупица его способностей, на троне
Константинополя никогда бы вновь не появился правитель-грек. Теперь же, когда Генрих
более не стоял у руля, было очевидно: окончательное восстановление города в качестве
столицы Византийской империи — лишь вопрос времени. Между тем Никейская империя,
находившаяся под властью Иоанна Ватаца (зятя Ласкариса), постоянно усиливалась. К
1246 г. его владения охватывали большую часть Балкан и значительную территорию Эгеиды,
его соперники понесли ущерб или были уничтожены. Он приготовился к достижению
последней цели, которой посвятил свою жизнь.
Иоанн Ватац, как никто другой, заслуживал того, чтобы с триумфом ввести
византийскую армию в Константинополь. Увы, его здоровье с давних пор давало повод для
беспокойства. Он страдал эпилепсией, и с возрастом приступы становились все чаще и
тяжелее, временами серьезно нарушая его психическое равновесие, — в эти моменты он был
снедаем нездоровой завистью к своему главнокомандующему Михаилу Палеологу. Что еще
ужаснее, эта болезнь передалась его сыну и преемнику Феодору II, причем в более тяжелой
форме. Когда же Феодор умер — в августе 1258 г. в возрасте 36 лет, — процарствовав всего
четыре года и оставив наследником маленького сына, в результате дворцового переворота на
трон взошел Палеолог. Молодой военачальник, которому было всего 34 года, уже был
знаком с превратностями судьбы. В первую очередь он должен был одолеть своего врага —
императора, который в 1252 г. зашел так далеко, что отлучил его от церкви и заключил в
тюрьму. Проблемы, однако, продолжали преследовать его и после восхождения на трон: ему
пришлось противостоять союзу, в который входили деспотат Эпирский, созданное
крестоносцами Ахейское княжество, расположенное на Пелопоннесе, и молодой Манфред
Сицилийский — незаконный сын правителя Западной империи Фридриха II. Последний был
по-настоящему страшным противником. Однако когда две армии встретились близ
Пелагонии (нынешнего Битолья) в начале лета 1259 г., коалиция просто-напросто
развалилась.
Решительно настроенный не упустить шанс, в начале 1260 г. Михаил двинулся на

144 Проследить судьбы отдельных островов Эгейского моря — задача весьма непростая, тем более что это
вряд ли заинтересует широкого читателя. Дальнейшую информацию см.: Miller W. Latins in the Levant. A
History of Frankish Greece, 1204–1566. London, 1908. P. 40–45.
Константинополь. Первая его попытка взять город провалилась. Его тайный агент,
находившийся в столице, не смог открыть ворота, как то было условлено; равным образом
оказался неэффективным другой план — нападение на Галату, расположенную на дальней
стороне бухты Золотой Рог. Но в ту зиму Михаил одержал дипломатическую победу: 13
марта 1261 г. он подписал соглашение с Генуей. Согласно его условиям, в обмен на помощь
в предстоящей борьбе генуэзцам было обещано, что они получат все привилегии, которыми
пользовались до того венецианцы, включая венецианские кварталы в самом
Константинополе и других главных портовых городах империи, а также свободный доступ в
порты на Черном море. Для Генуи это соглашение имело историческое значение: оно
заложило основы для формирования ее господства в торговле на Востоке. На Византию же в
конечном итоге оно навлекло катастрофу, так как две итальянские морские республики
постепенно завладели всем, что оставалось от ее власти на море, и продолжали свое вековое
соперничество, так сказать, над ее беспомощным телом. Однако это было уделом будущего.
Весной 1261 г. союз с Генуей, несомненно, казался Михаилу Палеологу и его подданным
даром небесным.
Окончательное обретение Константинополя произошло почти случайно. В середине
лета 1261 г. Михаил отправил во Фракию одного из своих военачальников, Алексея
Стратегопулоса, с небольшой армией. Когда тот достиг Селимбрии (совр. Силиври),
расположенной примерно в сорока милях от Константинополя, Алексей узнал, что
состоявший из латинян городской гарнизон отсутствует: венецианцы призвали его, дабы
атаковать остров Дафнусию, принадлежавший Никейской империи (тот, кто обладал этим
островом, контролировал вход в Босфор со стороны Черного моря). Алексею также
сообщили о калитке в стене, ограждавшей город с суши, через которую вооруженные люди
могли легко проникнуть в столицу. В ту же ночь небольшой отряд проверил эти сведения.
Незаметно проскользнув внутрь, солдаты застали стражей-франков врасплох и сбросили с
бастионов, после чего тихо открыли одни из городских ворот. На рассвете 25 июля 1261 г., в
понедельник, остальная часть армии вошла в Константинополь, почти не встретив
сопротивления.
Император Балдуин II, спавший во дворце, проснулся от шума и криков и спасся
бегством. В конце концов он случайно нашел венецианское торговое судно, на котором и
бежал на Эвбею. Тем временем Алексей Стратегопулос и его люди подожгли весь
венецианский квартал, так что моряки, возвратившись с Дафнусии, обнаружили, что их дома
разорены, а перепуганные семьи, оставшиеся без крова, толпятся на пристани. У них не
хватило духу предпринять контратаку. Не имея иного выхода, они, безутешные, отправились
в свою лагуну. Среди оставшихся в городе франков распространилась паника, что с
удовольствием отмечают греческие хроники. Однако беспокойство было безосновательным:
ожидавшаяся резня так и не последовала. Вскоре франки вылезли из своих разнообразных
укрытий, собрали все свое имущество, какое могли унести, и побрели в гавань, где
дожидалось около тридцати венецианских галер. Когда все поднялись на борт, эта флотилия
также отплыла к Эвбее — очевидно, даже не задержавшись для того, чтобы запастись в
достаточном количестве провиантом (так как сообщают, что многие беглецы умерли от
голода, не добравшись до места назначения).
В двухстах милях от Константинополя император Михаил также спал в своем лагере в
Метеоруме, в Малой Азии, когда пришла великая новость. Его старшая сестра Евлогия,
которая баюкала его, когда он был еще младенцем, напевая о том, как он однажды станет
императором и войдет в Константинополь через Золотые ворота, разбудила его (согласно
одному источнику, пощекотав ему пальцы ног) и сообщила эту весть. Поначалу Михаил
отказался верить, и лишь когда ему вручили корону и скипетр, которые Балдуин оставил во
дворце, он убедился, что это правда. Три недели спустя, 15 августа, он в надлежащее время
миновал Золотые ворота и проследовал пешком через город к собору Святой Софии. Там
патриарх во второй раз короновал их с супругой Феодорой, а малолетний сын Андроник был
провозглашен наследником.
 С самого начала своего существования Латинская империя Константинополя
представляла собой нечто ненормальное. Несчастное порождение предательства и жадности,
за пятьдесят семь лет своего существования она ничего не достигла, ничему не
способствовала, не пережила ни минуты славы, не снискала даже мимолетного признания.
После 1204 г. она не завоевывала новых земель и вскоре сократилась до территорий,
непосредственно прилегавших к городу, — тех, что были опустошены и разграблены в
момент ее появления на свет. Из семи ее правителей лишь один, Генрих Эно, поднялся над
уровнем посредственности; никто из них не сделал ни малейшей попытки понять своих
подданных греков или перенять их обычаи, не говоря уже о языке. И падение Латинской
империи, пожалуй, было еще более позорным, нежели начало существования оной, — ее
одолела в одну ночь горстка солдат.
Но если бы это жалкое, карикатурное государство причинило вред лишь самому себе,
Византия бы хоть в некоторой степени заслуживала в наших глазах чего-то большего,
нежели просто сожаление. Увы, дело обстояло иначе. Мрачное наследие, оставленное ей,
сделалось тяжким грузом не только для Византии, но и для всего христианского мира.
Империя греков так и не оправилась от ущерба, нанесенного ей в те роковые годы, —
ущерба как материального, так и духовного. Она лишилась многих территорий, еще
остававшихся у нее после катастрофы под Манцикертом; многие из ее великолепных
построек превратились в руины, а дивные произведения искусства погибли или были
вывезены на Запад… Прежний дух Византии так никогда и не возродился. Но этим
нанесенный ей ущерб не исчерпывается. До завоевания, предпринятого латинянами, она
являлась единой и неделимой и пребывала под властью одного правителя —
равноапостольного, стоящего, так сказать, на полпути к небесам. Правда, Никейская империя
перестала существовать, будучи отнесена к империи со столицей в Константинополе (к чему
она всегда и стремилась). Однако императоры Трапезунда, упорно сохранявшие свою
независимость, по-прежнему существовали в своем крошечном византийском микрокосме на
берегу Черного моря под вечно дождливым небом; были и деспоты Эпира, непрерывно
боровшиеся за то, чтобы вернуть те давние годы, когда власть принадлежала им, и всегда
готовые приветствовать врагов Константинополя и организовывать сопротивление ему. Как
могла теперь империя греков, придя в такое состояние раздробленности, играть роль, столь
долгое время ей присущую, — роль последнего мощного укрепления на Востоке, не
дававшего хлынуть далее мусульманской волне?
Однако и христианский мир изменился в результате Четвертого крестового похода.
Долгое время он был разделен — теперь же поляризовался. В течение столетий,
предшествовавших Великой схизме и прошедших после нее, отношения между западным и
восточным христианством колебались в пределах между вежливым соблюдением дистанции
и острыми, язвительными упреками; различия между ними, однако, по сути, имели
теологический характер. После разграбления Константинополя ситуация изменилась. В
глазах греков варвары, осквернявшие их алтари, грабившие дома и насиловавшие женщин,
вообще не могли считаться христианами ни в каком смысле слова. Как они могли
согласиться с идеей союза с Римом? «Лучше уж тюрбан султана, нежели кардинальская
шапка», — говаривали они. И они действительно так думали.

Глава IX
STUPOR MUNDI145
Королева Констанция дала жизнь сыну в деревушке Джези на следующий день после
Рождества 1194 г. Спустя несколько дней она вместе с сыном продолжила путешествие на
юг. Всего четыре года спустя в Палермо, после преждевременной смерти своего отца,
ребенок (получивший в честь своих дедов имя Фридрих Рожер) был, в свою очередь,
145 Диво мира (лат.).
миропомазан и стал королем Сицилии.
Именно там он провел свое детство, получая образование, настолько далекое от того,
которое обычно давали немецким принцам, насколько это можно себе вообразить.
Официальными языками норманнской Сицилии являлись латынь, греческий и арабский; к
ним у Фридриха добавились немецкий, итальянский и французский. Со времен его деда
Рожера II двор на Сицилии считался самым утонченным в Европе — тут встречались
гуманитарии и географы, знатоки естественных наук и математики, христиане, иудеи и
мусульмане. Возможно, что наставником его был Михаил Скот, переводчик Аристотеля и
Аверроэса, о котором известно, что он провел несколько лет в Палермо и впоследствии стал
его близким другом. Фридриха интересовало буквально все. Он проводил целые часы не
только за учебой, но и в долгих диспутах на религиозные, философские и математические
темы. Он также часто удалялся в один из парков или дворцов, которые, как сообщают,
окружали город точно ожерелье, чтобы понаблюдать за птицами и животными, это было его
неизменной страстью. Много лет спустя ему суждено было написать книгу о соколиной
охоте «Об искусстве охоты с птицами», ставшую классической и демонстрировавшую
глубокое знание и понимание мира дикой природы, весьма редкое в XIII в.
Его физическая энергия полностью соответствовала интеллектуальной. Хорошо
знавший его современник писал:

«Он никогда не бывает праздным, но весь день занят то одним, то другим

делом, причем таким образом, чтобы сила его возрастала в результате его
деятельности; он укрепляет свое проворное тело всеми видами упражнений и дел,
какие можно делать руками. Он либо упражняется с оружием, либо носит его,
вынув свой короткий меч, в умении обращаться с которым он достиг большого
мастерства; он защищается от атак играючи. Он метко стреляет из лука и часто
тренируется в стрельбе. Он любит быстрых чистокровных лошадей, и я думаю, что
никто лучше его не знает, как надеть на них уздечку и как затем пустить их
галопом. Вот так он проводит свои дни с утра до вечера, а затем сызнова начинает
следующий день.
Притом ему присущи королевское величие и величественные черты и мина,
которым сопутствуют добрый и любезный вид, ясное чело, светящиеся глаза и
выразительное лицо, пламенный дух и живой острый ум. Тем не менее действия
его иногда странны и вульгарны, хотя причиной этому не натура, но общение с
компанией грубых людей… Однако доблесть его превышает ту, которой обладают
люди в его возрасте, и хотя он еще не взрослый, но весьма сведущ в познаниях и
обладает даром мудрости, который обычно приходит лишь по прошествии лет. Что
же до него, то ею возраст не имеет значения; также нет нужды дожидаться, пока он
достигнет зрелости, ибо он, подобно мужу, исполнен знаний и, подобно
правителю, величия».

Это описание относится к 1208 г., когда Фридриху было тринадцать. Он достиг

совершеннолетия в четырнадцатый свой день рождения, 26 декабря, и девять месяцев спустя
женился на Констанции, дочери Алонсо II Арагонского, которая была старше его на десять
лет и уже овдовела (ее первым мужем был венгерский король Имре). Ее выбрал папа
Иннокентий III, и Фридрих, по крайней мере в первые дни супружества, по-видимому, не
полностью разделял энтузиазм папы в ее адрес. Однако за ней следовала армия из 500
рыцарей, а учитывая, что в королевстве постоянно продолжались волнения, он нуждался в
любой помощи, какую мог получить. Вместе со своими рыцарями, дамами и трубадурами
Констанция также привнесла в Палермо элемент светской утонченности, которого здесь до
сих пор недоставало. Фридрих, всегда живо откликавшийся на новые веяния, открыл для
себя целый новый мир — мир куртуазной любви. Сам брак совершился по политическому
расчету (хотя Констанция, как положено, через год или два подарила мужу сына, Генриха),
однако Фридрих, так сказать, сгладил острые углы: задолго до достижения двадцатилетнего
возраста он обрел светскую учтивость и изысканное обаяние, которыми славился всю
оставшуюся жизнь.
В начале января 1212 г. в Палермо прибыло посольство с известием, принесенным из-за
Альп. Западная Европа вновь столкнулась с опасностями, связанными с существованием
выборной монархии; с момента смерти Генриха IV Германию раздирала гражданская война
между претендентами на императорский престол. Один из них, Оттон Вельф, герцог
Брауншвейгский, на самом деле уже был коронован папой Иннокентием в 1209 г. и двумя
годами позже захватил Южную Италию — всю материковую часть королевства Фридриха. К
несчастью для себя, однако, он зашел слишком далеко: вторжение, предпринятое им в
папскую область Тоскану, повлекло за собой немедленное отлучение его от церкви, и в
сентябре 1211 г. совет наиболее могущественных германских князей встретил его в
Нюрнберге и объявил низложенным. Они-то и отправили послов к Фридриху с
приглашением занять пустующий трон.
Приглашение это оказалось полной неожиданностью и вызвало немалый переполох
при сицилийском дворе. Ближайшие советники Фридриха настоятельно рекомендовали
отказаться; то же говорила ему и жена. Он лишен уз, которые бы соединяли его с Германией;
даже нога его никогда не ступала на немецкую землю. Его власть над собственным
королевством по-прежнему была далеко не прочна, а положение небезопасно: менее года
прошло с того момента, как герцог Брауншвейгский угрожал ему из-за Мессинского
пролива. Разве в такой момент можно покидать Сицилию по меньшей мере на несколько
месяцев во имя чести, которая, как бы велика она ни была, могла на поверку оказаться
иллюзорной? С другой стороны, король знал, что его отказ будет воспринят германскими
князьями как умышленное оскорбление и что он неизбежно укрепит позиции его главного
соперника. И в Италии, и в Германии герцог Брауншвейгский по-прежнему имел много
сторонников. Не отказываясь ни от одной из своих долгосрочных претензий, он имел
полную возможность начать новую кампанию — и в этот раз уже не совершил бы прежней
ошибки. С другой стороны, представлялась возможность нанести ему сокрушительный удар,
и ее нельзя было упускать.
После некоторых сомнений папа Иннокентий дал свое благословение. Правда,
избрание Фридриха должно было усилить власть империи над территориями,
расположенными к северу и югу от Папской области, и дабы подчеркнуть — хотя бы в
теории — независимость Сицилийского королевства от империи, папа настоял, чтобы
Фридрих отрекся от имперского трона в пользу своего новорожденного сына, а королева
Констанция стала регентшей. Когда эти формальности, а также некоторые другие, имевшие
меньшее значение, были улажены, путь для Фридриха оказался расчищен. В конце февраля
он с немногими верными товарищами отплыл из Мессины. Непосредственным местом
назначения его, однако, была не Германия, а Рим. Там в Пасхальное воскресенье 25 марта
1212 г. он преклонил колена перед папой и принес ему оммаж (формально — по поручению
своего сына короля) за Сицилийское королевство. Из Рима он отплыл в Геную на генуэзской
галере, каким-то образом ускользнув от флота, который пизанцы (преданные сторонники
герцога Брауншвейгского) отправили, чтобы перехватить его. Генуэзцы в отличие от своих
соперников-пизанцев были ярыми гибеллинами 146; наибольшим рвением среди них
отличалась самая выдающаяся их фамилия, Дориа, которая предоставила свой главный
дворец в распоряжение избранного императора, пока проходы через Альпы не открылись
вновь, что позволяло ему завершить путешествие. Тем временем, к выгоде обеих сторон,
было достигнуто соглашение, по условиям которого Фридрих обещал — в обмен на
значительную денежную помощь, — что, взойдя на императорский престол, сохранит за
Генуей все привилегии, дарованные ей его предшественниками.
Но даже теперь для Фридриха путь в Германию не был свободен. 28 июля его тепло
146 Названия «гвельфы» и «гибеллины» (борьба этих фракций определяла политическую жизнь Италии
почти два столетия) происходили от фамилий двух крупнейших германских кланов — Вельфов и Вейлингенов
(или Штауфенов). С течением времени случилось так, что они начали ассоциироваться со сторонниками
господства папской и императорской власти соответственно.
приняли в Павии; однако Ломбардская равнина постоянно патрулировалась миланцами,
сторонниками гвельфов. Одна из этих банд застигла врасплох отряд императора, когда тот
покидал город на следующее утро. Фридриху повезло: ему удалось вскочить на лошадь и,
перебравшись без седла через реку Ламбро, добраться до дружественной ему Кремоны.
Свидетельств о том, по какому пути он в конце концов пересек Альпы, не сохранилось;
очевидно, это не был перевал Бреннер, поскольку, как известно, герцог Брауншвейгский и
его армия находились в Тренто. К началу осени Фридрих благополучно прибыл в Германию.
25 июля 1215 г. в Аахенском соборе на троне Карла Великого архиепископ Майнцский
короновал Фридриха, и тот стал королем Римским, получив традиционный титул избранного
императора. Ему исполнился двадцать один год. Все, что ему требовалось теперь для
обретения полного императорского титула, была еще одна коронация, совершаемая папой в
Риме. Год спустя, почти день в день — 27 июля 1214 г., армия французского короля Филиппа
Августа нанесла поражение войскам Оттона Брауншвейгского и английского короля Иоанна
Безземельного (они были союзниками) в битве при Бувине близ Лилля, полностью положив
конец всем надеждам Оттона на успешное противостояние ему (Фридриху).
С этого дня господство Фридриха уже никем не оспаривалось. И именно теперь —
возможно, для того, чтобы таким образом возблагодарить Господа, или же для того, чтобы
сникать еще большее одобрение папы, — он объявил о своем намерении принять на себя
знак креста.
Мало поступков, совершенных Фридрихом за всю свою жизнь, кажутся нам сегодня
менее объяснимыми, нежели этот. Он никогда не был особенно благочестив; более того, он
вырос среди мусульманских знатоков естественных и гуманитарных наук, уважал их
религию и говорил на их языке. Он также не находился в тот момент под влиянием папы или
кого-то другого. Правда, есть немало оснований полагать, что он сожалел о своем обещании
и не стремился его исполнить. Действительно, он оставался в Германии еще четыре года, во
многом потратив их на то, чтобы обеспечить наследование престола своему сыну Генриху,
прибывшему с Сицилии в 1217 г. вместе с королевой Констанцией. В конце лета 1220 г.
родители Генриха отправились обратно в Италию, покинув своего безутешного
восьмилетнего отпрыска. Последовало торжественное путешествие по Италии, во время
которого Фридрих вручал королевские дары и издавал официальные документы с обычным
для него размахом. В середине ноября он прибыл в Рим, и 22-го числа папа Гонорий III
возложил на его голову императорскую корону.
Всего за шестьдесят пять лет до этого дед Фридриха, Барбаросса, вынужден был
короноваться украдкой, причем то, что за этим последовало, почти без преувеличения можно
назвать резней. Те дни, однако, остались далеко в прошлом; на сей раз Рим пребывал в мире,
и церемония оказалась, пожалуй, самой великолепной из тех, какие когда-либо совершались
в базилике (Фридрих позаботился об этом, проявив безграничную щедрость). Когда она
завершилась и папа с императором вышли на зимнее солнце, все заметили, что император —
в отличие от Барбароссы — не колеблясь придержал стремя папе, когда тот садился в седло,
затем провел его коня под уздцы несколько шагов, прежде чем сесть на лошадь самому.
Подобные жесты мало что для него значили. Теперь в его руках была не только империя: он
вытянул из папы обещание почти столь же ценное для себя — восстановить свою власть над
Сицилийским королевством. Проведя восемь лет в Германии, он тосковал по Палермо и
хотел вернуться туда.
Эти годы принесли ему светский титул, величайший из всех существовавших в мире,
но за это время он также убедился, что в душе он южанин, сицилиец. Германия была добра к
нему, но он так и не полюбил эту страну по-настоящему и не чувствовал себя там дома. Из
тридцати восьми лет, которые он носил императорский титул, только девять прошли к
северу от Альп, и эти годы он делал все возможное — правда, без видимого успеха, — чтобы
переместить центр империи в Италию. И именно Италия стала тем местом, где ему суждено
было осуществить главный труд своей жизни. Он начал его в конце декабря 1220 г., еще до
того как пересек Мессинский пролив, в первом же большом городе по ту сторону северной
границы своей страны — в Капуе.
Фридрих не питал никаких иллюзий по поводу того, в каком состоянии находилась
Сицилия: более тридцати лет — с момента смерти Вильгельма Доброго в 1189 г. — в ней
царил хаос. Царство страха, ставшее делом рук его отца, только усугубило непокорность и
недовольство. Затем последовал период, когда он был несовершеннолетним (его мать-
регентша едва удерживала бразды правления), а за ним — его долгое отсутствие в Германии,
во время которого от государства фактически осталось одно название. Самой насущной
необходимостью было восстановление порядка. Первые шаги в этом направлении Фридрих
сделал, приняв кодекс, известный нам под названием «Капуанские ассизы»,
провозглашавший — не менее чем в двенадцати главах — ряд законов, несомненно,
обдуманных им за много месяцев до этого и заложивших основы для национального
возрождения, которому суждено было осуществляться в течение тех лет, что ему оставалось
провести на троне. По сути, они подразумевали возвращение к status quo, существовавшему в
то время, когда умер Вильгельм, и рецентрализацию власти вокруг королевского трона.
Самые далеко идущие последствия были заложены в закон de resignandis privilegiis 147,
который гласил, что все привилегии, как бы ни были они малы или какими бы
незначительными ни казались и кому бы их ни даровали — лицу или институту, — с этого
времени должны быть представлены на рассмотрение и утверждение королевским судом до
наступления весны 1221 г. Очевидно, что сильнее всего этот закон ударил по главным
обладателям подобных привилегий, которые также представляли собой наиболее серьезную
угрозу для королевской власти, — по знати и церкви. По знати вдобавок король нанес еще
два удара. Ни одному держателю феода не дозволялось жениться, а его детям — вступать во
владение наследством, не посоветовавшись с монархом. И все замки, построенные в
королевстве с момента смерти Вильгельма Доброго, где бы они ни находились,
автоматически конфисковывались в пользу короны.
В последующие месяцы разбирательства, прошедшие в Капуе, повторились, хотя и в
немного более скромных масштабах, в Мессине, Катанье и Палермо; затем император
двинулся в Сиракузы, где у него было серьезное дело к генуэзцам. Генуя всегда была
дружественно расположена к нему, но еще в 1204 г. генуэзские купцы фактически завладели
городом, откуда распространили свое влияние на весь остров. Одной из главных причин
упадка торговли на Сицилии за последние тридцать лет был тот факт, что в основном она
оказалась в руках иностранцев, и добиться ее преуспеяния было невозможно, пока ее
контролировали чужаки. Итак, несмотря на то что генуэзцы оказали Фридриху помощь во
время его путешествия в Германию, он начал действовать с характерной для него твердостью
— вышвырнул их прочь. Благодаря своим новым законам он обрел всю необходимую ему
полноту власти. Все привилегии, дарованные Генуе, не только в Сиракузах, но и в Палермо,
Мессине, Трапани и других центрах торговли на всем острове, были полностью отозваны,
генуэзские склады и пакгаузы конфискованы вместе со всем их содержимым в пользу
сицилийской короны. Сходные действия Фридрих предпринял в отношении Пизы, хотя
присутствие пизанцев на Сицилии было незначительным и их потери были относительно
невелики.
Но увы! Существовал еще один враг, куда более могущественный, нежели Генуя, с
которым предстояла схватка, — мусульмане Западной Сицилии. Три четверти века назад, во
времена Рожера, арабская община была неотъемлемой — и уважаемой — частью
королевства. По своему составу она являлась настоящей сокровищницей; из нее вышло
большинство врачей, астрономов и других людей науки, благодаря которым северная
Сицилия снискала столь выдающуюся репутацию на ниве знаний. Но те дни давно прошли.
Уже во время правления Вильгельма Доброго значительная часть полуавтономной арабской
области была дарована Монреальскому аббатству; когда же власть норманнов пала, арабы
обнаружили, что их более не ценят и даже не уважают. В результате они вынуждены были

147 О подтверждении привилегий (лат.).

потесниться, укрепившись в дикой гористой западной части острова, где арабские бандиты и
грабители ныне постоянно терроризировали местные христианские общины. Первая
кампания Фридриха против них, проведенная летом 1221 г., не принесла результатов; только
на следующий год его войска взяли сарацинскую крепость Йато, захватив при этом
мусульманского лидера Ибн Аббада, который вскоре после этого окончил свои дни на
эшафоте.
Однако даже его казнь не ознаменовала окончательного решения проблемы. Это
произошло лишь между 1222 и 1226 гг., когда Фридрих прибег к еще более решительным
мерам. Он решил выселить все мусульманское население мятежного западного региона
(возможно, пятнадцать — двадцать тысяч человек) с острова и переместить их на другой
конец своего королевства — в Люцеру, расположенную в северной Апулии, которая в
результате стала мусульманским городом; буквально все ее христианские церкви
превратились в мечети. Нужно подчеркнуть, что Люцера ни в коей мере не являлась
«штрафной» колонией. Ее жители пользовались полной свободой, в том числе и в
отношении вероисповедания, и Фридрих, от самой колыбели воспитывавшийся в окружении
мусульман, в конце концов построил там для себя дворец — здание в сугубо восточном
стиле, ставшее одной из любимых его резиденций.
Сарацины Люцеры со своей стороны продемонстрировали ему верность в новых
обстоятельствах, предоставив личную охрану. Они также обеспечили рабочей силой его
главные оружейные мастерские: их кузнецы создавали клинки из дамасской стали, равные
которым делали лишь в Толедо, а плотники сооружали многочисленные орудия войны —
катапульты, требюшеты, баллисты и тому подобное, без чего невозможно было эффективно
вести осаду. Кроме того, из их женщин составился императорский гарем: сарацинские
танцовщицы жили в весьма роскошной обстановке в одном из крыльев дворца, имели свой
штат женской прислуги и отряд евнухов, следивших за тем, чтобы никто не нанес им
никакого ущерба. Некоторое количество этих девиц сопровождало Фридриха в его
постоянных разъездах, и хотя всегда подчеркивалось, что они нужны лишь для невинных
развлечений императорского двора, вряд ли могут быть сомнения — как замечает Гиббон по
поводу сходного института, созданного императором Гордианом, — что они
предназначались скорее для использования, нежели для показа.

В ноябре 1220 г., когда Фридрих короновался и стал императором, он вновь подтвердил

папе Гонорию обещание, данное во время предыдущей коронации, после которой он
сделался королем Римским: лично возглавить новый Крестовый поход и отправиться в
Палестину, дабы отвоевать святые места и вернуть их христианам. Вряд ли он мог отказаться
от своих слов, и все же его уверение выглядит достаточно странно: экспедиция, участников
которой папа созвал из самых разных стран, на самом деле отплыла на Восток примерно
двумя годами ранее. Поначалу ее возглавлял шестидесятилетний Иоанн Бриеннский,
имевший титул короля Иерусалимского, но по прибытии — четыре месяца спустя —
папского войска под командованием испанца, кардинала Пелагия из аббатства Санта-Лючия,
тот настоял, чтобы общее командование передали ему.
Так называемый Пятый крестовый поход, или Алтбигайский, имел целью взятие
египетского города Дамьетты, который планировали впоследствии обменять на сам Святой
город. Осада Дамьетты оказалась куда труднее, чем предполагалось. Она продолжалась в
общей сложности семнадцать месяцев, и непосредственно перед ее окончанием египетский
султан аль-Камил предложил всю территорию Иерусалимского королевства, находящуюся к
востоку от реки Иордан, в обмен на уход крестоносцев. Кардинал Пелагий, намеревавшийся
завоевать Каир и весь Египет, отверг его предложение, что, как выяснилось впоследствии,
оказалось величайшей глупостью. Дамьетта, как и ожидалось, пала — это произошло 5
ноября 1219 г., — но война тянулась еще почти два года и длилась бы еще дольше, если бы
армия крестоносцев из-за разлива Нила не попала в ловушку, откуда смогла выйти только
сдавшись. Крестовый поход, столь близкий к успешному завершению, обернулся
катастрофой — исключительно из-за тупости его предводителя.
После поражения экспедиции на императора начали оказывать еще большее давление,
с тем чтобы он начал новый поход, а также взял новую жену. Императрица Констанция
умерла в июне 1221 г., а годом позже великий магистр Тевтонского ордена Герман Зальца,
герцог Швабский, прибыл от папы со следующим предложением: Фридрих должен теперь
жениться на Иоланде Бриеннской, наследной королеве Иерусалимской, которой исполнилось
двенадцать лет.148 Титул она унаследовала от матери Марии — внучки короля Амальрика I, в
семнадцать лет вышедшей замуж за Иоанна Бриеннского, которому перевалило за
шестьдесят. Иоанн немедленно принял титул короля. После ранней смерти его супруги,
последовавшей через год-два, законность его титула вызывала большие сомнения, но он
продолжал править страной в качестве регента при своей малолетней дочери Иоланде — и,
как мы видели, возглавил обернувшийся катастрофой Пятый крестовый поход.
Поначалу Фридрих не проявил энтузиазма. Предложенная ему невеста не имела
состояния и едва вышла из детского возраста; он был старше ее более чем в два раза. Что до
ее титула, то он был пустым звуком: Иерусалим находился в руках сарацин уже полвека. С
другой стороны, в пользу этой идеи имелся один веский аргумент. Титул короля, каким бы
формальным он ни был, существенно усилил бы основательность его претензий на власть
над Иерусалимом, когда он наконец отправится в давно откладывавшийся им Крестовый
поход. Итак, по размышлении он согласился на брак. В ходе дальнейших переговоров с
папой он также выразил согласие с тем, что возглавляемый им Крестовый поход — с
которым неразрывно была связана его женитьба — начался в день Вознесения, 15 августа
1227 г.; любая дальнейшая проволочка, как дал понять Гонорий, повлечет за собой его
отлучение от церкви.
И вот в августе 1225 г. четырнадцать галер императорского флота прибыли в Акру —
последний уцелевший форпост Отремера, владений крестоносцев, чтобы препроводить
Иоланду на Сицилию. Еще до отъезда она была выдана за императора замуж по
доверенности; затем, так как теперь она считалась совершеннолетней, ее короновали в Тире
и она стала королевой Иерусалимской. Только после этого она взошла на корабль,
увозивший ее к новой жизни, в сопровождении свиты, куда входила ее кузина, бывшая
несколькими годами старше ее. Фридрих вместе с ее отцом ожидал прибытие корабля в
Бриндизи, где 9 ноября в соборе состоялась вторая свадьба. Увы, то был несчастный брак. На
следующий день император покинул город, не предупредив предварительно тестя; к тому
времени как Иоанн догнал их, его дочь в слезах сообщила ему, что ее муж уже изнасиловал
ее кузину. Когда Фридрих и Иоланда достигли Палермо, бедную девушку немедленно
отправили в гарем. Одновременно ее отцу холодно сообщили, что он более не является
регентом. Тем меньше у него было отныне каких-либо прав на королевский титул. 149
Чем прежде всего была вызвана ярость Иоанна — обращением императора с его
дочерью или утратой королевства, пусть он и владел им лишь формально, — остается
неясным; во всяком случае, он тут же отправился в Рим, где папа Гонорий, как и ожидалось,
принял его сторону и отказался признать законным присвоение Фридрихом королевского
титула. Это не могло не усилить напряженность отношений папы и императора, которые и
так были хуже некуда из-за того, что Фридрих продолжал медлить с Крестовым походом,
начало которого он так долго откладывал (впервые он дал свое обещание одиннадцать лет
назад), а также из-за его отказа признать власть папы над Северной и Центральной Италией.
Этот последний спор еще более усугубился, когда Гонорий скончался в 1227 г. и ему

148 Она также известна под именем Изабелла; в этой книге, однако, она именуется Иоландой — единственно
для того, чтобы избежать путаницы с третьей женой Фридриха, Изабеллой Английской.

149 Однако даже теперь его путь не закончился. В 1224 г., когда ему шел восьмой десяток, он вновь сделался
регентом — в Латинской империи Константинополя, где ребенок-император Балдуин II женился на
четырехлетней дочери Иоанна Марии. На этот раз старый головорез принял даже не королевский, а
императорский титул — титул, который ему суждено было сохранять вплоть до самой смерти в 1237 г.
наследовал кардинал Гуго Остийский, принявший имя Григория IX. 150 Григорий, человек
уже немолодой, с самого начала действовал последовательно и решительно. «Берегись, —
писал он Фридриху вскоре после восшествия на папский престол, — ставить свой разум,
который роднит тебя с ангелами, ниже чувств своих, которые роднят тебя со скотом и
растениями». Для императора, о дебошах которого быстро распространялись легенды, это
был удар не в бровь, а в глаз.
Тем временем крестоносцы собирали силы. Через Альпы непрерывно двигались
молодые германские рыцари, шедшие нескончаемым потоком по паломническим дорогам в
Италию, чтобы присоединиться к императору в Апулии, где армия должна была погрузиться
на суда и отправиться в Святую землю. Но затем, когда в Апулии стояли жаркие
августовские дни, разразилась эпидемия. Был ли это брюшной тиф или холера, неизвестно,
однако болезнь немедленно распространилась в лагерях крестоносцев. Фридрих отвез
Иоланду, к тому времени беременную, вначале в Отранто, а затем на маленький прибрежный
остров Сан-Андреа, чтобы обезопасить, но затем и сам стал жертвой ужасного вируса. Не
избежал заражения и ландграф Тюрингии, который привел с собой несколько сотен
всадников. Тем не менее в сентябре эти двое больных взошли на корабль и отплыли из
Бриндизи, но через день-два ландграф скончался, а Фридрих почувствовал, что слишком
болен, чтобы продолжать путешествие. Он послал вперед оставшихся в живых крестоносцев,
распорядившись, чтобы они сделали все возможные приготовления; он же последует за
ними, когда почувствует себя достаточно здоровым, — самое позднее в мае 1228 г. Он также
немедленно направил послов в Рим, чтобы те объяснили ситуацию папе.
Григорий, однако, отказался их принять. Вместо этого в яростной энциклике он
обвинил императора в вопиющем нарушении клятв, которые тот дал относительно своего
участия в Крестовом походе. Не он ли сам, после многочисленных проволочек, назначил
новую дату своего отъезда? Не он ли признал, что подвергнется отлучению от церкви, если
не исполнит свой обет? Разве он не предвидел, что, если тысячи солдат и паломников
соберутся вместе жарким летом, эпидемия неизбежна? Разве он не несет по этой причине
ответственности за эту эпидемию и за все последовавшие смерти, которые она вызвала,
включая кончину ландграфа? И кто поверит, что император действительно заболел? Разве
это не всего-навсего еще одна попытка увильнуть от выполнения своих обязательств? 29
сентября он объявил Фридриха отлученным от церкви.
Однако в результате папа создал себе новую проблему. Само собой разумеется,
отлученный не мог возглавить крестоносцев, и по мере того как проходила неделя за
неделей, становилось все очевиднее, что Фридрих рассчитывал именно на это. Постепенно
выяснилось и другое щекотливое обстоятельство: папа весьма переоценил свои силы.
Фридрих ответил открытым письмом, обращенным ко всем, кто принял знак креста, в
котором спокойно и рассудительно объяснил свою позицию, взывая к пониманию и
призывая к примирению; короче говоря, он подавал его святейшеству пример такого тона,
который было бы неплохо усвоить самому папе. Письмо произвело впечатление. Когда в
Пасхальное воскресенье 1228 г. папа Григорий начал произносить злобную проповедь,
направленную против императора, его паства в Риме взбунтовалась; ему пришлось покинуть
город и искать убежища в Вероне. Но и оттуда он продолжал вести свою кампанию. Однако
если всего несколько месяцев назад он настоятельно призывал Фридриха отправиться в
Крестовый поход, то теперь оказался в нелепом положении, столь же настойчиво призывая
императора не делать этого. Он понимал, что если тому суждено вернуться с победой, то
престиж папства получит такой удар, от которого ему не скоро удастся оправиться.

В среду, 28 июня 1228 г., император Фридрих II отплыл в Палестину из Бриндизи; его

150 Само по себе это уже было зловещим знаком: не кто иной, как Григорий VII — грозный кардинал
Гильдебранд, — поставил на колени двоюродного прапрапрадеда Фридриха, Генриха IV в Каноссе ровно 150
лет назад.
флот насчитывал примерно 60 судов. К тому моменту он полностью поправился, но
отношения с папой Григорием не претерпели таких положительных изменений, как его
собственное здоровье. Обнаружив, что император действительно готовится к отплытию,
папа 23 марта нанес ему удар в виде нового отлучения. (Еще одно последовало 30 августа.)
Тем временем Фридрих вновь стал отцом. Двумя месяцами до этого шестнадцатилетняя
Иоланда дала жизнь мальчику Конраду, а сама через несколько дней скончалась от родовой
горячки. Бедная девочка! Она никогда не хотела становиться императрицей и пролила
немало слез, когда ей пришлось покинуть Палестину. В интеллектуальном отношении она
ничем не могла заинтересовать своего мужа с его потрясающей эрудицией; он же, в свою
очередь, выказывал к ней слишком мало интереса — по крайней мере до тех пор, пока не
узнал, что супруга носит его ребенка. По-видимому, она провела тридцать печальных
месяцев своего замужества, тоскуя по Отремеру; кто знает, быть может, если бы Фридрих,
отправляясь туда, разрешил ей сопровождать его, она бы осталась жива? Горевал ли он о ней
хоть немного? Мы никогда не узнаем об этом. Вероятно, его скорее занимала мысль о том,
что ее смерть серьезно ослабила обоснованность его претензий на Иерусалимское
королевство, поскольку сейчас он оказался точно в таком же положении, как старик Иоанн
Бриеннский. Он твердо решил: если Иоанн удерживал за собой титул, будучи лишь
консортом при законной королеве, то так же поступит и он; со смертью Иоланды титул по
всем правилам передается ее сыну, младенцу Конраду.
Конрад, однако, вряд ли мог оспорить претензии своего отца в обозримом будущем, а
перед императором стояли и более насущные дипломатические проблемы, требовавшие
неотложного решения. Империя Саладина в то время находилась под властью трех братьев,
происходивших из этого племени, из дома Айюба: аль-Камиля, султана Египетского; аль-
Ашрафа, известного как султан Вавилонский и пребывавшего в Багдаде, и аль-Муадзама,
который, подозревая (и небезосновательно), что его братья хотят объединиться против него,
недавно заключил союз с хорезмскими турками и осадил аль-Ашрафа в его столице. В Каире
аль-Камиль, боясь, что следующим окажется он, тайно обратился к Фридриху: если
император изгонит аль-Муадзама из Дамаска, то сам он сможет вернуть ему утерянные
земли Иерусалимского королевства. Фридрих дал положительный ответ: очевидно, в его
интересах было как можно энергичнее способствовать разладу на мусульманском Востоке —
для этого у него имелись отличные возможности, так как в молодости его окружало немало
мусульман, он знал характер арабов и говорил на их языке. Однако как раз в тот момент,
когда он отправлялся в Крестовый поход, пришло известие о смерти аль-Муадзама;
вследствие этого можно было с вероятностью предположить, что энтузиазм аль-Камиля по
поводу союза с императором скорее всего ослабеет.
Прошло чуть больше трех недель, и 21 июля императорский флот бросил якорь в
кипрской гавани близ крепости Лимасол. Ричард Львиное Сердце, захвативший крепость в
1191 г., впоследствии пытался продать ее ордену тамплиеров, но, поняв, что они не могут за
нее заплатить, передал ее Ги Лузиньяну, лишившемуся владений королю Иерусалимскому.
Ги основал феодальную монархию, которая — что в общем-то вызывает удивление —
просуществовала до конца Средних веков. С практической точки зрения вряд ли можно
сомневаться, что эта монархия представляла собой феод Священной Римской империи: брат
и наследник Ги, Альмерик, принес феодальную присягу отцу Фридриха Генриху VI. Однако
имелись затруднения, и среди них — тот факт, что правивший здесь регент, Иоанн
Ибелинский, одновременно являлся властителем Бейрута и был одним из самых богатых
магнатов Отремера. Несколько лиц из числа кипрской знати также имели значительные
владения в Палестине и Сирии — стало быть, важно было не вступать с ними в конфликт.
Фридрих, однако, обошелся с ними хуже некуда. Поначалу он был сама доброта и
внимание и даже пригласил Иоанна Ибелинского вместе с молодым королем и местными
сеньорами и баронами на большой пир в замке Лимасол. Пир начался довольно спокойно, но
затем отряд солдат с обнаженными мечами вошел в зал и занял позицию вдоль стен. В
воцарившейся тишине император поднялся с места и громовым голосом объявил Иоанну
Ибелинскому, что требует от него двух вещей. Иоанн ответил, что с радостью пойдет ему
навстречу, если сочтет его требования законными. Затем Фридрих потребовал, во-первых,
город Бейрут (Иоанн, по его словам, не мог владеть им, так как не имел титула), и во-вторых
— все доходы, которые Кипр получил с момента восшествия на престол молодого короля.
Эти требования были весьма безрассудны, а надменность, с которой он их произнес,
очевидная попытка запугать собравшихся, тогда как они были — или должны были быть —
защищены общими для всех законами гостеприимства, лишь усугубили дурное впечатление
от происходящего. Иоанн не остался в долгу. «Я держу Бейрут, — сказал он, — от короля
Иерусалимского. Он не связан с Кипром, и хотя с готовностью признаю власть императора
над островом, я не могу допустить того же самого в отношении Сирии и Палестины. Что
касается доходов, их регулярно и должным образом вручали матери короля, королеве Алисе,
в силу ее регентства».
Фридрих был разгневан, однако настаивать не стал. Что до дел на континенте, то
ситуация с юридической точки зрения действительно была далеко не ясной. Иерусалимское
королевство серьезно сократилось — можно сказать, было обезглавлено — в результате
завоевания Саладином Святого города. Вдобавок его ослабил ряд катастроф меньшего
масштаба; некоторые бароны, в том числе род Ибелинов, теперь были гораздо богаче и
могущественнее, нежели их король, и действовали соответственно. Фридрих не мог
позволить себе слишком глубоко ввязываться в подобные дела. Кроме того, он спешил. Его
очень беспокоило то, что папа, так сказать, положил глаз на Сицилийское королевство и что
если ему придется продлить свое пребывание на Востоке, то вторжение не заставит себя
долго ждать. Единственное, на что он надеялся, — это на скорость: следовало нанести удар и
возвратиться домой как можно скорее. Поэтому у него не было иного выбора, кроме как
продолжить путешествие — захватив при этом с собой молодого короля Кипрского.
Он высадился в Тире ближе к концу 1228 г. Там его встретили и приветствовали
внушительные отряды тамплиеров и госпитальеров. С ними и без того значительная армия
увеличилась еще более. Однако Фридрих не собирался сражаться, коль скоро мог достичь
своих целей мирным, дипломатическим путем. Он отправил посольство к султану аль-
Камилю, который постепенно захватывал земли своего покойного брата и глубоко сожалел о
прежде сделанном собственном предложении. Послы подчеркивали, что император явился
исключительно потому, что султан пригласил его. Но весь мир теперь знал, что он находится
здесь; как же теперь ему уехать с пустыми руками? В результате урон, нанесенный его
престижу, может иметь фатальные последствия, и аль-Камиль никогда более не найдет себе
другого союзника из числа христиан. Что касается Иерусалима, то теперь этот город
практически потерял свое прежнее значение. Он лишился защиты и обезлюдел и даже с
религиозной точки зрения теперь куда менее важен для мусульман, нежели для христиан.
Неужели его сдача — слишком большая цена за мирные отношения между мусульманами и
христианами и, кстати, за немедленный отъезд императора?
Угроз (по крайней мере открыто выраженных) не звучало. Однако императорская
армия была тут как тут, и ее мощь не оставляла сомнений. Султан оказался в таком
положении, что выбирать ему не приходилось. Император буквально стоял на пороге, желая
забрать то, что было ему обещано, и, похоже, не собирался уезжать, пока этого не получит.
Кроме того, ситуация в Сирии, где попытки Аль-Камиля захватить Дамаск не имели
результата, не переставала тревожить его. В конце концов, возможно, альянс не так уж и
плох… В итоге султан сдался, согласившись на десятилетнее перемирие — на известных
условиях. Во-первых, в Иерусалиме нельзя строить укрепления. Христиане могут посещать
Храмовую гору и стоящий на ней храм Гроба Господня и мечеть Аль-Акса напротив нее, но
все это, а также Хеврон, должно остаться в руках мусульман. Христиане могут получить
обратно свои главные святилища в Вифлееме и Назарете при условии, что лишь узкий
коридор, проходящий по территории, которая по-прежнему останется мусульманской,
соединит их с христианскими городами на побережье.
В субботу, 17 марта 1229 г., Фридрих — по-прежнему отлученный от церкви — въехал
в Иерусалим и вступил в формальное владение городом. На следующий день, открыто
игнорируя папский запрет, он посетил мессу в храме Гроба Господня, причем
демонстративно надел императорскую корону. Он полностью достиг всего, ради чего
отправился в путь, не пролив при этом ни капли ни христианской, ни мусульманской крови.
Можно было ожидать, что христианские общины возрадуются, однако вместо этого всех
охватило возмущение. Фридрих, будучи отлучен, посмел войти в самую почитаемую
святыню христианского мира, которой он завладел в результате сговора с египетским
султаном. Патриарх Иерусалимский, намеренно игнорировавший императора с момента его
прибытия, теперь изъявил свое неудовольствие, наложив интердикт на весь город.
Церковные службы были запрещены; паломники, посещавшие святые места, более не могли
рассчитывать на отпущение грехов. Местные бароны были в ярости из-за того, что с ними не
посоветовались, но еще более — из-за того, что, как они выяснили, вновь обретенные земли
в Галилее по большей части оказались дарованы рыцарям Тевтонского ордена 151 из
императорской свиты, а не представителям родов, которые традиционно владели ими
прежде. И во всяком случае, спрашивали они себя, как, с точки зрения императора, они
будут удерживать все эти территории — его сомнительное приобретение, когда имперская
армия возвратится на Запад?
Последней каплей для всех — священнослужителей и мирян — стал очевидный
интерес и восхищение императора, которые тот питал как к исламу, так и к мусульманской
цивилизации в целом. К примеру, он настоял на посещении храма Гроба Господня
(архитектуру которого он тщательно изучил152), а также мечети Аль-Акса, где, как сообщают,
он выразил сильное разочарование по поводу того, что не услышал призыва к молитве.
(Султан приказал муэдзинам молчать в знак уважения к гостю.) Как всегда, он задавал
вопросы каждому встречному образованному мусульманину о его вере, роде занятий, образе
жизни — словом, обо всем, что приходило ему в голову. Христиан Отремера такое
отношение ввергло в глубокий шок; в вину императору поставили даже то, что он бегло
говорил по-арабски. С каждым днем пребывания в Иерусалиме его популярность падала, а
когда он двинулся в Акру — едва избегнув засады, устроенной ему по дороге
тамплиерами, — обнаружил, что город находится на грани мятежа.
К этому времени и у самого Фридриха на душе было неспокойно: его шокировала
явная неблагодарность братьев во Христе, и он был готов отплатить им той же монетой. Он
приказал своим войскам окружить Акру и никого не впускать и не выпускать.
Священнослужителей, которые произносили против него проповеди, наказали палками.
Настроение его не улучшилось в результате известия о том, что в его итальянские владения
вторглась армия папы под командованием старого Иоанна Бриеннского; появилась еще одна
причина покинуть эту неблагодарную страну как можно скорее. Фридрих отдал приказ
своему флоту готовиться к отплытию 1 мая. Вскоре после наступления рассвета, когда он
проходил через квартал мясников к ожидавшим его кораблям, его закидали отбросами. Лишь
после некоторых усилий Иоанну Ибелинскому, спустившемуся к пристани, чтобы
проститься с ним, удалось восстановить порядок.

Сделав лишь краткую остановку на Кипре, император достиг Бриндизи 10 июня.

Прибыв в свое королевство, он обнаружил, что все пребывают в состоянии беспомощности и
замешательства. Его давний враг Григорий IX воспользовался преимуществом, которое
давало отсутствие императора, дабы учинить то, что фактически являлось Крестовым

151 Из трех великих рыцарских орденов — тамплиеров, госпитальеров и тевтонцев — последний являлся
самым молодым: основание его относится только ко времени Третьего крестового похода. Он также начинался
с больницы, созданной в Святой земле, однако примерно с 1230 г. и далее в основном занимался завоеванием
Пруссии и территорий Балтии.

152 Было высказано правдоподобное предположение, что его восьмиугольная форма могла послужить
моделью для сооруженного Фридрихом в Апулии великолепного «охотничьего домика» — замка Дель-Монте.
походом против него, — писал к князьям и церквам Западной Европы, требуя людей и денег
для решительной атаки, дабы сокрушить позиции Фридриха как в Германии, так и в Италии.
В Германии попытки папы посадить на трон нового императора в лице Оттона
Брауншвейгского успеха не имели. С другой стороны, в Италии он организовал вооруженное
вторжение с целью изгнать Фридриха с юга раз и навсегда, чтобы всей территорией можно
было управлять непосредственно из Рима. В то время в Абруцци и вокруг Капуи шли
яростные бои, а в нескольких городах Апулии, где жители поверили распространявшимся
агентами папы слухам о смерти Фридриха, началось открытое восстание. Дабы вдохновить
других последовать его примеру, Григорий только что опубликовал эдикт, освобождавший
всех подданных императора от принесенной ему клятвы верности.
Трудно было вообразить себе более сложную ситуацию, но с момента прибытия
Фридриха положение стало меняться. Император был здесь, со своим народом, не погиб, но
вернулся с триумфом, возвратив без кровопролития святые места христианам. Его
достижения могли не вдохновлять христианские общины Отремера, но для жителей Южной
Италии и Сицилии все представлялось в совершенно ином свете. Более того, возвратившись
в свое королевство, Фридрих изменился до неузнаваемости: исчезли гнев, хвастливость,
ненадежность, недопонимание. Он вновь очутился в стране, которую знал и искренне любил;
он вновь контролировал ситуацию. Все лето он без устали вел кампанию, и к концу октября
армия папы потерпела поражение.
Однако Григорий IX не сдался. К окончательному примирению оба шли долго, трудно,
мучительно. В течение нескольких следующих месяцев Фридрих делал уступки одну за
другой, сознавая при этом, что упрямый старый папа по-прежнему не отказался от своего
самого грозного оружия. Над Фридрихом до сих пор тяготело проклятие церкви, что
представляло собой серьезную трудность, постоянное бесчестье, создававшее
потенциальную опасность в дипломатических вопросах. Кроме того, будучи как-никак
христианином, Фридрих не хотел умереть отлученным. Григорий долгое время вел себя
уклончиво; только в июле 1230 г. он весьма неохотно согласился заключить мирный договор
(подписанный в Чепрано в конце августа) и отменил свой приговор. Прошло еще два месяца,
и двое, папа и император, обедали вместе во дворце его святейшества в Ананьи.
Происходившее не напоминало веселое застолье, по крайней мере поначалу, однако
Фридрих, когда хотел, бывал исключительно обаятелен, а папа в глубине души, похоже,
испытывал благодарность за то, что император Священной Римской империи взял на себя
труд нанести ему неформальный, без излишней торжественности, визит. Так закончилась
еще одна поистине геркулесова схватка между императором и папой из числа столь часто
повторявшихся в истории средневековой Европы.

В 1231 г. Фридрих смог обнародовать то, что впоследствии стало известно под
названием Мельфийской конституции, — ни более ни менее как совершенно новую
кодификацию законов в масштабе, непревзойденном со дней Юстиниана, жившего семью
столетиями ранее. Император полностью взял под свой контроль уголовное
судопроизводство, ввел институт окружных судей, действовавших его именем, урезал
свободы баронов, церковников и городов и заложил основы твердой власти правительства
(чему можно найти параллель лишь в Англии), в котором равным образом были
представлены знать, духовенство и горожане.
Нужно заметить, что из всех его владений Реньо (так все называли Сицилийское
королевство) доставляло меньше всего беспокойства. Он здесь родился, знал каждый его
дюйм, понимал здешний народ. В двух других обширных областях, находившихся под его
властью — Северной Италии и Германии, — дела обстояли совершенно иначе: там
имперская власть (не имевшая твердой базы наподобие той, которая быстро формировалась в
Англии и Франции с их прочной наследственной монархией) чрезвычайно ослабела за
предыдущие сто лет. В особенности в Северной Италии крупные города и поселения
Ломбардии представляли собой вечно тревожащую занозу для императоров, наследовавших
престол; тяжелее всего из них пострадал дед самого Фридриха, Барбаросса, потерпевший
полное поражение при Леньяно более чем полвека назад. Наиболее эффективный прием,
который они постоянно использовали в политике, чтобы сохранить независимость,
заключался в том, чтобы ссорить между собой папу и императора; вследствие этого новости
о примирении 1230 г. сильно встревожили их. Ломбардская лига была поспешно
восстановлена, и ее члены сомкнули ряды перед надвигающейся опасностью.
Поступая так, они были правы. Если бы Фридрих хотел разделить свою империю,
решив править Германией и вверив Сицилию своему сыну Генриху — или же наоборот, —
Северная Италия оказалась бы предоставлена самой себе, однако он сделал иначе. Приняв,
как всегда, твердое решение править обеими территориями самолично, он понимал, что
безопасное сообщение по суше между ними необходимо. Имелась и другая причина: он
придавал Италии куда большее значение, нежели германским землям. В конце концов, он
был императором Священной Римской империи, а не Священной Германии. Столица ее
когда-то находилась в Риме — и он надеялся, что в один прекрасный день перенесет ее в этот
город.
Для начала Фридрих призвал своего сына Генриха и всех наиболее значительных
германских правителей, а также представителей крупных городов севера Италии, на совет,
который должен был состояться в Равенне в день Всех Святых, 1 ноября 1231 г. Он сделал
все, чтобы успокоить ломбардцев. Он решил не брать с собой вооруженный эскорт,
ограничившись лишь небольшой свитой; слушания должны были вестись «во славу Господа,
церкви и империи, а также во имя процветания Ломбардии». Несомненно, он взвешивал
каждое свое слово, однако представители Ломбардии безошибочно восприняли его речь как
сигнал тревоги. Они не хотели его; еще менее им было желательно появление орды жестоких
германских баронов. В мгновение ока пути через Альпы оказались перекрыты. Мера
оказалась в итоге не совсем успешной — немалое количество делегатов сумело обойти
заслоны и проехать кружным путем по восточной дороге через Фриули, — однако это
отсрочило съезд на добрых два месяца.
Несмотря на это, делегаты отметили Рождество с размахом — празднества и зрелища
следовали одно за другим; в их число вошли и специальные осмотры знаменитого
императорского зверинца, который возили за ним во время всех его путешествий. Тут
имелась не только непревзойденная «коллекция» соколов, но также и львы, пантеры,
верблюды, различные обезьяны и даже слон (нетрудно вообразить, какое впечатление он
производил на местных крестьян). Фридрих всегда умел устраивать шоу; он, однако, был
обеспокоен тем, что среди делегатов не было наиболее важного — его сына Генриха,
римского короля. Генрих не сообщил, почему отсутствует (излишне говорить, что он даже не
извинился), и вскоре стало ясно, что он и не думал откликаться на призыв отца.
Возможно, причиной тому послужило просто-напросто замешательство. Здесь не место
обсуждать проблемы управления в Германской империи. Достаточно сказать, что отец
покинул Генриха (формально — монарха), когда тому исполнилось восемь лет;
впоследствии, достигнув восемнадцати, он испытывал не слишком сильные чувства к отцу, о
котором сохранил лишь смутные детские воспоминания. По отношению к германским
князьям он проводил политику противостояния — диаметрально противоположную
действиям Фридриха, — в результате чего восстановил их против себя. К моменту
обострения ситуации в 1231 г. они уже вынудили его пойти на целый ряд уступок: он
даровал им права и привилегии, из-за чего имперская власть в Германии существенно
ослабла.
Разгневанный Фридрих на следующее лето созвал еще один совет в Аквилее, ясно дав
понять, что если сын не откликнется на его призыв, то у него будут неприятности. На этот
раз Генрих не посмел выказать неповиновение и был вынужден дать клятву, что отныне
будет защищать права и позиции императора и отдалит от себя тех советников, которые
внушали ему столь опасные политические шаги. Но если Фридрих полагал, что, приведя к
покорности сына и добившись расположения князей, сможет подчинить Ломбардию, то
ошибался. Большую часть остававшихся ему девятнадцати лет жизни император вел войны
на Апеннинском полуострове, стремясь, подобно своему деду, установить там свою власть.
Однако между ними была существенная разница. Фридрих Барбаросса был немцем до мозга
костей; его империя была германской. Для Фридриха II Италия всегда оставалась на первом
месте, что гарантировало ему (несмотря на случайное — временное — примирение)
враждебное отношение со стороны папы, бывшее для него тяжким бременем, покуда он
находился меж двух территорий, номинально относившихся к империи, — Ломбардией и
Сицилийским королевством.
За эти годы переменилось немало действующих лиц. Генрих, король Римский, еще
несколько раз отказавшийся повиноваться отцу, был низложен в 1235 г.; через два года трон
наследовал его единокровный брат Конрад. (В том же году сам Фридрих вновь женился; его
третьей женой стала Изабелла, сестра короля Генриха III Английского.) Папа Григорий,
вновь отлучивший Фридриха от церкви в 1239 г., скончался в 1241 г. Если бы его преемник
— безнадежно дряхлый Целестин IV — прожил подольше, тревоги Фридриха наконец бы
прекратились, но через семнадцать дней Целестин вслед за Григорием сошел в могилу.
Следующие полтора года император (он занимался подготовкой огромного флота для войны
с Генуей и Венецией) делал все, что мог, дабы повлиять на результат очередных выборов, но
тщетно: генуэзский кардинал Синибальдо деи Фиески, ставший в июне 1243 г. папой
Иннокентием IV, выступил против него, пожалуй, еще более решительно, нежели Григорий.
Всего через два года после своего восшествия на трон Святого Петра на заседании
Генеральных Штатов в Лионе он объявил уже отлученного Фридриха низложенным, лишив
его всех титулов и званий.
Но от императора нельзя было так легко отделаться. Фамилия Гогенштауфенов
обладала в Германии огромным престижем, тогда как в Сицилийском королевстве
бесконечные перемещения Фридриха по стране обеспечили ему весьма надежные позиции,
вплоть до того что он казался вездесущим, словно став частью самой жизни. Надменно
проигнорировав заявление папы, он продолжал борьбу. В декабре 1250 г. Фридрих внезапно
тяжело заболел дизентерией в Кастель-Флорентино в Апулии, а затем, 13 декабря, в четверг,
умер, не дожив всего тринадцати дней до своего пятидесятишестилетия. Поползли
неизбежные слухи об отравлении, однако в их пользу не было достоверных свидетельств.
Тело перевезли в Палермо, где, согласно просьбе усопшего, его похоронили в соборе,
заключив в великолепный порфировый саркофаг (изготовленный для его деда Рожера II в
Чефалу, но до сих пор остававшийся незанятым).

Своим наследником в Германии и Регно Фридрих назначил Конрада, сына Иоланды

Иерусалимской. Пока Конрад находился в Германии, управление Италией и Сицилией он
вверил Манфреду, самому любимому из своих одиннадцати незаконных детей. Манфред
показал себя достойным потомком своего отца: вернул двору блистательный вид, который
тот имел при Фридрихе, основал в Апулии порт Манфредония и выдал свою дочь Елену за
Михаила II, деспота Эпира (благодаря этому союзу он получил остров Корфу и
значительный участок албанского побережья, включая имевший историческое значение
город и порт Дураццо). Другая его дочь, Констанция, стала женой Педро, наследника трона
Арагона (это уже вторая Констанция Арагонская, упоминаемая в данной главе).
Даже после смерти своего единокровного брата Конрада, последовавшей в 1254 г.,
Манфред — к несказанному облегчению папы — не искал власти над Северной и
Центральной Италией. Но несмотря на это, укрепление его позиций на юге не могло не
вызвать к жизни старые тревоги Рима. Еще одним поводом для беспокойства явилось то, что
в августе 1258 г. он одержал верх над сицилийскими баронами, не желавшими признавать
его королем. С того самого момента как Фридрих, пусть и теоретически (если можно так
выразиться), был отлучен от церкви в 1245 г., папа Иннокентий пребывал в поисках «воителя
Господня», который бы раз и навсегда освободил Южную Италию от дома Гогенштауфенов
и привел армию церкви к победе на полуострове. В какой-то момент показалось, что это
сможет сделать Ричард, граф Корнуэльский, брат короля Генриха III и самый богатый
человек в Англии (его избрали римским королем в 1257 г.), однако Иннокентий не сумел
убедить его принять вызов. Папа скончался в 1261 г., так и не найдя подходящей
кандидатуры; ему наследовал Урбан VI, первый француз, которому суждено было занять
трон Святого Петра. Вскоре выбор Урбана пал на его соотечественника, Карла Анжуйского.
Брату короля Людовика IX Карлу в то время было тридцать пять лет. В 1246 г. он
благодаря своей жене получил графство Прованс, которое несказанно обогатило его; помимо
прочего, он владел процветающим портом — Марселем. Этому холодному, жестокому и
чрезвычайно честолюбивому искателю собственных выгод папа предложил возможность,
которую нельзя было упускать. Войско, которое Карл должен был повести против Манфреда
и которое начал собирать в Северной Италии осенью 1265 г., должно было официально
именоваться армией крестоносцев. Последнее означало, что, как и всегда, это будет
разношерстная толпа, куда войдут, среди прочих, искатели приключений (желающие
приобрести поместья в Южной Италии), пилигримы (ищущие отпущения грехов) и
головорезы (жаждущие наживы). Вместе с ними, однако, в поход собиралось внушительное
число рыцарей со всей Западной Европы — из Франции, Германии, Испании, Италии и
Прованса (на всякий случай к ним присоединили даже несколько англичан), они, как твердо
верил Карл, легко одолеют любое войско, которое сможет выставить против него Манфред.
6 января 1266 г. папа Урбан возложил на голову Карла Анжуйского корону Сицилии;
не прошло и месяца, как 3 февраля армия Карла пересекла границу и вторглась в
Сицилийское королевство. На этот раз кампания не затянулась надолго. Две армии
встретились 26 февраля неподалеку от основанного еще древними римлянами города
Беневенто, и очень скоро все было кончено. Манфред со своей обычной храбростью
удерживал позиции и продолжал сражаться, но его войска перед лицом намного
превосходящего их численностью противника вскоре бежали с поля боя. Битва имела
решающее значение; Крестовый поход закончился. То же — или почти то же — произошло и
с домом Гогенштауфенов. Два года спустя сын короля Конрада Конрад IV — более
известный как Конрадин — и принц Генрих Кастильский предприняли последнюю
отчаянную попытку спасти положение — повели в Сицилийское королевство армию,
состоявшую из немцев, итальянцев и испанцев. Карл поспешил встретить их близ
приграничной деревни Тальякоццо. На этот раз битва, состоявшаяся 23 августа 1268 г.,
оказалась куда более жаркой — обе стороны пострадали в результате страшной резни, — но
в конце концов Ангевины153 вновь одержали победу. Конрадин бежал с поля боя, но вскоре
его схватили. Затем в Неаполе состоялся суд — настоящий спектакль, после которого, 29
октября, юного принца (ему было всего шестнадцать лет) притащили на рыночную площадь
и тут же, на месте, обезглавили.
И Манфред, и Конрадин были героями, хотя каждый по-своему. Вряд ли их можно
винить в том, что они находились в тени отца и соответственно деда. Такое достижение, как
свободное владение шестью языками, в XIII в. встречалось еще реже, чем в наши дни;
вдобавок Фридрих писал утонченные лирические стихи (сонет изобрели именно при его
дворе), оказывал щедрое покровительство искусствам, был опытным командующим,
выдающимся государственным деятелем и величайшим натуралистом своего времени.
Страсть к знаниям позволила ему глубоко изучить философию и астрономию, геометрию и
алгебру, медицину и науки о природе. Не последним из заслуживающих упоминания его
качеств был талант шоумена. Одна лишь сила характера и поразительные личные качества
позволяли ему неизменно производить впечатление, однако он не ограничивался только этим
и обдуманно формировал свой имидж: вспомним его необыкновенный зверинец, личную
гвардию, состоявшую из сарацин, и даже гарем. Личная гвардия и гарем являлись своего
рода знаками, исполненными ясного смысла: император отличался от прочих людей. Он был
титаном, полубогом, к которому оказывались неприложимы общепринятые правила

153 Вариант фамилии Анжу. — Примем, пер.

поведения.
Одним словом, у него был свой стиль — а что до стиля, то это специфически
итальянская черта. (Так было всегда, и наши дни не исключение.) Возможно, Фридрих стал
одним из первых (таких людей во всей мировой истории на удивление мало), кто имел
прочные позиции в обоих мирах — немецком и итальянском — и одинаково уверенно
чувствовал себя по обе стороны Альп. Но сердце его оставалось в Италии, где он провел
большую часть жизни, и в этой книге мы уделяем ему внимание именно как итальянцу. В
культурном отношении он дал своей стране очень много. Если бы провансальские
трубадуры, бежавшие от ужасов Альбигойского крестового похода, не встретили теплого
приема при палермском дворе и не воспламенили местных поэтов, привив им идеалы
куртуазной любви, развитие итальянской литературы могло пойти в диаметрально
противоположном направлении и «Божественная комедия» никогда не была бы написана. В
области архитектуры Фридрих также показал себя новатором. Огромных укрепленных ворот
в приграничном городе Капуя, выстроенных для защиты моста через реку Вультурно и
спланированных самим императором, более не существует, однако значительная часть
украшавшей их скульптуры хранится в местном музее. При взгляде на нее очевидно, что
император свободно пользовался изобразительными средствами Древнего Рима,
предвосхищая Ренессанс, когда до наступления этой эпохи оставалось еще более ста лет.
Еще больше бросаются в глаза классические фронтоны и пилястры его великолепного
охотничьего замка Дель-Монте — огромного восьмиугольного здания с башенками,
выстроенного из известняка на вершине отдаленного холма в Апулии. Однако, быть может,
удивляться не следует. В конце концов, Фридрих был римским императором и исходил из
того, что мы не должны забывать об этом.
С другой стороны, в политическом отношении он был неудачником. Он мечтал слить
Италию и Сицилию в единое королевство в рамках империи со столицей в Риме;
первостепенная цель папства, поддержанная городами и местечками Ломбардии, состояла в
том, чтобы эта мечта никогда не стала явью. Императору не повезло в том отношении, что
ему пришлось состязаться с двумя такими способными и целеустремленными людьми, как
Григорий и Иннокентий, но в конце концов борьба не могла иметь иного исхода. Империя —
даже ее германская часть — утратила силу и единство; на верность германских князей — и
даже на их глубокую заинтересованность — более невозможно было рассчитывать. Что до
Северной и Центральной Италии, то города Ломбардии раз и навсегда перестали
подчиняться пустым угрозам имперской власти. Если бы только Фридрих признал этот факт,
угроза в адрес папства оказалась бы устранена, и его возлюбленное Сицилийское
королевство продолжало бы существовать. Увы, он отверг эту истину и в результате не
только потерял Италию, но и подписал своей династии смертный приговор.

Глава X
КОНЕЦ ОТРЕМЕРА
Европа никогда не видела двух правителей-современников, менее схожих между собой,
чем император Фридрих II и король Людовик IX Французский. Фридрих был
интеллектуалом и вольнодумцем. Он не питал особого почтения к религии и к тому же
значительную часть жизни был отлучен от церкви. Иногда он предпринимал решительные
действия в адрес еретиков, особенно если они нарушали мир в империи или угрожали ее
безопасности; в то же время, будучи воспитан при палермском дворе среди арабов и греков,
он глубоко уважал и понимал как ислам, так и православие. Для него не было большего
удовольствия, чем обсуждать теологические вопросы из тех, что потруднее, со знатоками
обеих религий. С политической точки зрения его никоим образом нельзя назвать
беспринципным правителем, но он также был прагматиком и очень хорошо понимал, что
если ему и его империи суждено выжить, он просто не может позволить себе быть чересчур
деликатным в вопросах совести. Что до внешнего облика, он не был красавцем: широкий и
коренастый, с жидкими рыжеватыми волосами. Физически он был очень вынослив.
Король Людовик IX, в свою очередь, был святым и выглядел соответствующе. Монах,
его современник, видевший французского монарха, перед тем как тот отправился в Святую
землю, описывает его как «тонкого, стройного, худощавого и высокого, с милостивым
выражением на ангельском лике». По временам его лицо, обрамленное белокурыми
волосами, обезображивали красноватые язвы, вызванные рожистым воспалением, мучиться
от которого ему пришлось всю жизнь; тем не менее он, казалось, излучал благость. «Не
многие человеческие существа, — пишет сэр Стивен Рансимен, — были столь совестливы и
искренне добродетельны». Вместе с тем, что достаточно странно, в нем не было ни капли
ханжества: напротив, Людовик был энергичен, в битвах отличался храбростью и при
необходимости выказывал стойкость и бескомпромиссность. Когда он бодрствовал, то
большую часть времени проводил в молитвах; подчас он простирался на земле и молился
столь отрешенно, что поднимался в изумлении, не понимая, где находится; но, как сам он
признавался, его слез было недостаточно, чтобы «увлажнить пустыню его сердца».
Возможно, в этом заключалась одна из причин того, что он регулярно умерщвлял свою плоть
постом, бичеванием и ношением власяницы. А также славился заботливостью по отношению
к больным — особенно к тем, чьи недуги были особенно отталкивающими. Что до греха, он
с трудом выносил самый вид его. Тем не менее к еретикам и неверным он был беспощаден, и
ему никогда не удалось бы завоевать святые места без кровопролития, как то с таким
изяществом совершил Фридрих.
Заболев малярией в конце 1244 г., тридцатилетний король Людовик дал обет, что если
выживет, то возглавит Крестовый поход. Как всегда, он сдержал слово и по выздоровлении
немедленно начал приготовления. Они заняли три года, и 25 августа 1248 г., оставив свою
мать Бланку Кастильскую154 в качестве регентши, он отплыл из специально построенного
порта Эгморт, сопровождаемый женой — Маргаритой Прованской 155 — и двумя из трех
своих братьев — Робером Артуаским и Карлом Анжуйским. 18 сентября они высадились в
Лимасоле на Кипре — назначенном месте встречи армии крестоносцев, и Людовик начал
составлять план кампании. Несмотря на провал Пятого крестового похода, все решили, что в
качестве цели вновь следует избрать Египет — богатейшую и вместе с тем наиболее
уязвимую область империи Саладина. К несчастью, приближался конец года и начать
военные действия сразу не удалось бы: тайные мели на подходах к дельте Нила можно было
преодолеть только в спокойную погоду. Король поэтому, пусть и с неохотой, согласился на
зимовку на острове. С наступлением весны возникла новая трудность — значительный
недостаток кораблей. Людовик надеялся, что итальянские морские республики
безотлагательно предоставят нужное количество судов, но в тот момент Пиза и Генуя
находились в состоянии войны и сами нуждались во всех кораблях, какими располагали.
Венецианцы же, в целом не одобрявшие Крестовый поход, просто отказались помочь.
Только в мае 1249 г. король смог собрать нужное количество транспорта, но даже тогда
часть флота, отплывшая первой, попала в жестокий шторм и вынуждена была повернуть
обратно, кое-как добравшись до Лимасола.
После этого ситуация улучшилась. На рассвете 5 июня, несмотря на жестокое
противодействие, крестоносцы высадились на песок к западу от дельты Нила. Битва была
долгой и жестокой, однако твердая дисциплина в рядах французских рыцарей принесла им
победу; с наступлением ночи египетская армия отступила по понтонному мосту в Дамьетту.
По ее прибытии был отдан приказ об общей эвакуации, и все мусульмане повиновались.
Копты-христиане, оставшиеся на месте, послали крестоносцам весть, что сопротивление
прекращено; те триумфальным маршем прошли по мосту — по недосмотру неприятели при
154 Она была внучкой Генриха II Английского, дочь которого Элеонора вышла замуж за Альфонсо IX
Кастильского. Ей уже доводилось править в качестве регентши, пока ее сын не достиг совершеннолетия; в то
время она исчерпывающе доказала, что обладает талантом государственного управления.

155 Ее сестра Элеонора вышла замуж за английского короля Генриха III.

отходе его не разрушили — и вступили в город. Все это составляло впечатляющий контраст
с Пятым крестовым походом, в ходе которого воины достигли аналогичного результата
только после осады, продолжавшейся семнадцать месяцев. Как и в 1219 г., большую мечеть
переделали в собор; три рыцарских ордена — тамплиеры, госпитальеры и тевтонцы — были
расквартированы подходящим образом; генуэзцам, пизанцам, и — что куда более
удивительно — венецианцам выделили по улице и рынку; короче говоря, Дамьетта стала
действующей столицей Отремера.
Однако вскоре, так сказать, «начали показываться трещины». Неотвратимо
приближался ежегодный разлив Нила. Учитывая опыт Пятого крестового похода, Людовик
решил не двигаться с места, пока вода не спадет. Это, в свою очередь, означало, что его
армии придется пребывать в вынужденном бездействии, в буквальном смысле до пота
терпеть мучительную летнюю жару, стоящую над нильской дельтой. Количество
выдававшегося продовольствия сократилось; в лагере крестоносцев начались малярия и
дизентерия. Египетский султан аль-Айюб, умиравший от туберкулеза, поступил так же, как
прежде его отец: с одра болезни отправил крестоносцам предложение обменять Дамьетту на
Иерусалим, — но его предложение было незамедлительно отвергнуто: король Людовик
отказался вести переговоры с неверными. Вместо этого, когда в конце октября вода в Ниле
спала, он отдал приказ двигаться на Каир.
Его армия продвинулась примерно на треть пути в сторону столицы, когда столкнулась
с противостоящим ей сарацинским войском близ Мансуры — этот город всего несколько лет
назад выстроил султан аль-Камиль на месте своей победы над участниками Пятого
крестового похода. Затем разразилась катастрофа, вина за которую целиком и полностью
лежит на графе Робере Артуаском. Проигнорировав данные ему братом четкие инструкции
не атаковать до тех пор, пока он не получит приказ, сопровождаемый лишь тамплиерами и
маленьким отрядом англичан, он ринулся на египетский лагерь, застав его обитателей
врасплох. Он перебил множество неприятелей, обратив остальных в бегство. Если бы он на
этом остановился, все могло бы окончиться благополучно, но лагерь находился в двух милях
от самой Мансуры; возбужденный Робер поскакал дальше и ворвался в город. На этот раз
египтяне были готовы к его появлению. Ворота оказались открыты настежь, и Робер и его
спутники направились прямо к стенам цитадели. Только тогда появились оборонявшиеся;
они хлынули с боковых улиц. Ворота захлопнулись, и началась резня. В результате сам
Робер был убит; вместе с ним погибло большинство его рыцарей и практически все
англичане; из 290 тамплиеров уцелело только пятеро.
Правда, эта катастрофа не ознаменовала конец Крестового похода. Лишь в начале
апреля 1250 г. — к этому времени дизентерия и тиф нанесли людям короля гораздо больший
ущерб, нежели египтяне, — Людовик наконец решил вернуться. Теперь он, в свою очередь,
захотел обменять Дамьетту на Иерусалим, но султан Туран-шах, около трех месяцев назад
взошедший на престол после своего отца аль-Айюба, не выказал интереса к его
предложению. Для тех, кто еще мог ехать или идти, обратный путь стал сплошным
кошмаром. Поведение короля при этом было выше всяких похвал, особенно если учесть, что
теперь и сам он серьезно заболел. Наконец командир его гвардии, видя, что тот не в
состоянии больше идти, посадил его на ближайшую лошадь, однако вскоре его обнаружили,
схватили и препроводили в цепях в Мансуру, где он медленно поправлялся. Его рыцарей и
солдат окружили всех скопом и увели в плен. Но увы! Им повезло не так, как их повелителю.
Увидев, что пленных слишком много, чтобы их можно было надежно охранять, египтяне
вскоре казнили всех, кто был чересчур слаб и не способен идти; оставшихся обезглавили в
течение следующей недели, убивая по 300 человек в день. Египтяне пощадили только
главных военачальников — вряд ли надо пояснять, что они надеялись получить за них
хороший выкуп.
Все произошло так, как они хотели. Помимо того, что египтяне получили обратно
Дамьетту в обмен на свободу короля, было решено, что им достанется гигантская сумма —
полмиллиона турских ливров156 — за всех остальных. То была невыгодная сделка, но даже
она могла бы оказаться невыполнимой, если бы не королева Маргарита. Будучи на
последней стадии беременности, она оставалась в Дамьетте; ее ребенок благополучно
появился на свет — роль акушерки исполнял восьмидесятилетний рыцарь — всего через три
дня после того, как она получила известие о капитуляции. Она дала своему маленькому сыну
имя Жан Тристан — «сын скорби». Затем последовал двойной удар: известие о том, что
запасы продовольствия угрожающе истощились и что пизанцы и генуэзцы начали
эвакуироваться из города. Призвав предводителей к своему ложу, она умоляла их остаться;
по ее словам, у нее не было надежды удержать Дамьетту без их помощи, и если бы город
пал, у нее бы не осталось ничего, что она могла бы отдать в качестве выкупа за своего мужа.
Лишь когда она предложила скупить все продовольствие, оставшееся в городе, и взять на
себя ответственность за его распределение, они все-таки согласились не покидать Дамьетту.
Цена оказалась невероятно высокой, но Дамьетта оставалась в руках крестоносцев до той
поры, пока христиане не смогли приготовить выкуп. В конце концов 6 мая 1250 г., когда
нужное количество денег было наконец собрано, притом с большим трудом, тамплиеры с
видимой неохотой вручили их египтянам. Через неделю Людовик и те из баронов, которые
были в состоянии идти, сели на корабль в Акре. Другие, тяжело больные или раненые, не
способные пускаться в путь, остались в Дамьетте, понимая, что их, несомненно, убьют.
Действительно, египтяне перерезали их, едва корабли покинули порт.
В исламском мире неудача Шестого крестового похода вызвала большое потрясение.
Значительная часть боевых сил мусульман состояла из мамлюков — больших отрядов,
состоящих в основном из грузинских или черкесских солдат, в детстве проданных в рабство
на Кавказе; это была превосходно обученная кавалерия. Их сила и влияние постепенно
увеличивались в период правления султана аль-Айюба; после его смерти в ноябре 1249 г.
Туран-шах попытался поставить их на место. Этим он совершил роковую ошибку. 2 мая
1250 г. он устроил пир для своих эмиров; в тот момент, когда он поднялся, собираясь
уходить, отряд солдат-мамлюков ворвался в помещение и напал на него. Тяжелораненый,
Туран-шах бежал и бросился в Нил, но мамлюкский главнокомандующий по имени Бейбарс
настиг его и убил. С его смертью династия Айюбидов прекратила свое существование.
Теперь господство перешло к мамлюкам, однако начало их владычества было
неудачным. Их предводитель, Изад дин Айбек, женился на вдове аль-Айюба, чтобы придать
законность своей позиции, и провозгласил себя султаном. Брак, однако, с первых дней
оказался несчастливым, и в апреле 1257 г. султанша подкупила евнухов супруга, чтобы те
убили его в ванной; у нее были основания пожалеть об этом поступке, поскольку всего через
семнадцать дней ее саму забили до смерти. Айбеку наследовал его пятнадцатилетний сын,
которого, в свою очередь, сбросил с престола в 1259 г. один из товарищей его отца
Сайфеддин Кутуз. Ему также было суждено править меньше года, но за это короткое время,
как мы вскоре увидим, он одержал одну из наиболее значительных побед во всей истории
ислама — победу, во многом повлиявшую на то, что мусульманская вера в Восточном
Средиземноморье не угасла.

К третьей четверти XIII в. дух, который подвигнул христиан отправиться в Крестовые

походы и вызвал к жизни существование Отремера, почти покинул их; также многие из них
более не думали всерьез об отвоевании святых мест. Однако они по-прежнему держали под
контролем почти все восточное побережье Средиземноморья, от Газы на юге до
Киликийской Армении на севере. Не считая самого так называемого Иерусалимского
королевства — в силу обстоятельств его столицей стала Акра, — существовало княжество
Антиохийское и графство Триполийское; все эти три области были защищены с востока
цепью мощных крепостей, многие из которых стоят и по сей день. Примерно в 60 милях от
Киликийского побережья располагалось христианское королевство на Кипре. Обитатели

156 Монеты, чеканившиеся в Туре, которые в XIII в. предпочитали монетам парижской чеканки.
всех этих земель могли наслаждаться жизнью: климат здесь превосходный, а земля
плодородная; при этом большая гавань Акры — несравнимо лучшая, нежели все прочие на
сирийском или палестинском побережьях, — гарантировала им постоянный доход от
торговли. Однако все зависело от поддержания хороших отношений с соседями-
мусульманами, а этого не всегда удавалось достичь с легкостью. Даже если христиане
готовы были ради компромисса забыть о своих идеях насчет Крестовых походов,
мусульмане, что понятно, возмущались присутствием чужаков и неверных, оккупировавших
земли, которые они воспринимали как свои собственные.
Другая проблема была связана с итальянскими морскими республиками. Без флота
венецианцев, генуэзцев и пизанцев было почти невозможно поддерживать регулярное
сообщение с Западным Средиземноморьем; то же касалось и столь важной транзитной
торговли с Западом. Однако венецианцы, генуэзцы и пизанцы проявляли надменность,
вероломство и крайнюю ненадежность, отказывая в помощи, когда в ней имелась крайняя
нужда, и даже иногда снабжая мусульман ресурсами для ведения войны. Рыцарские ордена
также часто создавали для правительства дополнительные трудности. Так, тамплиеры,
которым банковские операции принесли огромные богатства, нередко с радостью
предоставляли мусульманам громадные займы. По этим и некоторым другим причинам мало
кто из беспристрастных наблюдателей предсказал бы франкскому Отремеру долгую жизнь.
Однако его гибель, как это ни удивительно, существенно отсрочила череда по большей части
непредсказуемых событий, которые привели к глубоким переменам во всей Западной Азии:
речь идет о прибытии на Средиземноморское побережье монголов.
Когда первый из великих монгольских правителей, Чингисхан, умер в 1227 г., его
сыновья унаследовали империю, простиравшуюся от Китайского моря до берегов Днепра. 157
К моменту смерти его сына Удегея в 1241 г. эта империя включала в себя большую часть
территорий современной России и Венгрии, а на юге граничила с Персией. Всего через два
года в битве при Козе-даге монголы нанесли сокрушительное поражение туркам-
сельджукам, окончательно уничтожив независимость сельджукского государства. 158
Европейские правители следили за продвижением этого ужасного народа с нарастающей
тревогой. Людовик IX даже отправил посла ко двору великого хана в Каракоруме; когда
посланник прибыл в 1254 г., он обнаружил там посольства от владыки Латинской империи
Константинополя, от аббасидского халифа из Багдада, от сельджукского султана и султана
Дели, а также от нескольких русских князей. (Вскоре прибыло еще одно — от армянского
царя.) Посланец сообщил (что достаточно интересно), что у монголов полностью
отсутствуют религиозные различия: Великий хан — сын Чингисхана 159 Хубилай, —
теоретически бывший шаманистом, регулярно посещал христианские, мусульманские и
буддийские церемонии. Он верил в существование единого Бога; что касается того, как
именно ему поклоняться, то это личное дело верующего.
Однако веротерпимость не означала мир. В январе 1256 г. брат Хубилая Хулагу повел
огромную армию против секты ассасинов, из-за террористической деятельности которых
персидскими землями, находившимися под оккупацией монголов, невозможно было
управлять. К концу 1257 г. мало кто из нескольких тысяч сектантов остался в живых. В
результате Хулагу получил возможность сосредоточиться на новой жертве — Аль-
Мусташиме, багдадском халифе из династии Аббасидов. Город пал 10 февраля 1258 г. Халиф
был предан смерти, после того как лично назвал Хулагу местонахождение тайника, где он
скрывал свои сокровища. Погибло и все мусульманское население города — около 80 000
мужчин, женщин и детей, за исключением, конечно, некоторого количества мальчиков и

157 Точнее, до низовьев Дуная. — Примеч. пер.

158 Оно продолжало существовать до конца столетия, но представляло собой лишь марионетку в руках
монголов.

159 В действительности Хубилай был сыном Тулуя, младшего отпрыска Чингисхана. — Примеч. пер.
девочек из числа самых красивых, которых оставили в живых и обратили в рабство. Лишь
христиан, укрывшихся в церквах, монголы пощадили (по личной инициативе главной жены
Хулагу Докуз-хатун, глубоко верующей несторианки 160). Как ни удивительно, патриарху
несториан подарили один из бывших ханских дворцов, дабы тот использовал его как храм и
официальную резиденцию.
В то время как христианские общины в Азии возрадовались, известие о падении
Багдада потрясло весь мусульманский мир. Аббасидский халифат просуществовал более
пяти сотен лет, начиная с 747 г. Он давно утратил политическое могущество, однако
оставался центром ортодоксального ислама и силой, объединявшей вокруг себя мусульман.
Без него вера утратила единство, а правоверные оказались брошены на произвол судьбы;
господствующее положение могло быть легко захвачено любым достаточно честолюбивым и
решительным мусульманским лидером. Хулагу, однако, мусульманским лидером не был; он
обратил свои взоры на Сирию. Город Майяфаракин пал первым; его правителя взяли в плен
и заставили есть собственную плоть, пока он не умер. Затем последовало взятие Алеппо.
Антиохия спаслась лишь благодаря своему правителю Боэмунду IV, который отправился в
лагерь Хулагу и принес ему оммаж. Далее настала очередь Дамаска, сдавшегося без борьбы.
Монгольская армия под командованием еще одного христианина-несторианина по имени
Китбука, замещавшего Хулагу, вошла в город 1 марта. С ней явились Боэмунд и его тесть,
армянский царь. По словам сэра Стивена Рансимена, «жители древней столицы халифата
впервые за шесть веков увидели трех христианских владык, проезжающих по их улицам в
триумфальном шествии».
Для многих правоверных происходящее должно было казаться страшным
предзнаменованием относительно судеб ислама в Азии, тем более что монгольские
завоеватели — многие из которых, подобно Китбуке, сами являлись христианами — открыто
покровительствовали местным христианским общинам. Завладев Сирией, монголы обратили
свои взоры к Палестине. Обойдя Иерусалим, они двинулись широким фронтом на юг в
сторону Газы, оставив Акру нетронутой, однако окруженной их войсками и морем.
Быстрота завоевания и масштабы успеха равно производили ошеломляющее
впечатление, однако линии сообщения монголов уже оказались опасно растянутыми. В
какой-то момент осенью 1259 г. в монгольский лагерь пришло известие, что великий хан
убит в ходе кампании в Китае. Как это часто бывает, возник вопрос о преемнике, и Хулагу
вскоре стало ясно, что если он стремится сохранить свои позиции, то немедленно должен
вернуться на восток. И вот в начале 1260 г. он вместе с основной массой своего войска
пустился в путешествие в Каракорум, оставив Китбуку во главе значительно сократившихся
сил править завоеванными землями.
Незадолго до отъезда Хулагу отправил посольство к мамлюкскому египетскому
султану, требуя от него повиновения. Султан, Сайфеддин Кутуз, не оказал монголам
радушного приема: казнил посла и сразу начал готовить военную экспедицию против Сирии.
Теперь, когда монгольское вражеское войско внезапно значительно сократилось, он не
преминул использовать открывшуюся возможность. 26 июля армия мамлюков под
командованием Бейбарса пересекла границу, захватила Газу практически без борьбы и
направилась к северу — в Палестину. В один из сентябрьских дней (никто не уверен
относительно точной даты) две армии встретились близ Айн-Джалута — Заводей Голиафа.
Верховное командование осуществлял султан Кутуз; авангард, как обычно, возглавлял
Бейбарс. Монголы быстро попали в окружение. Они сражались великолепно, однако на сей
раз противники превосходили их числом. Китбуку взяли в плен, связали и отвели к султану,
который приказал немедленно казнить его.
Так закончилась битва, ныне по большей части забытая, но, вероятно, одна из наиболее
160 Несториане верят, что Христос имеет две отдельные ипостаси — человеческую и божественную.
(Православные полагают, что он являет собой единую личность, будучи Богом и человеком одновременно.)
Относительно небольшое число несториан существует до сих пор, в основном в Ираке, где они известны как
ассирийские христиане.
судьбоносных в истории, ибо она спасла ислам от самой страшной угрозы, с которой ему
когда-либо приходилось сталкиваться. В руках монголов оказалось три величайших города
мусульманского мира: Багдад, Алеппо и Дамаск; если бы Китбука одержал еще одну победу
и преследовал врага, загнав его в Египет, то к востоку от Марокко не осталось бы ни одного
мусульманского государства, заслуживающего упоминания. С другой стороны, победа
мусульман обеспечила мамлюкскому египетскому султанату превосходство на Ближнем
Востоке вплоть до времени взлета Османской империи — и это окончательно решило судьбу
Отремера.

Через неделю после битвы при Айн-Джалуте Кутуз вошел в Дамаск; не прошло и
месяца, как мусульманские силы вернули себе Алеппо. Когда султан с триумфом привел
свои войска обратно в Египет, казалось, что он преодолел все стоявшие перед ним
препятствия. Однако он быстро потерял доверие к своему главному помощнику,
блистательному полководцу Бейбарсу, и когда тот потребовал себе пост губернатора в
Алеппо — оттуда он смог бы установить контроль над Сирией, — Кутуз категорически
отказал ему. Поступив подобным образом, он весьма недооценил своего подчиненного. 23
октября 1260 г. он решил провести день на охоте в дельте Нила, взяв с собой своих старших
эмиров; едва они отдалились от лагеря на безопасное расстояние, Бейбарс бесшумно
приблизился к нему сзади и пронзил мечом. Хотя теперь на его совести была кровь двух
султанов, никто не осмелился оспорить его право на престолонаследие. Ему суждено было
править следующие семнадцать лет: обладая гигантским ростом и могучей силой, будучи
жестоким предателем, лишенным жалости и каких бы то ни было добрых чувств, он тем не
менее весьма долгое время был наиболее способным правителем из всех владык-мамлюков.
Айн Джалуд не положил конец власти монголов в стране. Хулагу, как только смог,
возвратился в Сирию и оказал мощное сопротивление. Однако в 1265 г. он умер, что дало
возможность Бейбарсу возобновить активные действия против христиан. Они также по-
прежнему представляли собой силу, с которой приходилось считаться: армянский царь
Хетум I и Боэмунд VI, князь Антиохийский и граф Триполийский были весьма опасными
противниками. Однако Бейбарс не ослаблял натиска. Четырежды он самолично налетал на
Акру и его отбрасывали назад, но в 1267 г. все же взял Цезарею, Торон и опустошил
Киликию, нанеся Армянскому царству удар такой силы, что он в конечном итоге оказался
смертельным. На следующий год пала Яффа, и — что хуже всего — 18 мая была взята
Антиохия, город, где находилась резиденция одного из патриархов, столица первого
христианского княжества Отремера, самый процветающий и богатый город франков.
Завоеватели не знали пощады. Огромные богатства, накопленные здесь, они поделили между
войсками, а большинство наиболее видных граждан и иерархов перебили. Город так никогда
и не возродился. Психологический эффект, оказанный этими событиями на весь восточный
христианский мир, был катастрофическим.
За падением Антиохии последовало перемирие — как можно легко вообразить,
желанное для обеих сторон и позволившее им оценить обстановку как в Европе, так и в Азии
и обдумать события, способные повлиять на происходящее в Отремере (например, казнь
Конрадина, что означало прекращение линии законных королей Иерусалимских, и еще более
тревожное сообщение — о скором прибытии короля Людовика Французского, начавшего
свой второй, и последний, Крестовый поход).

К тому времени прошло почти двадцать лет с того момента, как Людовик прибыл в
Акру после катастрофы, постигшей его в Дамьетте. Его ожидало неотложное сообщение от
матери, королевы Бланки Кастильской, умолявшей его немедленно возвратиться во
Францию. Однако совесть подсказывала ему, что это было бы равносильно признанию
поражения. До сих пор ему не удалось претворить в жизнь свои возвышенные замыслы:
действительно, противники уничтожили не только его армию, но и буквально все боевые
силы Отремера. Он чувствовал, что, прежде чем возвращаться домой, необходимо как-то
исправить ситуацию. Кроме того, разве часть его солдат не томилась до сих пор в Египте?
Ясно, что он должен был еще некоторое время задержаться на Востоке и ради их спасения.
Так он и сделал: остался еще на четыре года. С момента своего прибытия в Отремер он
многому научился. Более он не позволял себе презирать неверных: если он хочет
восстановить свои позиции и престиж, то должен обращаться с ними как с равными.
Благодаря новому разделению мусульманского мира — ибо Палестина и Сирия стойко
хранили верность Айюбидам — он справился с этим вполне успешно. Он вступил в
переговоры с Айюбидами и мамлюками, а также с ассасинами, которых вскоре после этого
Хулагу стер с лица земли, и, несомненно, с монголами. Фактически — и он это хорошо
понимал — он вообще не имел права вести переговоры, поскольку с 1250 г. королевство
крестоносцев принадлежало сыну Фридриха Конраду. Однако Конрад находился в Германии
и вероятнее всего было, что он там и останется, тогда как Людовика в Отремере считали
королем де-факто. Благодаря ему те франкские пленники, что оставались в Египте, в конце
концов вышли на свободу, а мамлюки пообещали ему, что когда они займут Сирию и
Палестину, то возвратят христианам всю территорию старого Иерусалимского королевства
вплоть до реки Иордан.
Однако о новой наступательной операции не могло быть и речи, и когда дома
разразилась гражданская война (она началась после смерти королевы Бланки, скончавшейся
в ноябре 1252 г.), Людовик понял, что ему нельзя больше откладывать свой отъезд. 24 апреля
1254 г. он отплыл из Акры и в начале июля, печальный и разочарованный, прибыл в Йер,
город на южном побережье Франции. Из всех крестоносцев он был самым благородным,
честным и далеко превосходил прочих в благочестии, однако его вторжение в Святую землю
мало чем отличалось от катастрофы и привело к гибели тысяч ни в чем не повинных людей,
многие из которых были его собственными подданными. Кроме того, он оказался в тупике:
прежние поражения и неудачи, выпавшие на долю крестоносцев, объяснялись тем, что они
вели грешную жизнь, но он-то — тот, что проводил по нескольку часов в день в молитвах и
вел безукоризненно добродетельную жизнь, — достиг не большего, чем они. Могло ли быть,
что сама идея Крестовых походов была неугодна Богу?
Он не мог заставить себя поверить в это и продолжал мечтать о еще одной попытке —
последнем путешествии в Святую землю, которое увенчается успехом и сотрет пятно
неудачи с его совести. В течение шестнадцати лет различные трудности удерживали его во
Франции, но в 1270 г. он счел, что момент настал: хотя ему было уже пятьдесят шесть лет и
здоровье его ослабело, он приготовился еще раз отплыть в Палестину. Что именно он
собирался сделать, остается загадкой, — отправиться завоевывать святые места в тот момент
означало надеяться на чудо. Но каковы бы ни были его намерения, его брат Карл
Анжуйский, король Сицилийский, полностью свел их на нет.
Поражение, нанесенное Карлом Манфреду, и учиненная им казнь Конрадина — что раз
и навсегда окончательно освободило Италию от владычества дома Гогенштауфенов —
пробудили в нем еще большие амбиции. Теперь его планы включали в себя господство над
всей Италией, превращение папы в марионетку, завоевание Константинополя, который
теперь снова оказался в руках греков, восстановление там католической веры и в конечном
итоге создание христианской империи, территория которой включала бы все
Средиземноморье. В связи с этим он думал прежде всего о том, чтобы убедить Людовика
двинуться на Византию. Но король отказался нападать на братьев по вере — не имеет
значения, еретики они или нет. Тогда Карл предпринял новую попытку. Говорят, заметил он,
что эмир Тунисский сочувственно настроен по отношению к христианской вере и вполне
может согласиться принять ее. Если он действительно так сделает, то истинная вера может
распространиться вдоль всего побережья Африки. И даже в случае его отказа, если
христиане надежно закрепятся на побережье, это обеспечит им такие преимущества,
которые, безусловно, не следует игнорировать.
Одно из самых ярких проявлений иронии истории заключается в том, что святость
очень редко идет рука об руку с умом. Почему король Людовик поверил в тот момент своему
брату, несмотря на настойчивые уговоры большинства своих друзей и помощников, понять
почти невозможно. Но он поверил — и, сопровождаемый тремя оставшимися в живых
сыновьями, вместе со своей армией вновь взошел на борт в Эгморте в самое жаркое время
года и 1 июля отплыл в Тунис.
Были ли до его отъезда предприняты какие-либо разыскания, чтобы проверить
утверждение Карла? Имелось ли хоть какое-то свидетельство — пусть косвенное, —
позволявшее предположить, что эмир когда-либо думал о том, чтобы отказаться от веры
своих предков? И даже если думал, неужели Людовик искренне полагал, что вооруженное
нападение — лучший способ помочь ему так поступить? На самом деле, когда армия
высадилась на берег 18 июля, сразу же стало ясно, что о принятии христианства эмир думал
меньше всего. Он уже собирал людей, укреплял оборонительные сооружения города и
готовился к сражению.
К счастью для эмира, ему не пришлось пошевелить и пальцем. Жаркое
североафриканское лето все сделало за него. Не успела армия крестоносцев разбить лагерь,
как солдаты начали болеть и умирать; к концу недели недуг уже свирепствовал вовсю, и
сдержать его не было никакой возможности. Король Людовик оказался в числе первых
жертв. Несколько дней он изо всех сил старался держаться на ногах, чтобы слушать мессу
стоя, но вскоре и на это уже не было сил; окружающие лишь по слабому движению его губ
могли догадываться, что он по-прежнему в состоянии участвовать в церемонии. 25 августа
Карл Анжуйский прибыл вместе со своей армией, ему сообщили, что его брат умер всего
несколько часов назад. Наследник короля, старший сын Филипп, также лежал тяжело
больной; он, однако, выжил и впоследствии правил под именем Филиппа III Смелого в
течение пятнадцати лет. Младшему сыну Людовика, Жану Тристану (ему исполнилось
девятнадцать лет), который родился в Дамьетте во время предыдущей кампании, повезло
куда меньше.
Карл продолжал войну еще несколько недель и наконец заключил соглашение с
эмиром, по которому в обмен на солидную контрибуцию согласился возвратиться в Италию
с остатками своей армии. Он спас свою честь — но не более того. В гроб крестоносного
движения был забит последний гвоздь, так как — если не считать того, что Британская
энциклопедия именует «рядом разрозненных эпилогов», — походы, предпринятые
Людовиком, фактически оказались последними. Величайшее противостояние между
Крестом и Полумесяцем, продолжавшееся почти два столетия, наконец закончилось — и
Полумесяц оказался победителем.
Европейским правителям не потребовалось много времени, чтобы принять этот
факт, — а что им еще оставалось? Менее всего поверил в случившееся принц Эдуард — сын
и наследник Генриха III Английского. Генрих и сам прежде принял крест, но гражданские
войны, терзавшие его королевство, не давали ему возможности исполнить эту клятву.
Эдуард, которому исполнилось тридцать два, не имел таких препятствий, и известие о
падении Антиохии заставило его принять решение отправиться в поход вместо отца с
отрядом примерно в тысячу человек. На первых порах его преследовали неудачи.
Первоначально он собирался присоединиться к Людовику в Эгморте, но, прибыв туда,
обнаружил, что король уже отплыл; когда он последовал за ним в Тунис, сообщили, что
Людовик скончался. В мае 1271 г. он наконец прибыл в Акру — и пришел в ужас. Боевой
дух упал. Венецианцы и генуэзцы наладили отличные отношения с султаном и вели весьма
выгодную торговлю всевозможными товарами, от оружия до рабов; никто не желал
сражаться. Объединившись с монголами, Эдуард одержал несколько незначительных побед,
сражаясь против мамлюкских гарнизонов, но, очевидно, его действия не заставили Бейбарса
провести ни одной бессонной ночи. С другой стороны, он давал достаточно поводов для
беспокойства, и его решили убить: султан распорядился, чтобы местный убийца-христианин
проник в его комнату и пронзил отравленным кинжалом. Эдуард легко справился со своим
противником, но прежде получил опасную рану в руку, которая вскоре сильно воспалилась.
Благодаря примитивной и болезненной хирургической операции он выжил 161, сел на корабль
в Акре в сентябре 1272 г., где взошел на трон под именем Эдуарда I.
Через пять лет, если верить упорно ходившим слухам, Бейбарс предпринял еще одну
попытку убийства, которая имела для него роковые последствия. Говорят, что он приготовил
для врага чашу отравленного кумыса (кислого кобыльего молока, не имеющего себе равных
по популярности у турок и монголов), но по неосторожности выпил из нее сам. Он не дожил
до гибели Отремера, и множество франков до сих пор жило в большинстве главных городов.
В течение своего семнадцатилетнего правления, однако, он захватил большую часть
владений христиан близ побережья. Дни тех, которые еще не перешли под его власть, как
хорошо понимали их обитатели, были сочтены.

В 1282 г., в понедельник на Пасхальной неделе, в другом уголке Средиземноморья

произошло совершенно неожиданное событие, которому суждено было оказать очень
большое влияние буквально на все Срединное море. Всем оно известно как война
Сицилийской вечерни.
Для выполнения своего грандиозного замысла Карлу Анжуйскому требовался
подходящий папа, который бы зависел от него. По этой причине, когда Климент IV
скончался в 1268 г., Карл использовал свое значительное влияние на курию, для того чтобы
папский престол оставался незанятым в течение трех лет (это стало подстраховкой на время
отсутствия Карла: он участвовал вместе с братом в Крестовом походе). Вакансия перестала
существовать, лишь когда власти в Витербо — месте, где проводился конклав, — в
буквальном смысле снесли крышу дворца, где совещались кардиналы. Затем они сделали
поспешный выбор в пользу Григория X. Он оказался совершенно безнадежен, так как
воспрепятствовал попыткам Карла добиться избрания его племянника Филиппа III
правителем Священной Римской империи и установил дружественные отношения с
Византией вплоть до заключения на совете в Лионе в 1274 г. унии, благодаря которой
произошло временное воссоединение западной и восточной церквей. Лишь в 1281 г., после
избрания другого француза, Мартина IV, Карл наконец-то добился своего. Он уже владел
Провансом и большей частью Италии, носил титул короля Иерусалимского 162 и был наиболее
могущественным и опасным человеком в Европе, а теперь получил возможность
осуществить свой величайший замысел — двинуться на Константинополь (императора
Византии Михаила VIII Палеолога папа Мартин услужливо вновь объявил схизматиком).
Греки отвоевали свою столицу у франков всего двадцать лет назад; с началом 1282 г. их
шансы удержать ее выглядели весьма незначительными.
Спасли их жители Палермо. Французов уже давно ненавидели во всем Сицилийском
королевстве — как за непомерные налоги, так и за заносчивость, с которой они вели себя.
Вечером 30 марта пьяный французский сержант стал домогаться сицилийской женщины
близ церкви Святого Духа как раз в тот момент, когда колокола звонили к вечерне, чаша
терпения ее соотечественников переполнилась. Муж женщины напал на сержанта и
прикончил его; убийство стало началом волнений, которые привели к резне. К утру две
тысячи французов были мертвы. В руках мятежников оказался Палермо, а вскоре и Мессина.
Восстание произошло как нельзя вовремя. На поздних этапах его возглавил знатный
вельможа из Палермо по имени Джованни Прочида, друг Фридриха II и Манфреда. Перед
этим Джованни провел некоторое время при дворе Педро III Арагонского, мужа дочери

161 Знаменитая история о том, как жена Эдуарда, Элеонора Кастильская, спасла ему жизнь (рассказывали,
что она высосала яд из его раны), восходит к одному лишь сочинению доминиканского хрониста Птолемея
Люцента. Согласно старому «Национальному биографическому словарю», она «совершенно недостоверна»; в
новом (Оксфордском) биографическом словаре последняя оценивается так же. На самом деле Элеонора даже не
сопровождала его в Крестовом походе.

162 Он купил этот титул в 1277 г. у принцессы Марии Антиохийской, внучки короля Амальрика II
Иерусалимского, и немедленно отправил в Акру некоего Рожера из Сан-Северино в качестве вице-короля.
Манфреда Констанции, и, будучи там, воодушевил Педро осуществить его претензии на
сицилийскую корону, имевшие довольно шаткое основание. Теперь для этого представилась
идеальная возможность. Педро прибыл в Палермо в сентябре, а в следующем месяце взял
Мессину — последний оплот французов.
Для Карла Анжуйского, находившегося в Неаполе в окружении своего двора, потеря
Сицилии означала катастрофу. Он, естественно, отказался признать поражение и даже
предложил решить судьбу Сицилии с помощью своего единоборства с Педро, которое
должно было состояться под защитой англичан в Бордо, — путешествие туда занимало
несколько недель. Педро, что весьма удивительно, принял предложение, хотя во время
последовавших переговоров было решено, что, так как Карлу исполнилось уже пятьдесят
пять (и по меркам того времени он был стар), а Педро — только сорок, будет честнее, если
каждый монарх приведет с собой сотню тщательно отобранных рыцарей, которые будут
сражаться бок о бок с ним. Выбрали и дату великого поединка — вторник 1283 г.; к
несчастью — или, может быть, к счастью, — забыли назначить точное время. Король Педро
и его рыцари прибыли рано утром, когда на месте не было ни Карла, ни его рыцарей; когда
герольды должным образом возвестили о его присутствии, Педро, как и следовало, покинул
поле и объявил себя победителем, поскольку его противник струсил, так и не явившись. Карл
прибыл через несколько часов и поступил так же — монархи так никогда и не встретились.
Обе стороны понесли существенные потери, как денежные, так и временные, но сохранили
честь.
Итак, Сицилийское королевство раскололось пополам. Карл (под именем Карла I)
правил в Неаполе, а Педро — на Сицилии, и оба были полны решимости изгнать противника
и восстановить единство страны. Однако прежняя репутация Карла оказалась подмочена. Все
увидели, что его Средиземноморская империя построена на песке; он перестал
восприниматься как повелитель мировой державы. Об экспедиции против Византии не могло
быть и речи. Его главные союзники в Отремере — тамплиеры и венецианцы — изменили
ему; вскоре он отозвал из Акры направленного им туда вице-короля, оставив на его месте
лишь офицера относительно невысокого звания. Через три года — 7 января 1285 г. — он
скончался в Фодже. Двенадцать лет он властвовал в Средиземноморье, снедаемый
ненасытным честолюбием и влекомый неукротимой энергией; и то и другое не давало ему
покоя. Присущее ему неподдельное благочестие не сочеталось ни со смирением (ибо он
всегда видел себя избранным, орудием в руках Божьих), ни с гуманностью, ни с
милосердием; совершенная им казнь шестнадцатилетнего Конрадина потрясла Европу и
служила поводом для обвинений в его адрес всю его жизнь. Порой он мог вызывать
восхищение, но любовь — никогда.
Война Сицилийской вечерни — значительная часть ответственности за которую лежала
на Карле — продолжалась много лет, перейдя и в следующее столетие. Дело было не только
в том, что французский король Филипп III Смелый и его сын и наследник Филипп IV
Красивый, стремясь восстановить фамильную честь, хотели отвоевать остров, столь грубо
вырванный из-под власти Франции, но и в том, что Сицилия и Неаполь были дарованы
Карлу папой римским, так что папству следовало позаботиться о своем престиже. Папа
Мартин IV немедленно провозгласил Крестовый поход против арагонцев; со своей стороны
король Филипп начал собирать войско. Однако для того чтобы принудить к повиновению
королевский дом Арагона и его верного союзника — Генуэзскую республику, сил этих двух
держав было недостаточно. Дипломатические миссии обеих сторон сновали туда-сюда по
Европе, пока едва ли не все нации, населяющие Средиземноморье, не оказались в той или
иной степени вовлечены в конфликт.
Конечно, примечательное исключение составляли египетские мамлюки, которых мало
интересовала Сицилия: их взоры приковывали земли Отремера, они строили планы по
уничтожению государств, созданных крестоносцами. А государства эти можно было спасти,
по крайней мере на время, если бы народы христианских стран Запада оставили свои
предубеждения и связанные с ними дела и двинулись на защиту своих осажденных братьев
по вере. Однако этого не произошло. Первыми, как это ни удивительно, встревожились
монголы; в 1287 г. ильхан — Аргун, правнук Хулагу, — отправил на Запад посла-
христианина, некоего Раббан Саума. Первым делом тот посетил Константинополь, затем
отправился в Неаполь, Геную, Париж и Бордо, где в своей резиденции, в столице той части
страны, что лежала на материке, пребывал король Англии Эдуард I 163; по пути назад он
заехал в Рим. Всюду ему оказывали королевский прием. В Париже Филипп IV лично
сопровождал его в Сен-Шапель, дабы удивить зрелищем святых реликвий, кои его дед,
Людовик Святой, приобрел у византийского императора; в Бордо Эдуард — который, в
конце концов, сам когда-то участвовал в движении крестоносцев — пригласил посланца
слушать мессу вместе со своими придворными; в Риме он получил причастие из рук
новоизбранного папы Николая IV. Повсюду он подчеркивал, что необходимо срочно
отправить экспедицию для отвоевания святых мест и спасения Отремера. И повсюду его
слова воспринимали сочувственно, однако нигде он не услышал ни твердого обещания, ни
конкретной даты. Старинный дух Христова воинства угас, и ему не суждено было
возродиться.
Ильхан не поверил этому и в начале лета 1289 г. отправил в Европу нового посла,
генуэзца по имени Бускарель, с письмами к папе и королям Франции и Англии.
(Впечатление, производимое ими, мог отчасти уменьшить тот факт, что они были написаны
по-монгольски, но Бускарель, по-видимому, сумел перевести их.) На сей раз Аргун пошел
даже на то, что предложил им союз. Он сам, писал хан, намерен повести армию
численностью в 20 000 — 30 000 всадников, которая достигнет Дамаска в середине февраля
1291 г. Если оба короля готовы послать свои войска и святые места в результате будут
отвоеваны, он с радостью передаст их христианам. Увы, эта инициатива имела не больше
успеха, нежели предыдущая. Ильхан сделал еще одну попытку, но она также потерпела
неудачу, а к моменту возвращения послов он скончался.
К этому времени, как бы подтверждая худшие опасения Аргуна, мамлюкский султан
Калавун двинул свою армию в Сирию. Первой задачей его было не дать генуэзцам захватить
власть в графстве Триполийском (такая угроза действительно существовала), хотя нет
сомнений, что его долгосрочные цели были куда более зловещими. К концу марта 1289 г. он
привел свои войска под стены Триполи, и 26 апреля они ворвались в город. Они убивали
каждого христианина, попадавшегося им на пути, уводили в рабство всех женщин и детей,
все здания сжигали дотла. Теперь Запад наконец-то обратил внимание на происходящее.
Побуждаемые папой Николаем, венецианцы — они были рады видеть изгнание генуэзцев из
Триполи, но теперь их беспокоили собственные интересы в Акре — послали двадцать
военных галер, к которым присоединились еще пять, посланных королем Хайме
Арагонским.164 К несчастью, однако, на этих кораблях отправилась в поход толпа крестьян и
мелких авантюристов из Северной Италии, думавших только о собственной наживе; ко дню
прибытия в Акру они перепились и стали невменяемы. Знойным августовским днем 1290 г.
они в неистовстве ринулись на улицы и перебили всех повстречавшихся им мусульман.
После падения Триполи Калавун согласился заключить перемирие с христианами; если
бы все шло благополучно, им удалось бы сохранить независимость в течение еще
нескольких лет, но после резни в Акре перемирию, очевидно, пришел конец и у султана не
осталось сомнений — франков нужно уничтожить. 6 марта 1291 г. в поход вновь выступили
значительные силы под командованием его сына и наследника аль-Ашраф Халила.
Численность ее оценивалась в 60 000 кавалеристов и 160 000 пехотинцев; возможно, это
было значительным преувеличением, однако нет никаких сомнений, что она превосходила
всех, вместе взятых, христиан Акры (там проживало менее 40 000 человек, из них около 800
163 В те времена английские короли по-прежнему правили значительной частью территории, которая теперь
принадлежит Франции.

164 Хронологическая неточность: королем Арагона Хайме стал только в 1291 г., а в это время (с 1285 г.) был
королем Сицилии. — Примеч. пер.
рыцарей и примерно 14 000 солдат, включая венецианцев, пизанцев и членов трех рыцарских
орденов) в несколько раз.
Осада началась 6 апреля. Защитники храбро сражались; тамплиеры и госпитальеры
предприняли вылазки (увы, безуспешные) во вражеский лагерь. Море по-прежнему
контролировалось ими, так что они не имели недостатка в продовольствии, однако им не
хватало оружия и, что наиболее важно, живой силы, чтобы оборонять стены со стороны
суши на всем их протяжении (а длина их составляла более мили). Боевой дух защитников
города весьма поднял король Генрих II Иерусалимский 165 (двадцатилетний, страдавший
эпилептическими припадками), прибывший с Кипра 4 мая. Вместе с ним прибыло 40
кораблей, 100 всадников и 2000 пехотинцев. Но как ни радостно было их прибытие, это
подкрепление не давало надежды на то, что ситуация изменится к лучшему. Всего через две
недели султан отдал приказ идти на штурм.
Подробное описание падения Акры страшно читать. 166 Город не сдался; в любом случае
султан не принял бы капитуляции. Все, что могли сделать люди, — это умереть в бою или
попытаться спастись морем. Нескольким, в том числе королю Генриху и его брату
Амальрику, удалось вернуться на Кипр; какое-то количество женщин и детей в конце концов
оказалось в гаремах или на невольничьих рынках, но большинство погибло. Тем временем
сама Акра подверглась систематическому уничтожению, а оставшиеся франкские поселения
— Тир, Сидон, Тортоза и Бейрут, а также ряд замков — вскоре разделили ее участь. Это был
конец. Отремер, владения крестоносцев, просуществовал 192 года. С самого начала он являл
собой символ нетерпимости и территориальных претензий; история его была примером
неуклонного физического и морального упадка и поражающей своими масштабами
некомпетентности. И мало кто в Западной Европе оплакивал конец Отремера или испытывал
сожаления, наблюдая за его гибелью.

Глава XI
ЗАКАТ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Война Сицилийской вечерни не была причиной падения Отремера: с того момента как
в 1250 г. египетский трон заняли мамлюки — а может быть, даже с момента взятия
Иерусалима Саладином в 1187 г., — это был лишь вопрос времени, — однако она настолько
занимала европейских правителей, что они не могли сосредоточиться на положении своих
братьев-христиан на Востоке. При таком положении дел война продолжалась еще
одиннадцать лет, пока Акра не была полностью разрушена. Только в 1302 г., после
неудачной попытки посадить брата Филиппа Красивого, Карла Валуа, на сицилийский трон,
папа Бонифаций VIII с неохотой согласился признать сына короля Педро, Фредерико,
правителем острова, дав ему титул короля Тринакрии (появление этого причудливого
наименования было вызвано необходимостью, так как Ангевины в Неаполе до сих пор
фактически удерживали за собой сицилийскую корону). Даже теперь, однако, арагонцы
добились не столь полной победы, сколь им хотелось бы; по условиям соглашения
Фредерико должен был жениться на Леоноре, дочери Карла Валуа, а по его смерти остров
предстояло возвратить дому Анжу.
Папа Бонифаций был избран в 1294 г. после единственного в истории папства
отречения от престола безгрешного, но совершенно неспособного отшельника Целестина V.
(Единственное свидетельство его пригодности для этого сана состояло в том, что некогда,
находясь в свите Григория X, он на солнечном свету развешивал его облачение.) Новый папа

165 В то время правители, носившие титул короля Иерусалимского, одновременно являлись и королями
Кипра, где они по понятным причинам предпочитали жить.

166 Лучше всего оно описано сэром Стивеном Рансименом в «Истории Крестовых походов» (A History of
Crusades), т. 3, с. 412–423.
был его противоположностью во всех отношениях. С его точки зрения, великие
установления церкви существовали лишь для того, чтобы помочь ему в исполнении его
земных целей и обогатить его род Каэтани. С иноземными правителями он обращался даже
не как с подданными, но как с лакеями, тогда как соперничавший с его фамилией
гибеллинский род Колонна, к которому он питал сильную зависть и могущества которого
боялся, был в полном составе отлучен от церкви; его земли в Палестине были захвачены и
разграблены во имя Святого креста. Подобное поведение вызвало такое падение престижа
папства, от которого ему удалось оправиться лишь через много лет; в результате вся Европа
ненавидела и проклинала Бонифация. Когда все семейство Колонна бежало во Францию, его
главными врагами в Италии стали фратичелли — «духовные францисканцы»,
взбунтовавшиеся против все усиливавшегося обмирщения своего ордена и ратовавшие за
возвращение к принципам аскетизма и бедности, исповедовавшимся его основателем. К
Бонифацию они относились с омерзением — не только из-за его богатства и надменности, но
и из-за того, что считали его ответственным — и справедливо — за отречение Целестина и
последовавшие затем его заключение в тюрьму и смерть.
Куда более серьезную угрозу создавала для Бонифация враждебность со стороны
Филиппа Красивого, которого он отлучил от церкви и которого угрожал сместить, после того
как Филипп запретил французским священнослужителям повиноваться папе, призывавшему
их в Рим. В ответ Филипп весной 1303 г. созвал Генеральные Штаты, где предложил
призвать к ответу самого папу. Армия численностью 1600 человек отправилась в Италию; ей
было приказано захватить Бонифация и доставить (насильно, если потребуется) во Францию.
Нашли его в родном Ананьи, где он заканчивал буллу, в которой освобождал подданных
Филиппа от клятвы верности своему королю, и взяли в плен. Через три дня протест народа,
вставшего на его сторону, заставил войско отступить, однако эта миссия не прошла даром.
Гордости старого папы был нанесен смертельный удар. Друзья папы — Орсини сопроводили
его в Рим, где он через месяц скончался.
Бонифаций и Филипп были заклятыми врагами, однако дух средневекового папства
оказался окончательно сломлен, а остаткам его престижа, еще сохранявшимся в Италии,
пришел конец именно в результате их объединенных усилий. Когда в 1305 г. в Лионе на
папский престол под именем Климента V взошел еще один француз, там же к нему
присоединилась курия, и в течение последовавших семидесяти двух лет папы в Риме не
было. Петрарка окрестил этот период «Вавилонским пленением», однако это выражение
неверно: папы ни в каком смысле не являлись пленниками. Климент отправился в Лион по
собственной воле и не собирался становиться марионеткой французского короля. Через
четыре года, после ссоры с Филиппом, он даже перенес свой двор в Авиньон (именно
потому, что этот город находился за пределами тогдашней Франции, но входил в
провансальские владения Неаполитанского королевства, где папе легче было сохранять
независимость). Ни он, ни его преемники по доброй воле никогда не ослабляли своего
влияния на дела в Италии. Авиньон воспринимался ими только как временное
местопребывание, до тех пор пока они не смогут в безопасности (и с удобством для себя)
вернуться в Рим.
Находиться же в Италии было не только неуютно, но и опасно. После Фридриха II,
коронованного в 1250 г., там не избирался ни один император Священной Римской империи.
Теперь города Ломбардии и Тосканы не тревожили нашествия имперских войск, и они
развивались, предоставленные самим себе. По большей части столь трудно доставшееся
коммунальное управление уступало место деспотизму, когда тот или иной могущественный
род — Висконти и Делла Торе в Милане, Монтекки (герои трагедии Шекспира), а позднее
Скалиджери в Вероне, Гонзага в Мантуе — провозглашал свою власть. Существование
множества мелких, но неограниченных по своему характеру диктатур, наложившееся на
традицию междоусобной борьбы и подрывавшееся враждебностью буржуазии с ее
коммерческими интересами, привело к глубинному брожению, затронувшему все стороны
жизни Северной Италии. Правда, иногда оно вызывало к жизни новые творческие поиски,
уже предвещавшие Ренессанс: Джотто родился в год смерти Манфреда — но в связи с ним в
памяти куда чаще всплывают тирания и непрекращающееся кровопролитие. Что до великих
северных республик, то Генуя и Пиза продолжали душить друг друга, пока Генуя не
одержала решающую победу в 1284 г. Лишь Венеция оставалась относительно не затронутой
воцарившимся хаосом, поскольку была опоясана морями и, таким образом, изолирована, а
также благодаря своей тщательно сохраняемой олигархии, свободы от борьбы партий, а
также грамотной системе сдержек и противовесов, которая сделала правительство этой
«самой умиротворенной республики» чудом — и ужасом — всей Европы.
Флоренция являла собой еще один уголок, где среди окружающей суматохи царил
относительный мир. В то время ее творческий потенциал был выше, нежели у какого-либо
другого города-государства Италии; еще большего внимания она заслуживает тем, что
породила, возможно, единственное — из когда-либо существовавших на белом свете —
успешно действовавшее правительство, состоявшее из художников и мастеров. Фактический
административный контроль находился в руках шести цеховых мастеров, именовавшихся
приорами; их полномочия были очень велики, однако они сохраняли их всего в течение двух
месяцев «за раз». За плечами у флорентийцев также была традиция глубоко укоренившегося
гвельфского движения, благодаря которой она спаслась от множества феодальных усобиц,
столь сильно терзавших другие города с менее счастливой судьбой, однако к концу века
среди гвельфов произошел раскол и в 1302 г. — папа Бонифаций принял сторону «черных»
— лидеры более умеренной партии «белых» были отправлены в изгнание.
Среди них был и Данте Алигьери, чья «Божественная комедия» — уникальное в своем
величии произведение на итальянском языке — является, среди прочего, глубоким и горьким
комментарием, в котором поэт, возможно, имевший целью всего лишь перечислить главных
лиц своей эпохи, покуда он путешествует по загробному миру, на самом деле буквально
творит над ними Страшный суд. Величие замысла ошеломляет, так же как техническое
мастерство владения находившимся в процессе становления родным языком. Но что до
политических идей в этом произведении, то иногда может показаться, что они более отдают
XI, а не XIV в. Эти идеи, которые Данте более полно развивает в сочинении «О монархии»,
по сути своей, представляют возвращение к старинной мечте о мировой христианской
империи, которой управляют гармонично сотрудничающие между собой император и папа.
Полная нежизнеспособность этих идей выявилась в 1310 г., когда их самый активный
адепт, граф Генрих Люксембургский, явился в Италию в качестве избранного императора —
болезненно честный идеалист, действующий из лучших побуждений. В первый раз он был
коронован в Милане; на него надели копию железной короны Ломбардии (настоящая лежала
в закладе), по-прежнему подчеркивая его (императора) беспристрастность между
сторонниками папы гвельфами и императора — гибеллинами. Но гвельфские города
Ломбардии и Тосканы развеяли его сомнения по поводу чувств к обветшалой имперской
идее, и к тому моменту, как он достиг Рима, его симпатии к гибеллинам возросли настолько,
что его не впустил в собор Святого Петра и он вынужден был принять императорскую
корону от папских легатов в Латеранском дворце. Между тем король Филипп восстановил
против него бывшего в Авиньоне папу Климента V, а также находившегося на престоле
внука Карла Анжуйского неаполитанского короля Робера Мудрого. Новый император с
неохотой начал войну. Однако это ни к чему не привело. В 1313 г. он умер от лихорадки,
бесспорно подтвердив своей судьбой тщетность надежд, возлагавшихся на него Данте.
Данте никогда не любил короля Робера, которого он именовал «re da sermone»,
«речистый король». На самом же деле у Робера были данные, чтобы стать великим
правителем. Он был ученым, чья искренняя любовь к литературе сделала его щедрым
покровителем поэтов и писателей — особенно Петрарки, который был его личным другом и
восхищался им настолько, что выразил надежду, что в один прекрасный день тот станет
повелителем всей Италии. В более спокойные времена он бы смог очистить Сицилийское
королевство от заполонивших его миазмов. Увы, ему не выпало такой возможности.
Бесконечные войны с его соперниками из Арагона опустошили казну, и даже дома ему
приходилось постоянно бороться с мятежными баронами, не дававшими ему ни минуты
покоя.
Робер скончался в 1343 г. Ему наследовала его внучка Иоанна, жена князя Андрея
Венгерского, и в течение следующих пятидесяти лет история Неаполя являла собой
сплошной кошмар. (Мы не ждем от читателя, что он дочитает этот и следующий абзацы; они
включены в книгу только для того, чтобы сжато проиллюстрировать, как низко пала
неаполитанская политика.) В 1345 г. Андрей был убит по приказу двоюродной бабушки его
жены, Екатерины Валуа; однако и на Иоанну пало подозрение в соучастии. Затем ее брат,
король Лайош Венгерский, под предлогом мести за убийство потребовал корону себе. Он
изгнал Иоанну и ее второго мужа, на всякий случай убив ее сводного брата, но вскоре
вернулся в Венгрию, и местные бароны вновь призвали на царство Иоанну. После этого
кузен последней, Карл, правитель Дураццо, завоевал королевство и заточил ее в тюрьму.
Вскоре, в свою очередь, она была убита. По смерти Карла спорный вопрос о
престолонаследии вызвал гражданскую войну, и королевство вновь погрузилось в прежнюю
анархию.
К началу следующего столетия сын Карла Владислав, казалось, одержал верх в этой
борьбе, и к 1410 г. — по причине того, что схизма (церковный раскол) продолжалась — он
трижды самолично захватывал Рим, который папа Григорий XII, законный владыка, не в
состоянии был удержать. В последний раз Владислав сжег и разграбил город. Его смерть в
1414 г. не вызвала сожаления у подданных — по крайне мере до того, как его сестра и
преемница Иоанна II не довела королевство до еще большего упадка. В 1415 г. она вышла
замуж за Жака Бурбона, который держал Иоанну фактически на положении узницы, убил ее
любовника и заточил в тюрьму ее главного полководца Сфорца, однако его надменность
вызвала восстание среди баронов, и они изгнали Бурбона. Затем наступило время,
ознаменовавшееся еще большими интригами между Иоанной, Сфорца, ее новым
любовником Джованни Караччиоло, усыновленным ей наследником Альфонсо Арагонским
и Людовиком III Анжуйским, который строил козни всем, солидаризуясь то с одним, то с
другим. Хотя в 1435 г. Иоанна умерла, Альфонсо потребовалось еще восемь лет, чтобы
одержать окончательную победу и стать королем Неаполитанским с благословения папы.

Армии мамлюков уничтожили Иерусалимское королевство, однако три великих

рыцарских ордена продолжали существовать, хотя срок им был отпущен неодинаковый.
Самый молодой из них, германский Тевтонский орден, после 1291 г. на несколько лет
перебазировался в Венецию, а затем, в 1308 г., — в Мариенбург на Висле, где и исчезает из
нашей истории. В то же время тамплиеры и госпитальеры Святого Иоанна Иерусалимского
продолжали играть свою роль в жизни Средиземноморья.
Взглянем вначале на тамплиеров. В наши дни трудно понять и даже поверить, сколь
велико было их влияние на закате Средневековья. Основанный в начале XII в., дабы
защитить пилигримов, стекавшихся к святым местам после Первого крестового похода, в
течение последовавших пятидесяти лет они прочно утвердились почти во всех королевствах
христианского мира, от Дании до Испании, от Ирландии до Армении; через сто лет «бедные
братья — воины Христовы» вопреки данным ими бенедиктинским обетам бедности,
целомудрия и послушания финансировали половину Европы, будучи владельцами наиболее
значительных международных банков цивилизованного мира. К 1250 г. они, как говорят,
владели около 9000 поместий; в Париже и Лондоне их обители использовались как крепости,
где хранилась королевская казна. У английских тамплиеров Генрих III занял деньги для
покупки острова Олерон в 1235 г.; у французских Филипп Красивый с трудом получил
приданое для своей дочери Изабеллы, когда она выходила замуж за Эдуарда II Английского.
Они внесли большую часть выкупа за Людовика IX, а Эдуарду I ссудили не менее 25 000
турских ливров (четыре пятых этого долга им пришлось ему простить).
Наибольшего могущества тамплиеры достигли во Франции, где успешно создали
государство в государстве, и так как их влияние неуклонно росло, то неудивительно, что это
должно было серьезно встревожить Филиппа Красивого. Но у Филиппа была и другая, менее
достойная причина для беспокойства: он отчаянно нуждался в деньгах. Он уже лишил
имущества и изгнал евреев и ломбардских банкиров; подобные действия в отношении
тамплиеров — в результате чего он мог заполучить все их богатство и всю собственность,
находившиеся в его королевстве, — раз и навсегда решили бы его финансовые проблемы. Он
понимал, что орден окажется страшным противником; по счастью, однако, необходимое
орудие было у него наготове. Многие годы ходили слухи о тайных ритуалах, совершавшихся
рыцарями во время их полуночных встреч. Ему нужно было только начать официальное
расследование, а свидетели, которые за скромное вознаграждение будут готовы дать нужные
показания, легко найдутся. Прозвучавшие свидетельства оказались настолько подходящими,
что он даже и не мечтал. Выяснилось, что тамплиеры — поклонники сатаны; во время своего
обряда посвящения они отрекаются от Христа и попирают ногами распятие. Содомия не
только не воспрещалась, но всячески поощрялась. От незаконных детей, которые, несмотря
на это, все-таки появлялись на свет, избавлялись, зажаривая их живьем.
В пятницу, 13 октября 1307 г., гроссмейстер Жак де Моле был арестован в Париже
вместе с 60 братьями, занимавшими главные посты в ордене. 167 Дабы вырвать признание, их
сначала пытала дворцовая администрация; затем их передали в руки следствия и вновь
подвергли мучениям. За последовавшие шесть недель было допрошено не менее 138
рыцарей; 123 из них — что неудивительно, — включая самого де Моле, признали
справедливыми по крайней мере часть предъявленных им обвинений. Тем временем Филипп
написал своим знакомым монархам, побуждая их последовать его примеру. Эдуард II
Английский, который, возможно, чувствовал некоторую шаткость собственных позиций,
поначалу склонен был отклонить предложение своего тестя. Однако когда от папы Климента
(который жаждал оказывать французскому королю всемерную поддержку во всех его
начинаниях) пришли недвусмысленные распоряжения, Эдуард более не медлил. Английский
гроссмейстер ордена был взят под стражу 9 января 1308 г. Все его рыцари вскоре
последовали за ним.
У тамплиеров нашлись и защитники. Когда де Моле допрашивали три кардинала,
срочно присланные в Париж папой, он официально заявил, что отказывается от сделанного
им признания своей вины, и обнажил грудь, чтобы показать явные следы пыток. Во время
проведения Климентом первой консистории не менее десяти членов коллегии кардиналов
угрожали подать в отставку в знак протеста против его политики. В начале февраля Святая
инквизиция получила приказ приостановить свои действия против ордена. Однако повернуть
течение событий вспять было невозможно. В августе гроссмейстер, вновь подвергнутый
допросу, подтвердил свои прежние показания.
11 апреля 1310 г. состоялось открытие публичного заседания суда над орденом, где
было объявлено, что всякий обвиняемый, кто попытается отказаться от сделанного ранее
признания, будет сожжен на костре; 12 мая 54 рыцаря подверглись этой участи, а через две
недели за ними последовали еще девять. В целом это грязное дело продолжалось еще четыре
года. Король и папа продолжали советоваться — очевидный знак сомнений, от которых
невозможно было отмахнуться, — и обсуждали, как распорядиться громадным богатством
ордена. Тем временем Жак де Моле, пока не была решена его судьба, томился в темнице.
Только 14 марта 1314 г. власти вывели его на эшафот перед собором Парижской Богоматери,
дабы он в последний раз повторил свое признание.
Но им пришлось пожалеть об этом шаге. Нельзя сказать, что Жак де Моле, будучи
гроссмейстером, отличился за прошедшие семь лет. Он покаялся, отрекся и вновь покаялся;
он не проявил героизма и даже не выказал особых качеств, подобающих лидеру. Но теперь
он, старик, которому перевалило за семьдесят, готов был предстать перед Господом; более
ему нечего было терять. И вот, поддерживаемый своим другом Жоффруа де Шарне, он
произнес громко и отчетливо: «Господь свидетель, я и мой орден совершенно невинны и не

167 Считается, что именно отсюда идет мрачная репутация «пятницы тринадцатого».
совершали того, в чем нас обвиняют». Тут же королевские маршалы поспешно увезли его и
Шарне, а к Филиппу отправили гонцов. Король не стал более откладывать своего решения. В
тот же вечер двух старых рыцарей доставили на маленький остров на Сене, где были
приготовлены дрова для костра.
Впоследствии ходили слухи, что перед смертью де Моле призвал папу Климента и
короля Филиппа явиться на суд к Богу до истечения года. От внимания людей не укрылось,
что папа скончался, прожив чуть больше месяца, а король погиб в результате несчастного
случая на охоте ближе к концу ноября.168 Оба рыцаря мужественно взошли на костер и
достойно встретили смерть. Когда настала ночь, монахи из обители августинцев с другого
берега реки пришли, чтобы собрать их кости, которые затем почитались как останки святых
мучеников.

Хотя рыцарский орден госпитальеров Святого Иоанна не играл никакой роли в

преследовании и полном уничтожении тамплиеров — и некрасиво было бы думать, будто
они втайне хотя бы отчасти испытывали злорадство, — нет сомнения, что они выиграли от
гибели собратьев куда больше, чем кто бы то ни было. В булле, датированной 2 мая 1312 г.,
папа Климент объявил, что все состояние и имущество тамплиеров на территориях, лежащих
вне границ Кастилии, Арагона, Португалии и Майорки, относительно которых он отсрочивал
свое решение, передается ордену госпитальеров. Даже несмотря на то что король Филипп
получил большую часть ожидаемой награды, не кто иной, как госпитальеры неожиданно
оказались богаты, причем настолько, что это превзошло их самые смелые мечты.
По своему происхождению орден этот был древнее, нежели орден храмовников. Когда-
то Карл Великий основал в Иерусалиме странноприимный дом, который просуществовал до
1010 г., пока его не разрушил фанатичный противник христиан халиф Хаким. Около 1023 г.
этот участок приобрели купцы из рода Амальфи, восстановившие гостиницу под патронажем
бенедиктинцев. Вскоре после этого она была посвящена святому Иоанну Крестителю. К
моменту завоевания латинянами Иерусалима в 1099 г. ее управляющий, брат Жерар, сделал
из нее центр своего монашеского ордена, преследуя при этом единственную цель —
ухаживать за больными и по возможности лечить их. Преемник Жерара, некий Раймон из
Ле-Пюи, пересмотрел его правила и поставил еще одну задачу членам ордена — защищать
христианских паломников силой оружия. С 1130 г. и далее и тамплиеры, и госпитальеры
регулярно принимали участие в Крестовых походах. И тот и другой представляли собой
религиозные ордена, и члены их давали обычные для монахов обеты, но в то время как
тамплиеры являлись исключительно военной организацией, госпитальеры никогда не
забывали, что первоначально были, так сказать, братством сиделок, обязанность которого
состояла в помощи «нашим господам — больным». Когда они не сражались, то постоянно
занимались созданием и обустройством своих больниц, и их медицинские стандарты были
самыми высокими во всем средневековом мире.
После того как Акра пала и существованию франкского Отремера пришел конец,
рыцари-госпитальеры сначала нашли приют в Лимасоле. Однако они не желали подчиняться
дому Лузиньянов, и в 1306 г. их магистр Фульке де Вилларэ — с благосклонного разрешения
папы Климента — вступил в соглашение с генуэзским пиратом по имени Виньоло де
Виньоли, дабы предпринять совместную атаку на остров Родос, принадлежавший тогда
Византийской империи. В географическом отношении выбор был идеален. Из всех островов
Эгейского моря Родос расположен дальше всего к востоку и всего в десяти милях от
побережья Малой Азии; по проливу между ними проходила большая честь торговых
кораблей, курсировавших между портами Западной Европы и Леванта. Горный хребет,
достигающий примерно 4000 футов в высоту, давал несколько позиций, с которых можно
168 Французский писатель Морис Дрюон в своей блистательной серии романов «Проклятые короли»
намекает, что де Моле во время казни также послал королю Филиппу проклятие и что оно подействовало:
Филипп и пять монархов, занимавших трон непосредственно перед ним, в целом властвовали 177 лет, тогда как
следующие шесть королей Франции — всего 66.
было наблюдать как за Малой Азией, так и за островами Додеканес; в ясную погоду были
видны даже очертания горы Иды на Крите, отстоящем более чем на сто миль к югу. Долины
были покрыты садами и виноградниками, что решало вопрос с пищей и вином. Обширные
сосновые леса обеспечивали обитателей Родоса практически неограниченными запасами
древесины для строительства кораблей. Более того, жители острова могли похвастаться
традициями мореплавания, восходившими ко временам античности. Экипаж судов римского
флота на востоке (а впоследствии и византийских судов) состоял по большей части из
родосцев. Если членам ордена, до сей поры базировавшимся на суше, теперь было суждено
стать моряками, они не могли и надеяться найти себе лучших учителей в деле
кораблестроения, в искусстве мореплавания и навигации.
Сначала, однако, нужно было завоевать остров. Его жители оказали упорное
сопротивление, и только через два года тяжелой борьбы столица Родоса, близ которой
находились две великолепные гавани, наконец оказалась в руках рыцарей. 15 августа 1309 г.
ее ворота открылись, а через год она стала официальной штаб-квартирой ордена. С пиратом
Виньоло госпитальеры быстро достигли соглашения, по которому рыцари в обмен на треть
доходов с острова получали всю его территорию, кроме двух маленьких деревень, а также
близлежащие острова Кос и Калимнос и некоторые другие из числа Додеканесских островов.
Это была для них очень выгодная сделка. По прошествии девятнадцати лет они вновь обрели
постоянный приют, дом на острове, который, согласно изданному впоследствии
постановлению папы, полностью перешел в их собственность. С учетом этих новых
обстоятельств они, являясь рыцарским орденом, образовали суверенное государство.
Наконец-то они могли возобновить постоянную войну с неверными в соответствии со своим
обетом «заставить замолчать врагов Господа». Но даже за этим занятием они никогда не
забывали о том, что у них есть и другая обязанность, еще более неотложная. Эта их первая
задача, после того как они поселились на Родосе, заключалась в том, чтобы начать работу в
своем новом госпитале. Он должен был стать лучшим и самым известным во всем мире.
Огромная больница — сохранившаяся до наших дней в том виде, в каком орден оставил ее
почти пятьсот лет назад, — могла принять не менее восьмидесяти пяти пациентов, причем за
всеми ухаживали сами рыцари.
Госпитальеры также создали совершенно новую административную структуру. Главой
ее был гроссмейстер; орден, находившийся под его началом, подразделялся на восемь
«лангов», то есть «языков», а именно Франции, Прованса, Оверни, Англии, Италии,
Германии, Арагона и Кастилии. Чтобы объединить эту пеструю смесь рас и наречий, было
решено, что каждый язык должен взять на себя ответственность за выполнение собственной
задачи. Так, великий адмирал почти всегда был итальянцем, великий командор —
провансальцем, великий маршал — овернцем, а великий бальи — немцем. Из числа англичан
назначался туркополиер, отвечавший за береговые укрепления острова. От всех без
исключения рыцарей требовалось, чтобы они носили на своем одеянии или плаще
характерный восьмиконечный крест, «дабы в ум каждому запало, что он должен вечно
хранить в сердце своем воспоминание о кресте Иисуса Христа и быть украшен восемью
сопутствующими ему добродетелями».
В рамках «языков» орден подразделялся на три основных класса. Первый состоял из
«рыцарей справедливости», набиравшихся только из аристократических фамилий Европы; от
них требовали надежных доказательств их знатного происхождения. Следующими с точки
зрения иерархии шли орденские служащие братья, чей социальный статус был несколько
ниже; одни были воинами, другие — дипломатами, прочие должны были работать в
госпитале. Третья категория состояла из капелланов, служивших в храмах и часовнях.
Каждый рыцарь должен был в течение первых двух лет выдерживать испытательный срок
службы, причем один из них он проводил на галерах. Лишь после этого с него брали
следующую клятву:

«Ты обещаешь и клянешься именем Господа, и Девы Марии, и Иоанна

 Крестителя жить и умереть в повиновении. Ты также обещаешь не владеть никакой
собственностью, которая принадлежала бы лично тебе. Есть и еще одно обещание,
даваемое только членами ордена: быть невольником и рабом господ наших —
больных».

Многие оставались за границей большую часть жизни в местных командорствах

ордена, однако все без исключения обязаны были немедленно вернуться на Родос, если их
призовут.
По мере того как год за годом проходил XIV в., рыцари начали все более и более
отходить от первоначальных идеалов (что неудивительно). Хотя их госпиталь по-прежнему
процветал и продолжал привлекать пациентов со всего Восточного Средиземноморья, их
постоянно увеличивавшееся богатство (в сочетании, конечно, с почти идеальным климатом,
в котором они жили) приводило к постепенному смягчению некогда аскетических
монашеских обычаев. Однако своими военными обязанностями они не пренебрегали
никогда. Они по-прежнему контролировали проливы; их консулы в Египте и Иерусалиме
охраняли интересы христианских паломников; кроме того, они осуществляли натиск на
турок, существенно замедляя развитие их морских сил и не давая Османской империи
сделаться первоклассной морской державой. В 1348 г., объединившись с Венецией и
Кипром, они взяли Смирну (Измир), через десять лет защитили ее, успешно отразив
контратаку турок, а в 1365 г. приняли участие в последней в истории попытке очистить
Святую землю от неверных.
В последнем случае их союзником и вдохновителем был король Петр Кипрский —
первый монарх со времен Людовика Святого, горевший духом Крестовых походов. В 1362 г.
он отправился в длительную поездку на Запад в поисках сторонников своих планов. Папа
Урбан в Авиньоне, император Карл IV в Праге, Иоанн II Французский и Эдуард III
Английский обещали помощь; Венеция также внесла вклад в виде судов, пришедшийся
очень кстати. Экспедиция собралась на Родосе в августе 1365 г.; флот насчитывал примерно
165 кораблей, в том числе 108 судов с Кипра; несомненно, это были самые крупные
объединенные силы со времен Третьего крестового похода. Только после того как весь флот
снялся с якоря, было объявлено, что первым местом назначения станет Александрия.
Крестоносцы высадились там 9 октября, а через два дня взяли город.
Вслед за этим началась резня — во всяком случае, еще более ужасная, чем та, что
учинили солдаты во время Первого крестового похода в Иерусалиме в 1099 г., или та,
которую устроили франки в Константинополе в 1204 г. Убивали всех без разбора. Большие
христианские и иудейские общины пострадали наравне с мусульманами, составлявшими
большинство населения; церкви и синагоги, так же как и мечети, были преданы огню. 5000
человек было взято в плен и продано в рабство. Король Петр, испугавшись такого оборота
событий, сделал все, что мог, дабы восстановить порядок и удержать то, что осталось от
города, но солдаты, захватив столько добычи, сколько могли унести, с нетерпением
стремились убраться прочь, пока из Каира не прибыла армия мамлюков, чтобы нанести
ответный удар. Королю ничего не оставалось, как отдать флоту приказ отправляться обратно
на Кипр. Даже после этого он надеялся вернуться, организовав вторую экспедицию на
Восток, но по прибытии в Фамагусту вся армия разбежалась — и солдаты, и пехотинцы
думали только о том, чтобы как можно скорее вернуться домой с награбленным добром. Это
был последний Крестовый поход — самый позорный из всех; из-за него прогресс в
Средиземноморье нарушился, и это сказывалось большую часть столетия. К началу его
франки и мамлюки были в мире между собой более пятидесяти лет. Паломники свободно
путешествовали к святым местам; торговля между Западом и мусульманским миром
процветала. Теперь в мгновение ока воскресли все прежние раздоры; местные христианские
общины вновь начали подвергаться преследованиям, и церковь Святого Духа вновь была
закрыта для посещений пилигримов. Христианское Кипрское королевство вновь сделалось
заклятым врагом египетских мамлюков. Через шестьдесят лет им удалось отомстить.
Было бы несправедливо чересчур упрекать госпитальеров за эту катастрофу. В конце
концов, они в первую очередь давали обет спасать чужие жизни, а не пресекать их; обет
бедности, принесенный ими, исключал какие бы то ни было формы грабежа. Притом они
достаточно долго прожили на Востоке, чтобы усвоить принципы сосуществования с
окружающими народами. Вряд ли можно сомневаться, что поведение союзников
шокировало их не меньше, чем кого бы то ни было, и они, несомненно, приложили все
усилия, чтобы хоть как-то удержать их от кровопролития и грабежа; вина госпитальеров как
таковая заключалась лишь в пособничестве. Тем не менее резня в Александрии — это
мрачный эпизод в истории их ордена. В остальном же, несмотря на то что они часто бывали
ленивы и малоактивны, факт остается фактом: 213 лет своего пребывания на Родосе и
большую часть последовавшей затем оккупации (286 лет) Мальты рыцари-госпитальеры
Святого Иоанна Иерусалимского играли роль благотворной — и иногда явно решающей —
силы в делах Средиземноморья.

Дворец Альгамбра в Гранаде представляет собой одно из великолепнейших

мусульманских зданий в Европе, сохранившихся до наших дней. Всех посетителей
неизменно очаровывает изящество его архитектуры, тонкость резьбы, игра света и тени в его
двориках и садах. Арки в форме подковы, кружево арабской каллиграфии, своды с
украшениями в виде сталактитов — все это дышит духом ислама, являя его в самом
совершенном воплощении. А затем посетителей ждет сюрприз. На потолке в трех альковах
Сала де лос Рейос169 — иногда ее называют Сала де ла Хустисия 170 — имеются совершенно
необычные изображения. Они выполнены на коже, что уже может показаться необычным, но
еще более примечателен их сюжет. В центральной нише десять человек, по виду явно мавры,
сидят, собравшись на совет, а по бокам изображены сцены охоты, боев, игры в шахматы и
куртуазного ухаживания — все выполнено в манере, характерной для христианской Европы
периода позднего Средневековья. Стиль изображений соответствует XIV в., так что они
должны были быть созданы практически тогда же, когда и сам дворец, строительство
которого закончилось около 1350 г. Однако как они вообще могли появиться? Догмы ислама
категорически не одобряют любые формы фигуративного искусства, и особенно
изображения человека171; при этом мусульманство просуществовало в Гранаде еще полтора
столетия. Можно лишь заключить, что мусульманский правитель заказал выполнить их
художнику-христианину, это, в свою очередь, подразумевает, что, по крайней мере в то
время, две религии переживали период счастливого и гармоничного сосуществования.
Одна из причин здесь заключается в том, что к третьей четверти XIII в. Реконкиста,
можно сказать, выдохлась. Король Педро III Арагонский был полностью занят своей
сицилийской авантюрой, тогда как его современник, король Кастилии Альфонсо X Мудрый
(по-видимому, культурный и эрудированный человек), куда более интересовался
переговорами по поводу короны Священной Римской империи и осуществлением своих
планов относительно династических притязаний на Гасконь, нежели истреблением
неверных. Что до сына Альфонсо, Санчо IV, и внука, Санчо Альфонсо XI (он взошел на
престол еще несовершеннолетним, в результате чего началась гражданская война; хаос
продолжался тринадцать лет, пока кортесы Кастилии не провозгласили в 1325 г., что он
вошел в возраст), у них было более чем достаточно забот при отражении нападений
марокканских берберов; при этом их успехи вызывали у мусульманских правителей скорее
радость, нежели огорчение.
С восшествием на кастильский престол сына Альфонсо XI, Педро I — более известного

169 Зала королей (исп.).

170 Зала справедливости (исп.).

171 Вопреки расхожему мнению изображение человеческой фигуры в исламе запрещено не полностью:
персы не соблюдали его никогда, турки-османы — весьма часто, — но в Северной Африке и мусульманской
Испании подобные произведения, выполненные мусульманским художником, невозможно себе вообразить.
под вполне заслуженным им прозвищем Педро Жестокого, — в 1350 г. на миг показалось,
что сосуществование мусульман и христиан вновь находится под угрозой. Однако в первый
период правления Педро в основном был занят домашними делами: заточил в тюрьму
несчастную жену Бланку Бурбон, едва не убив ее (причем после того как стал двоеженцем), а
затем сам оказался во власти своих врагов, удерживавших его во дворце. Очутившись на
свободе в 1356 г., он продолжал убийства одно за другим, пока в 1360 г. не началась
гражданская война. Во главе его противников стоял его единокровный брат Энрике
Трастамарский. Обе стороны стремились получить поддержку других государств, и в
результате Кастилия оказалась вовлечена в Столетнюю войну: Педро поддержали англичане,
в особенности Эдуард по прозвищу Черный Принц, а Энрике — французы. Союз с
англичанами продолжался недолго: Эдуарда оттолкнуло неверие и жестокость Педро, он
возвратился в Англию, страдая от болезни, которая вскоре и свела его в могилу. Педро,
оставшись один, вскоре потерпел поражение от Энрике и его союзника, знаменитого
французского рыцаря Бертрана Дюгеклена. 23 марта 1369 г. Энрике в палатке Дюгеклена
нанес Педро кинжалом смертельный удар и сделался Энрике II, королем Кастилии. Он
наследовал такому правителю, как Педро, поэтому страна от этого только выиграла.
В 1371 г. был заключен один из немногих династических союзов между Испанией и
Англией: старший из выживших сыновей Эдуарда II, Джон Гонт, герцог Ланкастерский,
женился на Констанции, незаконной дочери Педро, и in absentia 172 провозгласил себя
королем Кастилии. Прошло еще пятнадцать лет, прежде чем он ступил на испанскую землю,
дабы заявить свои права на престол; наконец 7 июля он отплыл из Плимута в сопровождении
жены и двух дочерей, а также армии в 20 000 человек. Через месяц он высадился в Корунне,
и вскоре под его власть перешла большая часть Галисии, расположенной на северо-западе
страны. Весной 1387 г. он объединился со своим зятем, королем Жоаном I Португальским
(женившимся на его дочери Филиппе), ради совместного вторжения в Кастилию.
Экспедиция потерпела неудачу: в лагере быстро начался мор, причем заболел и сам герцог;
завоеванные территории были потеряны, и армии пришлось отступить через Пиренеи.
Наконец в 1389 г. Гонт подписал договор, согласно которому отказывался от претензий на
престол в обмен на сумму в 200 000 крон и щедрую ежегодную пенсию. Кроме того, его дочь
Екатерина должна была стать женой будущего Энрике III Кастильского. В целом он получил
куда больше, чем заслуживал.
Все это время мусульмане Гранады жили счастливо и относительно мирно. Что
касается евреев, то с ними дело обстояло иначе. В финансовом отношении Энрике
рассчитывал на них так же, как и другие правители, но во время гражданской войны он
сознательно разжигал ненависть к ним, и с течением времени антисемитизм усиливался,
пока в 1391 г. не вспыхнул и распространился подобно лесному пожару. События начались в
Севилье 6 июня. Большая часть еврейского населения бежала, спасаясь от верной гибели;
многие другие, поскольку синагоги были насильственно превращены в христианские церкви,
вынуждены были перейти в новую веру. Из Севильи гонения охватили Андалусию, а затем и
оставшуюся часть полуострова и даже земли за Пиренеями, достигнув Перпиньяна. Через
некоторое время, как и следовало ожидать, наступило затишье, но огонь продолжал тлеть все
следующее столетие, пока в 1492 г. Фердинанд и Изабелла не подписали роковой эдикт,
согласно которому евреи изгонялись с испанской земли.

«Декамерон» Боккаччо начинается с того, что десять молодых людей покидают

Флоренцию из-за чумы. Эта чума, более известная как «Черная смерть», нависает, подобно
тлетворным испарениям, над второй половиной XIV в. Впервые она появилась в
Константинополе весной 1347 г.; можно почти с полной уверенностью утверждать, что ее
привезли корабли, спасшиеся из уже охваченной чумой генуэзской торговой колонии Каффа
(совр. Феодосия в Крыму), которую в то время осаждали монголы. Город много веков

172 В отсутствие (лат.).

подряд страдал от болезней, занесенных подобным образом, однако они никогда не были
столь заразными, а эпидемии не распространялись в таких масштабах, как в этот раз. Как мы
теперь знаем, носителями роковых бацилл являлись блохи, разносчиками которых, в свою
очередь, обычно (хотя и не обязательно) бывали крысы, которыми кишели все корабли,
приходившие с Востока. Любопытно, что эти крысы и сами были относительно новыми
пришельцами в Европе. Первые из них, вероятно, прибыли на кораблях, на которых
крестоносцы возвращались из Палестины, однако они быстро и беспрестанно размножались,
и к середине столетия их было более чем достаточно, чтобы распространить болезнь по
Европейскому континенту. Не обязательно верить современнику, анонимному хронисту из
итальянского города Эсте, который утверждает, что в Константинополе от чумы пострадало
восемь девятых всего населения. Для византийцев, однако, случившееся, по-видимому,
выглядело последним доказательством того, о чем они уже давно подозревали: Святая Дева,
их покровительница и защитница более тысячи лет, окончательно оставила их.
В самом Средиземноморье «Черная смерть» началась в октябре 1347 г., когда в
Мессину прибыло двенадцать генуэзских галер. Возможно, они тоже пришли из Каффы.
Также, несомненно, оттуда другой генуэзский флот перенес инфекцию в январе 1348 г. в
Геную, Венецию и на Сицилию. Оттуда она распространилась к северу, на Корсику и
Сардинию, к югу — в Тунис и Северную Африку, к западу на Балеарские острова, оттуда
перекинулась в Барселону и Валенсию на побережье Испании, а также, что было неизбежно,
через проливы проникла в Южную Италию и быстро охватила полуостров.
Изо всех итальянских городов сильнее всего пострадала Флоренция. Оценки
современников малодостоверны, однако имеется надежное свидетельство, гласящее, что из
всего населения Флоренции, оценивавшегося примерно в 95 000 человек, в ходе
шестимесячной вспышки болезни умерло между 50 000 и 60 000. Сам Боккаччо оставил
незабываемое описание безудержного бегства всего населения из городов и местечек,
покинутых домов и имущества, того, как больных — даже детей — бросали на произвол
судьбы и никто не смел приблизиться к ним; массовых захоронений в поспешно вырытых
траншеях; оставшегося без присмотра скота, свободно бродившего в сельской местности.
Сообщают, что в Венеции, где эпидемия особенно свирепствовала, погибало по 600 человек
в день; в Орвьето в каждой семье из четырех человек статистически ожидалась смерть
одного из родителей и одного ребенка; в Сиене — где количество умерших оценивалось в 50
000 человек, что равнялось двум третям населения, — как раз в то время строился собор,
который должен был стать одним из величайших в христианском мире. Все рабочие умерли;
строительство было остановлено, и хотя оно возобновилось ближе к концу века, здание — в
том виде, в каком изначально планировалось, — не завершено до сегодняшнего дня. Что до
Италии в целом, то мы вряд ли ошибемся, утверждая, что потери составили треть всего
населения или даже немногим более.
Во Франции во многом происходило то же самое. Как и следовало ожидать, вначале
чума вспыхнула в Марселе. Через несколько недель она достигла Пиренеев, а к началу
августа 1348 г. уже свирепствовала в Бордо. Она также поразила лежащий восточнее папский
Авиньон, истребив почти половину его обитателей, включая всю английскую общину
августинцев, находившуюся в городе. Папа Климент VI удалился в свои комнаты, никого не
принимал и целыми днями сидел между двумя пылающими жаровнями. (Лечение оказалось
успешным: он выжил.) Тем временем зараза распространилась вверх по долине Роны до
Лиона, а к началу июня достигла самого Парижа.
Там, где болезнь поражала людей, благочестиво настроенная часть населения начинала
молиться. Однако преобладавшей реакцией на приближение неминуемой смерти, особенно в
больших городах на севере страны, стало лихорадочное и неистовое веселье. А почему бы и
нет? Если Господь оставил своих людей, почему следует соблюдать его заповеди? Если
человеческие жизни должны быть столь жестоко прерваны, пусть люди посвятят последние
свои дни удовольствиям, будь то пища, вино или любовь — или, в идеале, и то, и другое, и
третье. В Париже — где подобные наслаждения всегда высоко ценились — размах
происходившего свидетельствовал о почти полном упадке морали, как частной, так и
общественной.
Во многом аналогичные события разворачивались по всему Средиземноморью. На
Кипре, где начало эпидемии совпало с мощным землетрясением и цунами, все это привело к
резне: охваченные паникой землевладельцы перебили всех своих рабов-арабов, так как
боялись, что они могут воспользоваться воцарившимся хаосом и поднять мятеж. На
побережье Далмации горожане Салоны (Сплита) столкнулись с другой опасностью: волки,
спустившиеся во множестве в город с гор, рыскали по улицам и нападали и на больных, и на
здоровых. Смертность достигла таких масштабов, что горы брошенных без погребения
трупов оставались на улицах порой неделями.
В Испании, впервые проявившись в прибрежных городах, чума медленно, но верно
шествовала по Арагонскому королевству. Его правителю, Педро IV, каким-то образом
удалось выжить, однако он потерял вначале дочь, затем племянницу и, наконец, в октябре —
вторую жену, Элеонору Португальскую. Затем бедствие распространилось дальше, вначале
по землям мусульман, а оттуда — среди солдат кастильской армии, в то время активно
участвовавшей в Реконкисте на юге под командованием самого короля Альфонсо XI. В
1344 г. он взял Альхесирас, а ныне находился близ Гибралтара. Солдаты, осаждавшие мыс, в
отличие от его защитников в течение лета 1349 г. не страдали от болезни, однако в начале
марта 1350 г. смертельный недуг поразил и их. Генералы Альфонсо умоляли его удалиться в
укромное место до той норы, пока эпидемия не утихнет, но тот отказался покинуть своих
людей. Он умер в Страстную пятницу, 26 марта, оказавшись единственным правящим
монархом, павшим жертвой «Черной смерти». Иоанна, дочь Эдуарда III Английского,
скончалась в Бордо по пути на свою свадьбу с сыном Альфонсо, Педро Жестоким.
Обитатели территории самой Кастилии тоже не избежали напасти, однако отделались
сравнительно легко — по распространенному мнению, это произошло потому, что
землевладельцы охотно передавали свое имущество церкви. Когда опасность миновала,
оказалось, что пожертвования делались в таких масштабах, что это привело к серьезным
нарушениям экономического баланса страны; в 1351 г. король Педро I был вынужден отдать
приказ церковным властям полностью возвратить все, что они получили.
«Черная смерть» унесла большее количество жизней, нежели до нее любая известная в
истории война или эпидемия. Последствия чумы оказались тяжелыми для международной
торговли, но относительно краткосрочными; дольше продолжалось тревожное положение в
земледелии — сократилось количество пахотной земли по причине массовой смертности
работников. Это настоятельно вынуждало землевладельцев увеличить выплаты, что, в свою
очередь, привело к смягчению сословных различий, прежде весьма значительных, так как
труженики впервые стали переезжать с места на место в поисках работы или более высокой
платы. В искусстве — особенно в живописи и скульптуре — тема смерти начала играть куда
большую роль, нежели прежде; что касается духовной жизни, то неэффективность молитв и
бессилие церкви перед чумой потрясли веру многих христиан. В 1350 г. Европа необратимо
изменилась.

Когда избранный император Священной Римской империи Людовик IV Баварский

двинулся на юг Италии на собственную коронацию, он держал себя совершенно иначе,
нежели его предшественник, Генрих Люксембургский. На этот раз не было места ни
идеализму, ни притворному беспристрастию, ни реверансов в сторону Авиньона. Людовик
прибыл по приглашению итальянских гибеллинов и привел с собой самого зловредного из
противников папства, жившего в то время, — Марсилия Падуанского. Всего два года назад
этот бывший ректор Сорбонны опубликовал свой трактат «Defensor Pacis» 173, в котором
доказывал, что вся доктрина папской власти и все каноническое право противоречат
основным христианским принципам. Появление Людовика в подобном обществе не могло

173 «Защитник мира» (лат.).

прибавить ему популярности в Авиньоне; задолго до приезда в Рим папа Иоанн XXII вынес
ему двойной приговор — об отлучении и низложении. Но к этому моменту престиж папы
упал в Италии еще ниже, чем императора, и на папский декрет по большей части никто не
обратил внимания. Когда Людовик в январе 1328 г. в соборе Святого Петра получил корону
из рук Шарра Колонна, представлявшего народ Рима, и три месяца спустя формально
объявил папу еретиком и низложил его, казалось почти несомненным, что он способен
восстановить контроль империи над страной и папством. Однако когда он вошел на
территорию Неаполитанского королевства, тамошний король Робер, внук Карла
Анжуйского, оказался куда более серьезным соперником. В военном отношении они были
равны, и когда Людовик вернулся в Рим, то обнаружил, что маятник качнулся назад. Он
также понял, что ему нечего надеяться установить твердый порядок в Италии, пока он не
будет уверен в том, что в Германии все идет благополучно; меж тем ситуация там быстро
ухудшалась. С наступлением 1330 г. он уже вновь очутился по ту сторону Альп. Он также
усвоил следующий урок: Италия переросла империализм, даже если еще не была готова к
тому, чтобы объединиться самостоятельно.
Различия между югом и севером в этой стране по-прежнему были разительны, то есть
глубоки настолько, что их последствия ощутимы и по сей день. Королевство Неаполитанское
при Робере и его взбалмошной наследнице Иоанне I могло похвастать просвещенным и
утонченным двором, а также двумя университетами, лучшими в Италии. Один из них, в
самом Неаполе, был детищем Фридриха II; второй, более чем на пятьсот лет старше первого
— прославленная на весь мир медицинская школа, — находился в Салерно. Однако за
пределами этих центров в стране господствовали, как и во времена норманнов,
безответственные и непокорные бароны. Сицилия, пребывавшая под властью Арагонского
королевского дома, в меньшей степени испытывала связанные с феодализмом тяготы:
экономика ее функционировала более сбалансированно, — но в остальном здесь также
господствовала сходная атмосфера застоя и инертности.
С другой стороны, размышляя о севере Италии, невозможно отделаться от ощущения
царившей здесь всепобеждающей жизненной активности. Постепенно, на протяжении
XIV в., по мере того как небольшие города-государства вовлекаются в орбиту более
крупных, возникают мощные сферы влияния. В их число входила Венеция, чье богатство и
великолепие достигло небывалого уровня, медленно перегонявшая Геную — к тому моменту
своего единственного серьезного соперника на море — и впервые аннексировавшая
значительные части материковой территории Италии — Падую и Виченцу, Тревизо и
Верону. Одновременно она по-прежнему распространяла свое влияние за пределы
Адриатики, являясь одной из великих держав Европы. Назовем и Милан, где господствовал
высокородный дом Висконти, чья власть, так сказать, расплескалась, подобно громадной
приливной волне, по Ломбардии и Пьемонту, поглотив в конце концов даже Болонью —
центр влияния папы в Северной Италии. Наконец упомянем Флоренцию — Флоренцию
Джотто, Орканья и Андреа Пизано. Благодаря своему стойкому республиканскому духу она
разрушала планы любого потенциального деспота; ее акционерные банки развили систему
международного кредитования до немыслимого уровня эффективности и изощренности.
Одно из преимуществ римского права над правом церковным заключалось в том, что оно
сделало ростовщичество уважаемым делом; был открыт путь для экономического развития
во всей его полноте, а также для долгосрочных кредитов, что, в свою очередь, породило
такие богатства и роскошь, что они продолжают поражать и по прошествии многих
столетий.
Тем временем в противоположной части полуострова Папская область, находившаяся
вдали от Авиньона и вследствие этого неподвластная действенному контролю со стороны
своего отсутствующего владыки, пребывала жертвой деспотизма, бывшего, так сказать, в
большой моде. Фамилии Эсте в Ферраре, Пеполи в Болонье, Малатеста в Римини и подобные
им могли именовать себя викариями папы и во всем, вплоть до мелочей, признавать
господство наместника святого Петра, но при этом в своих городах они обладали
абсолютной властью. Лишь в самом Риме, несмотря на попытки Колонна и его соперников
Орсини, республиканские чувства народа оставались достаточно сильны, чтобы сохранять
самоуправление. Однако Рим в то время был, вероятно, самым печальным местом в Италии.
Папы — главный его raison d’être 174 — покинули его; население по причине малярии, голода
и борьбы партий между собой сократилось до жалких 20 000 человек. Столица
христианского Запада пала так низко, как никогда прежде. Более чем какой бы то ни было
другой город, Рим в тот момент нуждался в лидере, который воплотил бы в себе все надежды
его обитателей и восстановил их самоуважение. И в минуту глубочайшего отчаяния такой
человек нашелся.
Кола ди Риенцо, сын римской прачки, был визионером, фанатиком, потрясающим
шоуменом и гениальным демагогом. В 1344 г. тридцатиоднолетний Кола ди Риенцо начал
свою кампанию против римской аристократии. Он разжигал воображение народа, воскрешая
в его памяти образы былого величия города и пророча его славное возрождение. Он
пользовался таким успехом, что три года спустя на Капитолии ему торжественно
пожаловали звание трибуна и наделили неограниченными диктаторскими полномочиями.
Затем, собрав «национальный» парламент, он в торжественной обстановке сообщил, что
отныне жители всех городов Италии получают римское гражданство, и объявил о планах
избрания итальянского императора. Однако тот, кто обращался к Италии как к единому
целому, будь то германский князь или демагог-римлянин, заведомо обрекал себя на провал.
К концу 1347 г. против Кола оказались настроены не только жители других городов, но и
римская толпа, и он был отправлен в изгнание. Через несколько лет ему удалось вернуться,
однако его прежние чары утратили свою силу: толпа, переменчивая, как всегда, тут же
поднялась против него. Он появился на Капитолии, закованный в сияющие доспехи, подняв
знамя Рима: те только громче смеялись. Переодевшись в нищенские лохмотья, он попытался
бежать, но золотые браслеты, блестевшие сквозь рубище, выдали его. Через несколько минут
его тело было повешено за ноги на городской площади — мрачная участь, напоминающая
ту, что выпала в середине XX в. его наиболее удачливому подражателю, столь сильно
смахивавшему на него.175
И все же во время своей молниеносной карьеры Кола каким-то образом сумел очистить
сознание сограждан от самых обременительных наносов Средневековья и привить им новый
взгляд на их классическое прошлое. Деяния, по масштабу и значению сходные с теми, что он
совершил в области политики, осуществил в словесности его друг и сторонник Франческо
Петрарка. Через двадцать лет после смерти Данте, в 1341 г., Петрарку увенчали на
Капитолии лавровым венком как царя поэтов. Однако за этот отрезок времени произошли
изменения, в результате которых на место схоластике позднего Средневековья пришел
ренессансный гуманизм. Петрарку не посещали масштабные видения Данте, но — пусть его
гений был менее значителен — он обладал свежим, несуетным взглядом. Его творчество в
какой-то степени находится под влиянием поэзии трубадуров Сицилии и Прованса, однако
главным образом он черпал вдохновение из латинских античных авторов.

Эта новая концепция классического прошлого как предвестия будущего привела к

оживлению интереса к литературе античной Греции, о которой давно позабыли на Западе и
которой по большей части пренебрегали даже в Византии. В первую очередь то было
достижение Джованни Боккаччо, самого даровитого ученика Петрарки: он в течение трех лет
держал у себя дома старого грека, отличавшегося отвратительными привычками, готовя
один из первых — и худших — переводов Гомера на латынь. Однако не классическая
образованность стала причиной того, что Боккаччо помнят и по сей день. Он написал
«Декамерон», будучи сравнительно молодым, но благодаря этой вещи совершил в

174 Смысл существования (фр.).

175 Муссолини. — Примеч. пер.

итальянской прозе то же, что Данте и Петрарка в поэзии: упростил ее, обновил и, так сказать,
выковал из нее новый инструмент. Разработанный им стиль, пикантный и терпкий, создал
«Декамерону» европейскую репутацию, положив начало вновь возникшей
повествовательной традиции, ведущей к Чосеру и Шекспиру, а от них — к Лафонтену и
более поздним авторам.
Что до пап, пребывавших в Авиньоне, то для них влияние Кола де Риенцо и успех
«Декамерона» должны были прозвучать как новый сигнал тревоги: если в ближайшее время
не восстановить папскую власть в Италии во всей ее полноте, то она окажется потеряна
навеки. Возвращение Кола в Рим совпало по времени с назначением кардинала Жиля
Альборноса легатом в Италию; он получил задание вновь восстановить папскую власть в
одноименной области. Этот испанец, обладавший фантастическими способностями,
преуспел в ее выполнении настолько, что в 1367 г. папа Урбан V осмелился вновь
водвориться в Латеране. Римский народ оказал ему шумный прием, и вскоре папа уже
принимал визиты как от западных, так и от восточных императоров (он оказался первым и
последним в истории папства, кому выпало подобное). Однако он был стар; вскоре его
потянуло домой, и в 1370 г., несмотря на предостережения святой Бригиты Шведской, что
путешествие в Прованс окажется для него роковым, он не смог противостоять желанию
вернуться в Авиньон. Через несколько недель он скончался.
Урбан до боли ясно продемонстрировал, почему наместники святого Петра столь долго
находились вдали от дома, принадлежавшего им по праву, — все авиньонские папы и
большинство членов их курий были французами. А они, что примечательно, не желали
путешествовать даже в спокойные времена — для них развалины Рима с царившими в них
болезнями и зловонием были малопривлекательны. Чтобы совесть папства пробудилась по
прошествии семидесяти лет, в Италии должен был произойти серьезный кризис, и он настал.
В Церковной области176 Альборносу наследовала орда жадных легатов-французов, которые
не скрывали, что желают урвать все, что только можно; вскоре они довели дело до того, что
в несчастных итальянских городах началось открытое восстание. При этом они не
остановились перед тем, чтобы привлечь так называемые «вольные отряды» — банды
иностранных наемников, которые, когда у них не было иных занятий, бродили по стране,
зарабатывая на жизнь охраной денег, грабежом набольших дорогах и шантажом. В 1375 г.
одна из таких, самых отпетых, шаек — английский отряд сэра Джона Хоквуда —
отправилась по приказу болонского легата опустошать поля Флоренции. Для итальянского
города это означало, что терпеть творимое папами беззаконие больше нельзя. Бурная волна
антиклерикализма прокатилась по Тоскане, Умбрии и Папской области, и к концу года не
менее восьмидесяти городов изгнали находившиеся в них папские гарнизоны.
Вдали, в Авиньоне, Григорий XI действовал быстро и решительно. Он наложил
интердикт на Флоренцию, зачинщицу восстания; все христианские правители Европы
получили приказ захватывать богатства, принадлежащие Флоренции, где бы они ни
находились, и продавать в рабство всех местных флорентийских купцов. Эти чрезвычайные
меры, однако, оказались неэффективны. Григорий понял, что единственная его надежда — в
немедленном возвращении в Рим. Побуждаемый мольбами святой Екатерины Сиенской —
она продолжила дело святой Бригиты, — он вместе со своей неохотно последовавшей за ним
курией сел на корабль в конце 1376 г. и 17 января 1377 г. официально вступил в Рим. Это
возвращение домой оказалось печальным: во Флоренции его войска страшно отомстили
горожанам, но даже в Риме его положение ни в коем случае не являлось безопасным.
Искушение было велико, и он вернулся в Авиньон, где в следующем году, к счастью для
римлян, скончался. Римляне никогда не питали к папам особенно горячих чувств или
уважения, но сейчас они твердо решили больше не допускать их в город. «Romano lo volemo,
о alemno italiano!»177 — кричали они, пока продолжался следующий конклав, и получили

176 То же, что Папская область. — Примеч. пер.

177 «Мы хотим римлянина или хотя бы итальянца!» (ит.).

желаемое, по крайней мере отчасти. Новый папа, Урбан VI, выказывал несомненные
признаки безумия и даже замучил до смерти не менее четырех своих кардиналов, но все же
он был итальянцем.
Период пребывания пап в Авиньоне ознаменовал конец Средневековья. Когда Клемент
V покинул Италию, старый порядок доживал свой век, однако то новое, что должно было
прийти ему на смену, еще не появилось. Хотя имперский трон некоторое время пустовал,
люди по-прежнему помнили великолепного Фридриха и оплакивали Манфреда и Конрадина.
Папам более было нечем гордиться. Схоластическая философия в лице святого Фомы
Аквинского достигла одновременно высочайших вершин и своего логического конца.
Оставалось лишь, чтобы Данте в своей «Божественной комедии» подвел итоги достижениям
и неудачам, мудрости и слепоте, идеалам, надеждам и страхам средневековой Италии.
Григорий XI прибыл в страну, которая хотя и оставалась в чем-то прежней, во многом
бесповоротно изменилась. Возможность объединения казалась далекой, как всегда: несмотря
на то что исходные различия между гвельфами и гибеллинами давно позабылись, они
продолжали наносить друг другу удары и кровь по-прежнему лилась, обильно и бесплодно.
Однако семьдесят лет, прошедших в отсутствие папы или эффективно действующего
императора, сгладили прежние противоречия, а в 1347–1348 гг. «Черная смерть», как нам
кажется, набросила еще одну завесу на прошлое и открыла настоящее еще более
беспощадным ветрам перемен. Дух познания, связанный с мирским началом, охвативший
теперь страну, не был новым сам по себе. Корни его скрывались в прошлом, уводя к Рожеру
Сицилийскому с его греческими и арабскими мудрецами, Фридриху с его соколами,
Манфреду и его трубадурам, Арнольду Брешианскому и схоластике, докторам и законникам
Салерно и Болоньи. Но XIV в. придал развитию новый импульс. В политической сфере
сыграл свою роль Кола ди Риенцо и деспоты на севере Италии, в культуре — Петрарка и
гуманисты, в теологии — Марсилий Падуанский. В то же время возведенные папством
барьеры, столь долго сдерживавшие развитие прогресса, внезапно исчезли. На пороге стояла
эпоха Возрождения.

Глава XII
ПАДЕНИЕ КОНСТАНТИНОПОЛЯ
Когда падение Коньи, перешедшей под власть турок Карамана-паши в 1308 г.,
ознаменовало окончательную гибель дышавшей на ладан империи сельджуков, на ее
развалинах возникло множество маленьких туркменских государств (некоторые из них
состояли всего-навсего из одного племени, давшего им свое название). Среди них было
племя молодого Отмана (или Османа), который провел молниеносную кампанию и после
этого провозгласил свою независимость в качестве правителя западной оконечности
Анатолии. Он благополучно и мудро властвовал над этой территорией до самой своей
смерти в 1326 г.; в том же году его сын и наследник Орхан — принявший титул султана —
завоевал город Бурсу и сделал его своей столицей. 178 Три года спустя он взял большой
византийский город Никею (Изник). Затем в 1354 г. сын Орхана Сулейман пересек
Дарданеллы и захватил крепость Галлиполи, превратив ее в свою надежную твердыню.
Галлиполи стал первой базой турок на европейской земле — плацдармом, значение
которого невозможно переоценить; почти сразу же османы начали свое неустанное
продвижение вперед. Еще в 1359 г. их авангард достиг стен Константинополя. К счастью, он
был не настолько велик, чтобы создать непосредственную угрозу городу, однако остальная
территория Фракии, хуже защищенная и изнуренная гражданской войной, стала легкой

178 Отман не дожил до этого. Однако Орхан перенес в город прах своего отца и похоронил его в цитадели.
Благодаря этому город отчасти приобрел значение святыни и стал местом упокоения всех ранних османских
султанов.
добычей турок. В 1362 г. им сдался Адрианополь, который, под именем Эдирне, сделался
столицей Орхана в Европе. Расположение города на великом пути из Белграда в
Константинополь делало его превосходной базой, откуда можно было проникнуть в глубь
Балканского полуострова; оно также позволяло успешно изолировать Константинополь от
его владений в Европе. В каждом городе и в каждой деревне, захваченной турками,
значительная часть местного населения продавалась в рабство в Малую Азию, а ее место
занимали турецкие колонисты.
В том же, 1362 г. Орхан умер. Ему наследовал ставший султаном второй сын, Мурад
(Сулейман умер двумя годами ранее, упав с лошади), вскоре показавший себя более
энергичным и целеустремленным лидером, нежели его отец и старший брат. Он вел
кампании не только во Фракии, но также и в Болгарии, где захватил Филиппополь (Пловдив)
в 1363 г. и оказал значительное давление на болгарского царя Ивана Александра, дабы тот
объединился с ним против Византии. После решающего сражения на реке Марице в 1371 г.
Болгария признала власть Турции и вскоре была полностью поглощена. Другим знаковым
достижением Мурада стало то, что он привел эмиров Восточной Анатолии к полной
покорности; с этого момента при продвижении султанов в Европу безопасность их тыла
была обеспечена.
Мурад был убит во время имевшей историческое значение битвы на Косовом поле —
«поле черных дроздов» — 15 июня 1389 г. В тот день турки под вдохновенным
предводительством его сына Баязида, провозглашенного султаном прямо на поле боя,
полностью уничтожили сербскую армию, и сербская нация ушла в забвение на четыреста
лет. Баязид, известный своим подданным под именем Йилдырым, «Удар молнии», обладал
невероятной энергией, проявлявшейся, например, во вспышках насилия, так что они
выглядели почти безумством, и не знал пощады ко всем, кто стоял у него на пути. В течение
тринадцати лет его правления темпы завоеваний нарастали. Весной 1394 г. гигантское
войско турок двинулось на сам Константинополь, и с наступлением осени осада началась
всерьез. Султан приказал полностью блокировать город, и через некоторое время
внушительные запасы продовольствия в столице почти кончились. Блокада в той или иной
форме продолжалась в течение восьми лет, однако, к счастью для горожан, Баязид, как
всегда, непредсказуемый, потерял интерес к этой операции и предпринял другие, обещавшие
более быстрый успех. Натиск на столицу ослабел.
Тем не менее, хотя Константинополь на короткий срок оказался в безопасности, другим
городам повезло меньше. Фессалоники пали в 1394 г.; в 1396 г. при Никополе на Дунае
султан сокрушил армию, насчитывавшую 100 000 человек — самую большую, когда-либо
поднимавшуюся против неверных, — под командованием короля Венгрии Сигизмунда.
Итак, к концу XIV в. завоевание османами Восточной Европы и Малой Азии достигло таких
масштабов, что остановить его было уже невозможно. Что касается христиан, противников
султана, то Сербия и Болгария более не существовали. Оставалась Византия, однако она так
сократилась и обеднела, пережила такое унижение, была настолько деморализована, что в
ней с трудом можно было узнать прославленную империю ромеев, какой она некогда была.
И все же, хотя и обреченная, Византия никогда не прекращала борьбы. Она — что почти
невероятно — протянула еще шестьдесят лет и в конце концов окончила свое существование
в бою.

Для Светлейшей Венецианской республики последняя четверть XIV в. оказалась

нелегким временем. Давнее соперничество с Генуей беспокоило, как нарыв. Началось оно с
вражды из-за острова Тенедос, лежащего у входа в Дарданеллы и дававшего возможность
своему обладателю контролировать пролив; продолжение ее протекало, так сказать, гораздо
ближе к дому: речь идет об осаде и в конечном итоге захвате в августе 1379 г. Кьоджи —
укрепленного города в Венецианской лагуне, господствующего над прямым глубоким
проливом, ведущим непосредственно к Венеции. Никогда за все долгие годы своего
существования Венеция не переживала столь серьезной угрозы; действительно, если бы
генуэзский адмирал Пьетро Дориа, одержав победу, немедленно атаковал город, трудно
представить себе, чтобы он мог потерпеть поражение. К счастью для Венеции, вместо этого
он решил блокировать ее и дожидаться, пока голодные горожане сдадутся сами.
Венецианский командующий Веттор Пизани использовал свой шанс. Судьба Кьоджи, почти
отрезанной от суши, зависела от трех узких каналов. Зимней ночью 21 декабря три тяжелых
судна, нагруженных камнями, были в темноте подтянуты на буксирах и затоплены по
одному в каждом из каналов. Осаждающие сами оказались в блокаде. 24 июня 1380 г. 4000
полумертвых от голода генуэзцев сдались без всяких условий.
Однако до конца войны было еще далеко. Лишь в конце года измученные ею
республики согласились принять посредничество графа Амадея Савойского, и
последовавший за этим Туринский договор способствовал дальнейшему развитию как
венецианской, так и генуэзской торговли в Средиземном море и Леванте. Но со временем
стало ясно, что победа Венеции имела большее значение, чем казалось ей самой. Не в
первый раз удивила она своих друзей и врагов тем, как быстро восстановила свои
экономические и материальные ресурсы. Генуя же со своей стороны вступила в полосу
упадка. Ее система управления начала разрушаться; раздираемая фракционными
конфликтами, она пережила низложение десяти дожей в течение пяти лет и вскоре попала
под власть Франции, которая продолжалась полтора столетия. Лишь в 1528 г., при Андреа
Дориа, она в конце концов смогла восстановить свою независимость. Однако к этому
моменту мир изменился. Никогда более Генуя не угрожала Венеции.
Напротив, Светлейшая республика восстала из хаоса самой отчаянной в ее истории
войны, сохранив свою политическую структуру в целости. Ни одно государство в Италии не
смогло бы похвастаться не только такой стабильностью, но даже чем-то близким к этому. За
пределами Венеции вся Италия вступила в эпоху деспотизма, став его жертвой; лишь
Серениссима179 оставалась сильной республикой, где царил твердый порядок. Благодаря
своей конституции она безо всяких усилий успокаивала любую политическую бурю, где бы
— за границей или дома — ни лежали ее истоки. Большинство ее жителей, правда, не
обладали какой-либо реальной властью в течение последних ста лет 180, но гражданская
служба была открыта для всех. Коммерция и ремесла, прославившие город, составляли
источник гордости и удовлетворения жителей и, кроме того, приносили богатые доходы.
Словом, мало кто из граждан питал серьезные сомнения в том, что администрация — не
говоря уже о том, что она действовала исключительно эффективно, — ближе всего к сердцу
принимает именно их интересы.
Война с Генуей окончилась благополучно, и Венеция начала заново строить и
расширять свою торговую империю. В первые годы XV в. благодаря сочетанию
политического оппортунизма, искусной дипломатии, деловой хватки и — время от времени
— шантажа она приобрела значительные территории материковой Италии, включая такие
города, как Падуя, Виченца и Верона, и расширилась на запад до самых берегов озера Гарда
(не говоря уже о Скутари и Дураццо в северной Далмации, о Навплии, Аргосе и старых
венецианских базах Модон и Корон в Морее, а также о большей части Кикладских островов
и архипелага Додеканес). Наконец-то она по праву могла вести переговоры на равных с
такими странами, как Англия, Франция и Астурия, как одна из великих европейских держав.

Венецианцы никогда не считали себя итальянцами. Отрезанные своей лагуной от terra

firma181, с самых первых времен своего существования они обращали взгляды на Восток —

179 Светлейшая — наименование Венеции (ит.). — Примеч. пер.

180 Фактически с момента проверки списков членов Большого совета (serrata del Maggior Consiglio) в 1298 г.,
когда доступ в него оказался закрыт для всех, кроме членов тех семейств, чьи фамилии были вписаны в
Золотую книгу республики.

181 Твердая земля (лат.), а также прилегавшие к Венеции территории. — Примеч. пер.
источник почти всего их богатства и коммерческих успехов. Таким образом, положение
Венеции целиком и полностью отличалось от положения городов континентальной Италии,
которые также являлись независимыми республиками, но у них отсутствовало политическое
устройство Венеции с его системой сдержек и противовесов, не дававшее одному лицу или
семейству взять государство за горло. По этой причине они рано или поздно с наступлением
иностранной угрозы или внутреннего кризиса начинали ощущать нужду в лидере. При этом
было более чем вероятно, что, когда эта угроза (или кризис) минует, избавиться от лидера
окажется куда труднее, чем было призвать его. А затем — еще до того, как народ поймет
это, — тот станет основателем династии.
Подобная модель — которую, с незначительными вариациями, мы вновь и вновь
наблюдаем в больших городах Северной и Центральной Италии, — впрочем, имела
некоторые преимущества. Деспот вполне мог оказаться тираном, однако для поддержания
своего престижа и укрепления своих позиций должен был производить впечатление на
окружающих: это означало, что он должен окружить себя великолепным двором, показать
себя щедрым покровителем искусств — и таким образом создавались прекрасные условия
для процветания Ренессанса. Один из первых подобных правителей, Кан Гранде делла Скала
Веронский, оказал щедрую поддержку Данте и Джотто; напрашиваются также имена
Висконти и Сфорцы, правивших в Милане, Гонзага — в Мантуе, Эсте — в Ферраре,
Малатеста — в Римини, Монтефельтро — в Урбино, и, конечно, Медичи во Флоренции.
Еще большим великолепием эти ренессансные дворы были обязаны тому
обстоятельству, что хотя правители практически непрерывно вели войны, лично участвовали
в них редко. Ведением боев занимались кондотьеры, наемные полководцы, служившие
своим мечом тому, кто больше заплатит. Служба их далеко не всегда была безупречна: у них
полностью отсутствовала преданность делу, поэтому они часто медлили, а подчас и
проявляли двуличие. Однако они избавляли своих нанимателей от тягот жизни в походных
условиях, позволяя тем проводить еще больше времени в занятиях, так сказать, мирными
искусствами. К тому же если они старались, то действовали чрезвычайно эффективно.
К югу от этих ренессансных дворов обреталось папство; теперь, с возвращением пап из
Авиньона, оно находилось на пороге радикальных перемен. Кардинал Альборнос, папский
легат в Италии, реорганизовал и консолидировал Папскую область; Рим вновь стал одной из
пяти главных держав Италии наряду с Венецией, Миланом, Флоренцией и Неаполем. К
несчастью, однако, церковь переживала в этот момент очередной, особенно глубокий раскол.
Противостояние между Урбаном VI и кардиналами как французской, так и итальянской
фракции было столь сильно, что они объявили избрание недействительным и избрали на это
место его соперника, Климента VII. Урбан, прочно закрепившийся в Риме, отказался
повиноваться, и спор затянулся, причем при необходимости обе стороны избирали своих
пап. Наконец в марте 1409 г. общецерковный собор, прошедший в Пизе, отказался признать
ставленников и той и другой стороны и избрал им на смену одного преемника. Выбор пал на
кардинала, архиепископа Миланского, который, начав свой жизненный путь на Крите
сиротой, просившим милостыню, окончил его папой Александром V.
Но собор совершил катастрофическую ошибку. Призвав двух соперничавших пап
явиться на заседание — и объявив их непокорными, когда они отказались, — он тем самым
поставил себя выше папства. Нечего было и думать, что кто-либо из враждующих
понтификов одобрит это. Вскоре стало ясно, что в результате произошло лишь одно: собор
обременил христианский мир тремя папами вместо двух. Однако он не отказался от своего
решения, и когда папа Александр внезапно умер в мае 1410 г., участники не стали терять
времени и выбрали ему преемника.
Согласно мнению, господствовавшему в то время, Бальтазар Косса, вступивший на
папский трон под именем Иоанна XXIII, отравил своего предшественника. Так это или нет,
до сих пор неизвестно. Несомненно, однако, что в молодости он был пиратом и, по сути, им
и остался. Он довел папство до состояния морального и духовного разложения, невиданного
со времен «порнократии» в X в. Хроникер-современник с ужасом и изумлением приводит
слух, циркулировавший в Болонье (где Косса в свое время представлял папскую власть), что
только за первый год своего понтификата он обесчестил не менее 200 матрон, вдов и девиц,
не говоря уже о чудовищном количестве монашек. К сожалению, его «счет» за три года
остался не зафиксирован, однако, по-видимому, то было изрядное число, так как 29 мая
1415 г. его призвали на другой общецерковный собор, на сей раз проходивший в Констанце.
Как с удовольствием отмечает Гиббон, «самые скандальные обвинения участники предпочли
замолчать; Христову наместнику инкриминировали только пиратство, убийство, насилие,
содомию и инцест. Подписав обвинительное заключение в свой же адрес, он отправился
искупать неразумие [проявленное тем, кто избрал его] в тюрьму в вольный город за
Альпийскими горами».182
В начале июля Григория XII, третьего преемника Урбана, убедили сложить сан с
честью, пообещав ему второе место в церковной иерархии, непосредственно вслед за
будущим папой, — привилегированное положение, которое тем более устраивало всех, что
ему было около девяноста лет, а выглядел он и того старше, и казалось, что он вряд ли долго
сможет наслаждаться им. И действительно, два года спустя он скончался. К тому времени, в
свою очередь, свергли антипапу Бенедикта XIII, и после избрания Оттона Колонна папой под
именем Мартина V раскол был успешно преодолен.
Именно Мартин, более чем кто-либо другой, повлиял на характер ренессансного
папства. Вступив в Рим в 1420 г., он продолжил то, что начал Альборнос, и установил
твердый контроль над пришедшими в расстройство папскими финансами. В сильно
разрушенном городе, чье население сократилось до 25 000 человек, он положил начало
программе восстановления и реконструкции церквей и общественных зданий. Мартин
укрепил папскую власть, распустив собор в Констанце. Он преуспел — по крайней мере
отчасти — в приведении под свой контроль французской церкви, которая вела себя
чрезвычайно властно и заносчиво в годы авиньонского пленения пап. Будучи сам
представителем старейшей и виднейшей римской фамилии, Мартин предпринял первые
важные шаги по превращению коллегии кардиналов и курии из многонационального по
составу органа, как то имело место до сих пор, в институты, где преобладали итальянцы. (В
то время это вызвало немалую критику, но позволило ему создать первую эффективно
функционировавшую курию.)
Вообще говоря, папских владений не должно было существовать. Юридической
основой для них являлся так называемый «Константинов дар», сознательно сфабрикованный
курией в начале VIII в. документ, согласно которому Константин Великий после переноса
столицы в Константинополь в 330 г. пожаловал папе Сильвестру I власть над Римом и
«всеми провинциями, местечками и общинами (civitates) Италии и западными областями».
Никто и не думал усомниться в подлинности этого документа вплоть до 1440 г., когда
гуманист Лоренцо Валла проанализировал его и выяснил, что он является подделкой. К тому
времени шесть государств стали fait accompli. 183 Папы в разной степени контролировали их.
Феррара и Болонья, например, обладали почти полным самоуправлением, тогда как Пезаро и
Форли были на коротком поводке у пап, часто назначавших туда своих наместников. Всем
шестерым, однако, вменялось в обязанность тем или иным способом вносить ежегодные
выплаты в папскую казну. Зачастую последние оказывались главным источником дохода для
папства.

Смерть Мартина V в 1431 г. прервала его труды. Две его главные цели: с одной
стороны, восстановление папской супрематии над соборным движением (неизбежное
следствие недавнего раскола), и с другой — защита папских земель от соседей и нескольких
хищных кондотьеров, — оставляли ему мало времени для всего остального. Его преемник

182 Папу перевезли в Хайдельберг. — Примеч. пер.

183 Свершившийся факт (фр.).

Евгений IV был изгнан из Рима через три года в результате республиканской революции и
провел последующие девять лет в изгнании во Флоренции. Здесь, однако, ему удалось
одержать, как выяснилось впоследствии, крупную дипломатическую победу. В начале
1438 г. в Италию прибыл византийский император Иоанн VIII Палеолог с огромной свитой, в
состав которой входили inter alia184 патриарх Константинопольский, восемнадцать
митрополитов и двенадцать епископов, в том числе молодой блестящий Виссарион,
митрополит Никейский, и Исидор, митрополит Киевский, Московский и всея Руси. Они
ставили своей целью достижение известного компромисса с римской церковью. Ни Иоанн,
ни кто-либо из его подданных не имели ни малейшего желания улаживать вопросы,
связанные с теологическими различиями, но Византийская империя казалась обреченной, и
ее властитель знал, что пока он остается еретиком в глазах Рима, нет надежды убедить Запад
отправить военную экспедицию против турок, угроза со стороны которых постоянно росла.
Переговоры начались в Ферраре, но затем место заседаний было перенесено во Флоренцию,
где 5 июля 1439 г. состоялось официальное подписание соглашения об унии между обеими
сторонами, по которой греческая церковь признавала главенство римской. Латинский текст
соглашения начинался словами Laetentur Coeli — «да возрадуются небеса». Но как вскоре
стало ясно, небеса имели мало оснований для этого.
Император Иоанн в печали возвратился домой. В Константинополе он обнаружил, что
Флорентийская уния встречает всеобщее осуждение. Патриархи Иерусалимский,
Антиохийский и Александрийский уже не признали тех делегатов, которые поставили свои
подписи под соглашением об унии. Эти делегаты и другие подписанты были осуждены как
предатели веры, их поносили по всей столице, случались даже нападения на них. В
результате в 1441 г. многие из них выступили с публичным манифестом, выражая
сожаление, что они поставили свои подписи под соглашением об унии, и официально
заявили об отказе от них. Весьма неопределенным было положение самого императора.
Правда, были другие активные сторонники унии, которые могли бы оказать ему поддержку,
но Виссарион Никейский, обратившийся в 1439 г. в католицизм и почти сразу после этого
ставший кардиналом, в раздражении покинул Константинополь через несколько месяцев
после возвращения туда и с первым же попутным кораблем вернулся в Италию. Никогда
более его нога не ступала на землю Византии. Его друг, митрополит Исидор, также
получивший кардинальскую шапку, оказался менее удачлив. После возвращения в Москву
его низложили и арестовали, хотя позднее он также смог бежать в Италию.185
С другой стороны, для папы Евгения никаких неясностей не существовало. Союз
церквей стал отныне явью, по крайней мере на бумаге. И теперь он должен был организовать
Крестовый поход против врагов Византии. Если бы Евгений не сделал этого, то не только не
сдержал бы слова перед императором, но и признал тем самым провал Флорентийской унии,
бессодержательность формулы Laetentur Coeli. Не в Западной, так в Восточной Европе он
нашел добровольцев, и армия примерно из 25 000 крепких сербов и венгров в конце лета
1443 г. под командованием венгерского короля Владислава, серба Георгия Бранковича и
блистательного Яноша Хуньяди, воеводы Трансильвании, выступила в поход. Начало
кампании было достаточно многообещающим: христиане заняли города Ниш и Софию.
Турецкий султан Мурад II, которому приходилось вести борьбу с восстанием турок-
караманов в Анатолии, с Георгием Кастриотом (знаменитым Скандербегом) в Албании и
братом императора деспотом Мореи Константином Палеологом186, понял, что должен пойти

184 Среди прочих (лат.).

185 В Риме Виссарион впоследствии основал научное общество для перевода и публикации сочинений
древнегреческих авторов. Ко времени своей смерти в 1472 г. он собрал большое количество греческих
рукописей. Все они остались в Венеции, где составили ядро Библиотеки Марчана.

186 Морея более известна как Пелопоннес. Постепенно французские оккупанты утратили власть над ней, и
она стала автономным деспотатом в рамках Византийской империи с середины предшествующего столетия.
Обычно ей управлял старший из представителей императорской фамилии.
на компромисс, и пригласил всех троих ко двору в Адрианополе. Результатом явилось
десятилетнее перемирие, которое султан получил в обмен на незначительные уступки на
Балканском полуострове.
Когда эта новость достигла Рима, Евгений и вся курия пришли в ужас. Крестовый
поход имел целью вытеснить турок из Европы, а по условиям упомянутого перемирия они,
казалось, обретали столь же неуязвимое положение, как и всегда. Кардинал Джулиано
Чезарини, правая рука папы, немедленно прибыл ко двору Владислава в Сегедине, где он
официально освободил короля от клятвы, данной им султану, и тем самым фактически дал
указание возобновить Крестовый поход. Владиславу следовало бы отказаться.
Освобожденный от клятвы или нет, но он нарушил бы свое священное слово, которое дал
султану. Кроме того, его силы уменьшились до опасного уровня. Многие из прежних
крестоносцев уже вернулись домой, а Бранкович, которому вернули его сербские владения,
удовлетворился перемирием и решил соблюдать его. Но юный король поступил так, как ему
приказывали.
В сентябре он был на прежнем месте с тем, что оставалось от его армии,
сопровождаемый самим кардиналом. Каким-то образом он сумел проделать путь через
Болгарию к Черному морю и выйти к Варне, где надеялся увидеть ожидавший его флот.
Однако корабли союзников (по большей части венецианские) использовались для других
целей. Мурад, узнав о предательстве Владислава, двинулся из Анатолии с армией,
насчитывающей 800 000 человек, христианские корабли устремились, чтобы помешать ему
переправиться через Босфор. Они потерпели неудачу. Силой проложив себе путь через
пролив, разъяренный султан поспешил к Черноморскому побережью и 10 ноября 1444 г.,
близ Варны, приказав приколоть к знамени грамоту с текстом нарушенного договора,
обрушился на армию крестоносцев. Христиане сражались с отчаянной храбростью, однако
уступали противнику численно более чем в три раза и не имели шансов на успех. Владислав
погиб; вслед за ним пал и Чезарини. Армия была уничтожена. Из всех ее предводителей
сумел спастись только Янош Хуньяди с горсткой людей. Последний из Крестовых походов,
предпринимавшихся против турок в Европе, потерпел полный провал.
Однако сопротивление еще не было сломлено. Следующим летом деспот Константин
предпринял набег через Центральную Грецию до Пиндских гор и Албании. Местное
население приветствовало его везде, где он проходил. В то же время его наместник Ахайи с
небольшим количеством пеших и конных воинов дошел до северного побережья
Коринфского залива и изгнал турок из Западной Фокиды (область вокруг Дельфов). Этот
удар сильно задел Мурада, который всего за несколько месяцев до того отказался от
престола в пользу сына. Теперь же он, придя в ярость, вернул себе прежнюю власть, чтобы
отомстить этим обнаглевшим грекам. В ноябре 1446 г. султан вторгся в Морею во главе
армии численностью 50 000 человек. Фокида была возвращена под власть турок. Константин
поспешно отступил к Гексамилиону, серьезному фортификационному сооружению длиной
шесть миль, пересекавшему Истмийский перешеек у Коринфа — приблизительно там, где
пролегает современный Коринфский канал, — твердо намереваясь удерживать его любой
ценой. Но Мурад привез с собой нечто, с чем греки никогда прежде не сталкивались, —
тяжелую артиллерию. В течение пяти дней орудия бомбили стену, и 10 декабря султан нанес
решающий удар. Большинство оборонявшихся погибли или попали в плен. Константин едва
смог добраться до своей столицы Мистры.
В одном отношении ему повезло: столица не пострадала. И спасло ее только одно —
рано наступившая и весьма суровая зима. Начни Мурад свою кампанию в мае или июне, а не
в ноябре, и его армия без труда достигла бы самых отдаленных уголков Пелопоннеса, от
Мистры остался бы только пепел, деспот был бы убит и Византия лишилась бы своего
последнего императора.

31 октября 1448 г. Иоанн VIII скончался в Константинополе. Ему наследовал его брат
Константин. Из всех византийских императоров внешность Иоанна известна лучше всего
благодаря тому, что его портрет сохранился на знаменитой фреске Беноццо Гоццоли,
украшающей часовню Палаццо Медичи — Риккарди во Флоренции. Этот правитель едва ли
заслужил свою посмертную славу, тем не менее сделал все, что мог, усердно стараясь ради
дела, которое считал правым. При таком безнадежном положении все попытки Иоанна были
обречены. Может, это было к лучшему. Византия подрывала себя изнутри и, в условиях
внешней угрозы вряд ли способная к самостоятельным действиям, теперь уменьшилась до
едва различимой точки на карте Европы и нуждалась — возможно, более, чем любая другая
некогда великая нация, — в coup de grace.187 Его пришлось дожидаться очень долго. Теперь
наконец его время подошло.
Через четыре месяца после смерти Иоанна 13 февраля 1451 г.188 в Адрианополе от
апоплексического удара султан Мурад сошел в могилу. Ему наследовал его третий сын,
Мехмед, — двое его старших братьев умерли двумя годами ранее, причем как минимум один
из них при подозрительных обстоятельствах. Мехмеду исполнилось восемнадцать лет. Это
был серьезный ученый юноша; ко времени вступления на престол он, как утверждают,
говорил не только на родном турецком, но и арабском, греческом, латинском, персидском и
еврейском. Услышав новость, Мехмед поспешил в столицу, где закрепил за министрами
своего отца их посты или назначил их на другие должности. Во время этих церемоний
главная из жен Мурада явилась поздравить его с вступлением на престол. Мехмед встретил
ее тепло и какое-то время беседовал с ней, но когда она вернулась в гарем, то обнаружила,
что ее новорожденный сын утоплен в ванне. Юный султан, очевидно, был не из тех, кто
упускает свой шанс.
В первые месяцы после воцарения Мехмед заключал договоры с Хуньяди,
Бранковичем и дожем Венеции Франческо Фоскари; письма с дружественными заявлениями
были посланы валашскому князю, рыцарям ордена Святого Иоанна на Родосе и генуэзским
правителям на Лесбосе и Хиосе. Послам, отправленным из Константинополя Константином
XI, Мехмед, как говорят, отвечал столь же льстиво, клянясь Аллахом и пророком жить в
мире с императором и его народом и поддерживать дружественные отношения, которые
связывали его отца с Иоанном VIII. Возможно, именно это последнее обещание насторожило
императора. По-видимому, он был одним из первых европейских правителей, который
почувствовал, что молодой султан не таков, каким кажется, но в действительности,
напротив, весьма опасен.
Мехмед мог испытывать аналогичные чувства по отношению к Константину, который
в бытность свою деспотом Мореи причинил немало хлопот его отцу Мураду. Константин
Драгас (Драгаш)189 — будучи во всех отношениях Палеологом, он предпочитал использовать
эту греческую форму имени своей матери-сербки — в свои четыре с половиной десятка лет
уже дважды овдовел и, поскольку оба его брака оказались бездетными, усердно искал себе
третью жену. Когда в 1451 г. император услышал о смерти Мурада, в его уме родилась
блестящая идея жениться на одной из вдов султана — христианке Марии, дочери старого
Георгия Бранковича. После четырнадцати лет пребывания в гареме она осталась бездетной, и
все считали, что Мурад не состоял с ней в супружеских отношениях. Она являлась мачехой
нового султана; чем не способ держать мальчика под своим контролем?
Нет особого смысла рассуждать на тему о том, каким путем пошла бы история, если бы
Константин Драгаш женился на Марии Бранкович. Все это, в общем, лишено смысла.
Вполне возможно, что она смогла бы убедить своего пасынка отказаться от планов в

187 Досл. «удар милосердия», то есть смертельный удар, избавляющий от дальнейших страданий (фр.). —
Примеч. пер.

188 Так в тексте. Очевидно, речь должна идти о двух годах и четырех месяцах. — Примеч. пер.

189 Ниже мы будем называть его Драгашем, поскольку эта форма его имени более распространена в
отечественной литературе. — Примеч. пер.
отношении Константинополя, — в таком случае Византийская империя смогла бы
продержаться в течение еще одного или двух поколений, но она никогда не смогла бы
вернуть себе былую мощь. Лишенная сил и средств, она представляла собой христианский
островок в океане ислама, дни которого были уже сочтены, а крушение неизбежно. В
сущности, хотя ее родители с радостью благословили такой план, он потерпел фиаско из-за
самой Марии. Та объяснила, что дала клятву: если ей удастся избавиться от власти неверных,
то она проведет остаток жизни в целомудрии, чистоте и праведных трудах. Последовавшие
события полностью подтвердили правильность ее решения.
Между тем Мехмед не терял времени. В наиболее узком месте Босфора,
непосредственно напротив замка, который построил его прадед Баязид I на азиатском берегу,
он решил воздвигнуть еще один. Эти две крепости должны были обеспечить полный
контроль над проливом. (Правда, земля под этот новый замок теоретически принадлежала
Византии, но, как указывал Мехмед, она не могла удержать ее.) В начале весны 1452 г. все
церкви и монастыри в непосредственной близости от будущей крепости были разрушены,
чтобы обеспечить дополнительный материал для строительства, и 15 апреля работы по ее
возведению начались. Через девятнадцать с половиной недель, 31 августа, сооружение
большого замка Румели-Хисар завершилось, и он выглядел примерно так же, как и сегодня.
Затем султан установил три тяжелых орудия на ближайшей к берегу башне и обнародовал
указ, согласно которому всякий проходящий мимо корабль независимо от того, к какой
нации или стране он относился, должен был останавливаться для досмотра. В конце ноября
капитан венецианского судна, которое везло продовольствие в Константинополь,
проигнорировал это распоряжение. Оно было пущено ко дну. Матросов казнили; капитана
Антонио Риццо посадили на кол и выставили его тело в назидание всем, кто захочет
последовать его примеру.
В начале следующего года турецкий флот начал сосредоточиваться у полуострова
Галлиполи. Судя по всему, он насчитывал не менее десяти бирем и шести трирем 190,
пятнадцати обычных галер, примерно семьдесят пять быстроходных баркасов, двадцать
тяжелых парусных барж, множество шлюпок и транспортов. Даже ближайшие советники
султана, как говорят, удивлялись мощи этой огромной армады, но куда более сильное
впечатление производила она на византийцев, которые увидели ее через неделю или две,
после того как флот медленно пересек Мраморное море, чтобы стать на якорь у самых стен
их города.
Тем временем османская армия собиралась во Фракии. Греческие оценки ее
численности (300–400 000 человек), конечно, несерьезны. Турецкие источники — по-
видимому, более надежные — сообщают примерно о 80 000 воинах регулярной армии и 20
000 — ополченцах, или башибузуках. К числу первых относилось примерно 12 000 янычар.
Солдат для этих элитных войск султана набирали в детском возрасте в христианских семьях
по всей империи, насильно обращали в ислам и воспитывали в строгих условиях настоящих
воинов и твердых в вере мусульман. Из некоторых делали к тому же саперов и инженеров.
Юридически они были рабами, не имевшими прав за пределами армии. Они получали
регулярное жалованье и были кем угодно, но не слугами. Незадолго до 1451 г. они едва не
устроили мятеж, требуя повышения жалованья, и восстания янычар стали обычным
явлением в турецкой истории вплоть до XIX века.
Мехмед гордился своей армией еще больше — флотом, но особенно — артиллерией.
Орудия (достаточно примитивной формы) уже использовались более сотни лет; Эдуард III
применял их при осаде Кале в 1347 г., они были известны в Северной Италии за добрую
четверть столетия до того, но в те давние дни они еще оказывались бессильны против
мощных каменных стен. В 1446 г., как мы уже видели, они достаточно эффективно показали
себя при разрушении укреплений Гаксамилиона близ Коринфа, но лишь в 1452 г., когда

190 В отличие от античных судов с тем же названием турецкие биремы и триремы имели только один ряд
весел. На триремах на каждом весле было по три гребца, на биремах — по два.
германский инженер по имени Урбан предложил свои услуги, султан приказал изготовить
огромные орудия, которые смогли бы сокрушить даже стены Вавилона. Первое орудие
уничтожило венецианское судно у Румели-Хисар. Мехмед повелел сделать еще одно, таких
же размеров. Его распоряжение было выполнено в январе 1453 г. Говорят, что орудие имело
двадцать семь футов в длину и два с половиной фута калибр. Бронзовый ствол имел толщину
восемь дюймов. Когда проводились испытания, ядро весом 1340 фунтов пролетело более
мили, прежде чем ушло на шесть футов в землю. Две сотни инженеров были отправлены для
того, чтобы подготовить переправку зловещей конструкции к Константинополю —
выровнять дорогу и укрепить мосты. И вот в начале марта орудие отправилось в путь,
влекомое тремя сотнями пар быков, которым на всякий случай помогали еще 200 человек.
Сам султан покинул Адрианополь 23 марта. Армии Средневековья, особенно если
везли с собой снаряжение для осады, двигались медленно, однако уже 5 апреля Мехмед
разбил шатер у стен Константинополя, куда основная масса его войск подошла еще за три
дня до этого. Решив не терять времени, он сразу же отправил парламентеров под белым
флагом предложить императору принять ислам, обещая, что все подданные империи, их
семьи и имущество не будут тронуты, если они немедленно сдадутся, но если же они
откажутся, то пусть не ждут снисхождения.
Как и следовало ожидать, это предложение осталось без ответа. Ранним утром 6 апреля
турецкие пушки открыли огонь.

Жители Константинополя также не теряли времени даром: ремонтировали и укрепляли

оборонительные сооружения, очищали рвы, делали запасы продовольствия, стрел, оружия,
тяжелых камней и всего, что могло понадобиться. Тем временем их император разослал
письма с призывами к Западу о помощи, но реакция, как обычно, была вялой. В феврале
венецианский сенат наконец решил отправить в Константинополь два транспорта — 400
человек на борту каждого из них, а также 15 галер, и сразу, как только будут готовы. Но этот
флот покинул венецианскую лагуну не раньше 20 апреля. К чести для Serenissima,
венецианская колония в византийской столице дала достойный ответ на просьбы
императора, гарантировав, что ни один из ее кораблей не вернется на родину. В целом
венецианцы могли снарядить девять торговых судов, включая три из их колонии на Крите. 191
В число защитников города входил отряд генуэзцев. Многие из них, как можно было
ожидать, явились из генуэзской колонии в Галате — большого иностранного района
Константинополя, находившегося к северо-востоку бухты Золотой Рог. Кроме того,
значительная группа прибыла из самой Генуи — примерно 700 молодых людей, которых
ужаснуло равнодушие их правительства, обещавшего прислать Константину всего лишь
один корабль, и решила бороться за христианство. Их предводитель, Джованни
Джустиниани Лонго, принадлежал к одной из самых влиятельных фамилий республики и
слыл специалистом в осадном деле. Союзники, подобные ему и его людям, представляли
особую ценность. Но хотя их присутствие и могло несколько подбодрить императора,
надежды на успех не давало. В бухте Золотой Рог стояло всего 26 его кораблей — совсем не
много по сравнению с османским флотом. В конце марта он приказал своему секретарю
Георгию Сфрандзи, который оставил подробный рассказ об осаде, произвести перепись всех
боеспособных мужчин в городе, включая священников и монахов, — всех, кого можно было
поставить на стены. Население Константинополя катастрофически уменьшилось в
результате десяти вспышек чумы в предшествующее столетие. Но даже несмотря на это,
итоговая цифра оказалась много хуже, чем можно было ожидать: 4983 греков и около 2000
иностранцев. Для обороны миль стены против армии Мехмеда численностью 100 000,
император мог выставить менее 7000 человек.
Сухопутные стены, на которые той роковой весной 1453 г. возлагали свои надежды

191 Приходится с грустью констатировать, что в нарушение данных гарантий 26 февраля 7 кораблей с
примерно 700 итальянцами на борту выскользнули из бухты Золотой Рог и направились домой.
жители византийской столицы, тянулись от берегов Мраморного моря до верхнего края
бухты Золотой Рог, образуя западную границу города. Они стояли уже более тысячи лет.
Строительство этого бастиона, известного как стены Феодосия со времени императора
Феодосия II, в правление которого тайно и сооружался (в действительности завершилось в
413 г.), когда сам он был еще ребенком. В условиях средневековой осадной войны эти стены
оказывались непреодолимыми. Любой атакующей армии сначала приходилось преодолевать
ров шириной примерно 60 футов, значительная часть которого в случае необходимости
могла заполняться водой на глубину 30 футов. За рвом шел низкий зубчатый бруствер с
насыпью позади него приблизительно 30 футов шириной, а затем внешняя стена 7 футов
толщиной и почти 30 высотой, с 96 башнями на равном расстоянии друг от друга. Внутри
этой стены помещалась еще одна широкая насыпь, а за ней — главная часть
оборонительного комплекса: большая внутренняя стена примерно 16 футов толщиной у
основания и 40 высотой. Она также имела девяносто шесть башен, чередовавшихся с
башнями внешнего бастиона. Все это представляло собой, можно почти не сомневаться,
самую мощную систему городских укреплений, созданную в Средние века.
Но Средние века закончились. В последующие восемь недель султан подверг эти стены
беспрецедентной в истории осад бомбардировке. Укрывшись за временным деревянным
частоколом, защитники непрерывно трудились над устранением повреждений, однако было
ясно, что им не удастся делать это бесконечно. Только одно звено обороны, казалось, было
избавлено от бешеных атак, которые устраивал противник, — большая цепь, тянувшаяся
поперек входа в бухту Золотой Рог от башни у самого Акрополя до другой башни, у
приморских стен Галаты. Через несколько дней после начала осады турецкий адмирал начал
подводить свои наиболее тяжелые корабли, чтобы протаранить ее, но она держалась крепко.
Характерной чертой султана было то, что он умел сосредоточиться на какой-то одной
цели и преследовал ее как одержимый до тех пор, пока она не будет достигнута. В середине
апреля Мехмед все свои помыслы направил на установление контроля над бухтой Золотой
Рог. Метод, с помощью которого он попытался добиться этого, кажется невероятным в наши
дни — он отправил своих инженеров для подготовки пути за Галатой от берега Босфора
через холм близ того места, где теперь находится площадь Таксим, и вниз до бухты Золотой
Рог, у Касим-паша. Были отлиты железные колеса и металлические траки. Плотники султана
занимались изготовлением люлек — достаточно просторных, чтобы в них поместились кили
судов среднего размера. Воскресным утром 22 апреля жители генуэзской колонии Галата,
онемев от изумления, увидели примерно 70 турецких кораблей, которые бесчисленные
упряжки быков медленно тащили через двухсотфутовый холм, а затем осторожно спускали
вниз, к бухте Золотой Рог.
В начале мая император понял, что уже не сможет долго держаться. Оставалась только
одна надежда: экспедиция с целью деблокады города из Венеции. Прибудет оттуда флот или
нет? Если да, то насколько он велик и сколько людей на борту? И что важнее всего, когда он
окажется здесь? От ответа на все эти вопросы зависела судьба Константинополя. И чтобы
узнать это, около полуночи 3 мая венецианская бригантина под турецким флагом с командой
из 12 добровольцев, одетых в турецкое платье, выскользнула за заграждения в бухте. В ночь
на 23 мая она вернулась, преследуемая османской эскадрой. К счастью, венецианские моряки
лучше знали свое дело, чем турецкие, и после наступления темноты прорвались в бухту
Золотой Рог. Капитан немедленно испросил аудиенцию у императора. Три недели, доложил
он, его судно бороздило Эгейское море, и никаких признаков обещанной экспедиции или
хотя бы венецианских судов нигде обнаружить не удалось. Когда он понял, что продолжать
поиски бесполезно, то собрал своих матросов и спросил, что предпринять. Один предложил
идти в Венецию, доказывая, что Константинополь, вероятно, уже в руках турок, но его
заглушили криками. Все остальные не сомневались, что их долг — вернуться к императору,
как и обещали. И они вернулись, прекрасно осознавая, что скорее всего не возвратятся домой
живыми. Константин поблагодарил каждого лично, его душили слезы.
26 мая султан созвал военный совет. Осада, заявил он собравшимся, продолжается уже
достаточно долго. Настало время решающего штурма. Следующий день надо посвятить
приготовлениям к нему, а еще один — отдыху и молитвам. Штурм начнется утром во
вторник, 29 мая. План утаивать от защитников города не стоит. Некоторые из христиан,
находившихся в турецком лагере, даже пускали стрелы через стены с сообщениями о
намерениях Мехмеда, но вряд ли была необходимость в таких мерах — бешеная активность,
царившая день и ночь в турецком лагере, говорила сама за себя.
В последний понедельник истории Византийской империи население
Константинополя, включая самого императора, оставило свои дома и собралось на
последнюю службу. На всех церквах звенели колокола, все самые почитаемые иконы и
драгоценные реликвии вынесли на улицы и устроили большую стихийную процессию, в
которой приняли участие греки и итальянцы, православные и католики, двигаясь в обоих
направлениях по улицам и по всему периметру стен. Закончили они только с наступлением
сумерек. Со всего города, словно подгоняемые инстинктом, люди пробивались к собору
Святой Софии. В течение пяти месяцев греки, в общем, старались избегать этого здания,
которое, как они считали, осквернено католической службой, с чем благочестивые
византийцы не могли смириться. Теперь же, в первый и последний раз, о литургических
различиях забыли. Храм Святой Софии являлся духовным центром Византии, на что не
могла претендовать ни одна другая церковь империи. В момент наивысшего кризиса не
оставалось ничего другого, как собраться именно здесь.
Служба была в самом разгаре, когда император явился, чтобы быть вместе со своими
подданными. Много позднее, когда почти все свечи погасли и собор погрузился во мрак, он
вновь проник туда и еще какое-то время провел в одиночестве, вознося молитвы, а затем он
вернулся на стену. Константин не спал в ту ночь, поскольку Мехмед не стал дожидаться
рассвета, чтобы начать атаку. В половине первого он подал сигнал. Неожиданно тишину
ночи прорезали вой труб, бой барабанов и боевой клич турок, от которого мороз бежал по
коже — казалось, он мог пробудить мертвых. Тотчас зазвонили колокола всех
константинопольских церквей, давая понять всему городу, что решающая битва началась.
Атаки следовали одна за другой: сначала шли отряды ополченцев-башибузуков —
людей необученных и не отличавшихся стойкостью (а потому их и не щадили), идеально
подходивших для деморализации оборонявшихся, благодаря чему те становились более
легкой добычей для подготовленных воинов, которые шли вслед за ними; далее наступали
отряды анатолийских турок, великолепно обученных и дисциплинированных, правоверных
мусульман и страстно желавших снискать вечное блаженство в раю за то, что они первыми
ворвутся в величайший христианский город. За ними, наконец, двигались янычары. Они
бегом пересекали равнину, сохраняя стройность рядов даже несмотря на град метательных
снарядов, которые бросали в них оборонявшиеся. Вскоре после рассвета стрела поразила
Джованни Джустиниани Лонго, пробив ему грудь. Смятение распространилось по рядам
генуэзцев, многие из которых обратились в бегство, что в тот момент, впрочем, уже не имело
значения.192 В течение часа турки проделали брешь в стене и устремились в город.
Император, увидев, что все потеряно, бросился в самую гущу сражающихся. Больше его
никто не видел.
Уже настало утро, высоко в небе стояла ущербная луна. В последовавшие за этим часы
творилось нечто ужасное. К полудню по улицам Константинополя текли потоки крови.
Победители обшаривали дома, хватали и убивали женщин и детей, разрушали церкви, с икон
сдирали золотые оклады, а книги вырывали из серебряных переплетов. В соборе Святой
Софии уже шла заутреня, когда стало слышно, что приближаются озверевшие завоеватели.
Более бедных и не представлявших большой ценности для победителей прихожан убили тут
же, остальных связали вместе и потащили в турецкий лагерь, чтобы пленившие их могли

192 Напротив, источники единодушно указывают на то, что именно бегство генуэзцев, вызванное тем, что
раненый Джустиниани вопреки просьбам императора велел унести его на корабль, привело к развалу
обороны. — Примеч. пер.
распорядиться ими по своему усмотрению. Совершавшие богослужение священники делали
свое дело до тех пор, пока их не убивали там, где они стояли, на высоком алтаре; среди
православных нашлись такие, кто поверил, что в последний момент один-два священника из
находившихся в соборе взяли наиболее ценные сосуды и таинственным образом исчезли в
южной стене святая святых. Здесь они останутся до того дня, когда Константинополь вновь
станет христианским городом, и тогда они продолжат литургию там, где ее прервали.
Султан обещал своим людям три дня для грабежа, на которые они имели право в
соответствии с исламским укладом, но разгул насилия достиг таких масштабов, что не
последовало протестов, когда он приказал прекратить бесчинства в тот же день, когда все
началось. Сам он ожидал до тех пор, пока худшие из безобразий закончатся. Затем, во второй
половине дня, он медленно двинулся по центральной улице города, Месе, к собору Святой
Софии. Спешившись у главных дверей храма, он остановился и поднял горсть земли,
которой, в качестве жеста смирения, посыпал свой тюрбан; только после этого он вошел в
здание. По его приказу старший имам взошел на кафедру и возгласил имя Аллаха,
милостивого, милосердного: нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его. Это был
знаменательный момент. Крест уступил место полумесяцу; храм Святой Софии превратился
в мечеть; Византийскую империю сменила Османская; Константинополь стал Стамбулом.
Так на двадцать втором году жизни Мехмеда сбылась его самая честолюбивая мечта.

Весть о падении Константинополя и вместе с ним Византийской империи облетела

христианский мир, повергнув его в ужас. Когда беглецы стали растекаться по западному
миру, они принесли с собой эпические истории, которые нисколько не теряли из-за того, что
это были только рассказы. Но западный мир, хотя его охватил сильный и неподдельный
страх, не особенно изменил свое поведение. Два государства, которых происшедшее
задевало более остальных, Венеция и Генуя, не теряли времени, стремясь договориться с
султаном на наилучших условиях.
Высланный на помощь Константинополю венецианский флот, в действительности
снаряженный во многом за счет папы Николая V, бросил якорь вблизи Хиоса, ожидая
благоприятного ветра, чтобы продолжить путь к Константинополю, когда какие-то
генуэзские суда, ускользнувшие из Галаты, принесли весть о происшедшем. Командир
эскадры Джакомо Лоредан сразу же ретировался к Эвбее, где стал ожидать дальнейших
указаний. Тем временем был отправлен специальный посланник Бартоломео Марчелло,
чтобы поздравить Мехмеда с победой, подчеркнуть безусловную готовность республики
соблюдать мирный договор, заключенный с его отцом и подтвержденный им самим, и
просить возвратить все венецианские корабли, оставшиеся в Константинополе, указав, что
это не военные, а торговые суда. В случае согласия султана возобновить договор Марчелло
должен был спросить, будет ли позволено Венеции оставить в городе ее торговую колонию с
сохранением за ней тех же прав и привилегий, которыми она пользовалась при власти
византийцев. Мехмед оказался не слишком податливым. После переговоров, длившихся
более полугода, турки отпустили корабли и пленных и позволили жителям венецианской
колонии вернуться домой. Однако о тех территориальных и коммерческих уступках, на
которых основывалось ее прежнее могущество и богатство, речи больше не шло. Латинское
присутствие на Востоке уже начало клониться к закату.
Для генуэзцев на карту было поставлено больше, чем для венецианцев, и они
продолжали вести двойную игру. В Галате их подеста велел открыть ворота, когда появились
турки, и сделал все возможное, чтобы помешать массовому отъезду своих
соотечественников. Через некоторое время ему дали гарантии, что генуэзцы из Галаты
сохраняют права на свое имущество и могут исповедовать свою религию беспрепятственно,
но не звонить в колокола и не строить новых церквей, они должны сдать оружие и
разрушить укрепления и цитадель. Теоретически генуэзские торговые колонии на
Черноморском побережье, включая богатый порт Каффу в Крыму, сохранили право на
существование, но после смерти Антонио Риццо не многие моряки отваживались пройти
через проливы, редкие купцы были готовы платить огромные пошлины. За исключением
острова Хиос, на котором генуэзцы оставались вплоть до 1566 г., столетней генуэзской
торговой империи пришел конец.
Что касается Рима, то папа Николай не проявил такого цинизма и приверженности
исключительно собственным интересам, как торговые республики. Он сделал все возможное,
чтобы побудить Запад к Крестовому походу. Эту идею горячо поддержали два кардинала-
грека, Виссарион и Исидор, а также папский легат в Германии Эней Сильвий Пикколомини,
будущий папа Пий II. Но все было тщетно. За два-три столетия до этого рвения христиан
оказалось достаточно, чтобы организовать поход для освобождения святых мест. С
наступлением ренессансного гуманизма прежний религиозный пыл стал угасать. Европа
пришла в замешательство, и Византия погибла. В противостоянии с османской армией,
сильной более, чем когда-либо, старая империя не имела никаких шансов на успех.
В десятилетие, последовавшее за падением Константинополя, было проведено
множество операций по «зачистке», особенно в Греции, где латинское Афинское герцогство
прекратило свое существование после взятия города турками. Последний герцог, Франко
Аччайуоли, был убит четыре года спустя, когда деспотат Морея, куда он бежал, постигла та
же участь. Венецианская колония Негропонте, более известная как остров Эвбея, пала в
1470 г. Сохранилось всего несколько христианских форпостов, включая Крит, Кипр, одну-
две крепости в Морее и немногие острова Эгейского моря, особенно Корфу, Кефалония и
Дзанте, а также узкая полоска на побережье Далмации. Все это сохраняла за собой Венеция.
Но на балканском хинтерланде (районе, расположенном вглубь от прибрежной полосы)
часть Боснии была захвачена турками не позднее 1438 г., а оставшаяся, включая Герцеговину
на юге, перешла под их власть между 1463 и 1480 гг.
Оставалась, однако, еще одна твердыня — остров Родос, который с 1306 г. рыцари
ордена Святого Иоанна превратили в больницу и одновременно в оплот борьбы против
неверных. Для Запада они были передовой линией обороны от нашествия ислама: не
средневековый анахронизм, но, по-видимому, истинные избавители христианства. А для
султана Мехмеда, с другой стороны, они были занозой, которая постоянно беспокоила его, и
весной 1480 г. он организовал экспедицию против них. Его армия насчитывала, вероятно,
примерно 70 000 человек, которых перевез флот, состоявший приблизительно из 50
кораблей. На судах находилось также несколько орудий большой ударной силы типа тех, что
помогли им сломить Константинополь. Такому великому множеству врагов рыцари могли
противопоставить 600 членов ордена, а также где-то 1500 наемников и воинов местного
ополчения. Они могли также рассчитывать на активную поддержку самих родосцев, которые
все до последнего человека были христианами. Ими руководил великий магистр,
пятидесятисемилетний Пьер д’Обюссон. Несколькими годами ранее, предвидя неизбежное
нападение турок, он пригласил лучших военных инженеров того времени, чтобы они сделали
Родос максимально неприступным. Теперь, когда наконец появились турки, защитники были
готовы встретить их.
Осада началась 23 мая. Уже к середине июня городские стены, на которые падало
примерно по 1000 ядер в сутки, начали рушиться, но рыцари тем не менее продолжали
держаться. 27 июля начался решающий штурм. Как обычно, башибузуки проложили дорогу
следовавшим за ними янычарам. Прорвавшись через то, что еще оставалось от стены, к так
называемой Итальянской башне, они сумели установить над городом знамя пророка. Затем,
однако, рыцари предприняли мощную контратаку. Вскоре великий магистр был ранен, но
неожиданно в рядах башибузуков началась паника. Они дрогнули и побежали. Почему так
произошло, остается загадкой. Говорили даже, что они испугались вида развевавшихся на
ветру христианских знамен с изображением Девы Марии и святых. В конце концов, речь шла
о мусульманах, подавляющее большинство которых никогда не видело двухмерных
изображений человеческого лица или фигуры. Какими бы ни были причины, произошел
редкий случай в истории осад, когда идущая на приступ армия обратилась в бегство, после
того как в стене уже образовались проломы. В один миг триумф превратился для турецкой
армии в катастрофу. Примерно 4000 человек погибло, в том числе 300 янычар, вторгшихся в
еврейский квартал и там отрезанных.
Рыцари выиграли битву, но не выиграли войну. Взбешенный поражением, султан
Мехмед немедленно приказал собирать новую армию, которой решил командовать в
следующем году сам. Если бы он так и поступил, у Родоса не осталось бы шансов —
укрепления не успели бы восстановить. Но весной 1481 г., когда султан уже отправился на
юг через Малую Азию, чтобы возглавить поход, его неожиданно свалил приступ дизентерии.
Через день-два он умер. Рыцари ордена Святого Иоанна удерживали остров еще сорок лет,
но теперь это был остров лишь в чисто географическом смысле. Восточное Средиземноморье
стало, в сущности, мусульманским морем.

Глава XIII
КАТОЛИЧЕСКИЕ КОРОЛИ И ИТАЛЬЯНСКАЯ АВАНТЮРА
Тем временем в Западном Средиземноморье христианство вновь переживало период
расцвета. События испанской Реконкисты развивались медленно, но 17 октября 1469 г.
произошло важнейшее для Испании событие (возможно, это одна из наиболее значимых дат
всей испанской истории) — бракосочетание Фердинанда II Арагонского и его кузины
Изабеллы Кастильской. Ни один из них не владел короной; брак далеко не сразу положил
начало существованию единой Испании; два королевства еще не слились воедино. Монархи
— los Reyes Catolicos, «католические короли» (если воспользоваться наименованием,
данным им испанским папой из рода Борджиа Александром VI), сделавшись вскоре
владыками каждый в своей стране, оставались всего лишь консортами в государствах друг
друга. Из двух стран Кастилия являлась «старшей»: по условиям брачного договора
Фердинанд обязывался соблюдать законы и обычаи Кастилии, жить в Кастилии (и никогда
не покидать ее без разрешения супруги) и всегда признавать ее старшинство как
правительницы Кастилии. Сам же он носил королевский титул лишь как «титул учтивости».
Тем не менее когда он унаследовал арагонский трон, его власть также распространилась на
Каталонию, Валенсию и Балеарские острова, а также, конечно, и на великий город
Барселону, торговое значение которого — с того момента, как падение Константинополя
заставило Геную и Венецию присмиреть, — сделалось так же велико, как и у этих городов;
она разместила свои фактории и консульства в Александрии и даже в еще более отдаленных
краях.
Таким образом, с самого начала своего правления Фердинанд и Изабелла получили во
владение гораздо большую часть территории Иберийского полуострова, нежели кому-либо
довелось объединить за несколько предшествовавших столетий. Более того, им стоило
немалых усилий продемонстрировать всем близость их отношений: почти все официальные
документы издавались от имени их обоих, а их пропаганда бесконечно — и преувеличенно
— подчеркивала любовь, которую они испытывают друг к другу. Поэтому представляется
правомерным рассматривать их брак как первый камень, заложивший фундамент
современной Испании, а обширнейшие территории, завоеванные ими впоследствии и
присоединенные к королевству за годы их правления, дополнительно послужили
укреплению единства страны.
Первым из этих завоеваний стало покорение мусульманского государства Гранада,
которое, несмотря на свою малую величину, являлось примером высокоцивилизованной
страны. Здесь царила роскошь, равной которой не было ни в Испании, ни где бы то ни было
еще. Несмотря на арабские истоки здешней культуры, среди его жителей было относительно
мало настоящих арабов, а приток арабского населения за последние несколько столетий был
невелик. В городах ядро населения составляли берберы Северной Африки; в сельской
местности преобладали коренные испанцы, семьи которых в далеком прошлом приняли
ислам. В ходе Реконкисты размеры Гранадского эмирата постоянно уменьшались: Кордова
была потеряна в 1236 г., Севилья — в 1248 г. К концу XV в. оно могло похвастаться лишь
двумя значительными городами: самой Гранадой (с населением около 60 000 человек) и
портом Малагой, через который проходило все золото, все войска и военное снаряжение из
Африки и с Ближнего Востока для продолжения священной войны против христианской
Испании.
2 января 1492 г., после десяти лет противостояния, последний правитель-мавр, Абу
Абдулла Мохаммед XII (известный европейцам под именем Боабдила), капитулировал и
удалился в Фес (хотя его жена Фатима и их дети крестились в христианскую веру и
поселились в Мадриде). Его капитуляция ознаменовала начало четырехмесячного периода,
имевшего решающее значение для истории Испании, если учесть, как усилились в то время
преследования по религиозным мотивам, оказавшие затем столь катастрофическое
воздействие на силу и жизнеспособность этой страны, а также то, что в этот момент была
начата самая знаменитая в истории человечества исследовательская экспедиция.
Мало найдется в европейской истории правителей, показавших себя более
ограниченными или более фанатичными, нежели Изабелла. Уже в 1478 г. она и ее муж
затребовали у папы буллу, согласно которой в Кастилии была бы введена инквизиция. В то
время инквизиция в основном (что весьма удивительно) действовала против евреев,
обратившихся в христианство (в народе их именовали marranos — «свиньи», что вполне
очевидно показывало, как мало способствовала перемена веры улучшению их участи). Через
три года от всех марранов, обвиненных в ереси, потребовали отречься; в противном случае
их ждала смерть на костре. Первое аутодафе было совершено в 1481 г.; число жертв
равнялось шести. К моменту смерти Изабеллы в 1504 г. их количество перевалило за две
тысячи.
Менее чем через три месяца после капитуляции Гранады королева сочла, что у нее
хватит сил, дабы предпринять следующий шаг. Вдохновленная своим великим инквизитором
Торквемадой (который сам по происхождению был евреем), 30 марта она постановила, что
все евреи, не перешедшие в христианство, будут изгнаны из Испании, а их имущество —
конфисковано. Эта участь постигла более 100 000 человек; в результате возникла огромная
диаспора евреев испанского происхождения в северной Европе и на Ближнем Востоке.
Несколько стран — особенно Нидерланды — оказали им теплый прием; османский султан
Баязид II пошел еще дальше, выслав целый флот, чтобы их спасти. 193
Настал черед и для мусульман. Они сдались при условии, что им гарантируют личную
свободу, а также свободу религии; Изабелла не пыталась изгнать их — лишь потому, что ей
не хотелось, чтобы страна обезлюдела, а торговля и сельское хозяйство пришли в полный
упадок. Вместо этого она согласилась на создание того, что, по сути, представляло собой
государство в государстве, — исламскую общину, религия, законы и обычаи которой
остались бы нетронутыми. Тем не менее многие мусульмане пересекли проливы и
отправились в добровольное изгнание в Африку, по большей части в Оран и Алжир. Для
тысяч других уступки королевы должны были показаться слишком хороши, чтобы оказаться
правдой, — это вскоре и подтвердилось. На этот раз Изабелла действовала более осторожно,
сжимая тиски постепенно. Однако буквально с наступлением каждого нового месяца
отношение к мусульманам ухудшалось; их начали воспринимать как парий, отправлять
религиозные обряды им становилось все труднее, их все настойчивее побуждали к переходу
в христианскую веру. Эти попытки насильственного обращения в христианство вызвали
серьезные восстания, и в 1502 г. вышел королевский декрет, где предлагался все тот же
выбор: принятие христианства, изгнание или казнь. В отличие от евреев подавляющее
большинство мусульман выбрали первое. К 1503 г., по крайней мере формально, мусульман
в Кастилии не осталось, но так как мало кто верил в искренность их веры во Христа, мориски
(как именовали обращенных) стали новой желанной добычей для инквизиции.

193 Колумб, который как раз отправился в свое имевшее историческое значение путешествие из Генуи,
должен был изменить курс, поскольку море перед ним заполонили турецкие корабли, увозившие в безопасное
место еврейских беженцев.
 Война с Гранадой потребовала больших затрат; с ее окончанием высвободились силы,
и именно это обеспечило возможность организовать давно планировавшееся путешествие
генуэзца Христофора Колумба, которому суждено было завершиться открытием Америки.
Хотя Колумбу пришлось отстаивать свое предложение перед лицом двух комиссий — первая
состояла по большей части из церковников и теологов, вторая — из философов, астрономов
и космографов, — основания, на коих католические короли в конечном итоге дали свое
соизволение на отправку экспедиции, лежат на поверхности: установление власти турок над
Восточным Средиземноморьем полностью перекрыло с давних времен существовавший
средиземноморский торговый путь на Восток. К счастью, теперь всеми было признано, что
Земля — шар и что до Индий, следовательно, можно добраться вне зависимости от того, в
каком направлении плыть. Возникал, однако, новый важный вопрос: какой путь короче?
Португальцы, перенявшие искусство кораблевождения от генуэзцев и ныне вдохновленные
блистательным принцем Энрике Мореплавателем, выбрали путь на восток; они уже вложили
деньги и прощупывали путь к югу вдоль побережья Африки.
Идея обогнуть Африку на корабле была не нова. Если верить Геродоту, финикийцы
сделали это около 600 г. до н. э. Генуэзцы предприняли еще одну попытку в 1291 г.,
отправив братьев Уголино и Гвидо Вивальди на двух галерах, чтобы те разведали путь в
Индию через океан. (Венецию это не беспокоило: она не нуждалась ни в чем подобном
благодаря договору с египетскими мамлюками и полному контролю над морским путем
через Красное море.) Вивальди не повезло — их корабли потерпели крушение у Канарских
островов, и в течение XIV в. подобные попытки не предпринимались. В конце XV в., однако
— к этому времени кораблестроение, искусство мореплавания и навигации значительно
продвинулись, — ситуация сложилась иная. Португалец Бартоломеу Диаш обогнул мыс Бурь
(переименованный Жоаном II Португальским в мыс Доброй Надежды) в 1488 г.; после этого
открытие пути в Индию сделалось лишь вопросом времени.
Давнее соперничество Испании и Португалии, естественно, подталкивало испанцев к
тому, чтобы выбрать западный вариант, и когда Колумб начал убеждать Изабеллу и
Фердинанда в его преимуществах, во многом он, так сказать, обращал уже обращенных.
Однако главная цель его путешествия, как и всегда у испанских первооткрывателей, была
двоякой: золото и Евангелие. Полагали, что из Индии (существовало представление, что на
некоторых территориях в этих краях проповедовал Евангелие святой Фома) можно будет не
только начать выгодную торговлю с Востоком, славившимся своею роскошью, но и,
воспользовавшись помощью Великого Хана, полностью мифической фигуры, которого
считали другом христиан, а может быть, и вовсе христианином, распространить
христианство на неведомом субконтиненте. Это предложение пришлось чрезвычайно по
сердцу Изабелле. Правда, ее собственное королевство формально было очищено от заразы
ислама, но в Восточном и Центральном Средиземноморье продвижение османов
продолжалось и, судя по всем признакам, не тяготело к замедлению. Османы добрались даже
до Италии, где конные отряды ополченцев заполонили Фриули, опустошили сельскую
местность и подобрались к Венеции так близко, что с вершины колокольни Святого Марка
отчетливо виднелись пылающие деревни. В 1480 г. султан отправил флот из ста парусных
кораблей против порта Отранто в Калабрии и с легкостью захватил его. Теперь Неаполь и
даже сам Рим оказались под угрозой. Очевидно, христианам следовало предпринять
решительные действия, но как? Папа Пий II уже дважды (по разным поводам) пытался
объявить Крестовый поход, однако почти не встретил отклика. Что ни говори, османская
армия состояла из хорошо обученных профессионалов. В прямой схватке она была бы
непобедима.
Здесь, возможно, и находилось решение проблемы: приступить к турецкой орде с
востока, нанести удар в тыл, где она слаба и практически не защищена. Изабелла более не
колебалась. Королева верила, что финансирует не просто экспедицию для открытия новых
важных торговых путей, — она делала первый, но важный шаг к тому, что может
завершиться последним Крестовым походом против неверных. Фердинанд также
преисполнился энтузиазма; впоследствии говорили, что Колумб вызвал улыбку на монарших
устах, высказав предположение, что доходы, полученные от его великого предприятия,
позволят оплатить взятие Иерусалима. Конечно, улыбка могла выглядеть циничной, но
Фердинанд вряд ли мог забыть старинное пророчество насчет «обетованного принца»,
который поднимет свое знамя над Святым городом и будет править миром. Он и Изабелла
дали свое формальное одобрение 17 апреля 1492 г., предоставив в распоряжение Колумба
три крохотные каравеллы (самая большая из них едва превышала в длину 100 футов),
благодаря чему мир кардинально изменился.
Здесь не место рассказывать историю Христофора Колумба и его эпического
странствия. Однако оно все-таки имеет значение для нашего повествования благодаря тому
воздействию, которое оказало на судьбы Средиземноморья. Всего за пять лет до отплытия
«Ниньи», «Пинты» и «Санта-Марии» Диаш обогнул мыс Доброй Надежды; всего шесть лет
спустя, 20 мая 1498 г., его соотечественник Васко да Гама бросил якорь в Каликуте
(Кожикоде) на Малабарском побережье Индии. Приезд да Гамы не ознаменовался
практическим успехом: никто не хотел покупать дешевые товары, привезенные им с собой, и
он, по-видимому, восстановил против себя принимавших его местных жителей — что было
вовсе не нужно — своей надменностью и обидчивостью. На обратном пути неудачи также
преследовали его. Он пропустил период муссонов; из его матросов 30 человек умерли от
цинги; один корабль разбился, и мы даже не знаем даты его возвращения в Лиссабон. Но
когда он вернулся, его ожидал восторженный прием. Он не только обнаружил путь в Индию,
целиком пролегавший по морю, но и доказал, что португальские корабли могут — пусть и
едва-едва — доплыть туда и вернуться обратно.
До тех пор когда путь вокруг мыса Доброй Надежды стал использоваться регулярно,
прошло еще более ста лет; в течение всего XVI в. средиземноморское судоходство
оставалось оживленным. Но отныне его судьба была предрешена. Даже если бы турки не
создавали мореплавателям трудностей — а они обычно делали это, — все товары,
отправлявшиеся на Восток, приходилось выгружать в Александрии или в одном из
левантинских портов. Оттуда их нужно было либо транспортировать по суше до Красного
моря, кишевшего пиратами, либо вверять какому-нибудь медленно тащившемуся каравану
верблюдов, которому требовалось два, а то и три года, чтобы добраться до места назначения.
Теперь купцы могли предвкушать, как в будущем смогут отплыть из Лондона или Лиссабона
и прибыть в Индию или Китай на одном и том же судне. Вместе с тем открытый Колумбом и
теми, кто отправился вслед за ним, Новый Свет, как оказалось, принес безмерно более выгод,
нежели Старый: он действительно обладал сказочными богатствами, львиная доля которых
хлынула в Испанию — причем вполне законно. Прошло всего семь месяцев после первой
высадки Колумба, когда папа Александр издал первую из пяти своих булл, призванных
урегулировать соперничество между Испанией и Португалией, претендовавших на вновь
открытые территории194; в течение двадцати пяти лет галеоны регулярно возвращались к
родным берегам, нагруженные добычей до самого планшира. Неудивительно, что
наследники Фердинанда и Изабеллы устремляли столь пристально свои взоры на Запад.
Иерусалим мог и подождать.
То, что внезапное открытие океанов с обеих сторон нанесло средиземноморской
торговле, как оказалось впоследствии, смертельный удар, стало ясно далеко не сразу.
Постепенно, однако, все поняли, что — по крайней мере с коммерческой точки зрения —
Средиземное море, так сказать, превратилось в болото. К востоку от Адриатики проплыть
теперь было трудно, и плавание было сопряжено со значительным риском. К западу на море
194 Папа постановил, что католические короли получают все открытые сейчас или в будущем земли и
острова к западу от линии от одного полюса к другому, находящейся к в ста лигах к западу от Азорских
островов и Островов Зеленого Мыса. Земли к востоку от этой линии отходят к португальскому королю
(благодаря этой уступке португальский король смог претендовать на Бразилию). Это решение было закреплено
условиями Тордесильясского договора 1494 г. между двумя странами.
все еще господствовали итальянцы, но в те дни французы сочли, что их северные порты на
Ла-Манше приносят куда большую выгоду, нежели Марсель и Тулон, тогда как у Испании,
вступавшей в годы своего величия, имелась более выгодная и легкая добыча. И должно было
пройти еще целых триста лет, чтобы был построен Суэцкий канал, и чтобы
Средиземноморье вернуло себе прежнее значение главной торговой артерии мира.

Как и прежде, оно оставалось местом сражений. Для Италии 1492 г. также стал
важнейшей вехой: скончались Лоренцо Медичи (Лоренцо Великолепный), правитель
Флоренции, и, всего через три месяца, папа Иннокентий VIII. Лоренцо теперь помнят
главным образом как покровителя искусств, однако во многом его заслугой является и
сохранение шаткого равновесия, существовавшего между итальянскими государствами;
поддержав союз Флоренции, Милана и Неаполя, он создал центр притяжения для малых
государств — таких как Мантуя и Феррара — и некоторых частей Папской области. Он
также держал под контролем опасные амбиции Венеции. С его смертью и переходом власти
к его беспомощному сыну Пьеро этому сдерживающему влиянию пришел конец. При всей
своей развращенности и склонности к непотизму папа Иннокентий также стоял за мир;
Родриго Борджиа — испанец, пришедший ему на смену — заботился лишь о собственной
выгоде. Италия вновь оказалась беззащитной перед лицом внешних сил, и нападение не
замедлило произойти.
Причиной войны стал Неаполь. Хотя он по-прежнему считался частью территории
Сицилийского королевства, фактически он был отчужден от острова еще со времен
Сицилийской вечерни, когда владыки из дома Анжу были изгнаны правителями Арагона и
удалились на континент. В 1435 г. линия Ангевинов прервалась со смертью королевы
Иоанны II, и трон на континенте, в Неаполе, оставленный ей родственникам Ангевинам,
оказался захвачен Альфонсо Арагонским, который правил островом. Таким образом, два
королевства в конечном итоге объединились, но каждое сохраняло свои, лишь ему присущие
особенности, а после смерти Альфонсо в 1458 г. они вновь оказались отделены друг от друга,
так как материковая часть перешла к его внебрачному сыну Фердинанду. 195 В наследство
Фердинанд получил то, что по всем показателям по-прежнему представляло собой
средневековую монархию. Здесь все так же господствовали феодальные принципы, а о
муниципальных свободах (вспомним модель, распространенную на севере Италии) никто и
слыхом не слыхивал. Подданные боялись и ненавидели короля — жадного, безжалостного,
но одаренного человека; те же чувства питал к нему и его сын Альфонсо, взошедший вслед
за ним на престол в январе 1494 г. Но внук узурпатора и сын незаконнорожденного, по
общему мнению, вряд ли мог претендовать на трон. Позиции Альфонсо были весьма
уязвимы, и вызов последовал 1 сентября 1494 г., когда двадцатидвухлетний король Франции
Карл VIII (историк г. Фишер описывает его как «безнравственного молодого человека,
горбуна, чье психическое здоровье вызывает сомнения») вторгся в Италию с армией
численностью около 30 000 человек, дабы самому, в качестве потомка Карла Анжуйского,
занять неаполитанский трон. В одно мгновение двухсотлетняя вражда дома Анжу и дома
Арагона вспыхнула вновь.
Карл обладал внешностью, неожиданной для энергичного молодого вояки-
авантюриста. «Его величество, — сообщал венецианский посол196 в том же году, — мал
ростом, плохо сложен, лицом уродлив, с тусклыми глазами, близорук; нос его слишком
длинен, а губы неестественно пухлы; рот всегда открыт. Он совершает руками судорожные
движения, смотреть на которые в высшей степени неприятно, а речь его чрезвычайно
замедленна». В его судьбе 1492 г. также сыграл важную роль: в этом году он освободился от
жесткого контроля со стороны бывшей регентши — своей старшей сестры Анны де Боже.
195 Не следует путать с Фердинандом Испанским, мужем Изабеллы.

196 Венеция имела при французском дворе посольство с 1478 г. — первое постоянное дипломатическое
представительство, действовавшее за пределами Италии.
Она, конечно, никогда бы не одобрила приключений наподобие тех, навстречу которым
сейчас отплыл ее брат; его министры также сделали все возможное, чтобы отговорить его от
дела, правота которого у него не вызывала сомнений. Карл возражал, что не желает
завоевывать чужую территорию, но хочет лишь установить власть над землями,
принадлежащими ему по праву, а в их число, с его точки зрения, несомненно, входило и
Неаполитанское королевство. Он приводил и еще один довод: в течение грех столетий с этим
королевством ассоциировался титул короля Иерусалимского — титул, который даст ему
авторитет, необходимый для того, чтобы (когда он благополучно закрепит за собой свои
итальянские владения) начать и возглавить столь долго откладывавшийся Крестовый поход,
о котором он мечтал.
Начало экспедиции оказалось многообещающим. Карл вместе со своим троюродным
дядей герцогом Орлеанским и его армией (входившая в ее состав кавалерия состояла из
высшей знати и дворянства Франции) — швейцарскими алебардщиками и немецкими
копейщиками, гасконскими лучниками и скорострельной легкой артиллерией — пересекли
Альпы безо всяких затруднений, воспользовавшись перевалом Монженевр, в то время как
тяжелую артиллерию на кораблях отдельно доставили в Геную. Милан, где правил
блистательный и всемогущий Лодовико Сфорца, встретил его с энтузиазмом; то же
случилось в Лукке и Пизе; во Флоренции, приветствуемый как освободитель доминиканским
проповедником Джироламо Савонаролой, король воспользовался случаем и изгнал Пьеро де
Медичи (не обнаруживавшего никаких качеств государственного деятеля, присущих его
отцу Лоренцо). 31 декабря перед ним открылись ворота Рима, где напуганный папа
Александр на короткое время укрылся в замке Святого Ангела, прежде чем неохотно прийти
к соглашению с королем. Наконец 22 февраля 1495 г. Карл вошел в Неаполь, в то время как
население, всегда считавшее враждебный Анжу дом Арагона не чем иным, как
иностранными захватчиками, радостно приветствовало его. Соперники короля из дома
Арагона бежали на Сицилию, и 12 мая Карл во второй раз короновался.
Он не задержался надолго в своем новом королевстве — фортуна изменила ему.
Неаполитанцы, обрадованные тем, что избавились от арагонцев, вскоре обнаружили, что
иностранные захватчики весьма похожи между собой. Среди населения малых городов также
нарастала тревога, поскольку ему пришлось обеспечивать всем необходимым (непонятно
почему) недовольных и зачастую распущенных солдат французских гарнизонов. За
пределами Неаполитанского королевства люди также забеспокоились. Даже те государства
— как в Италии, так и за ее пределами, — прежде с одобрением относившиеся к
продвижению Карла, теперь спрашивали себя: как далеко намерен зайти молодой
император? Фердинанд и Изабелла решили направить на Сицилию флот; император
Священной Римской империи Максимилиан 197, испугавшись, что успех Карла, в свою
очередь, подтолкнет его к тому, чтобы потребовать его собственную корону, также начал
приготовления; папа Александр, никогда не симпатизировавший Карлу, нервничал все
сильнее; даже Лодовико Сфорца в Милане, к настоящему моменту встревожившийся так же,
как и все, имел еще один повод для недовольства — продолжавшееся присутствие в
близлежащем Асти герцога Орлеанского, чьи претензии на Милан, возможные благодаря его
бабке, герцогине Валентине Висконти, были столь же сильны, сколь претензии Карла на
Неаполь. В результате возникло то, что известно под названием Священной лиги, якобы
мирной, но на самом деле имевшей одну цель — выдворить прочь нового короля.

Когда известие о лиге достигло Карла, находившегося в Неаполе, он впал в ярость, но

не стал недооценивать опасность, с которой столкнулся. Всего через неделю после
коронации он покинул свое новое королевство навсегда и направился на север. Проследовав

197 Максимилиан так и не получил из рук папы корону империи. В 1508 г. он, однако, обнародовал
Трентскую прокламацию, согласно которой получал право принять без коронации титул императора, на что
неохотно согласился папа Юлий II.
по западному побережью полуострова вверх до Ла Специя, он затем свернул на горную
дорогу, которая повела его через северные отроги Апеннин и вновь вниз, в Ломбардию. Даже
в середине лета тащить тяжелую артиллерию через высокогорный перевал оказалось
сплошным кошмаром. Подъем был, само собой, труден, но спуск — во много раз хуже; люди
были полностью истощены, и иногда требовалось не менее ста человек (они связывались
попарно), чтобы удержать тяжелую пушку и не дать ей упасть в пропасть, — замешкайся
они, пушка утащит их с собой. Наконец 5 июля Карл увидел внизу маленький городок
Форново и развернутые прямо за ним примерно 30 000 солдат лиги под командованием
герцога Мантуанского Франческо Гонзага.
Все преимущества были на стороне армии Гонзаго. Численностью она превосходила
французскую в соотношении три (а может, и четыре) к одному. Отдохнувшая, она не
испытывала недостатка в провианте; у нее была масса времени, чтобы выбрать позицию и
подготовиться к надвигающемуся сражению. Французы, напротив, были изнурены, голодны
и не хотели драться. И все же они дрались, и король сражался так же храбро, как и все;
произошедшее сражение стало самым кровопролитным из всех, которые видела Италия в
течение двух столетий. Оно, однако, продолжалось недолго; по словам очевидца,
французского посла в Венеции Филиппа де Коммина, все было кончено в четверть часа.
Каким-то образом Гонзага удалось представить случившееся как победу и даже, вернувшись
в Мантую, построить chiesetta di vittoria («часовню в честь победы»), для которой он
специально заказал Мантенье198 запрестольный образ. Однако не все согласились с ним. Да,
французы лишились своего обоза, однако потери их мало отличались от потерь итальянцев,
чья попытка остановить врагов полностью провалилась. Последнее стало ясно, когда Карл и
его люди продолжили свой марш в тот же вечер и благополучно достигли Асти всего
несколько дней спустя.
Здесь их ожидали плохие новости. Французская морская экспедиция против Генуи
закончилась провалом, в результате чего большая часть флота оказалась захвачена.
Людовика Орлеанского осаждала в Наварре миланская армия, и, похоже, долго держаться он
не мог. Феррантино, сын Альфонсо, высадился в Калабрии, где, поддерживаемый
испанскими войсками с Сицилии, быстро двигался на Неаполь. 7 июля 1495 г. он вновь взял
город. Всем прошлогодним успехам французов пришел конец в мгновение ока. В октябре
Карлу удалось заключить соглашение со Сфорца, положившее конец успехам лиги; спустя
одну-две недели он повел свою армию назад через Альпы, оставив позади герцога
Орлеанского, дабы тот утверждал французское присутствие в Италии как сумеет.
Как ни парадоксально, наиболее продолжительное воздействие авантюра Карла в
Италии оказала на северную Европу. Король распустил свою армию в Лионе в ноябре
1495 г., она рассеялась по континенту, неся вести о теплой, солнечной земле, населенной
людьми, ведущими жизнь, исполненную изысканности и утонченности, которую
невозможно представить себе в куда более серых и холодных северных краях, и вдобавок
слишком разобщенных, дабы защитить себя от целеустремленных интервентов. Когда весть
распространилась, а художники, скульпторы, штукатуры и резчики по дереву, которых Карл
привез с собой из Италии, начали превращать его старый замок Амбуаз во дворец в стиле
Ренессанса, Италия стала еще более желанной для своих северных соседей, маня и бросая им
вызов, который они не замедлили принять в грядущие годы.
Распущенные наемники привезли также кое-что гораздо более смертоносное, нежели
любая мечта о завоевании. Три корабля Колумба, вернувшиеся из Карибского моря в
Испанию в 1493 г., привезли первых больных сифилисом, известных в Старом Свете.
Испанские наемники, посланные Фердинандом и Изабеллой в поддержку короля Альфонсо,
стали переносчиками болезни, быстро распространившейся в Неаполе, где она была
обычным делом к моменту прибытия Карла. После трехмесячного dolce far niente 199 его

198 Итальянский живописец и гравер, представитель Раннего Возрождения.

199 Досуг, «прекрасное ничегонеделание» (ит.).

люди должны были, в свою очередь, нахвататься заразы, и все доступные свидетельства
подтверждают, что именно на них лежит вина за появление болезни к северу от Альп. К
1497 г. появляются сообщения о случаях болезни даже в таких отдаленных местностях, как
Абердин в Шотландии. В том же году Васко да Гама достиг Индии, где сифилис был
зафиксирован в 1498 г.; через семь лет он объявился в Кантоне.
Но как ни быстро распространилась morbo Gallico — «французская болезнь», как ее
называли, — смерть пришла к Карлу VIII еще быстрее. Находясь в Амбуазе накануне
Вербного воскресенья 1498 г., он направился к замковому рву, чтобы посмотреть игру в мяч
с ракеткой, и по пути ударился головой о низкую арку. Он пошел дальше и посмотрел игру,
но по дороге обратно в комнаты, как раз в тот момент, когда проходил место, где это
случилось, рухнул без чувств. Хотя это был самый грязный и обветшалый уголок замка —
«место, где всякий, кто хотел, справлял нужду» (фыркает Коммин), — его слуги по
некоторым причинам решили, что господина лучше не трогать. На этом грубом ложе он
пролежал девять часов; здесь же, вскоре после полуночи, он и скончался. Ему было двадцать
восемь лет.
Так как единственный сын Карла умер во младенчестве, трон теперь перешел к его
троюродному дяде, герцогу Орлеанскому, с этого момента известному как Людовик XII. Для
итальянских правителей, немало пообщавшихся с Людовиком в недавние годы, его
восшествие на престол могло означать лишь одно — новое вторжение на полуостров, на этот
раз с целью не только восстановить власть Ангевинов над Неаполем, но и установить
владычество герцога Орлеанского над Миланом. В свете последнего они не удивились,
узнав, что новый монарх демонстративно принял при коронации титул герцога Миланского.
Битва при Форново доказала превосходство французского оружия, а армия, подготовкой
которой занялся Людовик, вероятно, должна была быть существенно больше, лучше
экипирована и более разумно организована, нежели войско его предшественника. Папа
Александр, возможно, возражал, но Людовику удалось купить его, предложив сыну папы,
Чезаре — который, устав быть кардиналом, решил отказаться от церковной жизни ради
полной приключений жизни воина, — богатое герцогство Валентинуа и руку Шарлотты
д’Альбре, сестры короля Наваррского.
Второе вторжение началось в августе 1499 г. 2 сентября герцог Лодовико Сфорца,
захватив с собой все сокровища, бежал в Тироль, и 6 октября король Людовик торжественно
вступил в Милан. Дела все еще шли не совсем так, как ему хотелось (ровно четыре месяца
спустя, когда король отбыл во Францию, Сфорца вновь вернулся в город), но в конечном
счете французская армия оказалась достаточно сильной и в апреле герцог попал в плен (он
так никогда больше и не вышел на волю). Людовик, однако, по-прежнему не был
удовлетворен: его манил Неаполь. Племянник его Карл завоевал город, но утратил его; сам
он должен быть осторожнее. В ноябре 1500 г. он заключил с Фердинандом Арагонским
секретный Гранадский договор, согласно которому два владыки должны были завоевать
Неаполь совместно. В обмен на участие в коалиции — или по крайней мере невмешательство
— Фердинанд получал добрую половину королевства, в том числе провинции Апулию и
Калабрию. К Людовику отходили сам Неаполь, Гаэта и Абруцци. Папа в должном порядке
дал свою санкцию, и в мае 1501 г. французская армия, пополненная четырехтысячным
отрядом швейцарских наемников, двинулась в поход.
Первое известие о коалиции, достигшее короля Федерико (брата и наследника
Феррантино, скончавшегося вскоре по возвращении в свой город), пришло из Рима в виде
папской буллы, в которой он объявлялся низложенным, а его королевство — разделенным в
соответствии с условиями соглашения, заключенного в Гранаде. Он удалился на остров
Искья, где по прошествии некоторого времени принял предложение Людовика обрести
убежище во Франции. Через два дня после его отъезда французские войска заняли
неаполитанские замки, в то время как прочие контингенты направились на север в Абруцци.
Одновременно знаменитый испанский капитан Гонсало де Кордова занял часть королевства,
предназначенную его господину.
Но увы, Гранадский договор разрешал далеко не все вопросы. В нем ничего не
говорилось ни о провинции Капитаната, лежащей между Абруцци и Апулией, ни о
провинции Базиликата, расположенной на месте «подъема» итальянского сапожка — между
Апулией и Калабрией. Казалось, можно было, не делая названные территории «яблоком
раздора», уладить проблемы мирным путем, но нет: к июлю Франция и Испания уже воевали
между собой. Война, то вспыхивая, то затихая, продолжалась два года. В конечном итоге
победили испанцы, разбившие в 1503 г. французскую армию при Чериньоле. 16 мая Гонсало
вступил в Неаполь. В последний день декабря он вновь атаковал французов близ реки
Гарильяно. На этот раз битва имела решающее значение — она ознаменовала конец
французского присутствия в Неаполе. Гаэта, последний в королевстве французский
гарнизон, сдалась испанским войскам 1 января 1504 г. Отныне и впредь королевский дом
Арагона правил в материковой части страны, а также на Сицилии и в Испании, и никто не
смел бросить ему вызов.

В этом месте истории наш взгляд ненадолго задержится на Кипре. Примерно два с
половиной столетия назад Ричард Львиное Сердце даровал остров безнадежному неудачнику
Ги Лузиньяну, и хотя время от времени Кипр подпадал под иностранное влияние
(упоминания заслуживают случаи с Генуей в XIV в. и с Каиром в 1426 г.; Каиру Кипр по-
прежнему платил дань), дом Лузиньянов продолжал править островом. Однако в 1460 г.
Иаков Лузиньян, незаконный сын бывшего короля Иоанна II, отнял трон у своей сестры
королевы Шарлотты и ее мужа Людовика Савойского, вынудив их укрываться в замке
Кирения в течение трех лет, пока им не удалось бежать в Рим. Когда Иаков стал королем,
ему понадобились союзники; вернувшись в Венецию, он формально просил руки Екатерины,
прекрасной юной дочери Марко Корнаро (или Корнера, как произносят венецианцы), семья
которого с давних времен была связана с островом. Марко и сам прожил там много лет и
стал близким другом Иакова, для которого он выполнил несколько деликатных
дипломатических поручений, тогда как дядя Екатерины Андреа вскоре стал аудитором
королевства. Со стороны матери ее род был еще более знатным: она могла похвастать тем,
что ее прадедом был не кто иной, как Иоанн Комнин, император Трапезундский.
Перспектива появления на Кипре королевы-венецианки оказалась слишком
соблазнительной, чтобы сенат Серениссимы смог устоять против нее; дабы Иаков не
переменил своего решения, сенат устроил немедленную свадьбу по доверенности. 10 июля
1468 г., со всей грандиозной помпой и великолепием, на которые была способна республика,
сорок знатных матрон препроводили четырнадцатилетнюю Екатерину из Палаццо Корнер на
Сан-Поло во Дворец дожей. Там дож Христофоро Моро вручил послу Кипра кольцо, которое
тот от имени своего господина надел на палец невесте. Затем ей даровали титул Дочери
святого Марка — беспрецедентная честь, по поводу которой епископ Туринский ядовито
заметил, что он никогда не знал, что святой Марк был женат и что, даже если это так, его
жена должна была быть старовата для того, чтобы иметь четырнадцатилетнее дитя. Четыре
года спустя, 10 ноября 1472 г., Екатерина отплыла в свое новое королевство в
сопровождении четырех галер.
На следующий год, однако, король Иаков внезапно скончался в возрасте тридцати трех
лет, оставив жену, бывшую на последних месяцах беременности. Неизбежные подозрения
насчет отравления были, по всей вероятности, лишены оснований, но Венеция, боясь
переворота с целью сбросить с престола Екатерину и вновь возвести на него Шарлотту, не
желала рисковать. Капитан-генерал Пьетро Мочениго тут же отправился с флотом на Кипр,
формально для того, чтобы защитить молодую королеву, а на деле — чтобы присмотреть за
соблюдением интересов Венеции; ему был отдан приказ удалить всех, чья лояльность могла
оказаться под вопросом, с постов, дававших власть и влияние. Тот факт, что Кипр —
независимое суверенное государство, не заботил республику ни в малейшей степени;
Мочениго получил инструкции по мере возможности действовать через королеву, однако
был специально уполномочен при необходимости применять силу.
К несчастью, принятые им меры привели лишь к росту возмущения, которое и без того
испытывала знать на Кипре по поводу продолжавшегося вмешательства Венеции в ее дела.
Вскоре сложился заговор под предводительством архиепископа Никосийского, и за три часа
до рассвета 13 ноября 1473 г. несколько человек — в их числе и сам архиепископ —
пробрались во дворец в Фамагусте и зарезали управляющего и врача королевы у нее на
глазах. Затем они отыскали ее дядю и двоюродного брата Марко Бембо. Обоих постигла
одна и та же участь; их тела, с которых была сорвана одежда, сбросили в пересохший ров у
нее под окном, где они и оставались до тех пор, пока их наполовину не обглодали городские
собаки. В конце концов Екатерина была вынуждена дать согласие на помолвку внебрачной
дочери своего покойного мужа с Альфонсо, незаконным сыном неаполитанского короля, и
признать Альфонсо наследником кипрского трона — несмотря на то что Иаков оставил
королевство именно ей и что к этому времени она сама родила сына.
Вскоре Мочениго схватил большую часть виновников случившегося. Один-два,
включая архиепископа, бежали; что до прочих, то главари были повешены, оставшиеся —
брошены в тюрьму. Были сделаны новые распоряжения относительно престолонаследия,
отменявшие прежние, и венецианский сенат выслал двоих заслуживавших доверия
представителей знатных фамилий, которые, приняв титул советников, фактически взяли в
свои руки управление островом, действуя от имени Екатерины. Несчастная королева
оставалась на троне, будучи лишенной какой бы то ни было власти. Ее сын, младенец Иаков
III, умер в 1474 г., не дожив и до года; с этого момента ей приходилось бороться с интригами
и своей золовки Шарлотты, и молодого Альфонсо Неаполитанского, тогда как главные
представители знати острова, видя в ней скорее марионетку Венеции, нежели свою королеву,
готовили против нее один заговор за другим. Ее выживание, как она хорошо понимала,
зависело лишь от защиты, которую обеспечивали ей венецианцы, но даже это становилось
невыносимым; все значительные придворные должности находились в руках венецианцев. В
какой-то момент она и ее отец вынуждены были подать жалобу, что ее защитники стали
больше похожи на тюремщиков: ей запретили покидать дворец, у нее отняли всех слуг и
даже заставляли есть в одиночестве за маленьким деревянным столиком. Теперь ей было
ясно, что вне зависимости от того, именуют ее Дочерью святого Марка или нет, она стала
лишь помехой как для своих подданных, так и для республики, и они не замедлят избавиться
от нее, когда настанет подходящий момент.
Венецианское правительство выжидало время. С 1426 г. Кипр находился в вассальной
зависимости от египетского султана, которому он обязан был выплачивать ежегодную дань в
8000 дукатов; его прямая аннексия вполне могла вызвать дипломатические осложнения,
преодолеть которые Венеции было бы непросто. Но затем в 1487 г. султан уведомил
Екатерину, что османский султан Баязид планирует провести крупную экспедицию против
него и, весьма вероятно, попытается по дороге захватить и Кипр. Такой оборот событий, в
результате которого возникала перспектива союза Венеции и Египта против общего врага,
вдохновил сенат на решительный шаг; еще сильнее подтолкнуло к нему раскрытие летом
1488 г. нового заговора, имевшего целью выдать Екатерину замуж за Альфонсо
Неаполитанского. Этого, очевидно, нельзя было допустить. В октябре 1488 г. решение было
принято: Кипр следовало формально включить в состав венецианских владений, а королеву
возвратить — по возможности с помпой, при необходимости — силой в тот край, где она
родилась.
Предвидя, что Екатерина, возможно, будет возражать — ибо брак с Альфонсо вполне
мог показаться ей желанной альтернативой ее нынешнему положению, — венецианский
Совет Десяти дал тайные инструкции ее брату Джорджо, дабы тот убедил ее, что
добровольное отречение от престола будет благом для всех заинтересованных лиц. В этом
случае Кипр, до сих пор уязвимый, будет надежно защищен от жадных турок, тогда как она
сама, принеся такой дар своей родине, будет вознаграждена славой и почестями. За это она
вернется на родину, получит богатое поместье, как и подобает королеве, которой она
останется навсегда. Ее родственники также приобретут огромную власть и будут
пользоваться значительным авторитетом; если же она откажется, их уничтожат.
Екатерина отчаянно протестовала, но в конце концов покорилась. В начале 1489 г. в
Фамагусте она отдала официальное распоряжение поднять знамя святого Марка во всех
уголках острова, а с наступлением июня отплыла в Венецию. Дож в сопровождении свиты
знатных дам взошел на борт своей «государственной барки», чтобы приветствовать ее. К
несчастью, внезапно начался шторм; барке пришлось бороться с ним несколько часов, и
когда Екатерина смогла пересесть на судно, его пассажиры выглядели не лучшим образом.
Но несмотря на это, барка торжественно поднялась по Большому каналу; трубили трубы,
звонили церковные колокола, и жители Венеции — их мало интересовала Екатерина, но они
обожали парады — издавали приветственные возгласы, чего от них и ожидали.
Затем королеве пришлось принять участие в торжественной церемонии отречения в
соборе Святого Марка, где она формально уступила свое королевство Венеции. В октябре
она получила во владение Азоло — маленький город на холме, — где и оставалась в течение
следующих двадцати лет. Ее окружал пусть скучный, но утонченный двор; она жила,
наслаждаясь музыкой, танцами и вежливыми беседами с образованными людьми; и надо
сказать, что, претерпев столько бедствий, она полностью заслуживала такую жизнь. Лишь в
1509 г., с возникновением угрозы со стороны приближавшейся армии императора
Максимилиана, она должна была вернуться в родной город. Там она и умерла в июле 1510 г.
в возрасте пятидесяти шести лет.

В феврале 1508 г. император Максимилиан вступил на территорию Венеции во главе

большой армии. Формально он направлялся в Рим на коронацию. За год до этого он
отправил республике предварительное уведомление, прося охранную грамоту, а также
провиант для своих войск на время путешествия. Но венецианские агенты, находившиеся как
при его дворе, так и вне его, недвусмысленно сообщали своим хозяевам, что главная его цель
заключалась в изгнании французов из Генуи и Милана, а самих венецианцев — из Вероны и
Виченцы: он хотел вновь заявить давнишние претензии империи на все четыре города. По
этой причине дож вежливо ответил, что его императорское величество будут приветствовать
со всеми подобающими ему почестями и уважением, если он явится «без шума и криков,
напоминающих о войне, не бряцая оружием». С другой стороны, если его непременно
должны сопровождать военные силы, договорные обязательства республики, а также ее
политика нейтралитета, к сожалению, делают невозможным удовлетворение его требований.
Придя в ярость от такого ответа, Максимилиан, невзирая ни на что, двинулся на Виченцу —
и встретил куда более упорное сопротивление, чем ожидал. С помощью французов
венецианцы не только обратили его вспять, но и заняли три самых важных имперских центра
к северу от Адриатики — Горицию, Триест и Фьюме (ныне порт Риека в Хорватии). К
началу апреля шестимесячный контракт его армии истек (денег на его продление у
Максимилиана не было) и императору пришлось согласиться на трехлетнее перемирие,
оставив за Венецией полученные ею территории. Для него это был полезный урок. С другой
стороны, для папы Юлия II, который ненавидел Венецию и делал все, что мог, для ее
уничтожения, она была образцом нетерпимого высокомерия. Когда через несколько недель
республика отказалась выдать нескольких беженцев из Болоньи и назначила на вакантную
кафедру в Виченце своего епископа, а не креатуру папы, он решил действовать. Эмиссары
целым потоком хлынули из Рима к императору, во Францию и Испанию, Милан, Венгрию и
Нидерланды. Все спешили с одним и тем же сообщением: папа призывал христианский мир
Запада объединиться против республики для проведения совместной экспедиции и
последующего расчленения ее владений. Максимилиан получит все территории по ту
сторону реки Минчо, которые когда-либо входили в состав империи или находились во
власти Габсбургов, включая такие города, как Верона, Виченца, Падуя и Тревизо, а также
области Истрия и Фриули. К Франции отойдут Бергамо и Брешия, Крема и Кремона, а также
все земли, города и замки к востоку от реки Адда и к югу вплоть до ее слияния с По. На юге
Трани, Бриндизи и Отранто будут возвращены арагонскому королевскому дому; Венгрия
получит назад Далмацию; к Кипру отойдет Савойя. Короче говоря, для каждого найдется его
доля, за исключением Венеции, которая будет, так сказать, раздета догола.
Себе папа надеялся вернуть Червию, Римини и Фаэнцу, но долгосрочные цели,
преследуемые им, не были связаны с какими бы то ни было вопросами территориальных
границ. В его мечтах Италия виделась ему разделенной на три части. На севере лежал
французский Милан, на юге — испанский Неаполь. Между ними было место еще для одного
— и только одного — могущественного и процветающего государства, и властвовать в нем
(Юлий был уверен в этом) должен был папа. Венеция может продолжить свое
существование, но лишь как город; как империя она должна быть уничтожена.
Европейских владык эта теория не интересовала. Их, однако, весьма заботило, что
Венеция обладала полным законным правом на территории, которые они планировали
захватить, — правом, закрепленным договорами, добровольно заключенными и Францией, и
Испанией, и, совсем недавно, самим Максимилианом. Чем больше они старались
представить свои действия как удар, нанесенный во имя добродетели, дабы свершить суд над
жадным агрессором, тем больше понимали, что их собственное поведение более
предосудительно, чем поведение венецианцев, какую ситуацию ни возьми. Но искушение
было слишком велико, а ставки — слишком высоки, и они приняли предложение. Итак, 10
декабря 1508 г. в нидерландском городе Камбре был подписан, казалось, смертный приговор
Венецианской республике. Ей противостоял союз европейских держав; более грозного
противника не имело ни одно итальянское государство за всю историю. 27 апреля 1509 г.
папа торжественно произнес формулу отлучения от церкви и наложил интердикт на все
венецианские владения.
Худшее было еще впереди. 9 мая близ деревни Аньяделло венецианская армия
потерпела сокрушительное поражение от короля Людовика XII. Практически все владения
Венеции на континенте фактически были потеряны; то, что осталось от них, было
совершенно не защищено. Почти все цели, по поводу которых члены лиги договорились в
Камбре, оказались достигнуты в результате одного удара. Если бы Венецию не окружало
предательское мелководье, у нее бы оставалось мало шансов выстоять. Столетием ранее она
могла обойтись без terra firma, но времена изменились. Ее торговля с Левантом так и не
оправилась от удара, вызванного падением Константинополя в 1453 г. Господству ее в
Восточном Средиземноморье также пришел конец; ее колониальная империя ныне
сократилась до нескольких незначительных и маловажных точек опоры в османском мире.
Если же турки закрыли бы для нее свои гавани, она не смогла бы рассчитывать на более
отдаленные восточные рынки, чтобы спасти положение: этому помешали бы португальцы.
Короче говоря, она не могла более жить за счет одного лишь моря. В те времена, о которых
идет речь, венецианцы склонны были обращать взоры скорее на запад, нежели на восток —
на плодородные земли Ломбардии и Венето, а также на сеть дорог и водных путей,
связывавших их с богатыми торговыми городами Европы. Именно на континенте они теперь
пускали в оборот свои богатства, именно на континент возлагали свои надежды. Они
отступили назад, в Местре, лишь тогда, когда специально уполномоченные представители
Максимилиана начали принимать изъявления покорности императору одного за другим
городов: Вероны, Виченцы и Падуи, Роверето, Ривы и Читаделлы. Венеция потеряла всю
Ломбардию и Венето.
По крайней мере так могло показаться в тот момент, но уже к июлю положение
улучшилось. Многие сдавшиеся лиге большие и малые города были вполне довольны
жизнью под управлением Венеции, и жители их начали испытывать возмущение, оказавшись
под более тяжелой рукой; новая власть вызывала куда меньшие симпатии. Менее чем через
два месяца после битвы при Аньяделло появились первые сообщения о стихийных
выступлениях сторонников Венеции. Падуя, ставшая имперским городом, всего сорок два
дня спустя вернулась, так сказать, обратно под крыло льва святого Марка; некоторые
небольшие города в этом регионе последовали ее примеру. Тем временем condottierre 200 по
имени Лючо Мальвеццо, находившийся в то время на венецианской службе, занял Леньяго,
стратегически важный город на реке Адидже, откуда он мог угрожать Вероне и Виченце.
Возможно, ситуация была не столь уж отчаянной, несмотря на все случившееся.
До этого момента император Максимилиан, формально добавив авторитета лиге своим
участием в ней, пальцем о палец не ударил, чтобы помочь ей. Он до сих пор не послал
армию и даже официально не объявлял войны до 29 мая, когда прошло уже три недели после
битвы при Аньяделло. Новость об отвоевании Падуи, однако, заставила его действовать. В
августе разношерстная неповоротливая армия двинулась в сторону города; по пути к ней
присоединялись все новые силы: несколько тысяч французов, отряд испанцев и менее
крупные соединения из Мантуи, Феррары, а также папские силы. Тем временем
Максимилиан решил временно устроить главную квартиру в Азоло, во дворце кипрской
королевы, которая вместе со своим многочисленным окружением поступила весьма разумно,
бежав в Венецию при первом известии о его приближении.
Пока имперская армия собралась и приготовилась действовать, прошел целый месяц, и
у падуанцев была масса времени, чтобы укрепить оборонительные сооружения города и
значительно пополнить запасы продовольствия, воды и вооружения. Когда 15 сентября осада
наконец началась всерьез, жители города вполне могли защитить себя. Две недели тяжелая
артиллерия обстреливала стены с северной стороны, превратив их в руины, и тем не менее
каким-то образом все атаки оказались отбиты. В конец концов император оставил свои
попытки. Отдав поспешные распоряжения оставить часть его войска в Италии под
командованием герцога Аихальтского, дабы разместить гарнизоны в других городах с менее
строптивым населением и обеспечить присутствие военной силы, на случай если возникнет
необходимость, он повел свою неповоротливую армию через Альпы, туда, откуда она
пришла.
Венецианцы торжествовали. Само по себе восстановление власти над Падуей уже
являлось победой, но удержать с успехом город против армии в 40 000 человек — это был
настоящий триумф. А вскоре последовали и новые. В ноябре Анхальт сдал Виченцу без
какого-либо серьезного сопротивления, а в последующие недели все больше и больше
городов добровольно поддерживали Венецию. Услышав об отвоевании Падуи, папа Юлий
впал в неистовую ярость, а когда после предпринятой Максимилианом неудачной осады
узнал, что Верона тоже, вероятно, изменила и что герцог Мантуанский взят венецианцами в
плен, то, как рассказывают, швырнул наземь свою тиару и хулил святого Петра. Но он
остался неумолим, и венецианцы начали понимать, что, несмотря на недавние успехи,
ситуация не претерпела существенных изменений. Лига по-прежнему была сильна; армия
императора сохранила мощь. Французы в Милане также точили мечи. Венеция же по-
прежнему пребывала в одиночестве; ее армия потерпела поражение, казна опустела,
поступление доходов от континентальных владений по большей части прекратилось, и при
этом у нее не было ни одного союзника. Когда венецианцы обратились за помощью к
Англии, новый король Генрих VIII выразил сочувствие, но не предложил никакой реальной
помощи. Наконец в отчаянии, переступив через свою гордость, они воззвали даже к султану,
но не получили никакого ответа.
К концу года венецианцы полностью истощили свои силы и вынуждены были принять
условия, на которых папа Юлий предлагал им мир. Как и следовало ожидать, они оказались
тяжелыми. Республика не могла более сама назначать епископов и других духовных лиц. Это
должно было вознаградить папу за все его затраты в попытке отвоевания принадлежавших
ему ранее территорий и за сокращение его доходов. В будущем Адриатика становилась
открытой для всех; все таможенные сборы, налагавшиеся Венецией на иностранные суда,
отменялись. Наконец, в случае войны с турками, республика должна была снарядить за свой
счет не менее пятнадцати галер. 24 февраля 1510 г. в ходе долгой и унизительной церемонии

200 Кондотьер (ит.) — наемный полководец.

перед центральными воротами собора Святого Петра пятерым посланцам Венеции пришлось
простоять на коленях больше часа, пока соглашение не было полностью прочитано; затем
двенадцать присутствовавших здесь же кардиналов дали им двенадцать символических
ударов розгами. (Сама порка была милостиво отменена.) Лишь когда венецианцы
поцеловали ноги папе и получили отпущение, огромные врата открылись; все общество
торжественно проследовало внутрь и вознесло молитвы близ главного алтаря, прежде чем
отправиться слушать мессу в Сикстинскую капеллу, — все, кроме папы, который, как в
своем отчете объяснял один из венецианцев, «никогда не посещает эти данные службы».

Новости о примирении папы с Венецией не слишком обрадовали его союзников,

других членов лиги. В особенности старались французы, которые сделали все, что могли,
чтобы отговорить его от этого шага, и, что подозрительно, посол Франции, а также империи
и Испании (все они находились в Риме в тот момент), отсутствовали на церемонии
отпущения. Если бы папа знал, какие последствия будет иметь эта церемония, его
неодобрение уступило бы место тревоге и ужасу. Папа свел счеты с Венецией, но теперь
пришла очередь Франции.
Если рассуждать объективно, резкая перемена в действиях папы была достойна
презрения и осуждения. Подвигнув французов выступить против Венеции с оружием в
руках, Юлий теперь отказался дать им награды, которые сам же и обещал, жестоко
обрушившись на них и излив всю свою злобу, прежде обращенную против венецианцев.
Напротив, если еще недавно он был главным виновником обнищания и унижения Венеции,
то теперь он неожиданно оказался ее спасителем. Он не только выступил могущественным
ее защитником, которого она столь отчаянно искала, но и взял главную инициативу на себя.
Теперь республика могла уйти со сцены. Отныне война должна была вестись в первую
очередь между папой и королем Людовиком, а также его главным союзником в Италии
герцогом Феррарским. Солеварни герцога в Комаччо и папские солеварни в Червии служили
яблоком раздора между ними; более того, будучи мужем Лукреции Борджиа, герцог был
зятем папы Александра VI — этого, в глазах Юлия, было более чем достаточно, чтобы
подписать ему приговор.
Как всегда, папа боролся со своими новыми противниками всеми доступными ему
средствами — военными, дипломатическими и духовными. Первое его военное предприятие
против французов — попытка в 1510 г. изгнать их из Генуи — окончилось неудачей, но в
дипломатической сфере он нанес им более меткий удар: несколько недель спустя признал
Фердинанда Арагонского королем Неаполитанским, оставив без внимания давние претензии
короля Людовика как представителя дома Анжу. Вскоре после этого в булле, написанной
таким языком, что у святого Мартина волосы встали бы дыбом, он проклял и отлучил от
церкви герцога Феррарского. К этому времени возраст папы приближался к семидесяти. В
октябре, находясь в Болонье, где он тяжело заболел жестокой лихорадкой, он едва не попал в
плен к французам, которые через несколько месяцев взяли город. 201 Еще один приступ
болезни последовал летом 1511 г., во время которого положение казалось безнадежным. Но
энергия, с которой он проводил свою политику кары и мщения, не слабела, и осенью он
поправился настолько, что объявил о создании новой Священной лиги, на сей раз против
Франции.
Король Людовик, однако, разыграл теперь новую сильную карту — своего племянника
Гастона де Фуа, герцога де Немура, который в возрасте двадцати двух лет успел
зарекомендовать себя одним из самых выдающихся полководцев своего времени. В феврале
1512 г. Немур начал головокружительную кампанию против папских и испанских войск; она
завершилась в Пасхальное воскресенье близ Равенны, где произошла самая кровавая битва с

201 Болонцы отпраздновали свое освобождение, сбросив с пьедестала великолепную бронзовую статую папы
работы Микеланджело и продав ее в качестве металлолома герцогу Феррарскому; в свою очередь, тот
расплавил ее и отлил гигантскую пушку, которую с оскорбительным умыслом окрестил «Юлий».
момента вторжения Карла VIII, имевшего место почти двадцать лет назад. Когда она утихла,
почти десять тысяч испанцев и итальянцев остались лежать на поле боя. Однако это была
пиррова победа. Одна только французская пехота потеряла более 4000 человек; большая
часть командиров — включая самого Немура — также погибли. Останься в живых, он,
возможно, сплотил бы вокруг себя остатки своей армии и двинулся на Рим и Неаполь,
заставил папу пойти на уступки и вернул королю Людовику неаполитанский трон; история
Италии выглядела бы во многом иначе.
К этому времени расстановка сил среди трех главных участников войн Камбрезийской
лиги менялась уже дважды. Вначале Франция и папство объединились против Венеции,
затем Венеция и папство — против французов. Оставалось лишь Венеции и Франции создать
коалицию против папства — что они и сделали, закрепив свой союз в марте 1513 г. Блуаским
договором. Венеция, укрепив свою позицию на континенте, была решительно настроена не
дать папе и императору поставить ей подножку, и так как французы более не представляли
для нее никакой опасности, они, очевидно, являлись ее союзниками. Но на деле ситуация
изменилась еще до подписания договора: 21 февраля 1513 г. семидесятилетний Юлий II
скончался в Риме. Совершив один из самых постыдных актов официального вандализма в
истории христианства, он полностью уничтожил собор Святого Петра. Новое здание работы
архитектора Браманте едва начало строиться; осталась лишь одна крохотная часовня, в
которой созванные кардиналы могли бы избрать нового папу. Их размышления показались
чересчур долгими для тех, кто охранял конклав: пытаясь ускорить события, они постепенно
уменьшали количество провизии (вначале во время каждой трапезы стали подавать только
одну миску еды, а затем перевели собравшихся на полностью вегетарианскую диету). Но
даже при этом прошла целая неделя, прежде чем был объявлен их выбор: он пал на
кардинала Джованни деи Медичи, который принял имя Лев X.
«Господь даровал нам сан папы; будем же наслаждаться им». Произнес или нет на
самом деле новый папа эти приписываемые ему в высшей степени циничные слова,
неизвестно. Но если бы он и сказал это, то мало кого удивил бы из жителей тогдашней
Италии. Льву было тридцать семь лет. Он был невероятно богат и могуществен — его семья
вновь утвердилась во Флоренции в 1512 г., после семи лет изгнания, — и выказал куда
большую любовь к великолепию, нежели когда-либо проявлял его отец Лоренцо
Великолепный.
В отличие от Юлия он был миролюбив — в курии его именовали «Ваша
Предусмотрительность», — и его избрание искренне приветствовалось всеми. С другой
стороны, он реально смотрел на вещи, чтобы понимать, что король Людовик вскоре вновь
вступит на тропу войны, и готов был защищать интересы папства в случае необходимости.
Однако приключениям Людовика в Италии настал конец. Император Максимилиан,
присоединившийся в Священной лиге, постановил, что все подданные империи,
сражавшиеся на стороне французов, должны под страхом смерти отправиться по домам,
тогда как у самих французов возникла необходимость возвратиться на родную землю из-за
того, что англичане — также члены лиги — вторглись во Францию и уже взяли Турне.
Чтобы сражаться в Италии, попросту не осталось солдат; кроме того, король более и не хотел
продолжать борьбу. Ему было уже пятьдесят два года, и он начал выказывать признаки
преждевременной дряхлости, когда прошедшей осенью женился на принцессе Марии
Английской, сестре Генриха VIII. Ей было всего пятнадцать, она блистала красотой и, как и
ее брат, обладала неистощимой энергией. Людовик пытался показать себя в ее обществе с
лучшей стороны, но усилия, которые ему пришлось прилагать для этого, оказались слишком
велики: он прожил еще три месяца и умер в Париже 1 января 1515 г. Каким-то образом ему
удалось снискать во Франции прозвище Отец народа; в Италии он не получил ничего
подобного.
Всего год спустя, 23 января 1516 г., король Фердинанд Арагонский последовал за ним в
могилу. Из всех монархов, вовлеченных в эту запутанную и бурную историю, лишь он во
всех случаях выходил победителем. Он заключил с Людовиком секретный Гранадский
договор, решивший судьбу Неаполя; по его условиям он получал более половины
территории королевства, а также важные провинции Апулию и Калабрию. Вскоре после
этого все королевство отошло к нему; оно оставалось под контролем испанцев в течение
следующих двух столетий. После смерти своей жены Изабеллы в 1504 г. он правил и
Кастилией (будучи регентом при своей сумасшедшей дочери Хуане) и Арагоном, а также
Наваррой, Руссильоном и бывшим Гранадским эмиратом, не говоря уже о безграничных
землях Нового Света. После себя он оставил Испанию, хотя и не полностью объединенную,
но ставшую безмерно богаче, сильнее и могущественнее, чем когда-либо прежде; Испанию,
стоявшую на пороге своего «золотого века».

Глава XIV
КОРОЛЬ, ИМПЕРАТОР И СУЛТАН
В результате кончины Людовика XII и Фердинанда Арагонского (с разницей чуть
больше года) два молодых человека, до сих пор малоизвестных, выдвинулись на передний
план европейской политики. Трудно представить себе более разных людей. К моменту
восшествия на престол королю Франции Франциску I исполнилось двадцать лет; это был
расцвет юности, и от него веяло мужественностью; он был бы куда лучшим мужем для юной
Марии Тюдор, нежели его бедный двоюродный дядя Людовик, так же как и она была бы для
него куда лучшей женой, нежели чопорная и набожная Клод, дочь Людовика. Он уже был
законченным дамским угодником: возможно, не слишком красивый, но элегантный и
франтоватый, он обладал быстрым умом, безграничной любознательностью и безошибочной
памятью, повергавшей в изумление всех, кто его знал. Он любил зрелища и церемонии,
торжественность и пышность; его народ, утомленный затянувшейся чередой угрюмых,
бесцветных правителей, принял его всем сердцем.
Карл Габсбург, появившийся на свет в 1500 г. у сына императора Максимилиана,
Филиппа Красивого, и дочери Фердинанда и Изабеллы, Хуаны Безумной, не унаследовал
ничего из самых ярких качеств своих родителей. Он имел нескладную внешность; у него был
фамильный габсбургский огромный подбородок и выдающаяся вперед нижняя губа; кроме
того, он очень сильно заикался, забрызгивая своих собеседников слюной. Он был лишен
воображения и оригинальных мыслей; мало на свете найдется правителей, в такой степени
лишенных обаяния. Спасала его врожденная сердечная доброта и пришедшие с возрастом
благоразумие и прозорливость. Кроме того, он был на свой лад чрезвычайно упрямым
человеком, постепенно подавляя сопротивление тех, кто стоял у него на пути, с
исключительной решительностью и стойкостью. Несмотря на то что Карл был самым
могущественным человеком цивилизованного мира, он никогда не наслаждался своим
положением императора подобно тому, как Франциск I наслаждался своим королевским
саном (или, возможно, Лев X — папским), и когда он в конце концов покинул свой трон и
ушел в монастырь, это не удивило почти никого из его подданных.
Наследство, полученное Карлом, было огромно, однако не все бесспорно принадлежало
ему и не все досталось ему одновременно. Первыми он унаследовал Нидерланды, прежде
принадлежавшие герцогству Бургундскому, которые его дед Максимилиан получил,
женившись на Марии Бургундской. После смерти своего отца в 1506 г. Карл воспитывался
теткой, Маргаритой Савойской, регентшей Нидерландов; с пятнадцатилетнего возраста он
управлял ими сам. Уже к тому времени его мать Хуана безнадежно повредилась в уме; в
результате она оказалась под надзором и в таких условиях прожила более полувека;
фактически, однако, она оставалась королевой Кастилии, а Фердинанд правил от ее имени.
Фердинанд умер, несмотря на состояние Хуаны; ей от него досталось три короны —
арагонская и две сицилийские, при этом регентство поручено было Карлу. С другой стороны,
управление Кастилией Карл вверил восьмидесятилетнему кардиналу, архиепископу
Толедскому Франсиско Хименесу, однако одним из первых действий, предпринятых им,
стало провозглашение Карла королем совместно с его матерью.
 Молодой король, впервые высадившийся на побережье Астурии и увидевший свои
испанские владения в возрасте семнадцати лет, по-прежнему оставался нидерландцем до
мозга костей и не имел никакого представления о привычках, обычаях и даже языке своих
новых подданных. Начало, положенное им, оказалось неудачным. Испанцы видели в нем
иностранца (каким он и был на самом деле); их глубоко возмущала орда фламандских
чиновников, заполонивших страну. Волнения были вот-вот готовы начаться. Хименесу,
сделавшему все возможное, чтобы облегчить судьбу Карла, фламандцы постоянно ставили
подножки; ему даже не давали встречаться с его новым повелителем и просто-напросто
приказали возвратиться к церковным делам. Два месяца спустя он умер, и Карл остался
полновластным правителем страны. Он, как всегда, делал все, что мог, однако оказался
совершенно не в состоянии контролировать своих амбициозных и невероятно жадных
соотечественников, тогда как испанские кортесы не оставляли ему никаких сомнений, что он
находится здесь с их соизволения и его будут терпеть, лишь покуда он выполняет их волю.
Что касается Франциска I, то в начале его правления обнаружилось, что у него куда
более легкая рука, нежели у Карла: его первые успехи в Италии составляют резкий контраст
с первыми нерешительными и неудачными шагами Карла в Испании. Франциск достаточно
обнаружил свои намерения относительно Италии, когда во время коронации официально
принял титул герцога Миланского; к июлю 1515 г. он собрал армию численностью более чем
100 000 человек, чтобы осуществить свои притязания. 13 сентября он и венецианцы
совместно нанесли сокрушительное поражение соединенным силам папы и императора, по
большей части состоявшим из швейцарских наемников, близ Мариньяно (ныне Меленьяно) в
нескольких милях к югу от Милана. Франциск сам сражался в самой гуще боя и был
посвящен в рыцари Баярдом — почти легендарным героем, настоящим рыцарем без страха и
упрека. Через три недели он официально вступил во владение Миланом. Затем в сентябре он
встретился с папой Львом в Болонье, где тот неохотно уступил ему Парму и Пьяченцу; летом
1516 г. в Нуайоне он заключил сепаратный мир с Карлом, согласно которому Испания
признала его право на Милан в обмен на признание французами испанских претензий на
Неаполь.
Теперь он более-менее уладил отношения с двумя из трех главных участников
событий. Оставался император Максимилиан. Оказавшись к настоящему моменту в
политической изоляции, он был вынужден пойти на соглашение с Францией, а также с
Венецией, в пользу которой отказался (заметим, в обмен на значительные выплаты в
рассрочку со стороны республики) от претензий на все те земли, которые ему были обещаны
в Камбре, включая столь дорогую его сердцу Верону. Так спустя десять лет после создания
лиги Венеция получила назад почти все свои прежние владения и восстановила позиции
наиболее значительного государства Италии. Хотя эти соглашения и не принесли в Италию
прочного мира, но по крайней мере обеспечили желанную мирную передышку: 1517 г. был
самым спокойным из всех, что были на памяти у итальянцев. Это не значит, что он не стал
свидетелем интересных событий: год, в начале которого турки взяли Каир, а в конце Мартин
Лютер прикрепил Девяносто пять тезисов к церковным вратам в Виттенберге, не может быть
так легко списан со счетов. Но влияние этих событий, весьма немаловажное,
почувствовалось не сразу, и жители Ломбардии и Венето смогли за это время (и за
двенадцать последующих месяцев) отстроить свои обветшавшие дома, вновь засеять
опустошенные поля и спокойно спать ночами: им не нужно было бояться мародерствующих
армий, страшиться насилия, грабежа и кровопролития.
Затем, 12 января 1519 г., император Максимилиан скончался в своем замке в Вельсе в
северной Австрии. То, что наследником станет его внук Карл, никоим образом не было
предрешено заранее: императора по-прежнему выбирали. Многие предпочли бы младшего
брата Карла эрцгерцога Фердинанда. Еще более грозным соперником был Франциск I,
которого поначалу с энтузиазмом поддержал папа. (Генрих VIII Английский в какой-то
момент выдвинул свою кандидатуру, но никто не принял его всерьез.) К счастью для Карла,
германские избиратели встретили в штыки идею императора-француза; Фуггеры —
обладавшая громадным состоянием банкирская фамилия Аугсбурга — подкупили
необходимое число людей; папа в последний момент также перестал возражать. 28 июня
Карл был избран, а 23 октября следующего года коронован — не в Риме, но в Аахене,
древней столице Каролингов — под именем императора Карла V. В дополнение к
Нидерландам и Испании, Неаполю и Сицилии, а также Новому Свету, к нему перешла вся
древняя империя, включавшая в себя большую часть современной Австрии, Германии и
Швейцарии. Чуть позже в состав его владений вошли Милан, Богемия и Западная Венгрия.
Для человека, обладавшего скромными талантами и умеренными способностями, такого
наследства было более чем достаточно.
Возведение Карла в сан императора имело последствия как в Испании, так и в Европе в
целом. В Испании оно чрезвычайно усилило его популярность. Представители правящего
класса Кастилии, как мы видели, поначалу не выказывали особого энтузиазма по отношению
к чужаку Габсбургу, но когда их король пережил внезапное и таинственное превращение, в
одно мгновение став повелителем половины континента, подданные стали испытывать к
нему большее уважение. Отныне и впредь они ощущали свою тесную связь как с его
династией, так и с его судьбой. Более они не пребывали в забвении на юго-западной
оконечности Европы: их солдаты сражались в Германии и Нидерландах, их писатели и
философы вдохновлялись новым гуманизмом Эразма 202 и его последователей. В то же время,
однако, в них было сильно сознание того, что они являются единственной основой и
носителями (так сказать, «твердым камнем») католической ортодоксии, способными
поддержать церковь в борьбе с ересями, возникшими на севере.
Коронация довершила поляризацию континентальной Европы. Король Франции
оказался зажат в тиски: его владения были полностью окружены имперской территорией.
Напротив, Карл оказался правителем разделенной империи: две ее части были отрезаны друг
от друга враждебным государством, а соединены лишь нейтральными водами моря. С этого
момента и впредь эти двое оказались вовлечены в смертельную борьбу за господство в
Европе и владычество над Западным Средиземноморьем.
После смерти султана Мехмеда II в 1481 г. Европа вновь получила передышку. Мехмед
был весьма ученым и культурным человеком. Он приказал архиепископу Геннадию
(которого назначил православным патриархом Константинополя) написать для него трактат
о христианской религии; он хорошо знал греческий и систематически приглашал к своему
двору греческих ученых, и, наконец, он призвал из Венеции Джентиле Беллини, чтобы тот
написал его портрет.203 Однако и прозвище Фатих («Завоеватель») он получил недаром. Его
первый и величайший триумф — взятие Константинополя в 1453 г. — был лишь началом
целого ряда территориальных приобретений в Восточном Средиземноморье, и, как мы
видели, он готовил еще одну мощную атаку против рыцарей Святого Иоанна на Родосе,
когда его жизнь внезапно оборвалась. Его наследник Баязид II — который, будучи старшим,
тем не менее взошел на трон лишь после тяжелейшей борьбы со своим братом Джемом 204 —
был совершенно не похож на своего отца. Он закрепил результаты завоеваний Мехмеда на
Балканах и захватил венецианские замки в Морее, но, будучи куда более ограниченным
человеком, не испытывал подлинного интереса к Европе — например, удалил итальянские
фрески, которые Мехмед заказал для султанского дворца. Он отдавал предпочтение мечетям,
больницам и школам, которые являлись столь важным элементом его пылкой мусульманской
веры. Оценка, данная ему венецианским послом — «molto melancolico, superstizioso e

202 Эразм Роттердамский (1469–1536) — гуманист эпохи Возрождения, филолог, писатель.

203 Теперь его можно увидеть в Национальной галерее в Лондоне.

204 Потерпев поражение, Джем бежал сначала в Египет, а затем на Родос, причем Баязид выплачивал
рыцарям ежегодно 45 000 золотых, чтобы те подольше держали его у себя. Для христиан он и вправду был
бесценным заложником. Он скончался в Неаполе в 1495 г. — весьма вероятно, его отравили по приказу паны
Александра VI при поддержке его брата султана.
ostinato»,205 — емко характеризует его.
В 1512 г. сын Баязида Селим взбунтовался против отца и вынудил отречься от престола
в его пользу. (Возможно, он также отравил его, так как старик скончался подозрительно
скоро.) Селим I, как он теперь именовался, был известен под прозвищем Явуз, Грозный.
Первое, что он сделал, став султаном, было убийство двух родных братьев и пятерых
осиротевших племянников (младшему исполнилось всего пять лет) — потенциальных
соперников в борьбе за трон. Их удушили тетивой лука; говорят, он с удовольствием
прислушивался к их воплям из соседней комнаты. Затем он обратил взоры на Восток и
направил свою пышущую энергию против Измаила I, основателя династии Сефевидов в
Иране, перебив около 40 000 человек и включив ряд курдских и туркменских княжеств
Восточной Анатолии в состав своей империи. Следующей его целью стала Сирия, по-
прежнему находившаяся в руках мамлюков. Алеппо, Дамаск Бейрут и Иерусалим быстро
пали один за другим, а 24 августа в битве при Мардж-Дабике он окончательно уничтожил
династию мамлюков; предпоследний ее представитель, султан Аль-Гаври, встретил смерть
на поле боя. Племянник Аль-Гаври Туман-бей, находившийся в Египте, провозгласил
султаном себя и отказался повиноваться Селиму. Тогда тот провел свою армию через
Синайскую пустыню и после еще одной особенно кровопролитной стычки — она произошла
при Ридании, близ пирамид, в январе 1517 г. — захватил Туман-бея в плен и повесил на
воротах Каира. Через шесть месяцев шериф Мекки, в свою очередь, добровольно сдался
Селиму, выслав ему знамя и плащ пророка и ключи от священных городов. Наконец, будучи
признан владыкой Египта, Сирии и Хиджаза, султан с триумфом возвратился на Боспор. Его
империя не только увеличилась, но и претерпела серьезную трансформацию. Благодаря
обладанию Меккой и Мединой она превратилась в исламский халифат; отныне османские
султаны считали себя оплотом мусульманского мира.

Селим скончался в сентябре 1520 г.; ему наследовал единственный мужчина в семье,

которого он оставил в живых при восшествии на престол, — его сын Сулейман, достигший к
этому времени двадцатишестилетнего возраста. Из четырех всемогущих монархов, так
сказать, оседлавших Европу в первой половине XVI в. (три остальных — это император Карл
V, Генрих VIII Английский и Франциск I Французский), Сулейман, вероятно, был
величайшим. Он был (на свой восточный лад) сыном эпохи Возрождения — образованным и
подлинно культурным человеком, утонченным поэтом. При нем работники принадлежавших
государству гончарных мастерских в Изнике (Никее) создавали свои самые искусные
творения, а архитекторы его империи — прежде всего великий Синап — украшали города в
его владениях, строя мечети и здания для религиозных учреждений, караван-сараи и школы,
из которых многие сохранились до наших дней. Однако, так же как и его предки, Сулейман
был и завоевателем — прежде всего он стремился одержать на Западе такие же великие
победы, как его отец на Востоке. Итак, ему суждено было увеличить свою и без того
огромную империю, завоевав земли Венгрии, Балкан и Центральной Европы — не говоря
уже о Северной Африке, где в 1551 г. он занял Триполи.
Однако все это произошло позднее. Подобно всем первым османским султанам
Сулейман был пламенно верующим мусульманином и вскоре после восшествия на трон
обратил взоры на христиан-противников, которых ненавидел сильнее, чем кого бы то ни
было, — рыцарей Святого Иоанна, чей остров Родос с выстроенной на нем крепостью лежал
почти на пороге его империи, всего в десяти милях от анатолийского побережья. Рыцарей
было сравнительно мало, они не обладали ни армией, ни флотом, способными сравниться с
его собственными, но, как обнаружил на свою беду его прадед Мехмед сорока годами ранее,
умели стойко защищаться. Все эти сорок лет они неустанно улучшали свои оборонительные
сооружения, выстроив огромные многоугольные башни, которые позволяли прикрывать
перекрестным огнем открытые пространства вдоль стен, усиливая земляные валы, должные

205 «Чрезвычайно меланхоличный, суеверный и упрямый».

защитить крепость от огня тяжелой артиллерии, разнесшей укрепления Константинополя в
1453 г. (эта артиллерия едва не нанесла поражение самим рыцарям в 1480 г.). Их и вправду
нелегко было бы выбить с острова.
Великий магистр иоаннитов, Филипп Вилльер де л’Иль Адам, глубоко религиозный
француз знатного происхождения, пятидесяти семи лет от роду, через одну-две недели после
вступления в должность в 1521 г. получил письмо от султана. В нем Сулейман хвастался уже
осуществленными им завоеваниями (в том числе взятием Белграда и «многих других
прекрасных и хорошо укрепленных городов, где я большую часть жителей перебил, а
оставшихся в живых продал в рабство»). Смысл письма был слишком ясен, но де л’Иль Адам
не испугался: в своем ответе он гордо сообщал о недавней победе над Кортоглу, знаменитым
турецким пиратом, безуспешно пытавшимся захватить его в плен во время последнего
набега на Родос.
Затем, в начале лета 1552 г., пришло еще одно письмо:

«Рыцарям Родоса.
Чудовищные несправедливости, кои вы причинили моему столь долго
страдавшему народу, пробудили во мне жалость и гнев. Посему я приказываю вам
немедленно сдать мне остров и крепость Родос и дарую вам мое милостивое
соизволение удалиться в безопасное место, взяв с собой наиболее ценное
имущество. Если вам присуща мудрость, вы предпочтете дружбу и мир
жестокостям войны».

Те из рыцарей, кто хотел, могли остаться на острове, не принося вассальной клятвы и

не платя дани, но лишь при условии, что они признают суверенитет султана. На это второе
письмо великий магистр не ответил.
Остров Родос представляет собой эллипс неправильной формы, вытянутый с северо-
востока на юго-запад; сам город занимает его северо-восточную оконечность. 26 июня
1522 г. первые корабли османского флота, насчитывавшего 700 судов 206, появились на
горизонте с северной стороны. В последовавшие два дня к этому авангарду присоединялось
все больше и больше кораблей, включая флагманское судно, на котором плыл сам Сулейман
и его сводный брат Мустафа-паша, прошедший с армией всю Малую Азию. Армия была так
велика — немногим менее 200 000 человек, — что потребовалось больше месяца, чтобы
провести высадку и собрать ее. Словом, то были несметные силы по сравнению с 700
рыцарями, даже с учетом того, что их число пополнили контингенты из ряда командорств
ордена, находившихся в Европе, пять сотен критских лучников, примерно полторы тысячи
других наемников и, конечно, христианское население Родоса. С другой стороны,
укрепления острова были чрезвычайно прочны, возможно, даже неприступны, и рыцари за
прошедшие годы накопили значительные запасы продовольствия, воды и вооружения, что
позволяло им продержаться несколько месяцев.
Более того, при таком ходе военных действий жизнь осаждающих складывалась куда
труднее, нежели осажденных, так как им было нечем защититься ни от жаркого солнца
летом, ни от холода и дождей зимой. Для оборонявшихся, обреченных на пассивную роль,
главными являлись психологические трудности; к счастью, однако, дел у них всегда было
хоть отбавляй. Им нужно было постоянно нести стражу, охраняя каждый фут стены,
устраняя ущерб сразу же после его нанесения и высматривая, нет ли в поведении врага внизу
чего-либо свидетельствующего о работе саперов. (Подкопы стали чем-то вроде фирменного
приема османской армии: османы хорошо понимали, что многие внушительные с виду
крепости куда менее уязвимы спереди, нежели снизу.)
К концу месяца начался интенсивный обстрел. При этом использовались еще более
мощные пушки, чем те, что обстреливали Константинополь: они способны были метать ядра
206 Как всегда, цифры, приводимые хронистами-современниками в тот период, не следует принимать
безоговорочно.
почти трехфутового диаметра на расстояние мили (или даже большее). Турецкая армия
теперь расположилась гигантским полумесяцем к югу от города; силы рыцарей были
разделены на восемь «языков», каждый из которых отвечал за оборону своего участка стены.
«Язык» Арагона вскоре стал подвергаться особенно сильному натиску, когда турки начали
воздвигать напротив стены большое земляное укрепление, с которого они собирались вести
огонь непосредственно по городу. Тем временем их саперы тоже не сидели без дела. К
середине сентября худшие опасения рыцарей сбылись: под стеной образовалось примерно
пятьдесят туннелей, проложенных в различных направлениях. К счастью, оборонявшиеся
могли воспользоваться услугами лучшего военного инженера своего времени, итальянца по
имени Габриеле Тадини. Он создал собственную сеть туннелей, через которые мог
обнаруживать — используя туго обтянутые пергаментом барабаны, улавливавшие каждый
удар турецких лопат, — и зачастую уничтожать вражеские запалы. Однако нельзя было
надеяться, что он успеет всюду, и в начале сентября мина взорвалась под английской
секцией, проделав в стене брешь примерно тридцатифутовой ширины. Турки хлынули
внутрь; последовала двухчасовая жестокая рукопашная схватка, пока рыцарям каким-то
образом не удалось взять верх. Те из нападавших, кто остался в живых, возвратились в
лагерь совершенно измученные.
Ближе к концу октября португалец, состоявший на службе у канцлера ордена Андреа
д’Амарала (второго лица после самого командора), был пойман при попытке забросить (с
помощью стрелы) во вражеский лагерь сообщение о том, что защитники находятся в
отчаянном положении, и нет никакой надежды, что они еще долго продержатся. Вздернутый
на дыбу, он сделал ошеломляющее признание: он действовал по приказу самого д’Амарала.
Такому заявлению верилось с трудом. Многие, по-видимому, не любили канцлера за его
надменность; он ожидал, что сам сделается великим магистром, и оттого также питал не
лучшие чувства по отношению к де л’Иль Адаму. Но неужели он на самом деле предал
орден, которому посвятил свою жизнь? Нам этого никогда не узнать. Подвергнутый суду, он
не пожелал что-либо сообщить в свое оправдание; не произнес ни слова, даже будучи
приведен на место казни, и отказался получить утешение даже от священника.
По сути своей, однако, сообщение португальца было правдой. К декабрю рыцари, что
называется, дошли до предела. Более половины их воинов погибли или оказались выведены
из строя и были совершенно не в состоянии сражаться. Хотя султан предлагал почетные
условия сдачи, великий магистр долгое время отказывался их принять. Лучше, возражал он,
пусть все рыцари до одного погибнут под обломками цитадели, чем сдадутся неверным. Но
простые жители в конце концов убедили его, что если он продолжит сопротивление,
результатом станет резня — перебьют и рыцарей, и простой народ. Итак, наконец де л’Иль
Адам послал весть султану, приглашая его лично в город, чтобы обсудить условия
перемирия, — и Сулейман согласился. Рассказывают, что, приближаясь к воротам, он
отпустил свою охрану со словами: «Мою безопасность гарантирует слово великого магистра
госпитальеров, более надежное, чем все армии мира».
Переговоры затянулись, но на следующий день после Рождества 1522 г. великий
магистр официально заявил о своей покорности. Сообщают, что Сулейман отнесся к нему со
всем уважением, которого тот заслуживал, воздав ему и его рыцарям должное за их
стойкость и смелость. Через неделю, 1 января 1523 г., те, кто выжил после одной из
величайших в истории осад, отплыли на Кипр. Есть свидетельства, что султан, глядя на их
отправление, обернулся к своему великому визирю Ибрагим-паше. «Мне грустно, —
промолвил он, — что я заставил этого храброго старика покинуть его дом».

Тем временем в Италии давняя борьба между Францией и Испанией продолжалась.

Вернее было бы сказать «между Францией и империей», но подлинные интересы Карла на
Апеннинском полуострове были связаны именно с его испанским наследством. Он получил
Сицилию, Неаполь и Сардинию от своего деда Фердинанда и был решительно настроен
передать их в целости собственным наследникам. Он не стремился приобрести какие-то
дополнительные территории в Италии и радовался, что местные правители должны будут по-
прежнему нести ответственность за свои государства; он принял меры, дабы они признали
позиции Испании и относились к ней с должным уважением.
Французское влияние, однако, нельзя было терпеть. Пока король Франциск оставался в
Италии, он создавал угрозу власти империи над Неаполем и значительно затруднял
сообщение между империей и Испанией. Папство, изо всех сил старавшееся не дать ни
одной из сторон чересчур усилиться, колебалось, решая, кого поддержать. Так, в 1521 г.
между Карлом и папой Львом был подписан секретный договор; в результате этого
соглашения объединенные папские и имперские силы вновь изгнали французов из
Ломбардии, восстановив на миланском троне дом Сфорца в лице Франческо Марии,
женоподобного сына Лодовико. Однако всего три года спустя, в 1524 г., новый папа Климент
VII207, объединившись с Венецией и Флоренцией, вступил в такой же секретный союз с
Францией против империи, и Франциск во главе армии численностью около 20 000 человек
двинулся через перевал Монсени обратно в Италию.

В конце октября Франциск вернул себе власть над Миланом, а затем повернул на юг, к
Павии, где оставался в течение зимы, безуспешно пытаясь отвести воды реки Тичино, чтобы
взять город. Он по-прежнему находился там, когда четыре месяца спустя туда подошла
армия империи. Ее вел не испанец и не австриец, а один из соотечественников Франциска —
Карл, второй герцог Бурбон, один из самых знатных людей среди французской аристократии
и наследный коннетабль Франции. Карл должен был сражаться на стороне своего короля,
которому он приходился дальним родственником, но мать Франциска, Луиза Савойская, не
сочла законным его право на наследство, и в порыве раздражения он поступил на службу к
императору. Теперь Карл стал имперским главнокомандующим в Италии. Его армия
встретилась с армией Франциска близ Павии, и во вторник, 21 февраля 1525 г., произошло
сражение.
Битва при Павии считается одной из наиболее значимых в истории Европы. Возможно,
она также была первой, продемонстрировавшей решительное превосходство огнестрельного
оружия над пиками. Швейцарские наемники — на сей раз сражавшиеся на стороне
французов — бились доблестно, но их вооружение, хотя и грозное, не могло соперничать с
испанскими пулями. Когда сражение закончилось, французская армия оказалась полностью
уничтожена: примерно 14 000 солдат — французов и швейцарцев, немцев и испанцев —
остались лежать на поле боя. Франциск, как обычно, проявил отменную храбрость: после
того как под ним убили лошадь, он продолжал сражаться пешим, пока наконец его не
одолела усталость и он вынужден был сдаться. «Все потеряно, — написал он матери, —
кроме чести — и моей шкуры».
В качестве пленника его отослали в Мадрид, и Карл V вновь стал господином Италии.
Решающий характер победы поверг в трепет весь полуостров, ситуация на котором
определялась (или казалось, что определяется) политическим равновесием. Однако у
императора были свои тревоги. Восемь лет назад, в 1517 г., Мартин Лютер прибил свои
Девяносто пять тезисов к церковным вратам в Виттенберге, через три года после этого
публично сжег папскую буллу, гласившую о его отлучении, наконец, в 1521 г. на Вормском
соборе открыто поднял знамя восстания против папы и императора. Единственное, на что
можно было надеяться, чтобы успокоить его, с точки зрения Карла, состояло в созыве
общецерковного собора для обсуждения реформ. Но какая польза от такого собора, если
делегаты из Франции и союзных с ней государств не приедут?
Затем не следовало упускать из виду Сулеймана. Новость о падении Родоса облетела
Запад, наполнив сердца ужасом. Куда, спрашивали друг друга люди, султан нанесет новый

207 Папа Лев X умер в конце 1521 г. Его преемник Адриан VI — голландец из Утрехта и последний
неитальянец, занимавший престол Святого Петра вплоть до Иоанна Павла II, — протянул менее двух лет; его, в
свою очередь, сменил двоюродный брат Льва Джулио деи Медичи под именем Климента VII.
удар? Несомненно, он будет продолжать свой натиск на силы христианского мира. Как
можно его сдержать? Единственное средство — всеобщий Крестовый поход во главе с
императором, поддержанный всеми христианскими государствами. Но как в нынешних
обстоятельствах убедить Франциска Французского поддержать подобное начинание? Как
организовать такой поход, когда Европа разделилась и ее государства столь яростно борются
между собой?
Возможно, соображения наподобие этих и убедили Карла понадеяться на своего
царственного пленника и отпустить его, после того как тот провел год (не без удобств) в
тюремном заключении, на условиях соглашения, следовать которому Франциск вовсе не
собирался — даже несмотря на то что оставил в заложниках двух своих сыновей, чтобы
показать, что будет хорошо себя вести. В документе, известном как Мадридский договор,
подписанном 14 января 1526 г., король с готовностью отказался ото всех своих претензий на
герцогство Бургундское (столь долго бывшее предметом споров), Неаполь и Милан. (Он,
кстати, возвращал все спорные земли герцогу Бурбонскому «на том условии, что мы никогда
более его не увидим».) Но когда Франциск возвратился в Париж и условия соглашения были
обнародованы, поднялся всеобщий протест. Бургундские штаты шумно возмущались:
Франциск не имел права отчуждать провинцию от королевства без согласия ее населения.
Папа Климент также был ошеломлен: как он может надеяться защититься от Карла без
французского присутствия в Италии вообще? Он поспешно привлек Милан, Венецию и
Флоренцию к формированию антиимперской лиги для защиты свободной и независимой
Италии — и пригласил Францию присоединиться. Хотя на Мадридском договоре едва
высохли чернила и король и папа имели весьма различные взгляды на Милан (папа
склонялся в пользу Сфорца, тогда как Франциск хотел забрать город себе), 22 мая 1526 г.
монарх поставил свое имя на соглашении, украсив подпись обычным затейливым росчерком.
Коньякская лига, как ее именовали, внесла новую, весьма любопытную концепцию в
итальянскую политику. Она выработала, возможно, первое соглашение, посвященное
следующей идее: Милан (и по аналогии все остальные итальянские города) должен быть
свободен от иностранного владычества. Свобода стала лозунгом. Очевидно, что свободная
Италия еще не могла существовать, так как по-прежнему представляла собой только
географическое понятие. В то же время всем итальянцам, членам лиги, поставившим свои
подписи, было ясно, что единственная надежда на противостояние силам Карла V (или
Франциска I) заключается в том, чтобы сгладить противоречия между ними, объединить
свои силы и в итоге явить любому потенциальному интервенту прочное целое, единый
фронт. До Рисорджименто208 еще оставалось более трех столетий, но здесь, возможно,
заметны первые проблески национального самосознания, породившего его.

Нет нужды говорить, что Карл V не рассматривал Коньякскую лигу под таким углом
зрения. С его точки зрения, это был открытый и сознательный вызов, и в течение нескольких
следующих месяцев его отношения с папой становились все хуже и хуже. Наконец в
сентябре император отправил в Рим два письма. Вряд ли они оказались бы более
откровенными, даже если бы их написал сам Лютер. Первое, адресованное лично папе,
обвиняло его в том, что он не выполняет свои обязанности по отношению к христианскому
миру, к Италии и даже к принятому им на себя сану. Во втором, посланном кардиналам
Священной коллегии, император пошел еще дальше. Если, гласило оно, папа отказался
собрать Вселенский собор для реформирования церкви, коллегия должна сделать это сама,
без его согласия. То была очевидная угроза папской власти, а для папы Климента
равносильна объявлению войны.
Борьба в Милане и его окрестностях, пожалуй, не прекращалась никогда, и наверняка
многие миланцы, проснувшись утром, с трудом могли бы вспомнить, кому они обязаны

208 Национально-освободительное движение в Италии против иноземного господства (конец XVIII — вторая
треть XIX в.).
хранить верность: фамилии Сфорца, императору или французскому королю. Имперская
армия вошла в город в ноябре 1525 г. и провела зиму, осаждая находившегося в цитадели
несчастного Франческо Мария Сфорца. Лига отправила освобождать его свою армию под
командованием герцога Урбино, однако (в основном из-за его недостаточной
решительности) попытка провалилась и 25 июля 1526 г. Сфорца в конце концов сдался.
Весть об этом повергла папу в полное отчаяние. Казна опустела, он был чрезвычайно
непопулярен в Риме, а его предполагаемый союзник Франциск и пальцем не пошевелил,
чтобы помочь. Тем временем Реформация с каждым днем набирала силу, а вдали по-
прежнему маячила османская угроза. И вот теперь, с приближением осени, пошли слухи, что
император ведет подготовку громадного флота, с которым в Неаполитанское королевство
прибудет около 10 000 человек — так сказать, прямо к нему на порог. Еще больше опасений
у Климента вызвал тот факт, что имперские агенты, находившиеся в городе, делали все
возможное, чтобы против него поднялся мятеж, и им в этом с энтузиазмом помогал член
коллегии кардиналов Помпео Колонна.
Более двух столетий Рим страдал от соперничества двух здешних древнейших родов —
Колонна и Орсини. Вдали, в Кампанье они вели непрерывную войну, и при этом каждая
сторона часто приводила с собой значительные военные силы. Оба рода были невероятно
богаты, и оба правили своими огромными владениями так, словно то были суверенные
государства, причем в каждом имелся свой полноценный двор. В свою очередь, богатство
позволяло им заключать престижные браки: народ до сих пор говорил о торжествах по
поводу свадьбы Клариче Орсини с дядей Климента Лоренцо деи Медичи, самой пышной в
XV столетии. Однако еще до этого Орсини пользовались тем, что можно назвать «особыми
отношениями с папством» по той причине, что все главные дороги, ведущие на север из
Рима, проходили через принадлежавшие им территории. Поэтому папы издавна заботились о
том, чтобы не задевать эту семью.
Уже этого было более чем достаточно, чтобы настроить против папства их соперников,
выдающимся представителем которых в 1520-е гг. являлся Помпео Колонна. Кардинал начал
свой жизненный путь солдатом — и ему, возможно, следовало им бы и остаться. Он принял
сан лишь по настоянию членов своей семьи, и его ни в коей мере нельзя было назвать
Божьим человеком. Действительно, когда Юлий II отказался продвигать его по церковной
лестнице, Помпео в отместку воспользовался серьезной болезнью папы в 1511 г., чтобы
поднять мятеж среди населения, но его попытка провалилась: Юлий выздоровел и лишил его
всех постов. Что удивительно, в коллегию кардиналов его в конце концов допустил не кто
иной, как папа из семейства Медичи — Лев X. Новое назначение, однако, лишь воодушевило
его на то, чтобы самому начать присматриваться к папскому тропу, и если он и испытывал
благодарность к папе Льву, она, конечно, не распространялась на его кузена, занявшего
«через одного» престол Святого Петра. Он питал к Клименту жгучую ненависть, еще более
усиленную завистью, и, как следствие, был полон решимости уничтожить его, низложив или,
в случае необходимости, устранив физически.
В августе 1526 г. родич Помпео Веспасиано Колонна прибыл в Рим, чтобы
договориться о перемирии между своим семейством, с одной стороны, и папой и Орсини —
с другой. Папа Климент, испытавший большое облегчение, распустил свои войска, после
чего армия Колонна немедленно атаковала город Ананьи, блокировав сообщение между
Римом и Неаполем. Папа еще не оправился от изумления и не успел вновь собрать армию,
когда на рассвете 20 сентября та же армия прорвалась через ворота Святого Иоанна
Латеранского и хлынула в Рим.
Примерно в пять часов вечера в тот же день, после тяжелой битвы, продолжавшейся
несколько часов, Климент бежал через тайный ход, который шел из Ватикана в замок Сант-
Анджело. Тем временем начались мародерство и грабежи. Вот что сообщал один из
секретарей курии:

«Папский дворец был почти полностью обобран, вплоть до спальни и

 гардероба его святейшества. Большая закрытая ризница Святого Петра, дворцовая
ризница, комнаты прелатов и челяди, даже конские стойла были опустошены,
двери и окна разбиты; потиры, кресты, посохи, украшения величайшей ценности
— все это попало в руки толпы и было унесено ею в качестве добычи».

Толпа даже ворвалась в Сикстинскую капеллу, где сорвала со стен обои работы
Рафаэля. Были захвачены золотые, украшенные драгоценными камнями потиры, дискосы и
всякого рода церковные богатства на сумму, оценивавшуюся в 300 000 дукатов.
После необходимых приготовлений папа мог бы продержаться в замке Сант-Анджело
несколько месяцев; в тот момент, однако, из-за нераспорядительности кастеляна Джулио деи
Медичи в крепости практически полностью отсутствовала провизия. У Климента не было
выхода, кроме как пойти на соглашение. Последовавшие переговоры проходили трудно, но
результаты их оказались крайне неудовлетворительны для Помпео Колонна. Теперь он
понял, что нанесенный им удар был недостаточным. Не только папа Климент остался на
троне, но и общественное мнение роковым образом обернулось против его семейства. Рим
подвергся разграблению, и винили в этом Колонна, что было совершенно справедливо. В
ноябре Помпео (уже во второй раз) был лишен всех должностей и бенефиций, и виднейшие
члены его семейства подверглись той же участи. Род Колонна потерял всю собственность в
Папской области, за исключением трех маленьких крепостей.
Итак, Климент выжил — но едва-едва.

«Впереди папу не ждало ничего, кроме гибели — не только его собственной,

что мало его тревожило, но и гибели апостольского престола его родной страны и
всей Италии. Более того, он не видел способов предотвратить ее. Он потратил все
свои деньги, все деньги друзей и слуг. Доброе имя наше также утрачено».

Так писал другой служитель курии, Джан Маттео Джиберти, ближе к концу ноября
1526 г. У папы были серьезные основания для уныния. В стратегическом отношении он был
уязвим со всех сторон, и император в полной мере использовал это обстоятельство. А теперь
пришли новости об измене Феррары, правитель которой, герцог Альфонсо д’Эсте,
присоединился к силам империи. «Папа, — писал Миланский посланник Ландриано, —
казалось, получил смертельный удар. Все попытки послов Франции, Англии и Венеции
подбодрить его были напрасны… Он выглядит как больной, покинутый врачами». И все же
его несчастья еще не кончились. 12 декабря испанский посланник вручил письмо,
адресованное лично ему императором, вновь содержавшее требование созвать
общецерковный совет вопреки желаниям папы. В начале следующего года пришли вести о
том, что имперская армия под командованием герцога Бурбона приближается к Папской
области.
Несмотря на то что он совершил предательство по отношению к королю, Бурбон был
харизматической личностью. Всех восхищала его храбрость. Он никогда не уклонялся от
стычек; его всегда можно было найти в самой гуще боя и легко опознать по белой с серебром
мантии, которую он всегда носил, и по черно-бело-желтому штандарту, на котором было
написано слово «Esperance».209 Ныне, пока он продвигался к югу от Милана во главе армии,
насчитывавшей около 20 000 немцев и испанцев, жители всех городов, лежавших у него на
пути — Пьяченцы и Пармы, Реджио, Модены и Болоньи, — отчаянно трудились над
укреплением оборонительных сооружений. Однако они могли не беспокоиться: герцог не
собирался тратить на них время и привел армию прямо к Риму. Войско поднялось на холм
Яникул, находившийся сразу за городскими стенами с северной стороны, и в четыре часа
утра 6 мая 1527 г. штурм начался.
Не имея тяжелой артиллерии, Бурбон рассудил, что на стены надо будет взобраться по
лестницам — метод весьма трудный и опасный; куда проще обстреливать стены до тех пор,
209 Надежда (фр.).
пока они не развалятся. Одной из первых жертв стал он сам: только что он привел отряд
немецких ландскнехтов210 к подножию стены и уже устанавливал лестницу, как пуля из
вражеской аркебузы прострелила ему грудь. Падение его безошибочно узнаваемой, одетой в
белое фигуры заметили и осаждавшие, и осажденные, и примерно в течение часа судьба
штурма висела на волоске. Но затем мысль о мщении подвигла испанцев и немцев на еще
большие усилия, и между шестью и семью часами утра имперская армия ворвалась в город.
С этого момента сопротивление почти прекратилось. Римляне бросились со стен, чтобы
забаррикадироваться в своих домах, а многие солдаты папских войск присоединились к
врагу, желая спасти себя. Только швейцарские папские войска и часть папской милиции
героически сражались, пока их не уничтожили.211
Когда интервенты приблизились к Ватикану, папа поспешил прочь из собора Святого
Петра и во второй раз направился по тайному ходу в замок Сант-Анджело, уже
переполненный охваченными паникой семьями, искавшими убежища. Толпы были так
велики, что подъемный мост удалось поднять лишь с величайшим трудом. За стенами замка
в Борго и Трастевере, несмотря на специальные приказы командиров, солдаты начали
вакханалию убийств, уничтожая всех мужчин, женщин и детей на своем пути. Почти все
пациенты госпиталя Санто-Спирито были перебиты; не осталось в живых и никого из сирот,
находившихся в приюте Пьета.
Имперская армия пересекла Тибр незадолго до полуночи; германские ландскнехты
расположились на Кампо деи Фьори, испанцы — на пьяцца Навона. Разграбление,
последовавшее затем, описано как «одно из ужаснейших в мировой истории». 212
Кровопролитие, начавшееся за Тибром, продолжалось непрерывно: осмелиться выйти на
улицу означало накликать почти неминуемую смерть, но и оставаться в зданиях было почти
столь же опасно; едва ли хоть одна церковь, дворец или дом, и большой и малый, обошли
стороной грабеж и опустошение. Монастыри были разграблены, их насельницы
изнасилованы; самых красивых монашек продавали на улице по джулио 213 за каждую.
Никакого уважения интервенты — особенно испанцы — не оказывали и высшим сановникам
папской курии. По меньшей мере двух кардиналов протащили вниз по улицам и подвергли
пыткам; один из них, которому перевалило за 80, впоследствии умер от увечий.
Прошло четыре дня и четыре ночи, прежде чем Рим наконец получил передышку.
Лишь с прибытием 10 мая Помпео Колонна и двух его братьев с 8000 солдат порядок, хотя
бы внешне, восстановился. К этому времени буквально все римские улицы оказались
разрушены и завалены трупами. Один захваченный в плен испанский сапер позднее
сообщал, что только на северном берегу Тибра он и его товарищи закопали почти 10 000 тел,
а еще 20 000 побросали в реку. Шесть месяцев спустя из-за повсеместного голода и долгой
эпидемии чумы население Рима составляло менее половины по сравнению с тем, каким оно
было накануне осады; в большей части города от зданий остались лишь дымящиеся остовы,
меж которыми лежали тела, брошенные без погребения в самое жаркое время года. В
культурном отношении потери также не поддавались исчислению. Живопись, скульптура,
целые библиотеки — включая Ватиканскую — были разорены и уничтожены, папские

210 Охарактеризовать их (см. Оксфордский словарь английского языка) как «германскую наемную пехоту
XV–XVI вв.» — значит не сказать и половины. Нелепая одежда с разрезами, придававшая им залихватский вид,
отразилась в нарядах фигур на игральных картах, изображающих европейский двор, и вдохновила
Микеланджело, когда ему довелось придумывать униформу для швейцарских гвардейцев папы. Во Франции
по-прежнему существует карточная игра под названием «ланскене». См. Patric Leigh Fermor. A Time of Gifts.
London, 1977. C. 84–86.

211 Близ церкви Санто-Спирито до сих пор сохранилась надпись в память папского ювелира Бернардино
Пассери, который пал на этом месте, защищая Рим.

212 См. книгу Дж. Хука «Разграбление Рима». Hook J. The Sack of Rome London, 1972.

213 Монета, имевшая хождение в Панской области. — Примеч. пер.

архивы разграблены. Школа Рафаэля закрылась; художника Пармиджанино бросили в
тюрьму, и он спасся только благодаря тому, что рисовал портреты своих тюремщиков, пока
ему не удалось бежать в Болонью.
Тем временем императорская армия страдала почти так же, как жители Рима. Она
также практически осталась без продовольствия; ее солдаты — которым месяцами не
платили жалованья, — полностью деморализованные, интересовались только грабежом и
мародерством. Дисциплина упала; ландскнехты и испанцы готовы были перегрызть друг
другу глотки. По-видимому, оставалось надеяться только на армию лиги, которой
командовал слегка оскандалившийся граф Урбино. Учитывая состояние имперского войска,
он вполне мог ворваться в город, выручить из беды папу и спасти положение. Но трусливый,
как всегда, он ничего не предпринял. В конце концов Климент вновь вынужден был
капитулировать. По официальным сведениям, в качестве платы ему пришлось отдать Остию,
Чивитавеккью, Пьяченцу и Модену, а также 400 000 дукатов; в действительности цена
оказалась еще выше, так как венецианцы, хотя и состояли с папой в союзе, заняли Равенну и
Червию, тогда как герцог Феррарский захватил Модену. Папская область, где впервые в
истории появилось эффективно действующее правительство, фактически перестала
существовать.
Но даже теперь борьба — основными противниками, принимавшими в ней участие,
стали уже империя и Франция — продолжалась. Наступивший в конце концов мир стал
результатом переговоров, начавшихся зимой 1528/29 г. между теткой Карла Маргаритой
Савойской и ее невесткой Луизой, матерью короля Франции. Они встретились в Камбре 5
июля 1529 г.; результатом этой встречи стал договор, подписанный на первой неделе августа.
Дамский мир, как его впоследствии стали называть, закреплял власть Испании над Италией.
Франциск отказывался от всех своих притязаний на эти территории, взамен получая от Карла
обещание, что империя не будет претендовать на Бургундию. Однако союзников Франции по
Коньякской лиге совершенно не приняли в расчет. В результате они впоследствии
вынуждены были принять условия, которые Карл поставил им в конце года: среди прочего
Венеция должна была отказаться от всех своих владений в Южной Италии в пользу
Неаполитанского королевства, которым владели испанцы. В Милане восстанавливалась
власть Франческо Марии Сфорца (хотя Карл оставил за собой право держать в цитадели свой
гарнизон); было также восстановлено правление Медичи, изгнанных из Флоренции в 1527 г.
(хотя потребовалась десятимесячная осада, чтобы осуществить реставрацию); наконец,
остров Мальта в 1530 г. был дарован рыцарям ордена Святого Иоанна.
Соглашение это вызвало печаль и — у тех, кто чувствовал, что французский король
предал их, — сознание позора, однако по крайней мере восстановило мир в Италии и
положило конец тянувшейся много лет отвратительной главе ее истории — главе,
начавшейся с момента вторжения Карла в 1494 г. В результате этих событий итальянцы не
получили ничего, кроме опустошений и разрушений. Чтобы окончательно подвести черту,
Карл V впервые пересек Альпы и прибыл на церемонию императорской коронации. Это
было вовсе не обязательно: его дед Максимилиан и вовсе обошелся без нее, а сам Карл
пробыл на троне с момента коронации в Аахене почти десять лет без окончательной
конфирмации своей власти. Однако оставалось фактом, что пока папа не возложил на его
голову корону, его титул императора Священной Римской империи был практически не
подтвержденным, а для того, кто обладал столь сильным чувством возложенной на него
святой миссии, были весьма важны как титул, так и таинство.
Коронация императоров по традиции происходила в Риме. Высадившись в Генуе в
середине августа 1529 г., Карл, однако, получил известие о том, что Сулейман неуклонно
приближается к Вене, и тут же решил, что глупо отправляться в такое далекое путешествие
вниз по полуострову в такой момент — оно займет слишком много времени, а кроме того, в
случае кризиса он окажется отрезан от Германии, что небезопасно. К папе Клименту
поспешили гонцы, и было решено, что в таких обстоятельствах церемонию нужно устроить в
Болонье — городе, добраться до которого было гораздо легче, и где власть папы по-
прежнему оставалась крепка. Даже после этого неопределенность не разрешилась
окончательно: но пути в Болонью в сентябре Карл получил срочное известие с просьбой о
помощи от своего брата Фердинанда, находившегося в Вене, и чуть было не отказался
короноваться в назначенное время в назначенном месте. Лишь после долгих размышлений
он решил сделать так, как было условлено, — ведь к тому моменту как он достиг бы Вены,
город бы уже пал или султан отступил бы на зимние квартиры; в любом случае малых сил,
бывших с ним в Италии, было бы недостаточно, чтобы повлиять на ход событий.
Итак, 5 ноября 1529 г. Карл V торжественно вступил в Болонью, где перед базиликой
Санта-Петронио папа Климент ожидал встречи с ним. После краткой приветственной
церемонии оба удалились в Палаццо дель Подеста, расположенный по другую сторону
площади, где для них были приготовлены соседние апартаменты. Предстояло сделать немало
— обсудить и решить множество важнейших вопросов, прежде чем совершить обряд
коронации. В конце концов прошло всего два года с того момента, как папский Рим
разграбили имперские войска, в то время как Климент находился в замке Сант-Анджело,
будучи фактически пленником Карла; теперь, так или иначе, нужно было восстанавливать
дружеские отношения, а также заключать договоры о мире со всеми итальянцами —
бывшими врагами империи, в том числе и с главными (если не считать самого папы):
Венецией, Флоренцией и Миланом. Лишь после этого, когда на всем полуострове был
окончательно восстановлен мир, Карл счел себя вправе преклонить колена перед Климентом,
чтобы получить императорскую корону. День коронации был назначен на 24 февраля 1530 г.;
приглашения полетели ко всем правителям христианского мира. Чтобы устроить будущее
Италии, Карл и Климент дали себе срок чуть менее четырех месяцев.
Удивительно, но его оказалось достаточно. Задолго до назначенной даты Карл заложил
основы панитальянской лиги — лиги, свидетельствовавшей о распространении
императорской власти по всей Италии в масштабах, невиданных в прежние времена. Итак,
мир был подписан; Коньякская лига, созданная по инициативе Климента, и разграбление
Рима войсками Карла равным образом были забыты (или по крайней мере их выбросили из
головы), и 24 февраля 1530 г. в Санта-Петронио Карл был вначале помазан, а затем получил
из рук папы меч, державу, скипетр и, наконец, корону Священной Римской империи.
Происходящее несколько омрачилось из-за того, что построенный на скорую руку
деревянный мост между церковью и дворцом рухнул как раз в тот момент, когда по нему
проходила свита императора, но когда выяснилось, что среди многочисленных жертв никто
серьезных травм не получил, настроение у всех быстро поднялось вновь и торжества
продолжались далеко за полночь.
В последний раз в истории папа короновал императора; в тот день пришел конец 700-
летней традиции, начавшейся в 800 г., когда папа Лев III возложил императорскую корону на
голову Карла Великого. Это никоим образом не означало конца империи и власти
императора, но отныне никогда более — даже символически — он не получал ее из рук
Христова наместника на Земле.

Глава XV
БЕРБЕРИЯ И БАРБАРОССЫ
С первых дней существования мира люди грабили своих собратьев; с того момента как
появилось первое судно, на котором можно было плавать, в Средиземноморье существовало
пиратство. Со времени «темных веков» оно практиковалось как христианами, так и
мусульманами под предлогом войны или без оного, причем зачастую также и без каких бы
то ни было угрызений совести. С точки зрения турок, действия рыцарей ордена Святого
Иоанна в годы их пребывания на Родосе не заслуживали иного названия; в то же время
Фердинанд и Изабелла, нанеся поражение Гранадскому эмирату, вряд ли воспринимали
постоянные нападения на испанских моряков мусульман, устраивавших рейды из Северной
Африки, как достойную уважения борьбу со стороны побежденных и продолжение войны.
Однако именно так оценивали ее нападавшие, и в начале XVI в. подобные агрессивные
действия приобрели новый размах: побережье Берберии стало устойчиво ассоциироваться с
пиратством.
После первого появления арабов, имевшего место почти девятьсот лет назад,
североафриканское побережье, за исключением Мелильи (испанцы заняли ее в 1497 г., и она
до сих пор оставалась испанской колонией), контролировалось Омейядским, Аббасидским и
Фатимидским халифатами, Альморавидами и Альмохадами, а также разными более мелкими
династиями, такими как Бени Хафс в Тунисе, Бени Зиян в Центральном Магрибе и Бени
Мерин в Марокко. По большей части то были просвещенные правители. Они даровали
свободу вероисповедания небольшим христианским общинам, существовавшим на их
территориях; в XIII в. в Фесе, городе, где Лев Африканский (его сочинения оставались
примерно в течение четырех веков одним из основных источников сведений об исламе для
европейцев) служил регистратором в «госпитале для странников», даже был епископ.
Сохранилось свидетельство Льва Африканского, относящееся примерно к 1526 г., насчет
«любезности, гуманности и честном поведении берберийцев… культурные люди, сами себе
предписавшие законы и [давшие] установления», понимающие в науках и искусствах. Более
того: кажется, что нормой здесь было пользоваться плодами весьма тесных коммерческих
связей с Сицилией и купеческими республиками Италии; местные торговцы были хорошо
известны даже английским купцам XV в., для которых Алжир был куда более доступен,
нежели Константинополь или даже Венеция. Но хотя здешние правители и могли запретить
пиратство, им никогда не удалось бы воспрепятствовать отдельным, самостоятельно
действовавшим корсарам отправиться в плавание, и христиане, становившиеся их жертвами
— особенно сардинцы, жители Мальты, генуэзцы и греки, — платили им тем же. К концу
XIV в. последние, правда, развили еще большую активность; в первую очередь именно они, а
не мусульмане, наводили ужас на Средиземноморье. Их деятельность отчасти лишилась
смысла лишь с появлением больших коммерческих флотов: с этого момента главные
позиции заняли корсары-мавры.
XV в., как мы видели, стал свидетелем двух катаклизмов, произошедших по разные
стороны Средиземного моря: падения Константинополя на Востоке в 1453 г. (в результате
Черное море оказалось закрыто для кораблей христиан) и постепенное изгнание мавров из
Испании на западе в период начиная с 1492 г. Оба привели к быстрому увеличению числа
бездомных бродяг (на Востоке — христиан, на Западе — мусульман); разоренные,
недовольные, они жаждали мщения, и многие из них начали вести жизнь пиратов. Обычно
христиане базировались в Центральном Средиземноморье: на Сицилии, Мальте или на
одном из бесчисленных островов близ побережья Далмации. В свою очередь, мусульмане
могли только присоединиться к своим единоверцам в Северной Африке. Расстояние между
Танжером и Тунисом составляет примерно 1200 миль, и прибрежная полоса, по большей
части плодородная и изобилующая пресной водой, изрезана бесчисленным множеством
укрытых от штормов естественных гаваней, идеально подходивших для их целей. Так
родилась легенда о побережье Берберии.
Два знаменитейших на всем побережье пирата — Арудж и Хизр (более известный как
Хайраддин) Барбароссы — были братьями. Родившиеся на острове Митилин (современный
Лесбос), они были сыновьями отставного янычара, грека по рождению, ставшего
горшечником, и его жены, овдовевшей после брака с греческим священником. (Так как все
янычары изначально, до насильственного обращения в ислам, были христианами, в жилах
братьев Барбаросса не текло ни капли турецкой, арабской или берберийской крови,
дополнительным свидетельством чего служили их знаменитые рыжие бороды). В ранней
юности Али — старший из двух — принимал участие в неудачной экспедиции против
рыцарей ордена Святого Иоанна, во время которой те взяли его в плен и заставили служить
на галерах. Его выкупили (кто — неизвестно). Вскоре после этого константинопольские
купцы доверили ему капер; он служил под командованием мамлюкского правителя Египта.
В самом начале века братья появляются в Тунисе с двумя галиотами — большей
частью открытыми судами, имевшими примерно по семнадцать весел, причем с каждым
управлялись двое-трое гребцов. В 1504 г. в проливе, отделяющем остров Эльбу от
материковой Италии, Арудж захватил первые важные трофеи: две папские галеры,
загруженные до самого планшира дорогим товаром из Генуи. Они направлялись в
Чивитавеккью, но так и не достигли места назначения: пираты взяли их на абордаж,
захватили и с торжеством отвели в Тунис.
На следующий год также было совершено нападение на несколько испанских кораблей,
причем с похожими результатами, и наконец в 1509 г. кардинал Хименес отрядил
прославленного дона Педро Наварро, под командованием которого находилось не менее 90
судов и армия в 11 000 человек, якобы для распространения христианства вдоль
североафриканского побережья, но на деле для того, чтобы призвать негодяев к ответу.
Взятие Орана стоило испанцам всего 30 жизней; вслед за тем они хладнокровно перебили
4000 его жителей и вывезли в Испанию еще 5000 вместе с военной добычей, оценивавшейся
в 500 000 золотых дукатов. На следующий год Бужи и Триполи постигла та же участь. Но
сила Аруджа, к тому времени захватившего остров Джерба и устроившего там опорный
пункт, откуда он совершал свои нападения, продолжала расти. В 1512 г. он откликнулся на
просьбу изгнанного доном Педро правителя Бужи восстановить его власть в обмен на право
свободно пользоваться портом. После мощного обстрела, продолжавшегося неделю,
испанский гарнизон был готов сдаться, но тут удачным выстрелом Аруджу оторвало левую
руку; он снял осаду, и флот возвратился в Тунис (правда, по дороге пираты захватили
генуэзский галеон).
Генуэзцы не медлили в делах мести; их адмирал Андреа Дорна поспешил с
двенадцатью галерами в Тунис, разграбил крепость и захватил половину пиратского флота.
Но Арудж вновь перешел в наступление. В 1516 г. к нему поступила новая просьба — на
этот раз от принца Селима из Алжира. Дон Педро не завоевал этот город, но два года назад,
пытаясь воспрепятствовать постоянным нападениям алжирцев на корабли испанцев,
последние выстроили укрепления на прибрежном острове в заливе, известном под названием
Пеньон, откуда они полностью контролировали гавань и угрожали движению в обоих
направлениях. Арудж не стал медлить. При попытке захватить Бужи он потерпел неудачу, но
Алжир представлял собой куда более крупную добычу. Кстати, здесь можно было создать
превосходную столицу великого Берберийского королевства, о котором он давно мечтал.
К тому моменту Арудж обладал достаточными силами, чтобы мобилизовать флот из 60
галиотов (под командованием своего брата Хизра) и армию численностью примерно 6000
человек. С этим войском он двинулся вдоль побережья к Алжиру, сделав остановку лишь в
Шершеле, в нескольких милях к западу, где другой пират, турок по имени Кара-Хасан,
выкроил себе маленький султанат и собрал небольшую армию мавров и турок, а также
некоторое количество кораблей. Все это было нужно Барбароссе, но он предпочел не
вступать в союз с Кара-Хасаном: проще было снести ему голову одним ударом ятагана.
Прибыв в Алжир, он тут же начал мощный обстрел крепости на острове, однако по
прошествии трех недель так и не добился ощутимых результатов и, столкнувшись с явной
опасностью ударить перед принцем лицом в грязь, изменил свой план. Через несколько дней
Селим был убит в ванной и Арудж официально провозгласил султаном себя.
Жители Алжира увидели, что ошиблись, обратившись к Барбароссе за помощью, и
вскоре начали секретные переговоры с испанским гарнизоном на Пеньоне, чтобы свергнуть
нового султана. Но Арудж, на которого работала шпионская сеть по всему городу, вскоре
прослышал о происходящем. Однажды в пятницу, когда все наиболее видные граждане
собрались в большой мечети, двери оказались заперты и молящиеся увидели, что окружены
вооруженными людьми. Одного за другим их связали вместе их же собственными
тюрбанами и повели к главным воротам, где они стали свидетелями казни главных
заговорщиков.
Новость о перевороте вскоре достигла Испании, и Хименес встревожился не на шутку.
В мае 1517 г. он выслал вторую экспедицию против Аруджа: 10 000 человек возглавил
главнокомандующий морских сил страны Диего де Вера. И вновь Барбаросса действовал
быстро. Напав на испанцев прямо во время их высадки и не дав им перегруппироваться, он
перебил около 3000 человек. Оставшиеся поспешно вернулись на борт и уплыли, спасая
свою жизнь. Но даже и здесь удача отвернулась от них. Ближе к вечеру внезапно начался
шторм, пригнавший многие суда к берегу, где поджидали люди Барбароссы. Флот, с трудом
добравшийся до родных мест, был невероятно мал по сравнению с первоначальным. Через
месяц правитель Тенеса (города примерно в 90 милях к западу от Алжира) выказал крайнюю
глупость, выступив против корсара: его армия, в свою очередь, была разбита, и хотя ему
самому удалось скрыться среди холмов, через несколько дней Арудж захватил его город и
еще раз провозгласил себя султаном. Вслед за тем быстро настала очередь Тлемсена, города,
расположенного в 200 милях к западу и несколько дальше от моря; когда Арудж вошел в
него в сентябре, перед ним на копье несли голову прежнего правителя. За исключением
Орана, Бужи и Пеньона, а также некоторых других крепостей, стоявших вдоль побережья,
Арудж Барбаросса теперь оказался хозяином практически всей территории, составляющей
современную республику Алжир. Чтобы захватить ее, ему понадобилось всего тринадцать
лет.
Но Оран, как оказалось, стал его ахиллесовой пятой. Вскоре после прибытия в
Испанию Карла I — впоследствии императора Карла V — в сентябре 1517 г. правитель
города, маркиз де Комарес, вернулся в Испанию, чтобы принести ему присягу и обсудить
общую ситуацию в Северной Африке. К тому времени положение стало отчаянным. С
каждым месяцем Барбароссы все более усиливались; угроза в адрес немногочисленных
испанских владений, еще остававшихся на побережье, постоянно росла. Несомненно, настал
момент, пока не поздно, нанести новый удар, на сей раз, однако, нельзя было недооценить
силу и воинское искусство врага, что привело к таким трагическим последствиям в прежних
случаях. Молодого короля не пришлось уговаривать — немедленно отдал приказ о
подготовке экспедиции в течение будущей зимы. Суда отплыли в начале весны; участники
получили приказ изловить Барбароссу и уничтожить.
На этот раз в путь отправилась настоящая армада (она достигла Орана в первые месяцы
1518 г.) и опытная и закаленная в боях армия, которая тут же двинулась на Тлемсен. Не
доверявший защитникам города Арудж срочно направил гонца с просьбой прислать
дополнительные силы и снаряжение к султану Феса, но тот отвечал уклончиво; тем
временем испанская армия приближалась, и нельзя было терять ни минуты. Следовало
принести в жертву Тлемсен; у Аруджа не было другого выхода, как отступить в Алжир. Но
— возможно, ожидая помощи из Феса (так и не пришедшей), — он покинул город слишком
поздно. Комарес узнал о его отъезде и устремился в погоню. Лошади Аруджа были
превосходны, но они не могли соперничать с испанскими чистокровными скакунами, и
продвигавшиеся ускоренным маршем испанцы неуклонно нагоняли его. Рассказывали, что
Арудж разбрасывал позади золото и драгоценные камни, чтобы задержать преследователей,
но Комарес запретил своим людям спешиваться и наконец нагнал его, когда он и его армия
переправлялись вброд через горную реку. Арудж и его авангард уже ее пересекли, но пират
повернул обратно, чтобы присоединиться к оставшимся, кто еще не успел сделать это, —
войско Аруджа оборотилось единым фронтом к испанским силам. На этом речном берегу он
выдержал свою последнюю схватку, и там, по-прежнему нанося удары направо и налево
своей единственной рукой, был убит на сорок четвертом году жизни.
После всего совершенного он заслужил такой конец. Арудж не ведал страха, порой
проявлял безрассудство и был, по-видимому, самым первым из тех головорезов-корсаров,
которые оставили след в истории последующих столетий. Из современников по храбрости,
как говорили, ему был равен один лишь Эрнан Кортес. Нужно добавить, что своими
изумляющими достижениями — он начал, будучи иностранцем с дурной репутацией, не
имея союзников, и в крайне тяжелых условиях враждебности со стороны местных жителей и
всего, что устраивали против него испанцы, создал за счет одной лишь силы характера за
немногие годы сильное и жизнеспособное государство в Северной Африке, — только он
сравнялся с величайшими из конкистадоров.

Смерть старшего Барбароссы и гибель его армии открывала маркизу де Комаресу

дорогу на Алжир. Если бы он двинулся на город, тот, несомненно, пал бы, а если бы Алжир
оказался в руках испанцев, они бы вскоре захватили и оставшуюся часть Северной Африки.
Однако он не сделал ничего подобного. Вместо этого он сразу же вернулся в Оран — и
возможность овладеть Северной Африкой оказалась упущена Испанией на три столетия. Тем
временем Хизр — или, как мы теперь должны называть его, Хайраддин — Барбаросса
принял, если можно так выразиться, мантию своего брата.
Мало кто мог бы решиться на такое, но Хайраддин никогда не страдал отсутствием
уверенности в себе. Возможно, он не обладал тем стилем, каким отличался Арудж, но
честолюбия и храбрости у него было не меньше, чем у брата, а способностями к
государственным делам и политической мудростью он, вероятно, значительно превосходил
его. К примеру, маловероятно, чтобы Арудж когда бы то ни было думал о том, чтобы
отправить послов в Константинополь, дабы официально представить султану новую
провинцию Алжир. С точки зрения Селима I, завоевавшего Египет всего год назад, это было
бесценное приобретение, за счет которого его империя расширялась на запад. Он тут же
сделал Хайраддина своим бейлербеем (или генерал-губернатором) и назначил ему почетную
стражу в 2000 янычар. С их помощью тот возвратил себе все, что было завоевано испанцами
(за исключением Орана и почти неприступного Пеньона, находившегося вне алжирской
гавани).
Затем Хайраддин заключил союз со всеми крупными арабскими и берберскими
племенами внутренних территорий. В примечательно короткое время второй Барбаросса,
достигший значительно большего могущества, нежели то, которым когда-либо обладал его
брат, добился господства над Центральным и Западным Средиземноморьем. Он собрал
вокруг себя блистательное общество пиратских капитанов. В их число входил Драгут, также
бывший христианин, принявший мусульманство и прославившийся под именем
«Обнаженный меч ислама»; Синан, «иудей из Смирны», которого подозревали в
пристрастии к черной магии, потому что он мог определить магнитное склонение с помощью
арбалета; грозный Аюдин-рейс, которого испанцы называли Качадьябло 214, и примерно с
полдюжины других (причем все они были превосходными моряками). С мая по октябрь ни
одно иностранное судно не было защищено от их нападения; они также не задумываясь
миновали проливы и выходили в Атлантику, в открытый океан, где, дрейфуя, ожидали
испанские галеоны, возвращавшиеся из Карибского моря в Кадис. Однако их интересовали
не только сокровища; столь же прибыльным во всех отношениях был захват пленников-
христиан, которых можно было обратить в рабство и послать работать на галеры или
(иногда) получить за них выкуп золотом.
Один случай особенно хорошо иллюстрирует действия берберийских пиратов в
Средиземном море. В 1529 г. Аюдин-рейс отправился с четырнадцатью небольшими
галиотами в рейд на Майорку, где узнал о том, что большая группа морисков —
«обращенных» мусульман — желала бежать от своих господ испанцев и готова заплатить
хорошие деньги, если им обеспечат переезд в Северную Африку. Ночью он втайне пристал к
берегу, взял на борт 200 семей и, захватив с собой немало сокровищ, отплыл домой.
Случилось так, что как раз в этот момент прибыл флот из восьми больших испанских
галеонов под командованием некоего генерала Портундо. Он возвращался из Генуи, куда
Портундо сопровождал Карла V в Болонью на церемонию коронации с участием папы
римского; на судах находилось много грандов, присутствовавших при этом событии. Аюдин
быстро высадил своих пассажиров, а затем повернул в море, атаковал флагманский корабль
и взял его на абордаж. В последовавшей рукопашной схватке Портундо погиб. К этому

214 Характеристики пиратов заимствованы автором из романа Рафаэля Сабатини «Меч ислама». — Примеч.
пер.
времени битва закончилась. Одному из галеонов удалось уйти и достичь острова Ибица;
остальные семь были захвачены. Галерных рабов-мусульман освободили от цепей, и вместо
них за весла взялись их прежние хозяева; поврежденные корабли починили; мориски вновь
взошли на борт, и семь блестящих трофеев — с выдающимися их пассажирами, за которых,
как ожидалось, можно будет получить хороший выкуп, — с триумфом отвели назад на
буксире.
Наконец Барбаросса решил, что готов к штурму Пеньона. Расположенный у самого
входа в алжирскую гавань, он долгое время представлял собой угрозу для его кораблей, но
лишь сейчас у него появилась тяжелая артиллерия, чтобы нанести удар. 6 мая 1530 г.215 атака
началась. Обстрел крепости велся день и ночь в течение пятнадцати суток, прежде чем он
отдал приказ начать общий штурм. К этому времени солдаты испанского гарнизона
совершенно пали духом. Крепость затем демонтировали, и в течение двух лет христианские
рабы трудились над строительством огромного мола, на который пошли камни от
разрушенных построек, соединившего остров с континентом. Он до сих пор защищает гавань
с западной стороны.
Почему же в первой половине XVI в. мусульманский мир достиг такой власти на
Средиземном море? Прежде всего потому, что христиан-соперников у них было мало.
Венеция и Генуя контролировали Адриатику, а также ту часть Ионического моря, которая
располагалась непосредственно к югу от них, но рыцари ордена Святого Иоанна — в те дни
умевшие лучше кого бы то ни было вести войну на море — были изгнаны с Родоса в 1522 г.
и нашли себе новое пристанище на Мальте лишь семь лет спустя; должно было пройти
некоторое время, прежде чем они могли надеяться восстановить прежнее влияние и силу.
Испания, как мы видели, всячески старалась играть активную роль, но главным образом
направляла свои усилия на Новый Свет. Кроме того, христиане оставались безнадежно
разобщены. Если Испания и Франция, папа и империя, католики и православные,
Сицилийское и Неаполитанское королевства и князья Северной Италии могли бы взяться за
общее дело вместе, то перспективы для подданных султана могли бы оказаться весьма
мрачными, но европейцы, кажется, с куда большим усердием истребляли друг друга, нежели
стремились организовать всеобщее сопротивление туркам. Ислам же, представляя полную
противоположность им, оставался практически монолитным.
Из всех командующих христианского мира лишь один, казалось, был способен
сдерживать их натиск. В 1532 г. генуэзец Андреа Дориа одержал несколько побед над
османскими эскадрами у берегов Греции. Как ни парадоксально, но именно эти успешные
действия привели Барбароссу к тому, что стало (почти бесспорно) самым славным моментом
его карьеры. Султан Сулейман прекрасно понимал, что турецкий флот был неизмеримо
слабее пиратского и должен быть радикально реорганизован, чтобы быть в состоянии
своими силами удерживать господство над Средиземным морем. Более того, это мог сделать
лишь один человек. Так и случилось, что весной 1533 г. из Высокой Порты в Алжир прибыла
делегация с распоряжением Хайраддину при первой же возможности прибыть в
Константинополь.
Корсар с готовностью принял предложение. Как верный подданный султана —
каковым, несомненно, он и являлся, — он должен был в полной мере осознавать, какая ему
оказана честь, но у него также были и свои причины. С некоторого времени он, что
называется, положил глаз на Тунис, который непосредственно примыкал с востока к его
владениям. Некогда там находилась их с братом ставка, но в последние годы ни он, ни
Арудж не уделяли Тунису особого внимания. В 1526 г., однако, на трон взошел новый
властитель из династии Бени Хафс; по преданию, перед этим он перебил своих братьев — 22
человека.216 Вскоре оказалось, что его правление — настоящее бедствие, и к 1532 г.
215 В тексте ошибочно 1560 г. — Примеч. пер.

216 Там, где браки, как правило, полигамны, такая большая семья не в диковинку; напротив, было бы
странно, если бы она была меньше.
Барбароссе уже регулярно поступали просьбы от его друзей из Туниса взять власть в свои
руки. Однако он нуждался в благословении султана, прежде чем решиться на подобный шаг;
он также мог убедить Сулеймана обеспечить его людьми и оружием (что было бы еще
лучше).
Он отправился в плавание в августе того же года, нагрузив свои суда подобающими
подарками султану (в том числе — если верить Сандовалю, епископу Памплоны, — около
200 молодых женщин-христианок для его гарема, каждая из которых держала в руке золотую
или серебряную вещь в подарок). Ему был оказан соответствующий прием. Несколько дней
спустя он получил титул паши; его назначили членом Дивана и главнокомандующим флота.
Ему пришлось остаться в Константинополе примерно на год, в течение которого он
фактически создал заново османский флот. Французский посол, находившийся в городе,
сообщал в 1543 г.:

«Господство Турции на море начинается с первой зимы, проведенной

Хайраддином на верфях этого города… Около Перы 217 на берегу находится верфь,
где они как строили, так и чинили галеры и другие корабли. Обычно там работало
200 искусных рабочих… За все это отвечает главнокомандующий, которого турки
называют Бейлербеем Моря; он также отвечает за флот, когда тот отправляется в
плавание… Пока он не возглавил дело, турки, за исключением нескольких пиратов,
ничего не знали об искусстве мореплавания. Когда им нужно было набрать экипаж,
они отправлялись в горы Греции и Анатолии, приводили пастухов… сажали их за
весла на галеры и заставляли служить на всех прочих судах. Это было совершенно
бесполезно, поскольку те не умели грести, не знали того, что должны знать моряки,
не умели даже держаться на ногах во время качки. Однако Барбаросса в один миг
все изменил… Вдохновляя людей своей изумительной энергией, он заложил на
верфи в течение зимы 61 галеру, а весной смог выйти в море, имея флот в 84
судна».

В июле 1534 г. Хайраддин Барбаросса вывел свой новый флот из бухты Золотой Рог
через Мраморное море и вниз по Дарданеллам в Средиземное море. Обогнув «мысок»
итальянского «сапожка», он захватил и разграбил Реджо, затем миновал Мессинский пролив
и двинулся вдоль побережья в сторону Неаполя. Со стороны неаполитанского вице-короля
не последовало никакой реакции, что было достаточно странно. Возникает вопрос: может
быть, он получил от корсара тайное сообщение о том, что, если он не окажет сопротивления,
пираты не тронут город? В любом случае Неаполь они пощадили, и флот двинулся в
Сперлонгу218, которой повезло куда меньше: пираты захватили лучших женщин города и
погрузили на корабли.
Однако Барбаросса особенно заинтересовался одной женщиной, которая, с его точки
зрения, могла стать замечательным даром султану. Это была Джулия Гонзага, изящная юная
вдова Веспасиано Колонна. Она считалась первой красавицей своего времени; Себастьяно
дель Пьомбо и Тициан написали ее портреты; ее восхваляли Ариосто и Тассо; во дворце в
городке Фонди, где она жила, ее окружал маленький изысканный и утонченный двор. Этот
городок находился примерно в двенадцати милях от Террачины, и Хайраддин надеялся
силами небольшого отряда совершить рейд и захватить и город, и Джулию врасплох. К
счастью, ее предупредили за несколько минут до появления корсаров и она прямо в ночном
платье бежала в сопровождении одного-единственного слуги, которого позднее приговорила
к смерти на том основании, что он воспользовался ее потрясением и повел себя с ней
чересчур дерзко. (Учитывая обстоятельства, можно предположить, что так оно и было.)

217 Северо-восточная сторона бухты Золотой Рог. — Примеч. пер.

218 Там находилась вилла императора Тиберия, и там же он превратил находившуюся по соседству пещеру
(ее до сих пор можно видеть) в пиршественный зал. Согласно Светонию, однажды ночью, когда он пировал
здесь в компании, часть крыши внезапно обвалилась. Многие гости и слуги погибли, но император спасся.
Фонди, как и следовало ожидать, заплатил пиратам обычную дань.
Несколько судов с пленницами (большинство которых предназначалось для
невольничьих рынков в Турции) и добычей из разграбленных городов теперь вернулось в
Константинополь. На них также плыла большая часть янычар, отправленных султаном
Селимом; возможно, приказ вернуться домой им отдал Сулейман (тот отправился на войну в
Персию, и ему необходимо было собрать как можно больше войск). Основная часть флота,
однако, двинулась к юго-западу, по направлению к Тунису. С точки зрения Барбароссы, его
итальянская экспедиция была всего-навсего подготовкой, маленьким безопасным
упражнением, рассчитанным на то, чтобы на султана произвел впечатление его новый флот и
в особенности новый адмирал. Теперь настало время для серьезного дела: предстояло
свергнуть Мулай Хасана и захватить Тунисское королевство. Он подплыл к гавани 16
августа и немедленно начал обстрел, однако обнаружил, что Мулай Хасан успел покинуть
город. Два дня спустя бежавший правитель во главе тысячного отряда ополченцев
предпринял (без особого энтузиазма) попытку вернуться, но когда корсары открыли огонь,
он вновь поспешно отступил. Всю ту зиму Барбаросса заставлял своих людей трудиться,
укрепляя оборонительные сооружения, прикрывавшие гавань, и возводя новую
внушительную крепость, достаточно большую, чтобы вместить гарнизон численностью 500
человек.
Однако ему было уже поздно беспокоиться: на сей раз он слишком зарвался.
Возможно, планируя тунисскую операцию, он не в достаточной степени учел возможную
реакцию Карла V и мощь, с которой тот ответит на его действия; в любом случае он
совершил серьезную ошибку. Достаточно взглянуть на карту и увидеть, что Карл, вероятно,
не согласился бы с тем, что тот аннексировал страну, находящуюся всего в 100 милях от
процветающих портовых городов Западной Сицилии — Трапани и Марсалы — и лишь
немногим далее от самого Палермо. Ленивый и падкий на удовольствия Мулай Хасан не
представлял опасности, но то, что Барбаросса теперь овладел Тунисом, ставило под угрозу
власть самого императора над Сицилией. Едва он узнал эту новость, как начал планировать
огромную экспедицию, чтобы отвоевать город. Флот, силами которого предполагалось
осуществить вторжение, должен был включать в себя корабли из Испании, Неаполя, с
Сицилии, Сардинии, Мальты, где рыцари ордена Святого Иоанна недавно обосновались
после изгнания с Родоса, и из Генуи; командование должен был вновь взять на себя Андреа
Дориа. Сам император вместе с испанским контингентом, насчитывавшим примерно 400
судов, отплыл из Барселоны в конце мая 1535 г. к назначенному месту встречи — Кальяри на
Сардинии. Они достигли его 10 июня и прихватили с собой еще 200 кораблей. Затем, 13
июня, повернули на юг и на следующий день легли в дрейф на рейде близ тунисского порта.
Хайраддин понимал, что в битве с такой армадой он вряд ли может надеяться удержать
город. Не желая, однако, терять больше судов, чем это необходимо, он в качестве меры
предосторожности отослал 15 лучших кораблей вдоль побережья в Боне (расположенный
примерно на полпути к Алжиру), где они могли находиться в безопасности и составить
резерв. Он и его люди сражались храбро, как всегда, но 14 июля — ровно через месяц после
прибытия Карла — рыцари ордена Святого Иоанна пошли на штурм крепости Ла-Гулетта,
защищавшей внутреннюю гавань, а неделю спустя 12 000 пленников-христиан,
содержавшихся в городе, каким-то образом вырвались на свободу и ринулись на своих
прежних тюремщиков. Тунис был полностью потерян; теперь пришел черед Барбароссы
спасаться бегством. В компании двух товарищей-капитанов, Аюдина-рейса и Синана, а
также тех своих людей, кто смог последовать за ним, он выскользнул из города и отправился
в Бону.
В этот момент Карлу следовало отдать армии приказ тут же броситься в погоню и
заставить Хайраддина принять генеральное сражение. Сделай он это, император мог бы
уничтожить пирата раз и навсегда, а при наличии 600 кораблей императорским силам не
составило бы труда не дать ему бежать морем. Но солдаты — и, возможно, также матросы —
были слишком заняты грабежом и насилиями, поскольку по законам войны они имели на это
право в течение трех дней и ночей. Согласившись выплачивать императору ежегодную дань,
Мулай Хасан затем был формально восстановлен в качестве правителя в своем городе, от
которого остались одни опустевшие руины, а испанцы, восстановив и укрепив Ла-Гулетту,
объявили ее испанской территорией и разместили здесь постоянный гарнизон. По
единодушному мнению всех христиан, экспедиция завершилась полным успехом. Тунис
вновь оказался в руках друзей, тысячи единоверцев освободились из плена, и — возможно,
самое лучшее — прежде непобедимый Барбаросса в конце концов потерпел поражение.
Все они могли вернуться на родину, вполне удовлетворенные своими достижениями —
или им так по крайней мере казалось. Император действительно отправил Андреа Дориа в
экспедицию на запад вдоль побережья, с тем чтобы найти бежавшего корсара и призвать к
ответу. Он не знал своего противника. Хайраддин Барбаросса поступил по-своему: вместо
того чтобы тайком пробираться в Алжир, как ожидали сторонники императора, он зашел в
Бону лишь для того, чтобы собрать больше кораблей, а затем тут же направиться на север к
Балеарским островам. Когда его эскадра приблизилась, обитатели острова предположили по
понятным причинам, что это часть имперского флота, возвращающегося в Барселону. Они
уверились в этом, увидев флаги, окрашенные в цвета империи. Итак, судам не оказали
сопротивления, когда они беззвучно скользнули в гавань Магона, расположенную в юго-
восточном углу Менорки. Португальский торговый корабль, стоявший там на якоре,
приветствовал их салютом как друзей; затем внезапно эскадра открыла огонь. Португальцы,
захваченные врасплох, защищались, как могли, однако враги с легкостью захватили их
корабль. Потребовалось всего несколько часов на то, чтобы не только весь порт, но и весь
город оказались разграбленными и уничтоженными.

В конце осени 1535 г. Барбаросса совершил свое второе путешествие в

Константинополь. В Северную Африку он так и не вернулся. Последние годы жизни он
провел скорее в роли адмирала османского флота, нежели пирата, расстраивая планы врагов
султана, особенно испанцев, венецианцев и генуэзцев. До этого времени Венеция могла
разворачивать свои торговые дела, по большей части не встречая противодействия.
Считается, что блистательный великий визирь Сулеймана Ибрагим-паша родился в
Далмации венецианским гражданином. Естественно, что, после того как он был
принудительно обращен в ислам, в его сердце всегда имелся уголок для Венеции и он изо
всех сил старался оберегать ее средиземноморские владения. Однако весной 1536 г. Ибрагим
был убит по наущению жены Сулеймана Роксоланы, которая хотела, чтобы его пост
достался ее пасынку — Рустам-паше.219 Отныне корабли Серениссимы стали столь же
подвержены нападениям, как испанские и генуэзские.
В том же году императорский флот под командованием Андреа Дориа захватил близ
Мессины десять турецких торговых судов. Продолжением этого удара стало отважное
нападение на часть сил османского флота близ Паксоса в Ионическом море. Султан, твердо
решив, что эти два удара требуют отмщения, придумал дерзкий план: весной 1537 г. он
лично поведет армию численностью 20 000 человек через Фракию и вниз по Балканскому
полуострову до Валоны, расположенной на территории современной Албании; тем временем
Барбаросса во главе флота из ста кораблей направится к тому же порту. Там он возьмет
армию на борт и перевезет в Бриндизи, где подкупленный правитель обещал открыть
городские ворота. К несчастью для Сулеймана, план его потерпел неудачу: предательство
правителя раскрылось как раз вовремя. Флот с армией на борту уже отплыл в Адриатику, и
султану предстояло быстро придумать другой вариант действий. Пока он раздумывал,
Барбаросса предпринял серию молниеносных рейдов вдоль побережья Апулии. Вернувшись
с обычным грузом сокровищ и рабов, он узнал, что его господин решил осаждать остров
219 Память об обоих сохранилась в современном Стамбуле. От Ибрагим-паши остался его дворец в северной
части ипподрома (ныне — Музей турецкого и исламского искусства). Память о Рустам-паше связана с одной из
прелестнейших маленьких мечетей города, построенной великим архитектором Синаном в 1561 г.; стены ее
облицованы изразцами из Изника.
Корфу.
Самый большой из Ионических островов, Корфу формально являлся венецианской
колонией со времен Четвертого крестового похода.220 При распределении бывших
византийских территорий в 1204 г. старый дож Дандоло заявил претензии на громадную
долю: аппетиты республики не простирались так далеко, у нее не имелось сил на то, чтобы
как следует переварить этот кусок. По этой причине у нее не было другого выхода, кроме как
оставить Ионические острова искателям приключений из Греции и Италии, которые и заняли
их. С тех пор Корфу оказался в руках нескольких удачливых авантюристов. Поначалу его
заняла венецианская фамилия Веньер; позднее в разные периоды он становился частью
деспотата Эпира, им владели Манфред Сицилийский и анжуйский дом, и наконец он
вернулся к Венеции в 1386 г. В отличие ото всех соседних островов (исключая Паксос) он,
однако, никогда не был захвачен османами (и, кстати, они так никогда и не завладели им). В
недавние годы его защищал статус венецианского владения, но теперь Ибрагим-паша был
мертв и для Сулеймана с его огромной армией остров казался легкой добычей. Он высадил
все войско и выгрузил всю артиллерию — около 30 пушек, включая гигантскую пушку,
стрелявшую пятидесятифунтовыми ядрами (в то время — самое большое орудие в мире),
окружил главную цитадель города и начал обстреливать, превращая в обломки.
К счастью, оборонительные сооружения Корфу были достаточно мощными. Город,
расположенный на полпути вверх по восточному побережью острова, находился за
прикрывавшей его спереди и сверху высокой цитаделью, венчавшей скалистый полуостров,
выдающийся в сторону берегов Албании и господствующий над подходами как с моря, так и
с суши. В этой цитадели имелся гарнизон, насчитывавший примерно 2000 итальянцев и
столько же жителей Корфу вместе с командами тех венецианских судов, которым случилось
быть в то время в порту. Запасы пищи и вооружения были обильны, боевой дух — на высоте.
Все это пришлось кстати, ибо защитники обнаружили, что против них ведется не просто
атака с моря, но согласованные военные действия как морских, так и сухопутных сил,
тщательно спланированные и весьма масштабные. Разорение, причиненное местным
крестьянам, так же как и простым горожанам, было ужасающим, но цитадель, несмотря на
постоянный обстрел из турецких пушек с суши и моря и несколько попыток взять ее
штурмом, каким-то образом стойко держалась. Затем, к счастью, начались дожди. Корфу
всегда славился жестокими штормами, а те, что обрушились на него в первые дни сентября
1537 г., по-видимому, являлись исключительно сильными даже по местным стандартам.
Пушки безнадежно застряли в грязи; в турецком лагере распространились дизентерия и
малярия. После осады, длившейся менее трех недель, османская армия вновь погрузилась на
корабли 15 сентября, оставив гарнизон крепости (ликовавший, хотя, возможно, отчасти так и
не поверивший в случившееся) праздновать победу.
Но война еще не закончилась. Флот Барбароссы по-прежнему активно действовал, и
другие средиземноморские гавани и острова, остававшиеся в руках Венеции, были не так
защищены, как Корфу. Многие из них, будучи теоретически под защитой республики,
фактически управлялись отдельными семействами, частными лицами, не имевшими средств
выдержать сколь-либо продолжительную атаку. Однако Барбаросса не знал жалости. Один за
другим они пали: Навплия и Мальвазия (ныне Монемвасия) на восточном побережье
Пелопоннеса, затем острова — Скирос, Эгина, Патмос, Нос, Парос, Астипалея. Все они
находились значительно ближе к континентальной Турции, нежели к Венеции, флот которой
теперь блокировало скопление османских кораблей в проливах Адриатики.
Светлейшая республика оказалась поставленной на колени, и причинил ей это
унижение Хайраддин Барбаросса. Неудивительно, что когда он вернулся в Константинополь,
его чествовали как героя и оказали такой прием, какого он прежде никогда не удостаивался.
Однако привез он не меньше, чем получил: 400 000 золотых предметов, 1000 молодых
женщин и 1500 юношей. Он приготовил и подарок лично для султана: еще 400 юношей,

220 См. гл. VII.

одетых в пурпур и несших сосуды из золота и серебра, штуки прекрасного шелка и вышитые
кошельки, почти лопающиеся от золотых монет.

К тому времени как корабли торжествующего Барбароссы вошли в бухту Золотой Рог,
венецианцам уже не было приятно вспоминать о победе на Корфу: теперь каждая неделя
приносила им сообщения о новых поражениях и потерях. В 1538 г. Барбаросса вновь вступил
на тропу войны, сначала наполнив ужасом сердца жителей Скироса и Скиатоса
(относящихся к Спорадским островам), затем Андроса (входящего в группу Кикладских), а
также многих мелких островов, находящихся поблизости. С более крупных островов он
взыскивал ежегодную дань; малые должны были поставлять людей для гребли на галерах,
так как громадный флот, строившийся под его началом, нуждался в тысячах гребцов и их
постоянно недоставало. Затем он повернул на юг к Криту, по-прежнему остававшемуся
главной венецианской колонией в Восточном Средиземноморье. Укрепления столицы
острова Кандии оказались неприступны, но более восьмидесяти деревень вдоль побережья и
несколько на близлежащих островах ждала не столь счастливая судьба.
Тем временем европейские державы, казалось, не в состоянии были заключить союзы,
которые не отравлялись бы взаимными подозрениями и не омрачались мелкими ссорами еще
на подготовительном этапе. Летом 1538 г. одна из таких попыток, предпринятая
императором, папой и Венецией со всем пылом, когда-то отличавшим участников Крестовых
походов, и с таким оптимизмом, что участники всерьез строили далеко идущие планы
раздела Османской империи между ними, закончилась не взятием Константинополя (как они
надеялись), но ошеломляющей победой Барбароссы. Он плыл вокруг южного берега Крита,
когда пришло известие о том, что огромный объединенный флот направляется вниз по
Адриатике к Ионическим островам. Один только венецианский контингент состоял из 81
корабля (нескольких парусников, но большей частью весельных галер), и командовал им
один из лучших адмиралов республики Винченцо Капелло; папскими силами — еще 36 галер
— руководил другой венецианец, Марко Гримани; когда они достигли Корфу, к ним
присоединилось 30 судов из Испании. Причем это был лишь авангард: вскоре ожидалось
прибытие еще 49 судов, отправленных императором. Они задержались, дожидаясь, пока
прибудет императорское секретное оружие: дополнительная эскадра из пятидесяти так
называемых галеонов с прямыми парусами и с артиллерией больших калибров,
продемонстрировавших свои достоинства в Атлантике и в Новом Свете, однако до сих пор
невиданные в Средиземном море. Как и следовало ожидать, Карл вверил руководство всем
предприятием своему испытанному военачальнику — адмиралу Андреа Дориа.
Действуя против этих сил, Барбаросса мог противопоставить им около ста пятидесяти
своих судов под командованием Драгута, Синана и нескольких других бывших пиратов,
имевших большой опыт и уже показавших свою храбрость в боях. Это также была грозная
сила, но если бы число решало все, то он не смог бы соперничать со своими противниками.
Турецкий флот был един, чего никак нельзя сказать о флоте христиан. Начать с того, что ни
один венецианец добровольно не подчинился бы генуэзцу; никаких добрых чувств не было и
между итальянцами и испанцами. Их долгосрочные цели также не совпадали. Капелло
прежде всего интересовала защита Ионийских островов, поскольку они обеспечивали
господство над входом в Адриатику. Главной заботой Гримани было западное побережье
Италии, порты Чивитавеккья и Остия и, конечно, сам Рим, расположенный всего в
нескольких милях по Тибру выше Остии. Испанцев все это не занимало: их страна
находилась слишком далеко. Они, несомненно, надеялись проучить турок, но после этого
больше всего хотели вернуться домой с добычей, какой бы она ни оказалась. Коротко говоря,
разлад был гарантирован, и постоянные задержки прибытия Дориа и его флота настроения не
улучшали: из-за них вынужденное бездействие на Корфу тянулось неделями, а затем —
месяцами.
В конце концов Марко Гримани не смог долее выносить этого. Он вывел папскую
эскадру с Корфу и поплыл на юг, в сторону Превезы, ко входу в бухту Арта. Это место в
Ионийском море более напоминает залив, чем бухту. Эта акватория имеет площадь около
250 квадратных миль; входом в нее служит узкий извилистый пролив, местами не более
мили шириной. Таким образом, она представляет собой отличную естественную гавань, и
целью Гримани вполне могла быть попытка убедиться, что турецкий флот не затаился в ней.
Оказалось, что его там нет; в то же время крепость Превеза была полностью укомплектована
и готова к бою, и ее артиллерия причинила значительный ущерб участникам рейда, прежде
чем они отошли на безопасное расстояние.
Если бы Гримани отложил свою маленькую экспедицию еще на несколько дней, то
обнаружил бы, что его худшие опасения подтвердились. Едва его эскадра, двинувшаяся на
север, скрылась за горизонтом, с юга подплыл флот Барбароссы и повернул прямо в залив.
Здесь, близ Акция, на том самом месте, где Октавиан встретился с Марком Антонием тысячу
пятьсот семьдесят лет назад, он приготовился к битве.

В конце концов Андреа Дориа прибыл на Корфу со своими галеонами; это произошло
не ранее 22 сентября. К этому времени известия о передвижениях Барбароссы достигли
острова, и 25 сентября весь флот отплыл к Превезе. Но что следовало делать дальше?
Продвигаться гуськом по узкому каналу, вначале подвергаясь обстрелу пушек крепости, а
затем турецкого флота, было бы равно самоубийству. В сложившихся обстоятельствах было
бы лучше атаковать крепость, захватить и затем обратить ее орудия против врага. Дориа,
однако, отказался обсуждать подобное развитие событий. Любые серьезные потери на суше
могли роковым образом ослабить его флот, если вслед за тем разыграется бой на море; кроме
того, он знал, что на дворе стоял сезон бурь, возникающих в период равноденствия, когда
Средиземное море коварнее всего. В случае внезапного шторма — а сентябрьский шторм
может разразиться, когда за полчаса до этого вы еще видели ясное голубое небо, — он,
возможно, должен был бы отвести флот на какой-то подветренный берег, оставив силы на
суше без поддержки. Все это подозрительно напоминало патовую ситуацию.
Несомненно, именно из-за этого ночью 26 сентября Дориа отдал приказ поднять якоря
и направиться к югу, в турецкие воды. Барбаросса, полностью осведомленный о силах
противника, но не представлявший, куда именно тот направляется, не имел иного выхода,
кроме как преследовать его, и два флота могли встретиться в открытом море. В этом Дориа
поступил правильно; когда его корабли поплыли вниз вдоль западного побережья острова
Лефкас, турки действительно вышли из залива Арта и последовали за ним. Сложность для
него заключалась в том, что его флот, состоявший частично из галер, а частично — из
парусных судов, не мог держаться вместе. Когда дул свежий ветер, галеоны уносились
вперед; когда он внезапно менялся или стихал, галеры либо обгоняли их, либо не
пользовались своим преимуществом и — к величайшему облегчению гребцов — ждали,
чтобы парусники нагнали их. Так и случилось, что к тому моменту, когда флагманский
корабль огибал юго-западный мыс Лефкаса, несколько наиболее тяжелых галеонов, почти
заштилев, находились всего в нескольких милях от места, откуда началось движение.
А затем ветер изменился. Утром 28 сентября он дул с юга, и флот растянулся вдоль
всего западного побережья острова. Несомненно, в этот момент Дориа мог возвратиться,
велев поднять все паруса, на север, перегруппировать свои корабли и встретить турок лицом
к лицу. Невозможно объяснить почему, но он остался на том же месте. Тем временем
османский флот — почти целиком состоявший из весельных судов — обогнул северную
оконечность Лефкаса. Барбаросса находился в центре, Драгут командовал правым крылом, а
Сала-рейс — левым. Там, прямо перед ними, появился самый большой, прочный, тяжелый и,
следовательно (в сложившихся обстоятельствах), самый тихоходный из всех кораблей
союзников, известный под названием «Галеон Венеции». Командовал им подающий
большие надежды молодой венецианский капитан Алессандро Кондульмер; на судне
имелось множество пушек — столько же, сколько могло находиться в прибрежной крепости
средних размеров, и оно вполне могло защищаться. Однако будучи закрыто горами Лефкаса,
оно оказалось неподвижным. Капитан отправил быстроходный полубаркас к адмиралу со
срочной просьбой о помощи.
Барбаросса атаковал, но Кондульмер дал ему решительный отпор — даже более
разрушительный, чем атака: он подождал, пока суда нападавших турок приблизились
настолько, что в них можно было стрелять прямой наводкой, а затем поразил их одно за
другим с воды. Однако он понимал, что бесконечно держаться против такого врага ему не
удастся; все зависело от того, как скоро прибудут галеры Дориа. Но они не появились. При
попутном ветре — а он был попутным — плавание заняло бы у них самое большее три часа.
Нам также известно, что и Винченцо Капелло, и Марко Гримани оба как могли убеждали
своего адмирала плыть вместе со всем флотом на выручку. Уже смеркалось, когда он в конце
концов согласился; даже тогда он настоял, чтобы суда выстроились широкой дугой,
развернутой к востоку.
Итак, Кондульмеру пришлось сражаться без помощи, в одиночку; кстати, он
продемонстрировал, что мощный галеон с хорошо обученной и дисциплинированной
командой даже в штиль был более эффективен в сражении, чем любое количество галер. В
результате он, его судно и большая часть находившихся на нем людей уцелели. Но он не мог
повлиять на исход битвы. К тому времени как Барбаросса повернул обратно к Превезе (на
восходе солнца), он захватил по крайней мере две галеры — одну венецианскую, другую из
папской эскадры — и пять испанских парусников. Дориа при попутном ветре все еще мог
преследовать своего противника на следующее утро при первом свете дня. У него было
гораздо больше сил, чем у врага, а огневой мощью он неизмеримо превосходил турок. Безо
всяких трудностей он мог изменить ход событий и нанести серьезный урон турецкому
флоту. Вместо этого он, проигнорировав данную возможность, отправился назад на Корфу.
Почему лучший из генуэзских капитанов поступил так? По словам французского
историка морских войн (также адмирала), «адмирал Бинг в 1756 г. был расстрелян
англичанами за меньший проступок».221 Была ли причиной попросту ненависть Дориа к
Венеции? Так как он не был ни трусом, ни глупцом, единственным возможным объяснением
является предательство или злой умысел. Что бы ни соответствовало истине, из-за своего
отказа сразиться с неизмеримо менее сильным противником он упустил прекрасную
возможность разделаться с ним. Исключительно благодаря ему победа досталась Барбароссе.
Самые большие потери, несомненно, понесла Венеция.
К тому времени стало очевидно, что Венеция должна была договориться с султаном о
мире на любых условиях. Из всех ее недавних потерь наибольшим уроном стала утрата
Навплии и Мальвазии — последние пункты на Пелопоннесе, где она вела торговлю; за то,
чтобы вернуть их, она готова была заплатить выкуп в 300 000 дукатов — громадную по
любым меркам сумму, и венецианцы сочли, что Сулейман примет ее с великой радостью.
Оказалось, однако, что это далеко не так, и в октябре 1540 г. Венеции пришлось заключить
договор на условиях куда более жестких, нежели те, на которые она когда-либо
рассчитывала. Сумма, предложенная ею в качестве выкупа, была оценена как репарации
«вообще» — о возвращении Навплии и Мальвазии вопрос даже не ставился; то же касалось
всех остальных территорий, потерянных за последние три года. В будущем венецианцам
также запрещалось без разрешения входить в турецкие порты или покидать их. От этого
удара республика так никогда и не оправилась; причем ее поражение выглядело
симптоматичным для ситуации, вызывавшей все больше беспокойство во всех христианских
странах Средиземноморья. Все более они осознавали с беспощадной ясностью, что дни
экспансии миновали и настало время сокращения их владений. Структура торговли быстро
менялась, и, несмотря на то что губительное влияние событий на экономику все же оказалось
не столь значительным, как опасались пессимисты, оснований для долгосрочных
оптимистических прогнозов не было. Турки стояли у ворот; их никто не мог остановить, и
ничто не удовлетворяло их аппетиты, а христианский Запад не сумел оказать им никакого

221 De la Gravière J. Doria et Barbcrousse Paris, 1886. Цит. по: Bradford E. The Sultan’s Admiral: The Life of
Barbarossa. London, 1969. (На самом деле казнь Бинга датируется 1757 г.)
согласованного сопротивления.

В то время Барбароссе было около пятидесяти пяти лет. Ему еще оставалось
прослужить султану около семи лет; в эти годы он действовал столь же блистательно, как
всегда, но впредь ему пришлось сражаться на стороне в каком-то смысле необычного
союзника — Франциска I Французского. Еще два года назад, в 1536 г., мы обнаруживаем
турецкую эскадру, зимовавшую в гавани в Марселе; в последующие годы отношения между
двумя державами — к негодованию остальной христианской Европы и даже многих
французов, — казалось, становились все более сердечными. Для Франциска Турция являлась
бесценным союзником, готовым сражаться с императором; для Сулеймана Великолепного
представился не имевший аналогов шанс вызвать в рядах христиан раскол, более глубокий,
чем когда бы то ни было прежде.
Участники этого немыслимого союза двинулись против общего врага только в 1543 г.,
однако когда это произошло, силы их оказались весьма значительны. В начале лета этого
года не менее 100 турецких галер атаковали наиболее уязвимые владения Карла — Южную
Италию. Налетев с юга, они разграбили Реджо — где, согласно одному свидетельству,
Барбаросса захватил в плен дочь правителя и впоследствии взял в жены, — а затем, миновав
Мессинский пролив, обрушились на побережье Калабрии, совершая набеги и грабя по мере
продвижения. Прибыв в Гаэту, они взяли штурмом крепость и опустошили город. Через
несколько дней они появились в устье Тибра и напали на Чивитавеккью, перед тем как
направиться на место встречи с французами в Марселе (о чем предварительно условились).
Однако здесь начались сложности. Барбаросса не увидел и следа тех запасов
вооружения и продовольствия, которые приказал подготовить, на которые рассчитывал и
которые, как обещал Франциск, должны были ждать его. Представитель короля и
командующий французскими галерами юный герцог Энгиенский рассыпался в извинениях
— там и тут люди поднимали брови при виде преувеличенного (вероятно, показного)
уважения, которое оказывали бывшему пирату все предводители французов, с кем тот
общался, — но Барбаросса не скрывал ни недовольства, ни презрения по поводу столь
непростительной халатности. Он был так зол, что едва не отказался, когда герцог
Энгиенский предложил, чтобы объединенный флот отплыл вдоль побережья в Ниццу. Этот
город, с конца XIV в. наслаждавшийся миром и процветавший под властью герцога
Савойского, стал яблоком раздора между Франциском и Карлом почти с того самого
момента, как началось их соперничество; теперь он подвергся наиболее жестокой
бомбардировке за всю историю своего существования.
Если об осаде Ниццы в августе 1543 г. в городе сохранилась память до наших дней, то
причиной этого стала храбрость одной героини, местной жительницы. Рано утром 15 августа
турки и французы пробили брешь в стене возле одной из главных башен, и гарнизон был уже
готов бежать, когда горожанка по имени Екатерина Сегурана вместе с несколькими
храбрецами, призванными ею на помощь, встала у него на пути и заставила воинов
сражаться. На время город был спасен, но Екатерина только отсрочила неизбежное. Всего
неделю спустя, 22 августа, правитель сдал город. Поступая так, он, несомненно, ожидал, что
ему будут предложены почетные условия сдачи, но за два дня Ницца была разграблена и
сожжена. Как и следовало ожидать, винили в этом турок, но в действительности почти
наверняка можно сказать, что за случившееся ответственны французские солдаты. Такого
мнения, несомненно, придерживался Марешаль де Вильевиль, продиктовавший мемуары
незадолго до кончины:

«Город Ницца был разграблен и сожжен, за что не следует проклинать ни

Барбароссу, ни сарацин, ибо, когда это случилось, они уже были далеко от него…
Ответственность за насилие была возложена на бедного Барбароссу, чтобы
защитить честь и доброе имя Франции, более того — самого христианства».

Хотя османский флот вернулся на зимовку в Тулон, осада и взятие Ниццы стали первой
и последней операцией, совместно осуществленной силами франко-турецкой коалиции. В
1544 г. Франциск заключил пакт со своим давним врагом Карлом V, а Хайраддин Барбаросса
возвратился в Константинополь, где его встретили как героя (по пути он разграбил Эльбу,
Прочиду, Искью и Липари с прилегающими к нему Эолийскими островами, причем все они
являлись владениями империи). Через 2 года он умер в возрасте шестидесяти трех лет.
Единственный сын его, о котором нам что-либо известно, Хасан, в свое время стал
правителем Алжира — королевства, созданного его отцом и дядей, но истинным преемником
старого пирата стал Драгут, столько лет помогавший ему (его прозвали «живая карта
Средиземноморья»), Именно он продолжил его дело. Именно Драгут в 1551 г. вырвал
Триполи после шестнадцатилетней борьбы из рук рыцарей ордена Святого Иоанна 222; не кто
иной, как он, 9 лет спустя полностью уничтожил испанский флот, посланный, чтобы выбить
его оттуда. Впоследствии он получил в награду титул султана Триполийского, но ему так и
не довелось вложить меч в ножны — в 1565 г., в возрасте восьмидесяти лет, он погиб в бою
во время осады Мальты.
Но это уже другая история.

Глава XVI
МАЛЬТА И КИПР
Начало истории Мальты положили финикийцы, основавшие здесь факторию примерно
в 800 г. до н. э. Учитывая количество греческих надписей, на острове, как это ни
удивительно, по-видимому, никогда не было греческих колоний. Его стратегическое
значение стало очевидно в ходе Пунических войн; Рим и Карфаген боролись за него, и он
несколько раз переходил из рук в руки, пока наконец не попал под власть Рима в 218 г. до
н. э. В течение следующих полутора тысячелетий история его была достаточно
предсказуемой: он принадлежал Риму, Византии, арабам, норманнам. Первый из
норманнских правителей, граф Рожер I, завоевал его в 1090 г. Существует предание, что он
отрезал часть от своего алого знамени и дал ее мальтийцам, чтобы у них появился
собственный флаг. Найдя, что она слишком мала, они прибавили к ней кусок белой ткани;
белый и красный и поныне остаются цветами мальтийского флага (впоследствии на нем
начертали еще и крест Святого Иоанна).
С падением норманнской Сицилии в конце XII в. Мальта была дарована в качестве
феода Великому Адмиралу, но вскоре вместе с Сицилией стала владением Карла
Анжуйского, а затем, после войны Сицилийской вечерни, — Арагонского королевского
дома. Примерно в 1250 г. король Хайме I Арагонский изгнал отсюда всех мусульман —
которые до этого момента, по-видимому, составляли значительное большинство населения
острова — и Мальта осталась, по крайней мере формально, под властью испанцев, пока в
1530 г. Карл V не даровал ее рыцарям ордена Святого Иоанна. Всего через тридцать пять лет
ей суждено было оказаться в центре средиземноморских событий.
На международной политической сцене в течение девятнадцати лет, прошедших со
времени смерти Хайраддина Барбароссы в 1546 г. до осады Мальты в 1565 г., произошли
значительные изменения в составе действующих лиц. Генрих VIII Английский и Франциск I
Французский умерли один за другим с разницей всего в два месяца в 1547 г., а император
Карл V в 1556 г. отрекся от престола и удалился в монастырь Юсте в Эстремадуре, где и
последовал за ними в могилу два года спустя. Испанию он оставил своему сыну Филиппу II,
империю — брату Фердинанду, но Фердинанд умер в 1564 г. и ему наследовал его сын,
принявший имя Максимилиан И. В центре событий оставался лишь один из главных
протагонистов прежнего времени. Султан Сулейман Великолепный разменял уже седьмой
десяток, но на его физических и умственных способностях это никак не сказалось. То же
можно сказать и о его амбициях.
222 В 1510 г. Триполи взяли испанцы; в 1535 г. они предложили иоаннитам разместить там свой гарнизон.
 Не раз и не два Сулейману пришлось пожалеть о том, что в свое время он столь
милостиво обошелся с рыцарями ордена Святого Иоанна после падения Родоса. Он
гарантировал им безопасность на том условии, что они никогда впредь не поднимут на него
оружие, но ни одно обещание еще не нарушалось столь вопиюще часто. Очевидно, настало
время изгнать их с Мальты, как в свое время он изгнал их с Родоса: ведь теперь они
укрепились в новом обиталище и грозили стать таким же постоянным источником
неприятностей, как и раньше. У султана были и другие причины строить подобные планы.
Мальта располагалась в стратегически важной точке Средиземноморья; она напоминала
камень, по которому, фигурально выражаясь, можно было перешагнуть из Триполи,
находившегося в руках турок, на Сицилию, принадлежавшую Филиппу Испанскому. Если
бы Сулейману удалось завладеть ею, она бы обеспечила идеальный плацдарм для завоевания
Сицилии, после чего высадка в Южной Италии стала бы столь же неизбежной, как смена дня
и ночи.
Карл V полностью осознавал это, когда в 1530 г. дозволил членам ордена занять остров.
Мог ли он избрать лучшее средство защитить подступы к своей империи с юга, причем без
ущерба для себя? Правда, рыцари поначалу не проявляли энтузиазма: за шесть лет до этого
они рассматривали возможность перебраться на Мальту и отправили восемь
уполномоченных, чтобы те исследовали, какие он обеспечивает возможности. «Остров, —
сообщали те, — представляет сплошной утес из мягкого песчаника, именуемого туфом,
примерно 6–7 лиг в длину и 3–4 в ширину 223; скалистая поверхностью покрыта слоем земли,
в толщину едва ли превышающим 3–4 фута. Почва также каменистая и совершенно не
подходит для выращивания пшеницы или прочих злаков. Тем не менее здесь произрастают в
некотором количестве фиги, дыни и другие фрукты. Главными предметами торговли,
производимыми здесь, являются мед, хлопок и семена гмина. Все это жители обменивают на
зерно. За исключением нескольких источников в центре острова, здесь нет ни проточной
воды, ни даже колодцев, так что жители собирают в цистерны дождевую воду. Древесина
настолько редка, что ее продают на фунты и жителям приходится использовать высохшие на
солнце коровьи лепешки или чертополох, чтобы готовить себе пищу».
Надо признать, что Мальта не являлась местом, созданным для того, чтобы
выдерживать осаду. С другой стороны, она могла похвастать тремя неоспоримыми
преимуществами. На острове имелись бесконечные запасы мягкого строительного камня,
желтого, словно мед; испокон веков здесь жили рабочие, добывавшие его, строители,
каменотесы и резчики; наконец, тут находилась наилучшая во всем мире естественная
стоянка для судов. И в наши дни при первом взгляде на Большую гавань с высот Ла-Валетты
неизменно захватывает дух. Несомненно, именно это убедило рыцарей — после восьми лет
бездомного существования — принять предложение императора о найме. Плата была вполне
разумной: один-единственный сокол; вносили ее ежегодно в День всех святых.
Рыцари никогда не забывали, что в первую очередь они госпитальеры — в течение
более пятисот лет уход за больными был смыслом существования ордена. Они обустроились
на Бирже (ныне Витториоза) — одном из двух длинных мысов (том, что севернее) на
дальней стороне гавани — не прежде, чем начали строительство больницы. 224 Ее
предшественница на Родосе прославилась на весь христианский мир; ее посещали больные
всех национальностей западных стран, и рыцари твердо намеревались добиться того, чтобы
подобное учреждение на Мальте стало столь же известно. Действительно, вскоре так оно и
случилось. Вторым приоритетом рыцарей была оборона: следовало укрепить превосходную
гавань и создать флот. Строительство кораблей на безлесном острове оказалось непростой
задачей, однако благодаря значительным поставкам дерева с Сицилии за следующие
223 Это действительно песчаник; размеры острова — примерно восемнадцать миль в длину и девять — в
ширину.

224 Первый госпиталь до сих пор стоит на Трик Санта Схоластика. Теперь здесь находится женский
бенедиктинский монастырь.
тридцать лет они построили значительное количество кораблей. К 1560 г. их могущество на
море достигло уровня, как во время их житья на Родосе. Они успели как раз вовремя: когда
они получили первые известия о приближении экспедиции Сулеймана, их флот наконец был
готов.
Конечно, они не питали иллюзий по поводу того, сколь велика предстоящая опасность.
Они понимали, что без мощных подкреплений окажутся перед лицом во много раз
превосходящего их (и по количеству людей, и по числу кораблей) противника, а скудная
каменистая почва почти не давала пропитания. Однако они также знали, что эта почва
окажется еще более негостеприимной для осаждающей армии. Родос отделяло от Турции
всего десять миль; Мальту — почти тысяча. Небольшие подкрепления могли прибыть из
Северной Африки, тем не менее было ясно, что силы, которые султан бросит против них, с
самого начала в основном вынуждены будут действовать самостоятельно. Неудивительно,
что говорили, будто флот интервентов, везший не только целую армию численностью 40 000
человек вместе с лошадьми, артиллерией, амуницией и боеприпасами, но и воду, и пищу, и
даже топливо для ее приготовления, был одним из самых больших, когда-либо выходивших
в открытое море. Он состоял более чем из 200 судов, включая 130 галер, 30 галеасов 225 и 11
тихоходных торговых судов, которые перемещались, подобно галеонам, исключительно под
парусами; в остальном это были разнообразные суда меньшего размера, по большей части
барки и фрегаты. Еще более число судов увеличивалось за счет каперов (хотя и
подчеркивалось, что они не участвуют в экспедиции официально); они кружили близ других
судов словно коршуны.

В 1557 г., в возрасте 63 лет, Жана Паризо де ла Валетт — они с Сулейманом были

почти ровесники — избрали сорок восьмым великим магистром ордена Святого Иоанна.
Этот гасконец, по словам аббата де Брантома, был исключительно красив и свободно
говорил на нескольких языках, включая итальянский, испанский, греческий, турецкий и
арабский. Он также был суровым, непреклонным защитником христианской веры.
Двадцативосьмилетним рыцарем он сражался во время последней осады турками Родоса,
впоследствии попал в плен и год провел на турецких галерах. Он думал лишь о служении
ордену; о нем говорили, что этот человек «равным образом способен обратить в истинную
веру протестанта и управлять королевством». Вера, сила, лидерство, стальная дисциплина —
все эти качества были ему присущи. И все они потребовались ему в предстоящем тяжелом
испытании.
Вряд ли нужно говорить о том, что в Константинополе у рыцарей были свои шпионы.
Как только султан начал приготовления, они тут же узнали об этом, и с момента своего
избрания Ла Валетт заставил всех здоровых мужчин на Мальте трудиться изо всех сил,
чтобы подготовиться к предстоящей битве. Он обратился в командорства ордена,
разбросанные по всей христианской Европе, с просьбой прислать людей и материалы, но
даже после этого к началу осады мог рассчитывать лишь примерно на 540 рыцарей с
оруженосцами, а также на испанских пехотинцев и аркебузеров числом около 1000 и
приблизительно на 4000 человек мальтийцев из ополчения. Он также отдал приказ о
доставке экстренных запасов зерна с Сицилии и дополнительного вооружения и боеприпасов
из Франции и Испании. Все цистерны до краев наполнили водой, и Ла Валетт без сожаления
приказал приготовиться забросать трупами мертвых животных Марсу — низменный район
за Большой гаванью, который, как он знал, должен будет стать главным источником воды
для любой армии, ведущей осаду, — когда придет время.
Огромный флот показался на горизонте 18 мая 1565 г. Султан с сожалением понял, что
он слишком стар, чтобы предводительствовать, как он это сделал при нападении на Родос.

225 Галеас можно описать как нечто среднее между галерой и галеоном. В основе своей он представлял
собой грузовое судно, в основном передвигавшееся под парусами, однако также с веслами и значительным
количеством пушек.
Поэтому он вверил командование двоим людям: ответственность за морские силы возложил
на своего молодого зятя Пиали-пашу (который несколькими годами ранее отбил Джербу у
испанцев), а за сухопутную армию — на военачальника Мустафа-пашу, ветерана и своего
родича. Это решение оказалось роковым — они ненавидели друг друга; Мустафа глубоко
завидовал успеху своего младшего товарища и хорошему отношению к нему со стороны
султана.
Было ясно, что Большая гавань слишком хорошо защищена, чтобы в ней удалось
высадиться, и Пиали в конце концов выбрал гавань Марсаширокко (ныне Марсашлокк) на
юго-восточном конце острова, примерно в пяти милях от которой, если считать по прямой,
отстоял Бируо. Рыцари не пытались остановить их. Они мало что могли сделать с такими
огромными силами в открытом море или даже на берегу: единственное, на что могли
надеяться, — это на свои укрепления, из-за которых собирались показываться разве что в
случае крайней необходимости. Турки, высадившись на берег, затем продвинулись по
направлению к городу и разбили лагерь на склоне, сбегающем в сторону Марсы, откуда они
могли озирать всю стоянку судов. Там, прямо перед ними, протянулось центральное водное
пространство, которое можно было охватить взглядом, с тремя более узкими бухтами справа.
Налево же виднелся длинный гребень горы Шиберрас (где в наши дни стоит Ла Валетта); в
самой отдаленной точке горы вздымались, охраняя вход, стены форта Сант-Эльмо.
Если бы Пиали-паша решил оставить свой флот на юге (где он находился бы в полной
безопасности в течение летних месяцев), форт Сант-Эльмо не сыграл бы большой роли в
расчетах турок. Вместо этого он принял другое решение — отвести свои корабли,
поднявшись вверх вдоль северо-восточного берега, в гавань Марсамушетто (Марсамшетт),
тянущейся вдоль северного склона горы Шиберрас. Это, конечно, обеспечивало лучшее
укрытие, но привело к яростным протестам со стороны Мустафа-паши. Кроме того, нужно
было плыть прямо под пушками большой крепости, и в связи с этим ее уничтожение стало
первоочередной задачей.
Беглый осмотр форта Сант-Эльмо наводил на мысль о том, что эта крепость
традиционного типа, имевшая форму звезды, не будет слишком крепким орешком. Главная
трудность состояла в том, чтобы перетащить тяжелые орудия на расстояние около двух миль
по хребту горы Шиберрас, где они окажутся в зоне обстрела пушек с мысов Биргу и Сенглеа
на противоположном берегу. Рытье траншей здесь представлялось невозможным: прокопав
несколько дюймов, саперы наталкивались на твердый камень. Если бы войска вручную
тащили огромные пушки вверх по склону и вдоль гребня и их в этот момент надо было бы
защищать, то сделать это можно было лишь одним способом: перенести огромную массу
земли из Марсы и построить из нее укрепления. Все это потребовало бы усилий большей
части султанских войск и дало желанную передышку Ла Валетту и его людям, трудившимся
круглые сутки и дополнительно укреплявшим защитные сооружения форта Сант-Анджело
— их главного редута на оконечности Бирго.
23 мая атака на Сант-Эльмо началась всерьез. Обстрел продолжался круглые сутки.
Через несколько дней прибыл самый знаменитый изо всех османских командиров — Драгут.
Казалось, возраст (ему было уже 80) не имеет над ним власти. Он лично принял
командование над осаждающими войсками и установил новые батареи к северу и югу от
форта, который теперь подвергался беспощадному обстрелу сразу с трех сторон. К концу
месяца стало очевидно, что стены вскоре неминуемо разрушатся. Каждую ночь под
покровом темноты лодочки из форта Сант-Анджело проскальзывали через вход в гавань,
доставляя свежие силы и продовольствие для гарнизона, увозя раненых в госпиталь в Биргу
(Борго); лишь благодаря этому форт продержался так долго. Однажды ночью, однако, лодка,
вернувшаяся назад, привезла с собой нечто большее — депутацию от осажденных, которые
сообщили великому магистру, что продолжать сражаться не могут. Ла Валетт холодно
взглянул на них и заявил, что в таком случае заменит их теми, кто может биться, и возглавит
их лично. Пристыженные, они вернулись на свои посты. Сант-Эльмо мог быть обречен,
однако не должен сдаться.
 Форт как-то продержался в общей сложности тридцать один день. Когда 23 июня турки
наконец пробили себе путь внутрь, в живых оставалось всего около 60 бойцов из
первоначально насчитывавшего 150 человек гарнизона. Всем им, кроме девяти, немедленно
отрубили головы, а тела прибили — в насмешку над распятием — к деревянным крестам и
пустили вплавь через вход в гавань в воды, омывавшие Сант-Анджело. Увидев их, Ла Валетт
распорядился немедленно казнить всех турецких пленных. Затем их головами зарядили две
пушки, стоявшие на верхнем бастионе, и выстрелили по руинам Сант-Эльмо. Невозможно
было неверно понять это послание. С этого момента никто из противников не давал и не
просил пощады.
Итак, турки достигли своей первой цели, однако потратили на это целый месяц и
потеряли около 8000 своих лучших солдат — почти четверть всей армии. Они также
лишились Драгута, убитого пушечным ядром на последних этапах осады Сант-Эльмо. Он
успел дожить до известия о падении крепости; сообщают, что, услышав его, «он выразил
свою радость несколькими жестами, и, возведя очи к небу, как будто охваченный
благодарностью за его милости, немедленно испустил дух». По преданию, Мустафа-паша
стоял среди руин, глядя сквозь знойное летнее марево на ту сторону гавани. «Если такой
маленький сын так дорого обошелся нам, — промурлыкал он, — то какую цену мы должны
заплатить за отца?»
Говоря «отец», он, разумеется, имел в виду сам форт Сант-Анджело. За ним находился
мыс Биргу, где стоял укрепленный город госпитальеров, за узким заливом к юго-востоку
лежал соседний мыс — Сенглеа. Именно от того, удастся ли отстоять эти два параллельных
полуострова, к тому времени полностью окруженных османской армией, или нет, зависело
выживание ордена Святого Иоанна. Их соединял между собой непрочный мост через залив
(ныне именуемый заливом Верфей); между понтонами через выход из залива тянулась цепь.
У самого берега в глинистое дно был вкопан палисад из кольев, однако после падения Сант-
Эльмо вход в саму Большую гавань уже нельзя было заблокировать: турецкие корабли могли
плавать в ней повсюду, и препятствовали им только пушки Сант-Анджело.
Но кое-что служило и утешением. Чтобы передвинуться на новые позиции южнее
Сенглеа и Биргу, туркам пришлось тащить все свои тяжелые пушки, амуницию и припасы
назад вдоль горы Шиберрас, а затем вокруг гавани. Путь насчитывал добрые четыре мили;
дороги были немногим лучше, нежели колеи от повозок; к тому же стояла ужасная жара
мальтийского лета. Более того, в тот самый день, когда пал Сант-Эльмо, корабли с Сицилии,
которые везли подкрепление, насчитывавшее 1000 человек и в том числе 42 рыцаря, сумели
причалить к берегу. Войску удалось неделю спустя пробраться ночью в то место, которое
ныне именуется Калькара, за еще одним хребтом, расположенным к северо-востоку от Биргу.
Не только прибытие самих этих сил, но и то, что им почти чудом удалось избежать встречи с
турецкой армией, оказало чрезвычайно благотворное воздействие на боевой дух рыцарей.
Но борьба продолжалась. В середине июля турки предприняли мощную атаку на
Сенглеа с моря. Им помешали коренные жители Мальты: превосходные пловцы, они
сбрасывали турок с лодок и сражались с ними врукопашную прямо в воде. Стрельба
замаскированной пушки довершила разгром. 7 августа итальянский пушкарь, служивший в
испанской армии, Франческо Бальби ди Корреджо, который впоследствии написал
захватывающий свидетельский отчет об осаде, отмечал:

«7 августа: Генеральный штурм — 8000 человек у Сан-Микеле, 4000 у

Кастильского порта… но когда они покинули траншеи, мы уже были на своих
постах, обручи были подожжены, смола кипела… Когда они полезли на
укрепления, их приняли как дорогих гостей… Штурм продолжался девять часов,
от рассвета до послеобеденного времени. К туркам подошло более дюжины
подкреплений, мы же подкрепляли себя вином, сильно разбавленным водой, и
несколькими кусочками хлеба… Победа вновь досталась нам… хотя никто из нас
не стоял на ногах из-за ран или усталости».
 Но к этому времени стало ясно, что турецкая армия также ослабела. Жара стояла
немилосердная. Пищи не хватало, а недостаток воды ощущался еще сильнее, так как к
трупам животных, с помощью которых рыцари нарочно загрязнили колодцы Марсы, теперь
прибавилось множество трупов самих турок. К концу августа в османском лагере
распространилась дизентерия; ее жертв сносили на жаркое солнце в импровизированные
палатки для больных, где они умирали сотнями. Турки также знали, что приближается
равноденствие и вскоре настанет время бурь, за которыми налетят первые зимние штормы.
Мустафа-паша готовился при необходимости провести зиму на острове, надеясь уморить
осажденных голодом; с другой стороны, Пиали и слышать об этом не хотел. Флот, доказывал
он, куда важнее армии, и он не может рисковать, оставив зимовать свои корабли при
отсутствии подходящей стоянки и (выражаясь современным языком) средств технического
обслуживания в полном объеме. Он двинет флот в путь не позднее середины сентября; если
армия желает остаться, это ее дело, но ей придется действовать самостоятельно.
Если бы силы Сулеймана остались на острове, трудно сказать, удалось ли бы рыцарям
продержаться до конца. Но затем, 7 сентября, пришло спасение — Гран Соккорсо (как его
назвали), Великая Помощь, посланная испанским вице-королем Сицилии. Прибыли 9000
человек — меньше, чем рассчитывал Ла Валетт, но их оказалось достаточно. Мустафа более
не медлил. Внезапно пушки умолкли; крик прекратился; вместо дыма клубилась лишь пыль,
поднятая при отходе остатков некогда гордой армии. Всего четверть от прежнего числа
солдат тащилась к готовым отчалить кораблям. Но и христиане понесли ужасающие потери.
250 рыцарей погибли, практически все выжившие были ранены или искалечены. Лишь 600
человек были в состоянии носить оружие. От города Биргу не осталось камня на камне; со
стратегической точки зрения его позиция оказалась катастрофически неудачной, так как он
был уязвим для обстрела со всех сторон. По этой причине, когда старый Ла Валетт, хромая,
вышел вперед, чтобы заложить первый камень в основание своей будущей столицы, он
сделал это не на руинах старой, но поодаль от них, напротив, на высотах горы Шиберрас,
господствующей над Большой гаванью. Город был назван в его честь — Валетта 226, и он
вполне заслуживал этого. Три года спустя, 21 августа 1568 г., он скончался. Сэр Оливер
Старки, его секретарь — и, кстати, единственный англичанин, в течение всей осады
сражавшийся на его стороне, — написал эпитафию по-латыни, которую и поныне можно
прочесть в соборе Святого Иоанна. В переводе она читается так:

«Здесь лежит Ла Валетт, достойный вечной славы. Он, кто некогда был
бичом для Африки и Азии и щитом Европы, изгнавший язычников мощью своего
священного меча, — первый, кто похоронен в сем возлюбленном городе,
основателем которого он был».

Одним из больших зданий, возведенных в городе в первую очередь, конечно, стал

госпиталь. Он стоит до сих пор, подобно своему предшественнику в Биргу, однако был
задуман с несравненно большими претензиями: его Большая палата длиной 155 метров
является самым длинным бесстолпным залом в Европе. Около 1700 г. он мог принять почти
1000 пациентов; зимой его стены завешивались шерстяными гобеленами, летом — холстами
Маттеа Прети.227 Здесь в изобилии свет, пространство и свежий воздух — средства, в
которые рыцари верили (будучи в этом отношении, пожалуй, единственными из служителей
медицины XVI в.). Более того, в отличие от служителей других госпиталей того времени, как
правило, кормивших своих пациентов из деревянных тарелок, кишевших бактериями всех
видов, орден пользовался серебряными тарелками и чашками и, таким образом, радикально

226 Появление дополнительного «л» в названии не поддается удовлетворительному объяснению. (В русской

транскрипции второе «л» опускается. — Примеч. пер. )

227 Прети (1613–1699) — художник неаполитанской школы; провел на Мальте последние тридцать восемь
лет своей жизни.
— хотя и неосознанно — снижал риск заражения. Каждый предмет находился на учете; на
каждом имелся оттиск эмблемы Святого Духа. Наконец рыцари осознавали, насколько важен
хороший уход за больными: каждый из них независимо от своего ранга дежурил в палате, и
сам магистр, в свою очередь, заступал на этот пост по пятницам. Для «господ наших
больных» годилось лишь самое лучшее.

«Мои армии побеждают лишь вместе со мной!» Слова Сулеймана, произнесенные им,
когда он получил известие о катастрофе, были совершенно справедливы. Если бы он взял
командование на себя, как в 1522 г., между Пиали и Мустафой не возникло бы пагубного
соперничества; высший авторитет, которым он обладал, вкупе со вдохновением, с которым
он руководил военными действиями, мог спасти ситуацию. Повинуясь первому побуждению,
он поклялся, что следующей весной сам поведет на Мальту новую экспедицию, однако
изменил свое мнение, решив вместо этого предпринять еще одну кампанию против Венгрии
и Австрии. Но когда 5 сентября 1566 г. его войско располагалось лагерем близ венгерской
крепости Сигетвар, он умер от внезапно последовавшего инсульта (а может быть, сердечного
приступа). Десятый по счету османский султан был величайшим из них. Сулейман не только
невероятно расширил свою империю, но и создал для нее прочный базис в виде институтов и
законов и во многом благодаря своему личному престижу поднял ее статус до уровня
мировой державы. Если бы его преемники обладали хотя бы частицей его талантов, история
Средиземноморья могла бы пойти совершенно иным путем.
На христианском Западе, по-прежнему воодушевленном героическим сопротивлением
мальтийских рыцарей, известие о смерти султана встретили с ликованием. Но остановлена
ли экспансия турок, или это лишь временная задержка и они будут и далее продвигаться
вперед? Вопрос оставался открытым. Наследником Сулеймана стал его старший сын от
любимой жены, дочери украинского священника, широко известной европейцам под именем
Роксоланы. Селим II Пьяница — прозвище это он вполне заслуживал — был совершенной
противоположностью своего знаменитого отца. Низенький, толстый, закоренелый
распутник, он нимало не заботился о делах государства и предпочел вверить управление
империей своему великому визирю (вскоре ставшему его зятем), Соколли-Мехмет-паше.
Соколли, по происхождению боснийский серб, последний из визирей Сулеймана — именно
он закрыл глаза старому султану, когда тот скончался, — был вполне подготовлен к тому,
чтобы в период нового царствования проводить политику своего прежнего повелителя. Он
давно вынашивал замысел построить канал через Суэцкий перешеек, соединив Средиземное
море с Красным. Если бы он преуспел в этом начинании (за три столетия до Фердинанда де
Лессепса), то также изменил бы ход истории, но тут — в первый и последний раз в жизни —
Селим отказал ему.
Дело было в том, что Селим, так сказать, положил глаз на Кипр. Все всегда говорили —
и это, вполне возможно, была правда, — что его стремление осадить остров возникло из-за
его любви к необычно крепким винам. Правда, стратегическая важность Кипра была столь
же очевидна, как и плодородие его земель; удивительно, что Сулейман за многие годы не
предпринял никаких действий, чтобы избавиться от присутствия христиан, тем более
нежелательного, что остров находился в пятидесяти милях от южных берегов его
собственного государства. Кипр представлял собой колонию Венецианской республики, и
именно в Венецию в феврале 1568 г. пришло несколько тревожных сообщений. Говорили,
что турецкие агенты активизировались на острове: они подогревали недовольство среди
местных жителей, многие из которых не питали особенной любви к своим господам —
венецианцам. Турецкие корабли прощупывали кипрские гавани. Более всего вызывало
опасения, что султан недавно заключил перемирие на восемь лет с новым императором
Максимилианом II и, следовательно, мог сосредоточить все внимание на новом предприятии.
Правда, при восшествии на престол он подписал мирный договор и с Венецией, но до сих
пор в значительной степени было непонятно, чего следует от него ожидать; более того, о нем
говаривали, что он становится все более психически и эмоционально неуравновешен.
 Все эти (и многие подобные им) слухи такого рода продолжали распространяться в
течение 1569 г., а ближе к концу января 1570 г. Венеции достигли новости, не оставлявшие
сомнений в намерениях султана. Венецианский бальи в Стамбуле был вызван к Соколлу,
который недвусмысленно объяснил ему, что султан считает Кипр исторически неотъемлемой
частью Османской империи. Через день-два последовали массовые аресты венецианских
купцов и захват их судов в гавани, а 28 марта посол отправил специальный ультиматум
дожу: либо Венеция должна добровольно сдать Кипр, либо Турция отнимет у нее остров
силой. Венецианцы ответили быстро и точно. Венеция находится в крайнем недоумении по
поводу того, что султан, столь недавно заключивший с нею договор, уже хочет разорвать
его; она, однако, является хозяйкой Кипра и у ее жителей найдется достаточно храбрости,
чтобы с Божьей помощью защитить остров.
Республика уже разослала просьбы о помощи христианским государствам, но ответили
ей, мягко говоря, без энтузиазма. Император Максимилиан подчеркивал, что заключенное
им перемирие с турками должно продолжаться еще восемь лет. Во Франции Екатерина
Медичи, фактически являвшаяся регентшей и ссорившаяся с Испанией из-за Фландрии,
сослалась на свой давний договор с султаном. Король португальский заявил, что у него по
горло дел на востоке и что в любом случае его страна опустошена чумой. Рыцари Святого
Иоанна — которые, кстати, владели лучшими землями на Кипре — оказались более
обязательны и предложили пять кораблей. Увы, четыре из них захватили турки, едва суда
покинули Мальту. К королеве же Елизавете Английской, над которой тяготело отлучение от
церкви, за помощью не обратились.
Оставались лишь папа Пий V и Филипп II Испанский. Папа согласился снарядить
дюжину судов, если Венеция предоставит для них готовые корпуса. Со своей стороны
Филипп предложил прислать флот из 50 кораблей под командованием Джан Андреа Дориа,
внучатого племянника и наследника того самого Андреа, чья ненависть к Венеции около
тридцати лет назад дважды заставила его обмануть доверие республики при Корфу и
Превезе. Даже этот вклад был весьма невелик: сама Венеция построила 144 корабля, причем
126 из них военных галер. Но Филипп никогда не доверял венецианцам, которых подозревал
(не без некоторых оснований) в том, что они готовы в любой момент заключить перемирие с
султаном, если представится возможность. Как показали дальнейшие события, он дал Дориа,
который питал к республике не менее враждебные чувства, чем его двоюродный дед, тайные
предписания не вмешиваться в бой, предоставив сражаться венецианцам, и привести
испанский флот обратно в целости и сохранности как можно скорее.
С самого начала экспедицию преследовали несчастья. Венецианский капитан-генерал
Джироламо Дзане, который понял дело так, что испанская и папская эскадры должны
присоединиться к нему близ Зары (Задара) на побережье Далмации, напрасно ждал там в
течение двух месяцев. За это время его матросы, пораженные какой-то неизвестной
эпидемической болезнью, не только лишились многих своих товарищей, но и были
деморализованы, в результате чего дезертировали сотнями. 12 июня 1570 г. Дзане отплыл на
Корфу, где взял на борт бывшего генерального проведитора 228 этого острова, недавно
назначенного на ту же должность на Кипре. Здесь он узнал, что папская эскадра под
командованием Маркантонио Колонна ожидает испанцев близ Отранто, однако о флоте,
обещанном Филиппом, по-прежнему не было ни слуху ни духу. Не ранее июля стало
известно, что Джан Андреа Дориа просто остался на Сицилии под тем предлогом, что не
получил инструкций двигаться далее. После настойчивого протеста со стороны папы
Филипп наконец отправил своему адмиралу приказ отправиться в путь, который пришел на
остров 8 августа, но даже после этого прошло еще четыре дня, прежде чем испанский флот
отплыл из Мессины, и еще восемь — прежде чем достиг Отранто (путешествие это,
учитывая, что стояла прекрасная погода, должно было занять не более двух дней).

228 Должностное лицо Венецианской республики, призванное наблюдать за действиями капитана наемников,
которые нанимались республикой. — Примеч. пер.
 Соединившись наконец с союзными силами папы, Дориа не предпринял никаких
усилий, чтобы призвать Колонна или хотя бы снестись с ним; когда же Колонна решил не
обращать внимания на его поведение, могущее послужить образцом намеренной
неучтивости, и сам проявил инициативу, тот «вознаградил» его долгой речью, в которой
обиняками советовал отменить всю экспедицию. Сезон навигации подходил к концу;
испанские корабли были не в том состоянии, чтобы участвовать в бою; наконец — Дориа
всячески старался это подчеркнуть, — хотя он получил инструкцию плыть за флагманским
кораблем папской эскадры, он также имел приказ от своего повелителя сохранить свой флот
невредимым. Каким-то образом Колонна сдержался, чтобы не напомнить Дориа, по чьей
именно вине произошли две первые неприятности; он просто повторял: и король, и папа
ожидают, что их флоты поплывут вместе с венецианцами на Кипр, и поэтому они должны
отправиться в путь. Наконец Дориа неохотно согласился с ним.
К тому моменту Джироламо Дзане достиг Крита, где папские и испанские флоты
присоединились к нему 1 сентября; прошло пять месяцев с момента их отплытия из Венеции.
Собрался совет, на котором Дориа тут же стал чинить новые препятствия. На сей раз, с его
точки зрения, для войны не годились венецианские галеры; более того, после отплытия
союзного флота с Крита для судов не найдется гаваней, где можно было бы укрыться. Также
адмирал сообщил факт, о котором, очевидно, не считал необходимым упоминать прежде: у
него есть приказ вернуться на запад самое позднее к концу месяца.
Колонна твердо стоял на своем. Хотя сезон подходил к концу, однако плавать было еще
можно — по-прежнему оставалось два спокойных месяца до начала зимы. Кипр имел
множество превосходных гаваней. Правда, на венецианских кораблях уменьшилось
количество людей из-за эпидемии и дезертирства, но длительное ожидание обеспечило им
массу времени, чтобы найти замену, и команды теперь вновь были полностью
укомплектованы. В целом объединенный флот теперь насчитывал 205 парусов; турецких
судов, по расчетам, должно было быть самое большее 150. Итак, почему же им следует
бояться вооруженного столкновения? Отступить теперь, еще до появления врага, будет не
чем иным, как позором. Дориа по-прежнему отвечал уклончиво, и Дзане послал назад в
Венецию яростное письмо, где обвинял его в срыве всего предприятия. Затем, 16 сентября,
после нескольких дальнейших проволочек, пришло известие о том, что турки высадились на
Кипре. Нужно было действовать теперь или никогда. В ночь на 17 сентября флот отплыл к
осажденному острову.
Почти сразу же пришли еще более дурные новости: пала Никосия. Вновь собрался
совет. Здесь в первый раз маркиз Санта Крус, который, будучи капитаном неаполитанского
контингента, формально подчинялся Дориа, но до сих пор придерживался куда более
твердой линии поведения, нежели командующий, также посоветовал повернуть назад.
Взятие Никосии, подчеркивал он, означало значительное увеличение числа бойцов,
доступного турецкому флоту, и соответствующий подъем боевого духа в войсках врага — и
все это в наихудший момент, когда союзные команды, чем дальше, тем больше, теряли
уверенность в себе. Колонна согласился с ним; то же с неохотой сделал Дзане.
Единственный голос в пользу того, чтобы двигаться вперед, подал Себастьяно Веньер,
доказывавший, что, как бы ни были сильны турки, они почти наверняка станут куда сильнее
на следующий год, когда у союзников, несомненно, не будет флота численностью более
двухсот судов, который бы они смогли бросить против врага.
То были слова храбреца, но они никого не убедили, и мощный флот под знаменами
христианских государств повернул вспять, так и не оказавшись в пределах видимости врага.
В едва ли не жалкой попытке спасти остатки своей репутации несчастный Дзане предложил
союзникам по крайней мере нанести хоть какой-то урон вражеской территории на обратном
пути, и вновь его надежды не сбылись из-за желания Дориа поскорее попасть домой. К тому
моменту как его корабли достигли Корфу, разразилась новая эпидемия и сам он был сломлен
физически и духовно. Ему даже не хватило духу вернуться домой — он написал письмо
венецианскому сенату с просьбой освободить его от занимаемого поста. Сенат удовлетворил
его просьбу и 13 декабря назначил вместо него генерал-капитаном Себастьяно Веньера.
Позднее Дзане вызвали в Венецию, дабы он ответил на несколько тяжелых обвинений в
связи с его поведением во время экспедиции. После длительного разбирательства его
оправдали, но слишком поздно — в сентябре 1572 г. он умер в тюрьме.
Судьба Джан Андреа Дориа сложилась иначе. Филипп II знал о том, какое негодование
вызвало поведение его адмирала: получив рапорт Колонна, папа Пий отправил ему письмо с
формальными выражениями сожаления, но Филипп предпочел проигнорировать его. Дориа
скрупулезно следовал его инструкциям и получил награду: его немедленно повысили в чине
до генерала и даровали старшинство над всеми капитанами Испании, Неаполя и Сицилии. В
этой роли он впоследствии продолжал чинить еще больший вред общему делу, пока его
пагубная карьера не пришла к концу.

В 1570 г. исполнился 81 год с того момента, как Венеция завладела Кипром. В 1489 г.
королеву Екатерину заменил венецианский губернатор — его именовали лейтенантом.
Резиденция его находилась в Никосии. С другой стороны, ставка военных сил располагалась
в Фамагусте, где и сухопутным гарнизоном, и флотом, базировавшимся на Кипре,
распоряжался венецианский командующий. В отличие от Никосии Фамагуста имела
превосходные укрепления. Исторически здесь находилась главная гавань острова, хотя к
1570 г. Салинас (современная Ларнака) завладел ею на коммерческих условиях. Общая
численность населения приближалась к 160 000; оно по-прежнему жило под властью
феодальной системы, причем республика не пыталась — или почти не пыталась —
исправить этот анахронизм. Верхушку ее составляла знать, частично византийская, но по
большей части — те, кто происходил из старинных родов французов-крестоносцев, — к
примеру, из бывшего королевского дома Лузиньянов; внизу находились крестьяне, причем
многие из них по-прежнему фактически состояли в крепостной зависимости. Между этими
двумя слоями было купечество и городская буржуазия — смешавшиеся в левантинском
тигле греки, венецианцы, армяне, сирийцы, копты и евреи.
Короче говоря, управлять Кипром было не так-то просто, хотя следует заметить, что
венецианцы, которые сумели создать у себя дома административную систему, являвшуюся
предметом удивления и зависти всего цивилизованного мира, могли бы править островом
гораздо лучше, чем делали это в действительности. К тому времени как турки высадились
там летом 1570 г., представители республики здесь снискали мрачную репутацию из-за
плохого управления на местах и коррупции и были весьма непопулярны у своих подданных
киприотов. Таким образом, даже если бы экспедиция союзников, отправившаяся
освобождать Кипр, прибыла вовремя и ее участники храбро сражались, это вряд ли спасло
бы остров. Крупная победа на море могла бы, вероятно, обеспечить временный эффект,
отсрочив неизбежное на год-два. но так как флот турок-интервентов, вставший на якорь 3
июля близ Ларнаки, насчитывал не менее 350 кораблей, превышая по численности судов
объединенную эскадру Колонна более чем вдвое, такая победа представлялась, мягко говоря,
маловероятной. Если говорить правду, то с того момента как султан Селим решил включить
остров в состав своей империи, Кипр был обречен.
Он был обречен по той же главной причине, по которой Мальта пять лет назад была
спасена: здесь действовал неизбежный факт, что сила любой армии на поле боя обратно
пропорциональна протяженности ее линий сообщения и снабжения. Так как Кипр не имел ни
средств, ни возможности, ни — вероятно — желания защищаться самостоятельно, его могла
защитить лишь Венеция, откуда нужно было привезти все боеприпасы, оружие и амуницию,
а также бойцов, которые составили бы ядро войска. Но Венеция лежит более чем в 1500
милях, в другой части Средиземноморья, значительная часть которого сейчас находилась под
контролем турок. Им же, в свою очередь, нужно было плыть до Кипра всего 50 миль от
портов на южном побережье Анатолии, откуда они могли рассчитывать подвозить людей и
материалы практически в неограниченном количестве.
Их успех выглядел еще более гарантированным по той причине, что оборонительные
сооружения на Кипре, за исключением укреплений Фамагусты, совершенно не
соответствовали требованиям момента. Правда, Никосия могла похвастаться кольцом
средневековых стен длиной девять миль, но они окружали территорию куда большую, чем
сам город, и, чтобы оборонять их, требовались огромные силы. Более того, эти стены не
отличались необходимой толщиной (методы осады в XVI в. коренным образом отличались
от методов XIV в.) и, несмотря на предпринятые в последнюю минуту отчаянные усилия
венецианских инженеров укрепить их, вряд ли могли устоять против массированного
артиллерийского обстрела, который с давних времен был характерным методом ведения
осады у турок. Кирения некогда представляла собой превосходную крепость, но уже давно
превратилась в руины, и было маловероятно, что она выдержит сколь-либо серьезную атаку.
У остальных кипрских городов оборонительные сооружения либо были в плачевном
состоянии, либо вообще не существовали. И людские ресурсы, и оружие были в дефиците.
Фра Анджело Калепио, присутствовавший здесь в течение всей кампании, сообщает, что на
складах хранилось 1040 аркебуз, но никаких инструкций о том, как ими пользоваться, дано
не было, в результате чего многие солдаты не могли стрелять из них, не опаляя себе бороды.
За этот промах — и многие другие — главным образом следует винить лейтенанта
Никколо Дандоло. Неуверенный в себе, робкий, то и дело переходящий от приступов почти
истерической активности к апатии и бездействию, он был полностью бесполезен в роли
верховного командующего. В течение последующих месяцев агонии он являлся постоянной
помехой, а присущий ему недостаток рассудительности и переходящая всякие границы
осторожность дали повод подозревать его в том — как оказалось, безосновательно, — что он
подкуплен врагом. К счастью, в Фамагусте был человек получше его — здешний
командующий Маркантонио Брагадин.
Турецкий флот появился в виду побережья 1 июля. Командовал им опять-таки Пиали-
наша. В то же время у армии возник новый предводитель: Лала Мустафа-паша, который из-
за робости Дандоло смог высадить все свои силы в Ларнаке, не встретив сопротивления. К 24
июля он и его люди разбили лагерь у стен Никосии. И вновь шанс был упущен:
командующий итальянской пехотой умолял разрешить ему немедленно начать атаку, пока
враг утомлен тридцатимильным маршем по кипрской летней жаре, а кавалерия и артиллерия
не готовы к бою, но Дандоло отказался рисковать, и турки окопались, никем не
потревоженные.
Итак, осада началась. Дандоло, опасавшийся нехватки пороха, ограничил его
использование настолько, что даже тем из его солдат, у кого было огнестрельное оружие, и
кто знал, как его применять, было запрещено стрелять в группу турок менее десяти человек.
И все же каким-то образом город продержался сорок четыре дня (в том числе в течение всего
знойного августа); лишь 9 сентября, после того как обороняющиеся отбили 14 мощных атак,
а люди Лала Мустафы шумно и торжествующе приветствовали дополнительное войско
численностью 20 000 человек, только что прибывшее с континента, он прекратил
сопротивление. Дандоло, скрывшийся во дворце лейтенанта несколькими часами ранее, в то
время как его люди все еще сражались на укреплениях, теперь появился в дверях,
облаченный в одежды из малинового бархата, надеясь встретить благосклонное обращение,
подобающее его высокому рангу. Но едва он спустился по ступеням, как турецкий офицер
снес ему голову с плеч.
Вслед за тем начались обычные зверства, массовые убийства, четвертования, смерти на
колу, обычное осквернение храмов и насилие над молодежью обоих полов. Никосия была
городом, изобиловавшим богатствами — как светскими, так и церковными, — попавшими
сюда как с запада, так и из Византии. Прошла целая неделя, прежде чем все золото и
серебро, драгоценные камни и украшенные эмалью ковчеги, дорогие одеяния, бархат и парчу
погрузили на телеги и увезли — такой добычи турки не захватывали со времен падения
самого Константинополя более века назад. Лала Мустафа, однако, не собирался ослаблять
натиск. Уже 11 сентября, всего через два дня после падения Никосии, он отправил вестника
командирам Фамагусты, который призвал их сдаться и для пущей убедительности привез в
чаше голову Никколо Дандоло. Вывод ясен: следующим должен был настать их черед.

Никосия доставила туркам гораздо больше хлопот, чем они ожидали, но Фамагуста
готовила им еще более грозное испытание. Теперь, учитывая недавно построенные
укрепления, она, но всей видимости, была неприступна. Правда, за этими громадными
стенами защитников было не много: если сравнивать с турками — около 8000; турецкое
войско насчитывало, с учетом новых контингентов, регулярно прибывавших с континента,
почти 200 000 человек. С другой стороны, у оборонявшихся были превосходные начальники
— Маркантонио Брагадин и Асторре Бальони, капитан из Перуджи, причем ими стали
восхищаться много больше во время испытаний, которые было суждено преодолеть
защитникам города.
Осада началась 17 декабря и продолжалась всю зиму. Оборонявшиеся — в отличие от
защитников Никосии — часто предпринимали вылазки в турецкий лагерь и подчас даже вели
бой прямо в турецком лагере. К концу апреля Лала Мустафа приказал своему корпусу
саперов-армян выкопать гигантскую сеть траншей южнее города. Саперов было около 40
000, и, кроме того, использовался принудительный труд местных крестьян, поэтому работа
шла быстро; к середине мая они изрыли весь район на расстоянии трех миль от стены
траншеями в таком количестве, что в них могла поместиться вся армия осаждающих, и столь
глубокими, что, если кавалерия проезжала по ним, с укреплений можно было разглядеть
только кончики их копий. Также турки соорудили десять осадных башен, причем строили их
все ближе и ближе к городу; с них они могли метать огонь вниз, на защитников. Именно
оттуда 15 мая начался заключительный обстрел.
Венецианцы отбивались решительно и храбро, но понемногу, по мере того как
тянулись недели, начали падать духом. Надежды на большую объединенную экспедицию
испанцев и венецианцев угасли. Пороха не хватало, еще сильнее ощущался недостаток
продовольствия. К июлю горожане съели всех лошадей, ослов и кошек в городе; не осталось
ничего, кроме хлеба и бобов. Лишь 500 человек из числа защитников к этому моменту
способны были носить оружие, от недостатка сна они валились с ног и все-таки продолжали
сражаться. Не ранее чем настал последний день этого кошмарного месяца, Брагадин и
Бальони поняли, что не могут больше сражаться. Лишь при условии добровольной сдачи все
еще было возможно, согласно общепринятым законам войны, избежать резни и
разграбления, в противном случае это было неизбежно. Наступивший рассвет 1 августа
озарил белый флаг, развевавшийся над укреплениями Фамагусты.
Условия мира оказались на удивление щадящими: итальянцам, а также любому
количеству греков, албанцев или турок, которые пожелают ехать с ними, разрешалось
отправиться на Крит под развевающимися знаменами. Грекам, которые пожелают остаться,
будет гарантирована личная свобода и неприкосновенность их собственности; в течение
двух лет им нужно будет решить, хотят ли они остаться на Кипре навсегда или нет. Затем те,
кто предпочтет уехать, получат охранное свидетельство, чтобы добраться до выбранной ими
страны. Документ, в котором излагались эти условия, Лала Мустафа подписал лично и
скрепил печатью султана; затем его возвратили Брагадину и Бальони вместе с
сопроводительным письмом, где восхвалялась их храбрость и великолепная оборона города.
5 августа Брагадин послал известие Лала Мустафе. Он сообщал, что готов явиться и
официально вручить ему ключи от Фамагусты; ответ, присланный ему, гласил, что турецкий
военачальник будет счастлив принять его. В тот же вечер он вышел, облаченный в
пурпурную мантию, как полагалось должностному лицу; его сопровождал Бальони, а также
несколько старших офицеров и отряд солдат, состоявший из итальянцев, греков и албанцев.
Лала Мустафа встретил их как нельзя более любезно, затем вдруг его лицо помрачнело,
манеры резко изменились. Он все больше выходил из себя, начал бросать беспочвенные
обвинения в адрес стоявших перед ним христиан — мол, они убили турок-узников, утаили
военное имущество, вместо того чтобы передать его согласно условиям сдачи. Внезапно он
взмахнул ножом и отсек Брагадину правое ухо, приказав слуге отрезать ему другое ухо и
нос. Затем, повернувшись к страже, велел немедленно казнить всю делегацию. Бальони
отрубили голову; так же поступили с командующим артиллерией Луиджи Мартиненго.
Один-два человека сумели бежать, но большинство перебили вместе с другими христианами,
оказавшимися в пределах досягаемости. Кончилось это тем, что головы убитых свалили в
кучу перед палаткой Лала Мустафы. Сообщают, что их было 350.
Наихудшая судьба ожидала Маркантонио Брагадина. Его держали в тюрьме почти две
недели; за это время его раны, которые никто не лечил, загноились и он был в тяжелом
состоянии. Однако лишь тогда для него начались настоящие муки. Вначале его протащили
вокруг стен Фамагусты с мешками земли и камней за спиной; затем его, привязанного к
стулу, водрузили на нок-рею турецкого флагманского судна, меж тем как моряки осыпали
его насмешками. Наконец его привели к месту казни на главной площади, привязали
обнаженным к колонне и заживо содрали с него кожу. Согласно описаниям, даже эту пытку
он переносил в молчании в течение получаса, пока наконец не умер в тот момент, когда
палач добрался до его талии. Когда это ужасное задание было выполнено, ему отрубили
голову, тело четвертовали, а кожу набили соломой и хлопком; чучело посадили на корову и
провезли по городским улицам.
Когда 22 сентября Лала Мустафа отплыл домой, он взял с собой в качестве трофеев
головы главных жертв и кожу Маркантонио Брагадина, которые с гордостью преподнес
султану. Что стало с головами, неизвестно, но девять лет спустя один из тех, кто пережил
осаду, некий Джироламо Полидоро, сумел выкрасть кожу из константинопольского
Арсенала и возвратил сыновьям Брагадина, которые поместили ее в церкви Сан-Грегорио в
Венеции. Оттуда в 1596 г. она была перенесена в церковь Сан-Джованни и Сан-Паоло, где в
южном приделе близ западных врат ее поместили в нишу прямо за урной, которая составляет
часть посвященного герою мемориала.
24 ноября 1961 г., с согласия прямых потомков Брагадина, нишу открыли. Оказалось,
что в ней находится свинцовый гроб с несколькими кусками потемневшей человеческой
кожи.

Глава XVII
ЛЕПАНТО И ИСПАНСКИЙ ЗАГОВОР
Неудача экспедиции, отправленной на Кипр, стала большим ударом и унижением и для
Венеции, и для папства, однако уже шли переговоры насчет более прочного и эффективного
союза. Главным поборником этой новой инициативы явился папа. Пий V долго и упорно
думал о турецкой угрозе и понял, что в любом случае главное препятствие для установления
подлинного взаимопонимания между Венецией и Испанией состояло в том, что Венеция
рассматривала проблему с точки зрения безопасности своих колоний в Леванте, тогда как
Испанию гораздо больше беспокоила угроза, которую мавританские вассалы султана
создавали для ее собственных колоний в Северной Африке. Поэтому он заключил, что
главная цель христиан должна состоять в восстановлении контроля над Центральным
Средиземноморьем: требовалось отрезать территории, принадлежавшие султану в Африке,
от его европейских и азиатских владений и, таким образом, фактически разделить его
империю на две части. Соответственно в 1570 г. он созвал собрание, дабы набросать хартию
новой Священной лиги, и в течение последующих месяцев — терпеливо приводя нужные
аргументы и с активной помощью венецианцев — наконец одолел короля Филиппа.
Итоговый договор был официально оглашен 25 мая 1571 г. в соборе Святого Петра. Он
должен был быть долгосрочным; речь в нем шла как о наступательной, так и об
оборонительной стратегии, причем направленной не только против турок-османов, но также
и против их вассалов мавров и единоверцев, обитавших вдоль побережья Северной Африки.
Подписавшие договор государства — Испания, Венеция и папа (для императора и
французского короля оставалась возможность присоединиться к ним, коли они того
пожелают) — должны были совместными усилиями оборудовать 200 галер, 100
транспортных судов, подготовить 50 000 пехотинцев и 4500 кавалеристов, а также
артиллерию и снаряжение в необходимом количестве. Силы их должны были собираться
каждый год (самое позднее в апреле), дабы участвовать в летней кампании там, где сочтут
нужным. Каждую осень в Риме должны были проводиться совещания, чтобы определиться с
деятельностью на следующий год. Если на Испанию совершится нападение, то Венеция
должна будет прийти ей на помощь, и наоборот; обе страны обязуются защищать папскую
территорию всеми доступными им силами. Вся борьба будет вестись под знаменами лиги;
важные решения будут приниматься большинством при голосовании, в котором станут
принимать участие трое командующих: Себастьяно Вьенер от Венеции, Маркантонио
Колонна от имени папских сил и капитан-генерал объединенного флота, единокровный брат
короля, дон Хуан Австрийский от Испании.
Дон Хуан был незаконным сыном Карла V от немецкой дамы по имени Барбара
Бломберг. Двадцатишестилетний, исключительно привлекательной внешности и
прирожденный лидер, он уже успел прославиться — или приобрести некоторую известность
— в недавние годы, подавив крупное восстание морисков в Испании. Венецианцы выразили
удовлетворение по поводу его назначения; возможно, они действительно были рады, так как
в первый момент выбор короля (по счастью, затем он передумал) пал на Джан Андреа Дориа.
Но они радовались бы куда меньше, если бы знали, что Филипп, подозревавший, что
молодой принц храбр, но ему недостает рассудительности, приказал ему ни в коем случае не
давать бой, если Дориа не выразит на то согласия.
Хотя, очевидно, было слишком поздно, чтобы действовать в соответствии с
расписанием, упомянутым в договоре; союзники договорились, что нельзя упускать случая
предпринять какие-либо действия летом 1571 г. и что силы для проведения кампании в
первый год с момента подписания договора должны как можно скорее собраться в Мессине,
откуда им предстоит отплыть на поиски османского флота. К началу августа все они
прибыли на место, и дон Хуан объявил, в каком порядке предстоит плыть. Сам он, вместе с
Вьенером и Колонна, возьмет 64 галеры и займет центр. Правое крыло — 54 галеры —
поступает в распоряжение Дориа; левое — 53 — в распоряжение венецианца Агустино
Барбариго. Вдобавок предполагался небольшой авангард из восьми галер и арьергард из
шести, соответственно поступавшие в распоряжение дона Хуана де Кардона и маркиза Санта
Крус. Каждой группе следовало придать по шесть галеасов. Галеоны и тяжелые транспорты,
которые, не будучи снабжены веслами подобно галерам, обладали куда меньшей
маневренностью и должны были составить отдельный конвой.229
Турки, расхрабрившиеся после падения Фамагусты и отбытия практически всего
венецианского флота из Мессины, к этому моменту ввели в Адриатику значительные силы;
их высадки на Корфу и на побережье Далмации пробудили у венецианцев растущие
опасения насчет внезапного вторжения: в этом случае город оказался бы практически
беззащитен. Однако при приближении объединенного флота турки быстро отошли к своим
базам в Греции: им не хотелось оказаться блокированными врагом со всех сторон в узком
море. В итоге случилось так, что они отплыли 6 октября с Лепанто (современного
Навпактоса в Патрасском заливе), чтобы встретить продвигающийся вперед флот христиан.

Христиане были в боевом настроении. За два дня, близ Кефалонии, они услышали о
падении Фамагусты и, что произвело на них особое впечатление, о смерти Маркантонио

229 Напомним читателям:

Галера: одна палуба 120–180 футов длиной, бимс длиной 200 футов. Как правило, идет под парусом, но во
время боя всегда движется с помощью весел. На борту находятся 5 пушек, посередине — несколько орудий
меньшего размера. Нос длиной 10–20 футов, окованный металлом, использовался как таран.
Галеон: значительно тяжелее галеры, двухпалубный, причем обе оснащены большим количеством пушек.
Весел нет. Высокий; коротко говоря — плавучая крепость.
Галеас: нечто среднее между двумя названными кораблями. Высокие корма и бак (образующие крышу для
гребцов), 50–70 пушек, оснащен косыми парусами.
Брагадина; в их сердцах закипели ярость и гнев. В тот же день, однако, произошел инцидент,
который едва не обернулся катастрофой. Испанский офицер и несколько человек с галеры
Себастьяно Веньера оскорбили венецианцев, и в последовавшей драке кое-кто из них погиб.
Веньер, не посоветовавшись ни с кем, по своей инициативе повесил всех участников на топе
мачты. Когда об этом сообщили дону Хуану, он впал в ярость и распорядился арестовать
капитана; если бы этот приказ был исполнен, то в результате, весьма вероятно, во флоте
произошел бы раскол. К счастью, мудрые советы — возможно, поданные Колонна —
перевесили, и принца убедили отменить приказ, но он так и не простил Веньера. Отныне
взаимодействие с венецианским контингентом дон Хуан осуществлял, обращаясь к
заместителю командующего.
Флоты встретились на рассвете 7 октября на расстоянии одной-двух миль от мыса
Скрофа при входе в залив Патрас. Галеоны еще не прибыли, но дон Хуан был решительно
настроен тут же начать битву. Лишь слегка изменив боевой порядок — Барбариго и Дориа
получили каждый еще по десять галер, — он приказал своим кораблям выстроиться для
атаки и устремился вперед. Турки ожидали его; их флот, практически равный по
численности христианскому, образовывал гигантский полумесяц, протянувшийся от одного
берега залива до другого. Адмирал Али-паша командовал стоявшей в центре эскадрой
численностью 87 галер; справа находился Мехмед Саулак, правитель Александрии, с 54
галерами; слева от него, напротив Дориа — Ульдж-Али с 61 кораблем.
Битва началась примерно в половине одиннадцатого утра на северном фланге, где
левое крыло дона Хуана под командованием Барбариго вступило в схватку с правым крылом
Али, предводительствуемым Саулаком. Закипел ожесточенный бой; в какой-то момент на
флагманский корабль самого Барбариго напало пять турецких судов, одновременно
осыпавших его дождем стрел, одна из которых смертельно ранила венецианского адмирала в
глаз. Его племянник Марко Контарини принял командование, но через пять минут погиб сам.
И все же сражение окончилось полной победой христиан, которые в конце концов сумели
оттеснить все правое крыло турок к самому берегу. Османы покинули корабли и пытались
спастись среди близлежащих холмов, но венецианцы преследовали их и перебили во время
бегства. Саулака взяли в плен, однако он был серьезно ранен и протянул недолго.
Теперь главные события происходили в центре. Там в одиннадцать часов или около
того галеры дона Хуана, продвигавшиеся, выстроившись в линию, сблизились с судами Али-
паши, и два флагманских корабля устремились прямо друг на друга. Они встретились и
сцепились между собой; по обе стороны от них с другими галерами произошло то же самое.
Все суда одновременно сближались к середине, пока между ними не стало видно моря. Люди
прыгали и карабкались с корабля на корабль, сражаясь врукопашную с мечами,
абордажными саблями и ятаганами. Дважды отборное войско Али, состоявшее из
четырехсот янычар, устремлялось на борт «Реала» — флагманского корабля дона Хуана;
трижды испанцы атаковали в ответ (в последний раз — под мощным огневым прикрытием,
организованным Колонна, который только что вывел из строя галеру Пертау Паши,
заместителя Али). Именно тогда, при третьей атаке, Али поразило в голову пушечное ядро.
Не успел он упасть, как его голову отсек солдат из Малаги, надел на пику и, подняв, начал
размахивать ею, воодушевляя своих товарищей. Когда турецкий адмирал погиб, а
флагманский корабль оказался захвачен, османы быстро пали духом. Многие из их кораблей
были уничтожены, пока шла рукопашная схватка; те, которые удалось вывести с места боя,
повернули и, спасаясь, поспешно удалились.
Тем временем южнее события развивались менее удачно.

С самого начала продвижения, примерно с десяти часов утра, Джан Андреа Дориа
пришлось нелегко. Правое крыло турок под командованием Ульдж-Али, противостоявшее
ему, было длиннее и сильнее; кроме того, оно тянулось далеко на юг и грозило обойти
христиан с фланга. Именно для того чтобы избежать этой опасности, он сменил курс
движения к югу, но из-за этого решения между кораблями дона Хуана и судами Дориа
возникла брешь, которая стала быстро увеличиваться. Ульдж-Али увидел ее и немедленно
изменил свои планы, направив суда к северо-востоку с целью прорваться через строй
христиан и напасть на них с тыла. В результате он оказался напротив южного края эскадры
дона Хуана, состоявшего из нескольких судов, предоставленных мальтийскими рыцарями.
Рыцари храбро сражались, но у них не было никаких шансов выдержать удары значительно
превосходившего их по силе флота; перебили всех до одного. Флагманский корабль взяли на
буксир, и Ульдж-Али поднял захваченное знамя на своем судне.
В этот момент дон Хуан де Кардона, чьи восемь галер находились в резерве, поспешил
на выручку рыцарям. Когда он приблизился, шестнадцать турецких галер напали на него.
Последовала самая яростная и кровопролитная стычка за весь день. Когда она завершилась,
450 из 500 бойцов на галере Кардона были убиты или ранены, и сам Кардона находился при
смерти. Когда позже несколько судов были взяты на абордаж, оказалось, что на них
находятся лишь мертвецы. Тем временем на выручку спешили другие — второй резерв под
командованием Санта Крус и (едва он смог покинуть свой участок боя) сам дон Хуан.
Ульдж-Али не стал задерживаться; он приказал гребцам тринадцати из своих галер грести
быстрее и направился с ними на полной скорости на северо-запад, в сторону Лефкаса и
Превезы. Оставшиеся устремились в противоположном направлении и возвратились в
Лепанто.

Несмотря на замешательства в ходе битвы, а также ужасающие потери, понесенные в

результате трусости и чрезвычайно низкого уровня мореходного искусства Джана Андреа
Дориа — а многие его товарищи после сражения обвиняли его и в том и в другом, — битва
при Лепанто была ошеломляющей победой, одержанной христианским миром. Согласно
наиболее достоверным подсчетам, у христиан затонуло только 20 галер, и одна была
захвачена; турецкие потери исчислялись 113 и 177 соответственно. Обе стороны понесли
тяжелые потери, что было неизбежно в рукопашной схватке, но в то время как потери
христиан не превышали 15 000 человек, турки, как считается, лишились вдвое большего
числа людей, не считая 8000 взятых в плен. 230 К тому же христиане захватили невероятное
количество добычи — только на флагманском корабле Али-паши было обнаружено 150 000
цехинов. Наконец упомянем еще одну цифру: 15 000 христиан, обращенных в галерных
рабов, вышли на свободу, и это вызвало особую радость. При этом львиная доля заслуг
принадлежала самому дону Хуану, который искусно руководил своим громоздким, столь
различным по составу флотом; блестящее использование им артиллерийского огня
впоследствии оказало продолжительное воздействие на развитие военного искусства на
море. В будущем исход морских битв решали в гораздо большей степени пушки, нежели
фехтовальное искусство. Это, в свою очередь, привело к появлению более мощных и
тяжелых судов, которые могли плыть лишь под парусом. Лепанто стало последним великим
морским сражением, в котором участвовали весельные галеры, таранившие друг друга
носами. Началась, так сказать, эпоха бортовых залпов.
Галера «Анджело» привезла новости в Венецию после 18 октября. Горожане по-
прежнему оплакивали потерю Кипра, негодовали из-за зверской расправы над Брагадином и
в страхе гадали, какие еще перемены к худшему таит в запасе будущее. В течение часа после
появления «Анджело», у которой за кормой в воде полоскались турецкие флаги, а на палубе
громоздились трофеи, настроение у всех переменилось. Венеции не пришлось долго
дожидаться возможности отомстить — отмщение свершилось. Внезапно город возликовал;
все поспешили на площадь Сан-Марко, чтобы узнать о подробностях сражения и
отпраздновать случившееся. Тут же была объявлена амнистия, и ворота долговой тюрьмы
230 Среди раненых христиан был Мигель де Сервантес, находившийся на борту «Маркезы». Он получил две
раны в грудь, а третий выстрел навсегда искалечил его левую руку — «к вящей славе правой», как он сам
говорил по этому поводу. Впоследствии он описывал Лепанто как «величайшее событие прошедшей и
нынешней эпох; нечего надеяться [полагал он], что в будущем произойдет что-либо столь же славное», и
больше всего гордился оставшуюся жизнь своим участием в нем.
открылись, тогда как турецкие купцы, напротив, забаррикадировались на всякий случай за
стенами Фондако деи Турчи до окончания всеобщего волнения. В Сан-Марко вслед за Те
Deum231 последовала благодарственная месса; в ту ночь в городе вряд ли было хоть одно
здание, не озаренное внутри и снаружи светом свечей и факелов. Дабы увековечить память о
событии, главный портал у входа в арсенал расширили и украсили фигурой льва святого
Марка (с соответствующей надписью) и двумя крылатыми изображениями Победы. Через
год или два фронтон увенчали статуей святой Джустины, в день которой была выиграна
великая битва, и с 1572 г. до самого падения республики в 1797 г. в этот день — 7 октября —
ежегодно совершалось торжество: процессия, в которой участвовали дож и синьория,
шествовала в церковь той же святой, принесшей им удачу. Были выставлены знамена,
захваченные у турок.
Таким образом, Лепанто запомнилось как одна из решающих битв в мировой истории и
величайшее морское сражение, хронологически расположенное между битвой при Акции
(кстати, разыгравшейся всего-навсего в 60 милях от места описанного события) и
Трафальгарским сражением. Правда, в Англии и Америке оно обязано своей неувядающей
известностью в основном стихотворению Г.-К. Честертона, производящему ошеломляющее
впечатление (хотя и знаменитого своей неточностью), но в католических странах
Средиземноморья, так сказать, сломило барьеры истории и, подобно Ронсевалю, стало
легендой. Однако заслуживает ли оно в полной мере ту репутацию, которая за ним
закрепилась? Формально, а также с тактической точки зрения — да (после 1571 г. битвы на
море приобрели принципиально иной характер по сравнению с прежними временами), но
политически — нет. Лепанто вопреки надеждам победителей не стало той точкой, откуда
маятник качнулся в обратном направлении, поворотным пунктом в судьбах христианского
мира, объединившим их усилия и позволившим отбросить турок в сердце Азии, туда, откуда
они пришли. Венеция не вернула себе Кипр и всего два года спустя заключила сепаратный
мир с султаном, отказавшись ото всех претензий на остров. Битва при Лепанто также не
положила конец ее потерям: в следующем столетии она таким же образом лишилась Крита.
Что касается Испании, то ее контроль над Центральным Средиземноморьем существенно не
усилился; лишь семнадцать лет спустя историческое поражение великой армады от
британцев нанесло ее власти на море удар, от которого она долго не могла оправиться. Ей
также не удалось разрушить связи между Константинополем и мавританскими князьями
Северной Африки. В течение трех лет турки изгнали испанцев из Туниса, превратили
местных правителей в своих вассалов и свели статус этой области — как уже было с
Алжиром, лежащим западнее, и Триполитанией, лежащей восточнее, — к положению
османской провинции.
Но для всех христиан, ликовавших в те октябрьские дни, истинное значение Лепанто не
сводилось к тактике или политике — прежде всего победа имела моральное значение.
Образно говоря, тяжелая черная туча, нависавшая над ними два столетия и ставшая с 1453 г.
угрожающей настолько, что они чувствовали, что их дни сочтены, вдруг внезапно исчезла.
Надежда возродилась в одно мгновение. Возможно, венецианский историк Паоло Парута
лучше всего подвел итог всеобщим переживаниям в своей траурной речи на площади Сан-
Марко, говоря о тех, кто погиб в битве:

«Своим примером они научили нас, что турок, которых можно считать
неодолимыми, можно победить… Итак, можно сказать, что подобно тому как
начало этой войны стало для нас закатом, погрузившим нас в вечную ночь, так
теперь смелость этих людей, подобно истинному животворному солнцу, даровала
нам самый прекрасный и радостный день, когда-либо пережитый этим городом за
всю его историю».

Для каждого патриотически настроенного венецианца представлялось насущно

231 Начало католического благодарственного молебствия. — Примеч. пер.
необходимым сейчас же закрепить результаты славной победы. Туркам нельзя давать
передохнуть — их нужно теперь же преследовать и вовлечь в битву, прежде чем у них
появится возможность восстановить свои силы, пока союзники по-прежнему не ослабляют
натиска. Именно это сообщило правительство республики своим испанским союзникам и
папе, но его доводы не были услышаны. Сам дон Хуан, по-видимому, втайне согласился с
ними и был бы только рад атаковать зимой, но получил недвусмысленные инструкции от
Филиппа. По условиям, принятым лигой, союзные силы должны были встретиться весной, а
до наступления этого времени он вынужден проститься с ними. Дон Хуан и его флот
возвратились в Мессину.
К весне 1572 г. венецианцам стало очевидно, что их предчувствия оправдались.
Испания, как всегда, увиливала и мешкала, выдвигая одно возражение за другим. Папа Пий
делал все возможное, дабы заставить ее действовать, но к этому времени заболел и 1 мая
скончался. С его смертью лига лишилась объединявшего ее духа. В конце концов,
отчаявшись получить от испанцев помощь, Венеция решила предпринять экспедицию
самостоятельно; к ней добровольно присоединился Маркантонио Колонна со своей эскадрой
папских галер. Лишь тогда испанцы решили действовать. Они не хотели оставаться в
стороне, коль скоро в самом деле предстояла еще одна победа. Филипп отказался от своих
возражений, и в июне дону Хуану в конце концов позволили присоединиться к союзникам.
Флот собрался близ Корфу и двинулся к югу на поиски противника. Союзники узнали
(и это вызвало у них некоторое беспокойство), что за восемь месяцев, прошедших с момента
битвы при Лепанто, султан Селим сумел построить новый флот в 150 галер и 8 галеасов —
последние явились новшеством для турок, на которых, очевидно, произвело глубокое
впечатление блестящее использование их доном Хуаном. Однако пошли слухи, что
корабельные плотники, боясь участи, уготованной им султаном, если они не поспеют к
указанным им срокам, вынуждены были использовать сырую древесину. Кроме того, пушки,
дескать, отливали столь поспешно, что многие из них оказались непригодны, а судовые
команды, насильно навербованные после ужасающих потерь при Лепанто, были почти не
обучены. Короче говоря, казалось почти невероятным, что они доставят союзникам
серьезные неприятности. Главная проблема заключалась в том, чтобы заставить их вступить
в бой.
И действительно, так оно и было. Два флота встретились близ Модона — двести
пятьдесят лет здесь находился один из главных торговых пунктов Венеции на Пелопоннесе,
пока султан не захватил его в 1500 г., — и турки немедленно устремились в гавань.
Союзники последовали за ними, заняли позиции на рейде близ Наварина (совр. Пилос) и
стали ждать. Они знали, что Модон — неподходящее место для размещения такого большого
флота в течение долгого времени. Гористые районы, расположенные вглубь от прибрежной
полосы, были бесплодны и лишены дорог; все ресурсы нужно было подвозить морем. Врагу
придется выйти из убежища — это был лишь вопрос времени, — и тогда последует второе
Лепанто.
Увы, Венеции вновь суждено было поставить крест на своих надеждах, и виновниками
этого опять оказались испанцы. 7 октября — в первую годовщину великой битвы — дон
Хуан внезапно объявил, что не может дольше оставаться в греческих водах и возвращается
на запад. Капитан-генерал Венеции Джакомо Фоскарини, ошарашенный, спросил почему.
Когда принц пробормотал что-то неубедительное — дескать, осталось мало
продовольствия, — Фоскарини тотчас же предложил ему снабжать из своих запасов и
приказать подвезти из Венеции дополнительный провиант, если это потребуется. Но дон
Хуан, очевидно, действовавший согласно новым полученным из Испании приказам,
оставался непоколебим. По непонятной причине Колонна принял его сторону. Фоскарини
оказался перед фактом, что его флот недостаточно силен, чтобы сражаться с турками в
одиночку. Разозленный из-за сознания упущенной возможности, он, не имея выбора, отдал
приказ возвращаться.
Всю зиму венецианский посол в Мадриде пытался воздействовать на короля Филиппа.
Турки, доказывал он, стремятся к мировому господству; они неуклонно расширяли свои
территории в течение пяти сотен лет и продолжают делать это; чем дольше им позволят
продвигаться, тем труднее будет противостоять и тем сильнее они станут. Несомненно, долг
короля перед всем христианским миром — и перед самим собой, если он хочет сохранить
свой трон, — поднять против них оружие и не останавливаться, пока дело, столь славно
начатое при Лепанто, не будет полностью завершено. Но Филипп отказался слушать. Он
ненавидел Венецию и не доверял ей; что касается турок, то он выполнил свое дело в
прошлом году, и весьма успешно: после такой победы пройдет немало времени, прежде чем
враг вновь поднимет голову. Между тем он был поглощен восстанием Вильгельма
Молчаливого в Нидерландах. Он не жаловался Венеции, не просил ее о помощи и не видит
причин, почему ему нужно оказывать ей какую-либо помощь в решении ее собственных
проблем.
Более того, в ту же самую зиму Карл IX Французский также был весьма занят
интригами против Филиппа, так сказать, на трех фронтах. В Нидерландах он оказывал
всевозможную поддержку восстанию; в Средиземноморье строил планы, дабы взять под
контроль Алжир (вполне возможно, что именно его махинации стали причиной того, что
дона Хуана отозвали из-под Наварина); в Венеции и Константинополе его послы изо всех
сил трудились, чтобы помочь заключению мира между султаном и республикой. К началу
весны они преуспели в этом. Венеция не желала чего-либо подобного: со времен Лепанто
она сделала все, что было в ее силах, чтобы не дать лиге распасться и убедить своих
товарищей по союзу осуществить вместе с ней тотальный натиск, остановившись — с
Божьей помощью — лишь у самого Константинополя, но потерпела неудачу. Филипп
открыто выказал свою незаинтересованность, новый папа Григорий XIII вряд ли
продемонстрировал большее участие. Покинутая союзниками, хорошо понимая, что
продолжать войну в одиночку означало бы спровоцировать новые вторжения турок в
Адриатику и, по всей вероятности, захват Крита — последнего ее оплота в Леванте, — она
не имела иного выхода, кроме как принять предложенные ей условия. 3 марта 1573 г.
договор был подписан. Венеция обещала, среди прочего, в течение трех лет выплатить
султану 300 000 дукатов и отказаться от всех своих притязаний на Кипр.
Во владениях «католичнейшего короля» раздались крики ужаса. В Мессине
охваченный яростью дон Хуан сорвал знамя лиги с верхушки мачты и поднял испанский
флаг. Насколько прав был Филипп, говорили его подданные, не доверяя этим венецианцам!
Они бы непременно предали его рано или поздно. Все произошло так, протестовали они,
словно никогда и не была выиграна битва при Лепанто!
Так оно и было. Вопреки всему ликованию, радости и крикам, вопреки созданию
великой легенды о Лепанто, существующей и по сей день, правда заключается в том, что
одна из знаменитейших морских битв в истории человечества не имела никаких
долгосрочных стратегических последствий. И те, кто стенал громче всего, должны бы были
проклинать лишь самих себя.

После битвы при Лепанто — что любопытно — в Средиземноморье воцарилось

спокойствие. Казалось, что весь гигантский бассейн каким-то образом истощил свои силы.
До последней четверти XVI в. — хотя под конец этого периода государства северной Европы
могли бы оспорить этот факт — Срединное море в самом буквальном смысле являлось
центром западного мира. Теперь оно утратило эту роль.
Для Испании Христофор Колумб и те, кто последовал его путями, открыл новые — и
восхитительные — горизонты. Ее права на Неаполь и Сицилию на юге и на Милан на
севере232 более не оспаривались; Сардиния также находилась под ее властью, а Генуя

232 После неожиданной смерти Франческо II Сфорца в 1535 г. Миланское государство возвратилось под
власть Карла V, который в 1540 г. даровал своему сыну — впоследствии Филиппу II — титул герцога. Милану
суждено было оставаться под властью Испании до 1706 г.
фактически стала испанским портом; учитывая все это, остальная территория Италии и
Средиземноморья перестала интересовать ее. Правда, в 1601 г. она вместе с рядом
итальянских государств (Венеция не входила в их число) отправила мощные силы — 70
галер и 10 000 человек, — чтобы захватить врасплох и занять Алжир. (Так как экспедицией
командовал Джан Андреа Дориа, она была обречена на неудачу.) Однако главным образом
внимание Испании сосредоточилось на западе и севере, где постоянные проблемы с
Нидерландами и соперничество с Англией отнимали у нее почти все время.
Что касается Франции, то это было уже далеко не то королевство, что при Франциске I.
Рискованные предприятия на юге стали для нее делом прошлого; дела пошли иначе: ее почти
буквально раздирали на части так называемые религиозные войны, которые продолжались
почти 30 лет и привели страну на грань распада. Даже в Италии было тихо — по крайней
мере по итальянским меркам. Помимо Неаполя и папства, на полуострове находилось лишь
одно сильное государство, а Венецианская республика была всегда слишком занята
коммерческими делами, чтобы воевать без крайней необходимости. Между рядом
итальянских городов-государств, как всегда, продолжалась междоусобная борьба, но по
большей части она оказывала весьма незначительное — пусть и продолжительное —
влияние на Средиземноморье.
Нужно упомянуть Османскую империю. Но даже у турецкой «колесницы
Джаггернаута»233, если так можно выразиться, иссяк пар. Великие дни владычества
Сулеймана Великолепного давно прошли, а его наследник Селим Пьяница умер в 1574 г.
соответствующей смертью — залпом выпив целую бутылку крепкого кипрского вина и
поскользнувшись на мокром полу ванной. Правда, в том же году старый корсар, адмирал
Килидж Али, отнял Тунис у испанцев — город и территории за ним стали османской
провинцией, — однако это подвело итог приобретениям турок в Средиземноморье. Сын
Селима Мурад III — взошедший на трон лишь после того, как приказал задушить пятерых
своих братьев, — куда более интересовался землями, лежавшими за восточными границами
его страны, и сосредоточивал свое внимание на Грузии и Кавказе. По-видимому, его
наследники исходили примерно из того же самого, и так случилось, что в течение почти
целого столетия турки почти ничего не предпринимали, чтобы изменить карту Срединного
моря.
Единственная попытка в этом направлении, сделанная после взятия Туниса,
последовала оттуда, откуда никто не ожидал. В 1578 г. племянник Филиппа II, упрямый
Себастьян, молодой король Португалии, откликнулся (по до сих пор непонятным причинам)
на призыв о помощи от шерифа Феса, незадолго перед тем изгнанного из города соперником,
другим претендентом на власть. В свою очередь, Себастьян обратился к дяде, и тот с
некоторой неохотой согласился поддержать его; таким образом, он смог пересечь
Гибралтарский пролив с армией, состоявшей из испанцев и португальцев и насчитывавшей
примерно 15 000 человек. 3 августа он достиг города Алькасеркивир; на следующий день
обнаружилось, что его ожидает значительно превосходящая его мавританская армия,
выступившая, чтобы сразиться с ним. У него не было выбора — пришлось драться, и в
последовавшей битве погибли и он сам, и оба шерифа, и более 8000 его солдат. Прочие
почти все попали в плен; спастись бегством сумело менее 100 человек.
Единственным, кто одержал подлинную победу в «битве трех королей», стал Филипп
Испанский. Своими действиями Себастьян так ослабил и деморализовал Португалию, что
два года спустя Филипп с легкостью смог поглотить ее, разом удвоив свои колониальные
владения и получив весьма полезные гавани в Атлантике, а кроме того, торговый флот. Не
ранее 1640 г. Португалия смогла вернуть свою независимость.
Филиппу суждено было прожить еще двадцать лет; он скончался в возрасте 71 года в

233 Джаггернаут, или Ягернаут (искаж. санскр.  — владыка мира), — термин, который используется для
описания проявления слепой непреклонной силы, для указания на кого-то, кто неудержимо идет напролом, не
обращая внимания на любые препятствия. — Примеч. пер.
1598 г. Ни один король не относился столь серьезно к своим обязанностям; ни один не
работал столь упорно. Не доверяя никому, он провел последние 40 лет жизни в Мадриде или
в своем дворце Эскориале, лично вникая в каждую деталь деятельности правительства и
администрации, не давая себе времени оторваться от рабочего стола и подольше задержать
взгляд на окружающем мире. Исполненный какого-то болезненного благочестия, он был
настроен выполнять то, что считал предначертанной ему свыше задачей: сохранять
католическую религию. Во имя ее он мог быть безжалостным, жестоким тираном; но он
любил книги и картины и проявлял себя — когда у него возникала такая возможность —
любящим мужем и отцом. Он был женат четырежды (если перечислять по порядку, жены его
были из Португалии, Англии, Франции и Австрии) и четырежды овдовел; однако у него
родилось всего двое сыновей. Первый, душевнобольной, умер при несколько
подозрительных обстоятельствах в тюрьме в возрасте 23 лет; второй — от последней жены
— пережил его и стал Филиппом III. Главным достижением Филиппа II, по нашему мнению,
явилось усиление военной мощи его державы на суше и на море; к 1570 г. его флот стал по
крайней мере в четыре раза больше, чем во времена его отца. Но он был печальным
одиночкой и подданные не слишком горевали о нем.

Отсутствие активности со стороны главных держав Средиземноморья давало простор

для деятельности корсарам, которые с приходом нового столетия стали еще более
значительным злом. Их число, несомненно, не ограничивалось исключительно
берберийскими мусульманами; среди них было множество европейских моряков вроде
печально знаменитого капитана Джона Варда, который в 1605 г. прибыл в Тунис. Там он
достиг соглашения с беем, по которому обещал нападать на всех христиан, исключая
англичан, и делиться полученной добычей. Он действовал столь успешно — особенно
против венецианцев и рыцарей ордена Святого Иоанна, — что вскоре смог построить себе в
Тунисе дворец, «богато украшенный мрамором и алебастром» и уступавший своим
великолепием лишь дворцу самого правителя. В 1609 г. у него даже появился заместитель,
человек благородной крови — сэр Фрэнсис Верни Клайдон из Бэкингем-шира, который в
прошлом году с отвращением покинул свое выдающееся семейство и вскоре, по словам
английского историка, «стал разорять соотечественников… купцов Пула и Плимута». 234
Тогда, чтобы выстоять, Алжир заручился поддержкой некоего Симона Данзера, или
Данскера (кто он был по национальности, мы точно не знаем), пользовавшегося, если можно
так выразиться, подобным же успехом. От этих людей берберийские корсары, до тех пор
использовавшие лишь галеры, научились искусству плавания под парусом. Стремительная
атака, предпринятая в 1609 г. испанским адмиралом доном Луисом Фахардо на пиратский
флот Варда, Верни и их товарищей, пока те стояли в тунисской гавани, нанесла им
серьезный урон, но адмиралу не дали развить свой успех: в решающий момент он получил
приказ из Мадрида, предписывавший ему принять участие в массовом изгнании морисков из
Испании.
Замысел этого мероприятия, ставшего одной из наиболее тяжелых катастроф за всю
историю Испании, приписывают королю Филиппу III, но фактически он стал плодом
размышлений его любимого советника, герцога Лермы. Филипп наследовал трон своего отца
в возрасте двадцати лет. Воспитанный исключительно монахами и священниками, он не
имел никакого представления об окружающем мире, был не слишком умным и в результате
стал легкой добычей для герцога, который быстро сделался его «серым кардиналом». Этот
близорукий фанатик происходил из знатного рода бывшего королевства Валенсия
(вошедшего в состав Кастилии в 1479 г.), большую часть населения которого в то время
составляли мориски — испанцы, чьи предки веками исповедовали ислам. Многие из них,
формально приняв христианство, тем не менее сохранили симпатии к маврам. Мориски
процветали, отличаясь трудолюбием; благодаря их усилиям Валенсия превратилась в одну из

234 Gardiner. The History of England. Vol. 3.

наиболее плодородных областей во всей стране. Но их благосостояние будило зависть в
сердцах соседей, и в течение пятидесяти лет они подвергались поношениям. Излишне
говорить, что эту кампанию возглавила инквизиция, утверждавшая (возможно, имея на то
некоторые основания), что в душе те по-прежнему принадлежат к числу неверных. В 1566 г.
Филипп II издал эдикт, запрещавший морискам Гранады говорить на родном языке, носить
национальную одежду и фактически вводивший запрет на их культуру; три года спустя
моральные мучения и преследования переполнили их чашу терпения, и они подняли
восстание, доставив королю немало тревожных часов, пока мятеж не был безжалостно
подавлен доном Хуаном Австрийским. Но это лишь усилило неприязнь к ним. Лерма
ненавидел их, и для него не составило труда убедить глупого молодого короля, что его долг
— очистить от них Испанию раз и навсегда.
Сделать так, чтобы область, некогда бывшая целым королевством, обезлюдела, было
делом нешуточным. Многие из тех церковных и светских деятелей, которые приветствовали
подавление морисков, отшатнулись, узнав об идее массовой депортации, но Лерма был
преисполнен решимости довести свою политику до конца. Вселявший ужас эдикт
опубликовали 22 сентября 1609 г. За исключением шести «старейших и наиболее глубоко
верующих христиан» морисков в каждой большой деревне — они должны были остаться,
чтобы научить других своей системе земледелия, — все до одного, как мужчины, так и
женщины, подлежали депортации в Берберию. Им запрещалось брать с собой деньги; из
личного имущества каждый имел право взять лишь то, что мог унести. Еще с весны в
средиземноморских портах собрались большие флоты галер; теперь наконец люди узнали,
для чего они предназначались.
В течение дальнейших шести месяцев около 150 000 валенсийских морисков было
изгнано с земли, ставшей плодородной благодаря им и предкам. Их отправляли большими
группами к ожидавшим кораблям, перевозили через Средиземное море и, не церемонясь,
высаживали на североафриканское побережье. Но то, что было начато в Валенсии,
продолжилось по всей Испании. В Кастилии и Арагоне, Андалусии и Эстремадуре людей,
которых по подозрению причисляли к морискам, а отличить новых христиан от старых
зачастую было невозможно, ловили, лишали имущества и изгоняли. Число их не поддается
оценке, но в целом оно приближалось к полумиллиону, а могло быть и значительно больше.
Среди тех, кто попал в число жертв в этих районах, были не только труженики-земледельцы,
но и много художников и ремесленников, внесших огромный вклад в экономику Испании.
Филиппа III и его советника-злодея нельзя обвинить в геноциде — правда, лишь потому, что
они умышленно не постановили провести массовое уничтожение тех, кого изгнали. Но что
касается этнической чистки (именно так мы с наших сегодняшних позиций должны
определить их действия), то Европе суждено было стать свидетельницей подобных событий
лишь три столетия спустя.

Для Испании было бы гораздо лучше, если бы герцог Лерма вообще не появлялся на
свет. Теперь назовем другого герцога, современника Лермы, которому его родина обязана
чрезвычайно многим. То был дон Педро Тельес Гирон, третий герцог Осуна, который почти
в одиночку реформировал испанский флот. В 1603 г. молодым человеком Осуна посетил
Англию, где пленил короля Якова I изяществом, с которым вел беседу на латыни, и серьезно
изучил английский флот. Вернувшись в Испанию в 1607 г., он стал членом Тайного совета.
Через год-два совет обсуждал назначение нового вице-короля Сицилии, и Осуна высказался.
За прошедшие тридцать лет, подчеркнул он, берберийские корсары совершили более
восьмидесяти нападений на остров и ни разу не понесли наказания. Нельзя допустить, чтобы
дела продолжали идти таким образом. У короля только два выхода: или он «покупает»
пиратов, платя им деньги за «защиту», либо делает Сицилию базой для нового,
реформированного флота, который будет в состоянии прогнать корсаров, очистив от них
море. Филипп, на которого его слова произвели большое впечатление, в соответствии с
протоколом назначил его вице-королем, и Осуна приступил к делу.
 Прибыв на остров в 1611 г., он обнаружил там всего 34 галеры: 12 из Неаполя, 10 из
Генуи, 7 сицилийских и 5 мальтийских. Все они находились (что не вдохновляло) под
командованием маркиза Санта-Крус — сына адмирала Непобедимой армады. 235 Первое, что
сделал Осуна, — заказал еще шесть галер, которые должны были плавать под его
собственным флагом; эти суда он мог использовать независимо от адмирала, по своему
усмотрению. Затем он обратил внимание на свои команды: увеличил матросам жалованье,
улучшил питание и условия, в которых они жили, провел тренировки, усилил дисциплину —
словом, вскоре возник впечатляющий контраст между ними и их товарищами.
Молниеносный рейд на Тунис увенчался полным успехом: десять кораблей корсаров сгорело
на месте, не успев отчалить; еще несколько судов испанцы захватили. И это было только
начало: на следующий год Осуна одержал целый ряд подобных побед. Радость охватила всех
моряков, но Осуна еще не был удовлетворен. Флот по-прежнему состоял исключительно из
галер; меж тем будущее, как он хорошо понимал, принадлежало парусникам. Он заложил на
свои средства два галеона и в конечном итоге убедил правительство прислать ему еще
двадцать под командованием принца Филиберта Савойского. Такого количества судов при
умелом командовании было вполне достаточно, чтобы очистить все море от корсаров. Увы,
Филиберт оказался капитаном наподобие Дориа — неспособным к решительным действиям.
Он постоянно стремился возвратиться в гавань всего через несколько дней после того, как
покинул ее, не сделав ни одного выстрела. Даже со своим огромным флотом он не смог
полностью блокировать Наваринскую бухту, в которой скрывалось несколько пиратских
судов, и дал всем им возможность уйти.
Как всегда, Осуна точно знал, что ему нужно: в Нидерландах он видел маленькие
голландские парусники, стоявшие прямо напротив испанских портов и эффективно
блокировавшие их. Однако правительство в Мадриде отказало ему во всех его просьбах. И
все же на худой конец он располагал двумя собственными галеонами, на одном из которых
находилось 20 пушек, на другом — 46. Он отправил их в египетские воды, где они почти
сразу же захватили эскадру из 10 турецких транспортных судов, направлявшихся в
Константинополь. То было значительное достижение, достойное одобрения Мадрида, но
испанское правительство, как всегда, не выразило одобрения, просто-напросто указав, что
Осуна нарушил постановление вековой давности, запрещавшее экипировать парусные
корабли (в противоположность галерам) для каперства. Тщетно он подчеркивал, что война на
море уже не та, что была сто лет назад. Его продолжали игнорировать.
Так продолжалось до 1615 г., затем ситуация внезапно изменилась: Осуну назначили
вице-королем Неаполя. Здесь он обладал куда большей свободой действий — и имел
возможность расходовать куда большие суммы, — нежели на Сицилии. Немедленно он
заказал пять новых галеонов — он назвал их Пятью Ранами Христовыми, а также еще пять
более легких судов и полубаркас — все, кроме последнего, тяжеловооруженные.
(Вооружение их было более мощным, нежели у какого бы то ни было английского судна,
однако в остальном все было организовано в точности как у англичан.) Осуна также положил
конец принципу двойного командования, с давних пор бывшему проклятием вооруженных
сил Испании, согласно которому все солдаты, участвовавшие в данной экспедиции,
подчинялись одному командиру, а все моряки — другому. Отныне командование всем
кораблем передавалось одному офицеру. В июле 1616 г. младший адмирал Осуны Франсиско
де Рибера с эскадрой из шести галеонов принял участие в битве с турецким флотом
численностью 45 галер. Бой продолжался полных три дня, но на рассвете четвертого дня
испанцы не увидели никаких признаков противника: турки признали свое поражение и увели
в безопасные воды то, что еще оставалось от их разбитых кораблей.
235 Неудачливость адмирала Санта-Крус, одного из лучших флотоводцев своего времени, героя битвы при
Лепанто, заключалась не в том, что под его командованием непобедимая армада потерпела поражение от
англичан, а в том, что это произошло во многом благодаря тому, что Санта-Крус умер в самый разгар
подготовки этой военно-морской экспедиции и командование флотом было доверено бездарному герцогу де
Медина Сидония. — Примеч. пер.
 По любым меркам то была незабываемая победа, однако случившееся содержало в себе
и урок. Битву выиграл флот, который построили и которым командовали не по испанским,
но по английским стандартам, и этот флот явил свое превосходство над турецким. Нельзя ли
будет использовать его против самого страшного врага Испании на Апеннинском
полуострове — Венецианской республики?

Неудивительно, что герцогу Осуне это приходило в голову. Будучи создателем

обновленного испанского флота, он также являлся патриотом, посвятившим себя
уничтожению врагов своей страны. Во многом благодаря именно ему, по мере того как
XVII в. шел на убыль, испанская тень вновь начала разрастаться, еще более грозно нависая
над Центральным Средиземноморьем. В течение ста лет честолюбивым планам Испании
противостояла Франция, но после убийства Генриха IV в 1610 г., в результате которого трон
перешел к его девятилетнему сыну Людовику XIII, а регентшей стала вдова короля, Мария
Медичи, с ее отчетливо происпанскими настроениями, «католичнейший из королей»
уверился, что не встретит более препятствий с этой стороны. Испания по-прежнему
господствовала в Милане и Неаполе; во Флоренции кузен Марии великий герцог Козимо II
находился в значительной мере под испанским контролем; так же благодаря влиянию
иезуитов и испанских кардиналов обстояло дело и с папой римским. Лишь два итальянских
государства были решительно настроены противостоять растущей угрозе. Первым было
герцогство Савойское, где герцог Карл Эммануил II собрал армию численностью более 20
000 человек и был полностью готов принять вызов от любой силы, которую отправил бы
против него испанский правитель Милана. Вторым была Венеция.
Пока Милан и Савойя чинили друг другу неприятности, Венеция столкнулась с еще
большими трудностями в отношениях с другим испанским принцем на востоке —
эрцгерцогом Габсбургским, Фердинандом Австрийским. Первопричиной стали пираты-
ускоки — разношерстная, но чрезвычайно беспокойная община, состоявшая во многом (хотя
и не целиком) из христиан, бежавших при продвижении турок. Они поселились в Сеньи
(ныне Сень), а также распространились по всему побережью Далмации и занялись делом,
традиционным для многих обитателей этих мест. Проблема была не нова: пираты,
базировавшиеся на бесчисленных островах и в укромных бухтах вдоль восточного
побережья Адриатики, представляли угрозу для венецианской торговли почти с момента
возникновения республики. Однако в связи с ускоками существовала дополнительная
сложность: их действия вызвали гнев турок, которые после каждого нападения ускоков на их
торговые суда заявляли в адрес Венеции формальный протест, подчеркивая, что, будучи
государством, претендующим на власть над Адриатикой, она должна эффективно
обеспечивать безопасность в здешних водах. Так как Далмация теперь входила в состав
империи, а «оскорбители» формально являлись подданными императора, Венеция, в свою
очередь, выражала еще более настойчивые протесты Фердинанду, требуя принять против
них меры. Однако, несмотря на многочисленные обещания, эрцгерцог ничего не
предпринимал и ускоки оставались источником вечного беспокойства.
Вершина их зверств пришлась на 1613 г.: они обезглавили венецианского адмирала
Кристофоро Веньера. Фердинанд по-прежнему отказывался и пальцем пошевелить; на самом
деле по мере ухудшения отношений между Венецией и империей он смотрел на ускоков с
нарастающей симпатией и, притворно выражая слабые протесты, оказывал им тайную
поддержку всеми доступными ему способами. В конце концов Венеция — не впервые —
взяла дело в свои руки и организовала карательную экспедицию. Фердинанд, в свою очередь,
запротестовал. Последовала война; хотя и шедшая беспорядочно, она грохотала до осени
1617 г., когда Венеция, Савойя и империя заключили с трудом достигнутый мир. После этого
судьбу ускоков можно было решить раз и навсегда. Их гавани и крепости уничтожили,
корабли сожгли, а всех, кто избежал худшей участи, перевезли вместе с их семействами на
внутреннюю территорию Хорватии, где они за счет браков постепенно смешались с местным
населением, утрачивая свои отличительные черты.
 Благодаря этой маленькой победе Адриатика, да и все Центральное Средиземноморье,
стала гораздо безопаснее, однако она мало изменила политическую ситуацию в целом.
Главную угрозу миру в регионе создавала Испания, которая, защищая свои интересы,
рассчитывала не только на вооруженные силы или на искусную дипломатию. Конец XVI —
начало XVII в. было прежде всего временем господства интриг. Сама идея, конечно, была
нисколько не нова: во Флоренции при Медичи, в Милане при Висконти, в Риме при Борджиа
во множестве имели место заговоры и отравления, шпионаж и контршпионаж, случаи со
стилетами под плащом. Но теперь во Франции и Англии, как и в Италии, заговор стал почти
что образом жизни. Люди, еще не вышедшие из среднего возраста, помнили убийства
адмирала Колиньи и самого Генриха IV, бесчисленные махинации, наложившие свой
отпечаток на несчастную, тяжелую жизнь Марии Шотландской, — и последовавший затем, 5
ноября 1605 г., Пороховой заговор.
Ни одно европейское правительство не было вовлечено в мрачный мир интриг так
глубоко, как правительство светлейшей республики. Каждое посольство и даже каждая
иностранная семья были буквально нашпигованы венецианскими агентами, сообщавшими
непосредственно страшному Совету десяти во всех подробностях о приходах и уходах, о
вскрытых письмах и подслушанных разговорах. Специальная слежка велась за наиболее
известными куртизанками; некоторые из них состояли на жалованье у государства за то, что
сообщали содержание разговоров в постели, могущих представлять интерес для шантажа
или иных целей. Как правило, однако, Совет десяти предпочитал исполнять наиболее
отвратительные свои обязанности тайно. Именно поэтому рано пробудившиеся люди,
пересекавшие Пьяцетту 18 мая 1618 г., с некоторым изумлением увидели два мертвых тела,
каждое из которых было подвешено за ногу (несомненный знак того, что они виновны в
измене) на поспешно воздвигнутой виселице между двумя колоннами на северном конце
площади. Еще более удивляло, что даже после того как к двум трупам прибавился третий,
носивший на себе несомненные следы пыток, не было объявлено ни кто были эти
несчастные, ни по какой причине их постигла такая участь. Распространились неизбежные
слухи; особенно много говорили о вероятности большого заговора против республики, у
которого мог быть лишь один зачинщик. Близ испанского посольства начались враждебные
демонстрации, в результате чего послу, маркизу Бедмару, пришлось просить власти об
обеспечении специальной защитой силами полиции. Тем временем он сообщал в Мадрид:

«Имя Католичнейшего из королей и самой испанской нации для венецианцев

— самое ненавистное, какое только может прозвучать [в их устах]. Для народа
даже слово „испанский“ является оскорблением… По-видимому, он жаждет нашей
крови. И виновны в этом правители, которые постоянно учат его ненавидеть нас».

Строго говоря, это не было правдой. В течение многих лет испанское посольство было
активнейшим центром интриг в городе. В его приемных и коридорах толпились зловещие
фигуры в широкополых шляпах, закрывавших им лица; они собирались группами и
шептались в ожидании приема у посла. И когда в октябре того же года Совет десяти наконец
раскрыл в полном отчете сенату детали произошедшего, выяснилось, что маркиз — все
понимали, что так оно и будет, — является одной из главных фигур в том, что стало известно
под названием испанского заговора.
В высшей степени показательно, что этот заговор должен был косвенным образом
обеспечить Томаса Отвея материалом для его лучшей и наиболее известной пьесы
«Спасенная Венеция». Подлинная история этих событий несет в себе все элементы
мелодрамы XVII в.: вот злодей дон Педро, герцог Осуна и испанский вице-король Неаполя,
намеренный положить конец власти Венеции в Средиземноморье; вот маркиз Бедмар,
испанский посол, очаровательный, культурный человек, — однако на самом деле это «одна
из самых могущественных и опасных натур, которые когда-либо породила Испания»,
посвятившая себя одной-единственной цели. Вот два главных орудия конспираторов: Жак
Пьер, нормандский авантюрист, пират, а ныне испанский секретный агент на службе в
венецианском флоте, практически неграмотный, но вместе с тем один из лучших моряков
своего времени, и неразлучный с ним Николя Реньо, полная противоположность своему
товарищу: образованный, внешне порядочный человек, в устах которого итальянский язык
звучит так сладко и чей почерк столь изящен. И вот, наконец, герой — молодой француз
Бальтазар Жювен, прибывший в Венецию, чтобы поступить на службу республике.
Сам заговор также был достаточно претенциозной историей, чтобы удовлетворить
самого требовательного драматурга. Кроме того, как и все события такого рода, он был
сложен и чрезвычайно «закручен». Полный отчет о нем был бы невыносимо скучен; ему нет
места в этой книге.236 За несколько недель до назначенного дня испанские солдаты в
гражданском платье по двое-трое должны были проникнуть в Венецию и тайком получить
оружие от Бедмара. Затем, когда все будет готово, галеоны Осуны под его личным
штандартом войдут в Адриатику и высадят на Лидо экспедиционные войска; с ними
прибудут плоскодонные баржи, которые перевезут эти войска через лагуну и доставят в
город. Пьяцца, Дворец дожей, Риальто и арсенал будут захвачены, а оружейные хранилища в
них — опустошены, чтобы дополнительно обеспечить оружием заговорщиков и тех
венецианцев, которые будут готовы их поддержать. Наиболее знатных венецианцев
перебьют или захватят в плен для получения выкупа. Сама Венеция перейдет во владение
Осуны; добыча и деньги, полученные в качестве выкупа, достанутся прочим заговорщикам,
и те разделят их между собой.
Кажется невероятным, чтобы такая сумасбродная затея при каких бы то ни было
обстоятельствах могла осуществиться, но ее инициаторы не имели возможности попытаться
проверить это. Раскрытие заговора произошло благодаря Жювену, к которому подошел его
соотечественник по имени Габриель Монкассен, рассказал обо всей затее и предложил
участвовать в ней. Монкассен не знал, что Жювен был гугенотом. Ненавидя Испанию и ее
религию, он немедленно известил венецианские власти, и Совет десяти начал действовать.
Жака Пьера арестовали и без промедления казнили, а тело зашили в мешок и выбросили за
борт. Реньо и двух других заговорщиков, братьев Дебуло, захватили, пытали, а затем, когда
они сознались, повесили вниз головой на Пьяцетте. Было поочередно уничтожено не менее
300 участников. Только Осуну и Бедмара не тронули: они были слишком могущественны.
Они продолжали плести интриги из-за стен своих дворцов, но великий шанс был упущен, а
Венеция — спасена.

Глава XVIII
КРИТ И ПЕЛОПОННЕС
В течение четверти века, прошедших после описанных в предыдущей главе событий, в
Средиземноморье царило непривычное спокойствие. Время от времени небольшой шквал
мог вызвать рябь на поверхности, но не было штормов, эпических потрясений, по масштабу
близких событиям на Мальте, Кипре или при Лепанто. Уже в свете предшествовавших
исторических событий это достаточно примечательно; еще более мы удивимся, если
вспомним, что в тот самый год, когда сложился испанский заговор, началась Тридцатилетняя
война, в результате которой от значительной части Северной и Восточной Европы остались
одни лохмотья.
Однако с точки зрения Венеции мир наступил как раз вовремя. В октябре того же года
произошло событие, которое (хотя Венеция не несла никакой ответственности за него) в
конечном итоге привело к потере ее наиболее ценной колонии — острова Крит. Она знала,
что рано или поздно война неизбежно начнется: Крит представлял собой слишком
заманчивую цель, а их противники, турки, слишком страстно желали получить его, чтобы не

236 Читателям, жаждущим узнать детали — если такие найдутся, — рекомендую обратиться к тому II
«Исследований по истории Венеции» Горацио Брауна (с. 245–295) [Brown Н. Studies in History of Venice], где
без прикрас во всех подробностях представлена эта история.
попытаться покуситься на это владение. По иронии судьбы первая атака турок началась в
результате сознательной провокации со стороны не столь мощной силы, которой, если не
считать самой республики, пришлось потерять больше, чем всем прочим, в результате сдачи
последнего форпоста христианских государств в Средиземноморье.
Хотя рыцари ордена Святого Иоанна владели монастырем 237 в Венеции, унаследовав
его от тамплиеров после уничтожения ордена в 1312 г., они и венецианцы столетиями питали
глубокую неприязнь друг к другу. Вряд ли могло быть иначе: несмотря на невероятные
богатства ордена — он владел собственностью по всей христианской Европе, — рыцари
презирали торговлю и коммерцию. Как служителям Господа, связанным монашескими
обетами бедности, целомудрия и послушания, им претили приземленность венецианцев и их
любовь к удовольствиям. Наконец, будучи военными и являясь, так сказать, детьми
Крестовых походов, они имели цель, закрепленную клятвой (помимо лечения больных), —
сражаться с неверными, где бы те им ни повстречались, и сожалели по поводу многократно
выраженного желания Венеции примириться с султаном — рыцари считали это постыдным
предательством дела христиан.
К началу 1640-х гг. рыцари представляли собой лишь слабое, зыбкое отражение того,
чем были в те героические дни — всего восемьдесят лет назад, — когда успешно защитили
свой остров от столь мощного флота, какой только мог бросить против них Сулейман
Великолепный. Они продолжали трудиться в своих знаменитых госпиталях, где по-
прежнему поддерживали гигиену и уход за больными на гораздо более высоком уровне,
нежели где бы то ни было еще, но дух Крестовых походов начал покидать их, и
предпринимавшиеся ими операции на море все более напоминали не священную войну, а
обыкновенное пиратство. При этом они грабили не только мусульманские корабли:
нападения на суда венецианцев и других христианских купцов под самыми
неосновательными предлогами происходили все чаще и чаще.
Короче говоря, мальтийские рыцари стали для венецианцев источником тревог, почти
столь же утомительным, как ускоки в прежние дни. Что хуже всего, они переняли давний
обычай ускоков тревожить турецкие суда в Адриатике, а ответственность за это султан
неизменно возлагал на Венецию, что, в свою очередь, влекло за собой немалый ущерб для
дружественных отношений с Высокой Портой, которые венецианцы старались поддерживать
любой ценой. Действительно, дожу неоднократно приходилось посылать местному главе
ордена выражение решительного протеста. Самый громкий случай такого рода произошел в
1644 г., когда он дошел до того, что угрожал конфисковать всю собственность рыцарей на
территории республики, если они не исправятся. Но рыцари, как всегда, не обратили
внимания на его демарш.
В начале октября эскадра из шести судов, принадлежавших ордену, курсировала по
Эгейскому морю. Она атаковала и захватила богатый турецкий галеон, на котором плыли
несколько знатных паломников, направлявшихся в Мекку, и среди них — главного
гражданского судью города, главного евнуха при дворе султана, около 30 женщин из гарема
и примерно 50 рабов-греков. Затем эскадра вместе с добычей отправилась к Криту, где, встав
на якорь в одной из неохраняемых гаваней южного берега, моряки пополнили запасы
пресной воды и высадили рабов, а также лошадей. Вскоре прибыл местный венецианский
правитель; не желая быть замешанным в инциденте (даже после того как он уже произошел),
который в конце концов представлял собой акт бесстыдного пиратства, приказал им
убираться прочь. Сделав несколько попыток причалить в разных портах острова и каждый
раз встречая столь же решительный отказ, рыцари в конце концов бросили турецкое судно
(оно больше не годилось для плавания) и его пассажиров и вернулись на Мальту.
Османский трон в то время занимал полубезумный султан Ибрагим. 238 Когда ему
237 Он стоит до сих пор, по соседству со Скуолади Сан-Джорджо дельи Скьявони.

238 До восшествия на престол в 1640 г. Ибрагим провел всю свою жизнь в Серале фактически на положении
узника. Его короткое правление было отмечено лишь жестокостью, легкомысленными поступками и разгулом
пороков; в конце концов его казнили в 1648 г. собственные разгневанные подданные.
сообщили эту новость, его охватил гнев, и он отдал приказ перебить всех христиан в
пределах своей империи. К счастью, позднее его убедили отменить этот приказ. Однако
венецианские агенты в Константинополе к этому моменту уже направляли сообщения о том,
что на Босфоре готовится огромный военный флот, и вскоре стало ясно, что предполагается
карательная акция поистине устрашающих масштабов. Поначалу, естественно,
предположили, что этот флот будет направлен на Мальту, и предположение подтвердилось,
когда в марте 1645 г. вышло официальное заявление по этому поводу, однако, согласно
донесению венецианского бальи в Константинополе, то была хитрость. Султан, сообщал он,
уверен, что виновниками всего происшествия были венецианцы, иначе по какой причине
нападавшие отправились прямо на Крит? Его истинными врагами были не рыцари, но сама
Венеция, а настоящей целью — Крит, а не Мальта.
Вскоре оказалось, что бальи был прав. 30 апреля турецкий флот, насчитывавший 400
судов, на которых находилось приблизительно 50 000 бойцов, прошел через Дарданеллы.
Вначале он двинулся к Мальте, как и было объявлено, миновал Крит и зашел в Наваринскую
бухту, находящуюся близ юго-восточной оконечности Пелопоннеса, за припасами и
подкреплениями. Лишь после его отплытия оттуда 21 июня стало понятно, что он
направляется в другое место. Четыре дня спустя армия интервентов высадилась немного
восточнее Канеи (сов. Ханья) и двинулась на город. Первый этап кампании начался.

Крит — или, как венецианцы именовали его по названию главного города, Кандия
(ныне Ираклион) — был первой должным образом организованной заморской колонией
Венеции, существовавшей с 1211 г. и отнятой у Византийской империи после Четвертого
крестового похода. Управление им осуществлялось по образцу управления самой Венецией,
но здесь система не работала ни с той же легкостью, ни столь же эффективно. Наиболее
плодородные земли на острове по большей части поглотили громадные феодальные
поместья, принадлежавшие знатным венецианским семьям, чье огромное богатство и
властная манера поведения не вызывали симпатии к ним со стороны местного греческого
населения; эти семьи, в свою очередь, постоянно были недовольны отсутствием у них какой
бы то ни было политический власти, так как все главные должностные лица присылались из
Венеции и все важные решения принимались там. Оборона обычно доверялась рекрутам,
которых обучали и содержали за счет землевладельцев, и местной милиции, состоявшей из
горожан и крестьян, но и те и другие старались отделаться от своих обязанностей, и
дисциплина либо была плоха, либо ее не было вовсе. Коррупция была характернейшим
явлением, и в колонии постоянно имела место утечка венецианских средств.
Когда стало известно, что опасность близка, правительство республики отдало приказ
об осуществлении новой, предполагавшей энергичные действия программы обороны
острова, отправив генеральному проведитору Андреа Корнеру специальную сумму в 100 000
дукатов, армию в 2500 человек, включавшую в себя военных строителей и инженеров, а
также флот из 30 галер и двух галеасов, чтобы пополнить силы, уже имевшиеся на острове.
Дополнительный флот, как сообщили Корнеру, находится на стадии подготовки и будет
отправлен по возможности незамедлительно. Все это было лучше, чем ничего, однако
возможности Корнера по-прежнему оставались безнадежно малы для выполнения стоявшей
перед ним задачи, а отпущенного ему времени было слишком мало. Спеша на береговой
плацдарм в тот роковой летний день, он уже не мог не знать, что шансы колонии на
выживание весьма невелики.
Многое решала быстрота действий: если бы обещанный венецианский флот прибыл
через неделю-другую, Канею еще можно было бы спасти. Корнер ужаснулся бы, узнав, что
моряки получили приказ ожидать близ Дзанте (Закинфа), пока к их судам не присоединится
еще один объединенный флот численностью 25 судов, включавший суда из Тосканы,
Неаполя, а также посланные рыцарями и папой: сейчас имело значение время, а не
численное превосходство. Тем временем турки с каждым днем закреплялись все более
прочно. Находившаяся на острове крепость Святого Теодора пала, хотя лишь после того как
капитан, командовавший в ней, Бьяджо Дзулиан, видя, что дальнейшее сопротивление
бесполезно, дождался, пока враги заполнят крепость, а затем поджег пороховой склад и
взорвал себя, своих людей, турок, шедших в атаку, и само здание; прогремел такой мощный
взрыв, что его, вероятно, отчетливо было слышно в Кандии. Канея быстро слабела:
снаряжение и запасы шли на убыль, под ее укрепления постоянно вели подкопы турецкие
саперы, — и 22 августа сдалась. Турки, несомненно, рассчитывавшие с помощью
(пришедшейся кстати по времени) демонстрации своего великодушия побудить к сдаче и
других по мере своего продвижения вперед, обещали сохранить им жизнь, честь и
имущество, позволив гарнизону покинуть город с поднятыми знаменами и в безопасности
отплыть в Соду, расположенную восточнее Акротири.239
Теперь удача сопутствовала интервентам еще более, чем обычно. В Соде венецианский
адмирал Антонио Капелла внезапно потерял голову и оставил город; лишь превосходное
местоположение и недавно прибывшие подкрепления спасли его от захвата. Затем
объединенный флот, наконец-то прибывший в воды Крита в середине сентября, предпринял
две попытки освободить Канею путем внезапной атаки, но оба раза оказывался отброшен
назад штормами равноденствия. Наконец в октябре не относившиеся к числу венецианцев
участники экспедиции — ими командовал посланный папой адмирал Николо Людовизи,
князь Пьомбино, с самого начала выказывавший неприязнь по поводу предприятия, —
объявили о своем намерении отправиться домой. Не в первый раз союзники Венеции
принесли ей один лишь вред; было бы лучше, если бы она действовала в одиночку.
Тем временем ее правительство все силы отдавало ведению войны. У него не было
оснований полагать, что султан Ибрагим ограничится одним театром военных действий,
поэтому оно отправило дополнительный гарнизон на Корфу и даже начало укреплять
оборонительные сооружения в Венецианской лагуне. Но приоритет, естественно, отдавался
Криту. Галеры и транспорты теперь отправлялись на остров почти ежедневно, нагруженные
снаряжением и разного рода материалами. Однако одну нужду так и не удавалось
восполнить: требовался верховный командующий, человек, чье более высокое положение и
репутация сделали бы его неуязвимым для мелкой зависти и соперничества, которые —
особенно в тех случаях, когда заинтересованы оказывались критские венецианцы, —
представляли вечную опасность для дела. Назначение это долго обсуждалось в сенате, и на
итоговом голосовании было названо поддержанное подавляющим большинством имя —
самого дожа Франческо Эриццо.
Против этого предложения прозвучал лишь один голос. Джованни Пезаро — который
впоследствии сам взошел на трон дожей — весьма основательно доказывал, что заставить
уехать главу государства вместе с сеньорией и соответствующим штатом и секретариатом
совершенно неоправданно в тот момент, когда республике нужно использовать на военные
цели все до последней монеты, и что подобный шаг вполне может вдохновить султана также
явиться на поле битвы, что подтолкнет турок сражаться более ожесточенно. Стоило
учитывать и другой момент: всего через два месяца Эриццо исполнялось 80 лет. Но никто не
слушал его: всеобщее внимание было приковано к старому дожу, который произнес речь,
вызвавшую слезы у всех, кто его слышал, и объявил в ней, что готов выполнить
возложенную на него труднейшую миссию. К счастью для Венеции, он так и не сделал этого.
Уже подготовка оказалась для него слишком тяжела, и всего через три недели, 3 января
1646 г., он скончался. Его погребли в соборе Святого Марка, но сердце его, в память о том,
что он не колеблясь принял последнее возложенное на него поручение, было погребено
прямо под полом собора. Больше никого подходящего по статусу в Венеции не нашлось;
сама мысль о генералиссимусе была отложена в долгий ящик, и о ней больше не вспоминали.
Казалось, все зависит от того, чтобы удержать турок в пределах Канеи — единственном

239 Название (греческое слово, означающее «мыс») дано земле, выдающейся в море северо-восточнее Канеи
и защищающей гавань в заливе Суда, расположенном прямо за ней.
порту на Крите, которым они завладели на данный момент. Если бы удалось заблокировать
их там на то время, пока Венеция увеличит свое военное присутствие в других крепостях
вдоль побережья, возможно, в конце концов остров будет полностью освобожден от врага.
Молодой Томмазо Морозини, направленный с 23 судами, дабы перекрыть Дарданеллы и,
таким образом, запереть турецкий флот, шедший на помощь своим, в Мраморном море,
сумел, по крайней мере надолго, задержать его; эта задержка настолько разъярила султана,
что он приказал немедленно обезглавить своего адмирала. Однако преемник несчастного
адмирала, несомненно, подгоняемый как страхом заслужить подобную участь, так и
попутным ветром, в конечном итоге проложил путь через венецианский строй и промчался
через Эгеиду в Кандию, где капитан-генерал, семидесятипятилетний Джованни Капелло,
действовал слишком медленно и нерешительно, чтобы помешать ему проникнуть в гавань.
Венецианские корабли отплыли назад, к Реттимо (Ретимнону), но им не суждено было
надолго задержаться там. После продолжительной борьбы 13 ноября город пришлось сдать.
Падение Реттимо имело и одно благое последствие: оно повлекло за собой смещение
бесполезного Капелло и назначение Джан Баттисты Гримани, популярного командующего,
который был младше своего предшественника на сорок лет. Его прибытие вдохнуло во флот
новую жизнь. В начале 1647 г. Томмазо Морозини, внезапно обнаружив себя окруженным не
менее чем 45 турецкими кораблями, получил возможность отомстить за свою
прошлогоднюю неудачу. В последовавшем неравном бою он и его команда сражались
героически: их пушки молчали, пока враг не приближался к судам почти вплотную, а затем
стреляли по нему в упор. Вскоре венецианцы сцепились с тремя турецкими кораблями и
началась рукопашная схватка, причем Морозини сражался в самой гуще боя, пока турецкому
аркебузеру не удалось подкрасться к нему сзади и снести выстрелом голову. Почти в тот же
миг турецкий адмирал также упал, смертельно раненный, но битва по-прежнему
продолжалась. Внезапно обессиленные венецианцы увидели, что еще три корабля
приближаются к ним сомкнутым строем и знамена святого Марка полощутся на их мачтах.
Гримани, услышав стрельбу, прибыл узнать, в чем дело. Они также оказались вовлечены в
схватку и вынудили турок выйти из боя. Четыре османских судна были потоплены,
остальные поспешили прочь. Подбитый, но оставшийся на плаву корабль Морозини на
буксире доставили к Кандии, откуда останки его храброго молодого капитана отправили в
Венецию, чтобы похоронить с подобавшими герою почестями.
Однако его героизм, сколь бы вдохновляющим он ни был, никоим образом, в сущности,
не улучшил позиции Венеции на Крите. Из четырех главных укреплений, стоявших вдоль
северного побережья острова — пятая, Сития, находилась так далеко к востоку, что на тот
момент ее можно было не учитывать, — две уже находились в руках врага; из двух
оставшихся Сода пребывала в блокаде со стороны моря более года и испытывала отчаянный
недостаток продовольствия; и в ней, и в Кандии свирепствовала чума, из-за которой не
только страдал боевой дух, но и невозможно было должным образом укомплектовать
гарнизоны. За стенами крепостей турки, однако, не страдали от этой болезни, и летом 1647 г.
они впервые предприняли серьезную осаду Кандии, от которой как от столицы зависело
будущее всей колонии.

Осада Кандии длилась двадцать два года, и все это время Венеция фактически, так
сказать, одной рукой защищала маленький город — его гражданское население насчитывало
всего 10 000 — 12 000 человек — от объединенных сухопутных и морских сил Османской
империи. В прежние времена столь длительное противостояние было бы невероятным хотя
бы потому, что взаимозависимость турок и венецианцев в торговых делах требовала, чтобы
все военные действия между ними осуществлялись быстро и велись энергично, но сейчас,
когда грузоперевозки водным путем по большей части осуществляли англичане и
голландцы, подобные соображения утратили актуальность и султан мог позволить себе
потратить немало времени. Тот факт, что Венеция смогла продержаться так долго, был в
меньшей степени обусловлен стойкостью тех, кто оборонялся за крепостными стенами (хотя
и она также достойна упоминания), нежели своему флоту, который, постоянно патрулируя
Восточное Средиземноморье, не только сделал напрасными все усилия турок блокировать
Кандию с моря, но и на самом деле усилил контроль Венеции над Эгеидой вплоть до того,
что последние десять лет осады турки делали все возможное, дабы избежать
непосредственного столкновения на море.
Это не значит, что подобные столкновения никогда не происходили: история этой
войны — национальный эпос во всех смыслах этого выражения, история бесчисленных битв,
больших и малых, обдуманных и случайных, разыгрывавшихся на всем пространстве от
выхода из Дарданелл, где венецианский флот собирался каждую весну в надежде
блокировать врага в проливе, до островов Эгейского архипелага и рейда близ самой Кандии.
Она также богата подвигами: Джакомо Рива, который в 1649 г. загнал турецкий флот в
маленькую гавань на Ионийском побережье и разнес в щепки; Ладзаро Мочениго, в 1651 г.
близ Пароса двинувшийся вопреки приказу своего адмирала в атаку на целую вражескую
эскадру и, несмотря на ранения, обратил ее в бегство; Лоренцо Марчелло, который ввел свои
суда прямо в Дарданеллы в 1656 г., но погиб, так и не увидев одну из полнейших и
ошеломляющих побед за всю войну, и опять-таки Ладзаро Мочениго, уже ставший капитан-
генералом, — его эскадра из 20 судов гнала 23 три вражеских корабля вверх по проливу и
далее по Мраморному морю вплоть до стен самого Константинополя.
И все же, несмотря на славные достижения, на превосходное искусство мореплавателей
и проявленную храбрость, чувствуется отсутствие общего плана действий: более
продуманная оборона ближайших подступов к осажденному городу могла бы позволить
эффективнее отрезать нападающих от прибывающих подкреплений и подвозимых припасов.
Вопреки всем усилиям венецианцев они продолжали преодолевать их заслон, и даже в
моменты наивысшего триумфа обороняющиеся в глубине души понимали, что падение
Кандии — всего лишь вопрос времени.
Лишь одно могло ее спасти — сильная, энергичная поддержка европейских государств.
Можно доказать, что всю историю османской экспансии в Европе можно объяснить вечной
неспособностью христианских князей объединиться для защиты своего континента и своей
веры. Они не делали этого со времен Третьего крестового похода, состоявшегося почти
пятьсот лет назад; не сделали они этого и сейчас. Вновь и вновь Венеция обращалась к ним,
постоянно подчеркивая, что на весах лежит не просто будущее неприметной венецианской
колонии, но безопасность христианского мира как такового, что потеря Крита будет означать
потерю половины Средиземноморья. Германский император указал на то, что недавно
подписал двадцатидвухлетний мир с Портой; из Испании, ко всеобщему изумлению, его
католичнейшее величество отправил посла в Константинополь, принадлежавший неверным;
Франция, верная своей двойной игре, время от времени тайно направляла Венеции
небольшие суммы денег, но продолжала протягивать султану руку дружбы. Англия, от
которой не ожидали многого, так как она еще не представляла собой реальной силы в
Средиземноморье, была щедра лишь на обещания. Папы, последовательно сменявшие друг
друга на престоле, видели в затруднительном положении Венеции полезное средство
получения некоторых преимуществ и предлагали помощь лишь в обмен на уступки:
Иннокентий X — за контроль над венецианскими епархиями, его преемник Александр VII —
за повторное допущение в страну иезуитов, изгнанных с территории республики с того
момента, как Павел V наложил на нее интердикт в 1606 г.
Правда, с течением времени, когда продолжавшееся сопротивление Кандии стало
темой для разговоров во всей Европе, иностранная помощь — люди, деньги и корабли —
стала прибывать чаще, но была неизменно слишком мала и приходила слишком поздно.
Типичным примером стали силы в 4000 человек под командованием принца Альмериго
д’Эсте, посланные из Франции в 1660 г. Они прибыли не весной, когда могли принести
пользу, но в конце августа; их первая вылазка против врага, произошедшая на незнакомой
территории (они не дали себе труда произвести рекогносцировку), закончилась паническим
бегством; через одну-две недели их, подкошенных дизентерией, пришлось всех отправить на
другие, более спокойные острова для восстановления сил, после чего оставшиеся в живых —
принц, увы, не вошел в их число — возвратились по домам, не добившись ровным счетом
ничего.
Подвиги венецианских капитанов на море так многочисленны и так врезаются в
память, что слишком легко забыть об обороне Кандии с ее проявлениями еще большего
героизма со стороны гарнизона, обреченного терпеть истощение в течение двадцати двух лет
— из всех средств ведения войны этот лишает стойкости в наибольшей степени — и
переживать постоянное разочарование, когда подкрепления, обещанные Венеции так
называемыми союзниками, вновь и вновь оказывались фикцией. Если же такие силы на
самом деле появлялись, то казалось, что прибывшие заботятся либо о спасении собственной
шкуры, либо — что было ничуть не лучше — о том, чтобы стяжать славу лично для себя:
они рисковали не только своими, но и многими чужими жизнями, что вряд ли можно было
допустить, учитывая хроническую нехватку людских ресурсов.
Последнее стало все более частым явлением на заключительных этапах осады. К этому
моменту название Кандии гремело на всю Европу, и множество отпрысков знатных фамилий
(особенно французских) стекалось на остров, исполненное решимости проявить свою
доблесть на столь славном поле брани. Наиболее примечательный наплыв имел место в
1668 г., когда Людовик XIV после долгих уговоров наконец-то заинтересовался осадой. Но
даже теперь он не вступил в войну и не разорвал дипломатические отношения с султаном: в
Леванте французские купцы извлекли всю возможную выгоду от внезапного исчезновения
своих соперников венецианцев, и дела их шли слишком хорошо, чтобы король мог думать о
каком бы то ни было открытом разрыве. Однако он пошел на компромисс с собственными
принципами, разрешив Венеции набирать в своих владениях войска под общим
командованием генерал-лейтенанта королевской армии маркиза Сент-Андре Монбрюна. В
результате сформировался отряд добровольцев числом в 500 человек; их список мало был
похож на перечень военнослужащих настоящей профессиональной армии и вызывал в
памяти перекличку на Поле золотой парчи. 240 Непосредственно после Монбрюна шел герцог
де ла Фейяд, который, хотя и не был богат, настоял на том, что будет нести львиную долю
расходов; дальше следовали еще два герцога — Шато-Тьерри и Кадерусс, маркиз
д’Обюссон, графы Вильмор и Таване, принц Невшатель (которому едва исполнилось 17 лет)
и множество других молодых аристократов, чьи имена позволяли причислить их к самым
благородным семействам Европы.
По прибытии на Крит в начале декабря этих представителей французской знати, новый
капитан-генерал Франческо Морозини вверил им защиту одного из внешних укреплений
города со стороны суши, но они отказались, заявив, что проделали долгий трудный путь на
Крит не для того, чтобы им велели ползти по грязи на какой-то отдаленный аванпост и ждать
там, молча и терпеливо, пока турки решат предпринять следующую атаку. Вместо этого они
потребовали провести масштабную вылазку, которая «вынудит врага снять осаду». Морзини
весьма благоразумно запретил предпринимать что-либо подобное. Он уже делал несколько
дюжин вылазок, и ни одна из них не принесла долговременных результатов. Остававшихся в
его распоряжении людей — к настоящему моменту их количество снизилось до 5000 — едва
хватало, чтобы защищать бреши в стенах, постоянно появлявшиеся в результате
деятельности турецких саперов. Но его доводы остались втуне. Согласно описанию
французского историка,

«Монсеньор де ла Фейяд жаждал лишь энергичных действий и славы для

себя; его мало беспокоило, что семь-восемь сотен воинов республики погибнут,
коль скоро по возвращении во Францию его будут восхвалять за доблестную

240 «Поле золотой парчи», или «Лагерь золотой парчи» (англ. Field of Cloth of Gold , фр. Le Camp du Drap
d’Or ), — прозвание, которое получило место мирных переговоров Генриха XIII Английского и Франциска I
Французского, проходивших в июне 1520 г. близ Кале, и сама эта встреча из-за необыкновенной роскоши свиты
обоих королей. — Примеч. пер.
 вылазку на Крите. Ему было мало горя, что, когда он покинет остров, венецианцы
понесут дальнейшие потери из-за нехватки защитников».

Увидев, что капитан-генерала не удастся переубедить, ла Фейяд, громко сетуя на

робость венецианцев, объявил о своем намерении самостоятельно предпринять атаку, без
чьей бы то ни было поддержки. Так он и сделал 16 декабря, символически вооруженный
хлыстом, во главе сил, численность которых, как сообщают, уже сократилась с
первоначальных 500 до 280 человек. Турки яростно отбивались, но французы, со всем
свойственным им безрассудством, явили почти сверхъестественную храбрость, отбросив
врага на 200 ярдов и перед тем перебив почти 800 человек, пока прибывший свежий
батальон янычар в конце концов не заставил их отступить. Графы Вильмор и Таване, а также
около 40 других участников вылазки погибли; более 60 получили тяжелые ранения, в том
числе маркиз д’Обюссон. Сам ля Фейяд, у которого из нескольких ран струилась кровь, был
последним возвратившимся в укрытие.
Все это было великолепно, однако не принесло пользы ни Криту, ни Венеции. Когда
мгновение славы миновало, оставшимся в живых юным героям не удалось сразу покинуть
остров. Они отбыли в течение недели, но многие из них — и даже те, кто смог уехать целым
и невредимым, — никогда более не увидели Франции. С собой они увезли бациллы чумы.

Вскоре после того как оставшиеся в живых высадились в Тулоне, из Франции в

Кандию отплыло другое войско — гораздо большее по численности, существенно лучше
подготовленное и экипированное. Венецианский посол — Джованни Морозини, родственник
капитан-генерала, — в конце концов убедил Людовика XIV всерьез отнестись к его
«христианнейшим» обязанностям, и весной 1669 г. первая серьезная помощь была готова:
6000 человек, 300 лошадей и 15 пушек. Все это разместили на 27 транспортных судах, а
эскортировать флот предстояло 15 военным кораблям. Но даже сейчас Людовик попытался
скрыть свой «адюльтер» от турецких друзей: флот плыл не под «королевскими лилиями», а
под «крестами и ключами» папства.
Ядро армии, насчитывавшее около 4000 человек, находившееся под объединенным
командованием герцога де Бофора и герцога де Ноайля, прибыло в Кандию 19 июня.
Увиденное поразило их до глубины души. Один из офицеров писал:

«Город был в таком состоянии, что на него было страшно смотреть: улицы
были усеяны пулями и пушечными ядрами, а также осколками от мин и гранат. Не
осталось ни одной церкви, ни даже здания, стены которого не были бы
продырявлены и почти полностью превращены в руины вражеской артиллерией.
Дома превратились в жалкие укрытия. Повсюду стояло отвратительное зловоние;
мы постоянно натыкались на мертвых, раненых или искалеченных».

И тут же начала повторяться история ла Фейяда. Новоприбывшие столь жаждали

броситься в битву, что отказались ждать остальную часть армии и самостоятельно
предприняли атаку на рассвете 25 июня. Вначале дела пошли плохо: первый отряд, по
которому они открыли огонь, оказался недавно прибывшим соединением из Германии,
шагавшим им на помощь. Когда порядок восстановился, они атаковали окопы турок, причем
поначалу им сопутствовал успех. Затем внезапно случайный выстрел со стороны турок попал
в бочки с порохом на одной из поспешно оставленных батарей. Турки славились своими
саперами; их операции по минированию стали характерной особенностью ведения ими
осады, и значительная часть ущерба, причиненного оборонительным сооружениям города,
являлась результатом подземных взрывов. Теперь по рядам французов внезапно
распространился слух, что вся земля под ними заминирована, что на батарее находился шнур
со взрывчаткой и что детонация, которую они только что услышали, — это первый из целой
цепи взрывов, которые разорвут их на куски. Началась паника. Солдаты в страхе побежали, в
толчее спотыкаясь друг об друга. Увидев это внезапное и, с их точки зрения, совершенно
необъяснимое бегство, турки перестроились и атаковали. Пять сотен французов погибло;
через несколько минут их головы, насаженные на пики, с триумфом пронесли перед великим
визирем Ахмедом. Среди них были головы герцога де Бофора и монаха-капуцина, который
сопровождал армию в качестве духовника.
Для шеститысячного войска 500 человек не являются роковой потерей. Четыре дня
спустя прибыли остатки армии короля Людовика и Морозини начал планировать новую
атаку на Канею с востока. Однако дух новых союзников уже был сломлен. 24 июля
французский военный корабль, вооруженный 70 пушками, подошел чересчур близко к
турецкой береговой батарее и был взорван; через несколько дней де Ноайль холодно
сообщил капитан-генералу, что приказывает армии взойти на борт и возвратиться домой.
Протесты, мольбы и угрозы, просьбы со стороны уцелевшего местного населения и даже
проклятия с церковной кафедры не возымели своего действия: 21 августа французский флот
снялся с якоря. Всех охватило отчаяние, и малочисленные отряды, присланные папой,
империей и даже мальтийскими рыцарями, также подняли паруса и направились на запад.
Морозини и его гарнизон остались одни, и великий визирь отдал приказ к началу
генерального штурма.
Каким-то образом его удалось отбить, но капитан-генерал знал, что теперь он
побежден. Его гарнизон сократился до 3600 человек. В этом году более не ожидалось
подкреплений, оборонительные сооружения лежали в руинах, и он понимал, что у него нет
надежды удержать Кандию в течение следующей зимы. С другой стороны, выбрав
немедленную капитуляцию и не ожидая, пока город возьмут штурмом (что было неизбежно),
он мог добиться благоприятных и даже почетных условий перемирия. Правда, он не имел
полномочий вести переговоры от имени республики, но знал, что по крайней мере в трех
случаях в прошлые годы — первый имел место уже в 1647 г., а затем то же повторилось в
1657 и 1662 гг. — вопрос о мирных переговорах обсуждался в сенате и каждый раз находил
некоторую поддержку. В любом случае выбирать ему не приходилось.
Противники достигли соглашения 6 сентября 1669 г. Великий визирь, немало
восхищенный Морозини, проявил великодушие: венецианцы покинут город свободно и безо
всякого ущерба в течение двенадцати дней, хотя этот срок может быть продлен (так оно и
случилось на самом деле) в случае плохой погоды; все пушки, уже находившиеся на месте до
начала осады, надо будет оставить там, где они стоят, остальные орудия они смогут взять с
собой. Крит переходит под власть турок, но венецианцы могут сохранить за собой острова
Грамвуса близ его северо-восточной оконечности, превращенный ими в крепость остров
Спиналонга, а также город Ситию, расположенный на востоке, который никогда не сдавался
врагу.
Итак, 26 сентября, после четырехсот шестидесяти пяти лет оккупации и двадцати двух
— осады, знамя святого Марка в конце концов перестало развеваться над тем, что осталось
от цитадели Кандии, и последние официальные представители республики возвратились в
родной город. С ними ушло практически все гражданское население: никто не хотел
оставаться под властью новых хозяев. Для Венеции случившееся означало конец эпохи. Она
сохранила три своих аванпоста; кроме того, на карте Эгейского моря остались одна-две
точки, где по-прежнему царствовал крылатый лев, хотя его рев утих, и даже ворчание было
еле слышно. Крит был последним значительным владением Венеции за пределами
Адриатики, и с его потерей не только ее власти, но и фактическому присутствию в
Восточном Средиземноморье пришел конец.
Но по крайней мере то был великолепный конец. Венецианцы никогда не сражались
дольше, не проявляли большего героизма, будь то на суше или на море; никогда не
сталкивались с более стойким противником. В финансовом отношении цена оказалась
невероятно высока, если же говорить о людских жизнях — то еще выше. Более того, почти
четверть века венецианцы сражались в одиночку. Если союзники и оказывали им помощь —
в тех сравнительно редких случаях, когда она вообще поступала, — то действовали,
проявляя недовольство и равнодушие, действовали неадекватно, корыстно; временами —
когда из-за них возникали долгие задержки и периоды бездействия или когда они внезапно
отступали, никого не предупредив, — наносили явный ущерб общему делу. Даже в
последние три года, когда прежняя тактика изнурения уступила место неистовству
разрушения и кровопролития, иностранные вмешательства приводили лишь к
деморализации и лишали оборонявшихся уверенности в себе.
Однако Франческо Морозини сдался не потому, что пал духом или потерял
уверенность в себе. Причиной стало трезвое осознание того, что потери Кандии не избежать
и выбирать можно было либо отбытие на почетных условиях в данный момент, либо
массовую резню и разграбление, которые последуют чуть позже. Как и следовало ожидать,
по прибытии в Венецию он оказался в трудной ситуации. Его обвинили не только в том, что
он превысил свои полномочия, проведя переговоры с врагом, но и в трусости, измене и даже
в растратах и коррупции. К счастью, у него не оказалось недостатка в сторонниках, которые
поспешили выступить в его защиту, и когда вопрос в итоге передали на рассмотрение
Большого совета, голосование закончилось с подавляющим перевесом в его пользу. Он
вышел из этой истории, ничем не запятнав свою репутацию, — однако был полон решимости
отомстить.

Действительно, вскоре маятник качнулся в противоположную сторону. Всего двадцать

лет спустя, в 1681 г., венгерские протестанты, подданные императора Леопольда I, подняли
восстание против того, что они считали католическим игом Габсбургов, и совершили почти
безумный поступок — обратились к султану с просьбой помочь им. Мехмеду IV только
этого было и надо, и весной 1683 г. он отправился в Эдирне, где его ожидала значительная
армия. В нее входили целые полки артиллерии и инженеров, а также ряд соединений
ополченцев, состоявших в основном из крымских татар. Когда они достигли Белграда,
султан передал командование своему великому визирю Кара Мустафе («Черному Мустафе»),
и последняя в истории великая османская армия, направленная против христианской
Европы, двинулась к Вене.
Турки уже во второй раз пытались овладеть столицей империи. Сулейман
Великолепный разбил лагерь под стенами Вены в сентябре 1529 г., однако потерпел полную
неудачу: после осады, продолжавшейся менее трех недель, во время которой обороняющиеся
оказали неожиданно упорное сопротивление, нехватка запасов и, главное, приближение
зимы вынудили его отступить. У Кара Мустафы было то преимущество, что он прибыл в
удачный сезон: подвел армию к городу 13 июля. С другой стороны, он не имел тяжелой
артиллерии — транспортировать ее на такое расстояние было практически невозможно — и
был вынужден рассчитывать по большей части на своих саперов и минирование укреплений,
дабы устроить взрыв под ними и таким образом обрушить. Турки давно, можно сказать,
специализировались в этой сфере. Как всегда, минирование оказалось чрезвычайно
эффективно, и, вполне возможно, Вена бы пала, не подоспей как раз вовремя польская армия
под командованием короля Яна Собеского. Внезапно турки оказались под смертоносным
перекрестным огнем отчаянно сражавшегося гарнизона и освободителей с их
великолепными полководцами; после битвы, продолжавшейся целый день, они бежали в
беспорядке. Сулейман по крайней мере контролировал отступление и сохранил армию в
целости; Кара Мустафа потерпел полное поражение. В один день репутация Османской
империи как непобедимой силы, способной завоевать что угодно, развеялась навсегда.
Впредь она никогда не создавала серьезной угрозы христианскому миру.
Вена расположена более чем в 200 милях от Средиземного моря, и ее безуспешная
осада не нашла бы отражения на страницах этой книги, если бы она не вдохновила
императора, папу и Собеского двинуться на разбитых турок. Венеция, по-прежнему
горевавшая о потерянном Крите, теперь получила несколько довольно настоятельных
предложений присоединиться к новой лиге, формировавшейся с наступательной целью:
силами этого союза, при условии использования морских сил республики вместе с
сухопутными силами других государств, султана можно будет выдворить из Европы
навсегда, и ни одно государство не выиграет от его изгнания больше, чем сама Светлейшая
республика.
Венеция не торопилась с ответом. Ей потребовалось более десяти лет, чтобы
оправиться от последствий Критской войны. Готова ли она на самом деле еще раз поставить
все на карту, ввязавшись в очередной конфликт? С другой стороны, ситуация коренным
образом изменилась после поражения турок под Веной. Следующий этап войны можно
будет, по крайней мере частично, развернуть на море; разве ее собственные интересы — не
говоря уже о добром имени — не требуют проведения более активной политики? Турки
ослабели, деморализованы; великий визирь, ненавистный Кара Мустафа, по возвращении в
Константинополь был немедленно казнен по приказу султана; от их армии остались жалкие
крохи. Не пришло ли время начать наступление и не только отомстить за потерю Крита, но и
вернуть его и, возможно, также и прочие бывшие колонии? После долгих споров 19 января
1684 г. послу империи сообщили, что Венеция присоединится к лиге.241
Капитан-генералом республики в то время был все тот же Франческо Морозини.
Несмотря на то что он в конце концов сдал Кандию (что было неизбежно), он в свои
шестьдесят четыре года оставался наиболее талантливым из венецианских военачальников,
намного превосходившим всех остальных. Исполненный решимости и энтузиазма, он принял
командование над флотом из 68 боевых кораблей, в число которых входили
вспомогательные суда, посланных папой, мальтийскими рыцарями и великим герцогом
Тосканским. Покинув гавань, он направился прямо к своей первой цели — острову Лефкас
— и захватил его 6 августа после осады, продолжавшейся шестнадцать дней. Из быстрых
завоевательных операций не многие могли бы дать такой стратегический эффект: Лефкас,
расположенный между Корфу и Кефалонией, позволял своим обладателям одновременно
контролировать вход в Адриатику и Коринфский залив; этот успех обеспечил также
плацдарм, с которого через несколько недель небольшое сухопутное соединение перебралось
на континент и вынудило сдаться замок Превеза. Тем временем в значительно более
северных районах побережья христианское население Боснии и Герцеговины подняло
стихийный бунт против своих турецких владык и двинулось к югу, в Албанию и Эпир. Еще
севернее армии императора и Яна Собеского продолжали продвижение через Венгрию. К
началу зимы Венеция и ее союзники имели веские причины гордиться своими успехами.
С наступлением весны 1685 г. Морозини отправился в поход против когда-то
принадлежавшего венецианцам порта Короне, потерянного ими и перешедшего к туркам в
1500 г.; на берег высадилось около 9500 человек, в том числе солдаты имперских, папских и
тосканских войск, а также 3000 венецианцев и 120 рыцарей ордена Святого Иоанна. На этот
раз османский гарнизон оказал отчаянное сопротивление — белый флаг взвился над
цитаделью лишь в августе. Затем, во время обсуждения условий капитуляции, турецкое
орудие открыло огонь, убив несколько венецианцев. Переговоры сразу же прервались;
союзные войска яростно ворвались в город и перебили всех. Вслед за этим одна за другой
пали несколько крепостей; по прошествии двух-трех месяцев значительная часть северного
Пелопоннеса оказалась в руках союзников, и на место прибыл шведский генерал Отто
Вильям фон Кенигсмарк — республика наняла его, положив жалованье в 18 000 дукатов,
чтобы он принял общее командование всеми сухопутными силами.
В начале 1686 г. Морозини и Кенигсмарк встретились на Лефкасе на военном совете.
Перед ними были четыре основные цели: Хиос, Эвбея, Крит и оставшаяся часть
Пелопоннеса, — и им предстояло выбрать одну из них. Вероятно, во многом по настоянию
Кенигсмарка они избрали последнюю. Во время двух последовавших летних кампаний
силам лиги сдались Модон и Наварин, Аргос и Навплия, Лепанто, Патрас и Коринф. Тем
временем Морозини обогнул со своим флотом Аттику и начал осаду Афин. А затем
произошла вторая из двух величайших трагедий мировой истории, тяжкая ответственность

241 Эта коалиция по примеру подобного рода союзов в прошлом получила название Священной лиги. —
Примеч. пер.
за каждую из которых, увы, ложится на венецианцев. Печальную историю Четвертого
крестового похода мы уже рассказывали в VII главе; теперь же нам приходится с
прискорбием засвидетельствовать, что в понедельник, 26 сентября 1687 г., примерно в семь
часов вечера, мортира, помещенная Морозини на холме Мусейон напротив Акрополя, под
руководством германского лейтенанта произвела выстрел по Парфенону, который (еще одно
проклятие судьбы!) турки использовали как пороховой склад. Последовало прямое
попадание. В результате взрыв почти полностью уничтожил целлу и фриз, а также восемь
колонн с северной стороны и шесть с южной вместе с примыкавшей к ним верхней частью
сооружения.
И на этом разрушения не закончились. После взятия города Морозини — несомненно,
вспомнив о четырех бронзовых конях, вывезенных с ипподрома в Константинополе в
1205 г., — попытался изъять коней и колесницу Афины, составлявших часть восточного
фронтона храма. Во время работ вся группа упала на землю и разбилась на куски.
Решительный завоеватель вынужден был удовольствоваться более скромными сувенирами
— двумя из четырех львов, расположенных по бокам здания. Ныне они стоят у входа в
венецианский арсенал.
Маловероятно, что по поводу гибели Парфенона в Венеции пролилось много слез.
Венецианцы были слишком заняты торжествами. Последнюю свою крупную победу — при
Лепанто — они одержали более ста лет назад; более того, осуществлявшиеся теперь
Морозини завоевания — равных им не было с XV в., — казалось, влекли за собой
окончательное исчезновение того черного османского облака, которое так долго заслоняло
им свет, а может быть — и возвращение к давно прошедшим дням существования торговой
империи. Неудивительно, что жители Венеции ликовали; также неудивительно, что, когда
дож Маркантонио Джустиниан скончался в 1688 г., Франческо Морозини абсолютным
большинством голосов при первой же баллотировке был избран его преемником.
Морозини, однако, не собирался отказываться от командования. 8 июля 1688 г. он
вывел флот, насчитывавший примерно 200 судов, из Афинского залива и направился к
следующей цели — острову Эвбее (или Негропонте, как называли его венецианцы). Подобно
Криту Эвбея впервые попала в руки венецианцев в результате раздела Византийской
империи после Четвертого крестового похода, и хотя турки отняли его у Венеции более двух
столетий назад — в 1470 г., — рана от этой потери так никогда и не зажила. Все знали, что
остров хорошо укреплен, и ожидали, что турецкий гарнизон численностью в 6000 человек —
даже если к нему на помощь не придет никаких подкреплений — окажет энергичное
сопротивление. Но силы лиги вдвое превосходили турок по численности, и ни Морозини, ни
Кенигсмарк не питали сколько-нибудь серьезных сомнений насчет того, что остров вскоре
будет принадлежать им. Однако они рассуждали, не учитывая непредвиденных
обстоятельств. Внезапно удача изменила им, и едва началась осада, как ужасающая эпидемия
— вероятно, дизентерия или малярия — поразила их лагерь. За несколько недель армия
потеряла треть личного состава, в том числе и самого Кенигсмарка. В середине августа
прибытие из Венеции подкрепления, насчитывавшего 4000 человек, вдохновило Морозини
на продолжение осады, но почти немедленно он узнал, что в его рядах начался мятеж.
Имперские войска из Брауншвейга и Ганновера категорически отказались сражаться.
Недовольство распространялось почти с той же быстротой, что и болезнь, и у него не было
иного выхода, кроме как отдать приказ вновь грузиться на суда.
Но даже сейчас он не мог смириться с унижением, которое влекло за собой поспешное
возвращение в Венецию. Еще одной победы — пусть и скромной — было бы достаточно,
чтобы восстановить его честь и позволить подданным приветствовать его как героя,
несмотря ни на что. Этой цели прекрасно бы послужила крепость Мальвазия (Монемвасия) в
юго-восточной части Пелопоннеса — одна из немногих оставшихся у турок крепостей на
континенте. Однако имелась и трудность: к замку, стоявшему на высокой, фактически
неприступной скале, вел только узкий путь, в значительной части своей имевший менее ярда
в ширину, которым не смогла бы воспользоваться осаждающая армия. Оставалось надеяться
лишь на артиллерийский обстрел, и Морозини приказал начать строительство двух
площадок для батарей. Но не успели их закончить, как он заболел сам. Передав
командование своему генеральному проведитору Джироламо Корнеру, он отплыл домой в
январе 1690 г., больной, безутешный; его ожидал горячий прием, которому он был
совершенно не в состоянии радоваться.
Корнер оказался достойным преемником, причем даже более удачливым, чем
Морозини. Он взял Мальвазию и поднял над ее стенами знамя святого Марка впервые за 150
лет; затем, узнав, что османский флот направляется к архипелагу, вновь поплыл к югу ему
навстречу и рассеял его близ Митилены на Лесбосе, нанеся во время столкновения
серьезный ущерб. Вновь вернувшись в Адриатику, он предпринял неожиданную атаку на
Валону, захватил ее и разобрал на ней оборонительные сооружения. Он по-прежнему
находился там, когда его поразила лихорадка; через день-два скончался. Его преемник
показал себя ненадежным человеком.
Думая о войне с Турцией, начавшейся столь блестяще, и негодуя на унизительную
задержку, венецианцы вновь обратили взоры к своему дожу, надеясь, что он примет на себя
активное руководство военными действиями. Морозини, которому исполнилось уже 74 года,
так и не восстановил здоровье. Тем не менее, когда его пригласили вновь приступить к
исполнению обязанностей командующего, он не колебался. Его отплытие из Венеции,
обставленное весьма торжественно, произошло 25 мая 1693 г., однако последняя кампания
обернулась цепью неудач; результаты ее произвели унылое впечатление. Турки
воспользовались передышкой и в ходе зимы и весны укрепили защитные сооружения Эвбеи
и Канеи на Крите. Встречные ветры не позволили Морозини предпринять новую попытку
пройти Дарданеллы. Он усилил гарнизон в Коринфе и в одном из двух укрепленных пунктов
на Пелопоннесе, а также преследовал нескольких алжирских пиратов; наконец — чтобы не
возвращаться совсем уж с пустыми руками — занял Саламин, Гидру и Спеце, прежде чем
встать на зимовку близ Навплии. К этому моменту стало ясно, что напряжение не прошло
для него даром. В течение всего декабря он находился в постоянной агонии, вызванной
камнями в желчном пузыре, и 6 января 1694 г. скончался. Никогда более — до самой
кончины республики — венецианскому дожу не доводилось лично отправляться на войну.

Остается рассказать лишь одну небольшую главу из трагической истории о том, как
Венеция попыталась вернуть себе контроль над Средиземноморьем. В 1686 г. в качестве
одной из четырех возможных целей Франческо Морозини и граф Кенигсмарк рассматривали
остров Хиос. Его выгодно отличало то, что подавляющее большинство населения составляли
христиане, как католики, так и православные, причем у тех и у других был свой епископ;
турецкий гарнизон, по оценкам союзников, насчитывал самое большее около 2000 человек.
Антонио Дзен, венецианский капитан-генерал, высадившийся на острове 7 сентября 1694 г.,
с 9000 бойцов не ожидал каких-либо трудностей.
В начале он действительно не столкнулся с ними. Тут же начался артиллерийский
обстрел; гавань вместе с тремя турецкими судами, которым случилось стоять здесь на якоре,
удалось взять без боя, а гарнизон сдался 15 сентября с условием, что ему будет обеспечена
возможность безопасно перебраться на континент. Венецианцы ликовали, и настроение
улучшилось еще более, когда на Хиос пришло известие о быстром приближении турецкого
флота из пятидесяти судов. Последние годы турки делали все возможное, чтобы избежать
стычек на море, и капитаны Дзена невысоко ставили их талант мореплавателей, да и их
храбрость. К несчастью, как раз в тот момент, когда капитан-генерал собирался выйти из
узкого пролива, отделяющего Хиос от континента, ветер стих. В условиях воцарившегося
мертвого штиля противостояние стало невозможным, а когда 20 сентября повеял слабый
бриз, он спугнул турок — которые, заметив опасность, быстро направились домой и
достигли гавани близ Смирны прежде, чем венецианцы смогли их догнать. Дзен, по-
прежнему готовый к битве, бросил якорь на рейде напротив гавани. Но едва это случилось,
как к нему на борт флагманского корабля явились местные консулы, представители трех
европейских держав, не являвшихся членами лиги, — Англии, Франции и Нидерландов,
которые умоляли его не подвергать риску жизнь и имущество христиан в городе, напав
первым (как сообщают, они подкрепили свои просьбы значительной суммой денег). Зная,
что, кроме того, запасы у него на исходе, Дзен согласился и вернулся на Хиос.
Но большое морское сражение, которого так жаждало большинство венецианских
капитанов, не заставило себя долго ждать. Султан, разгневанный потерей одного из
важнейших прибрежных островов, отдал приказ немедленно отвоевать его, и в начале
февраля 1695 г. стало известно о новом османском флоте, состоявшем из двенадцати самых
мощных боевых кораблей — султанов, как их называли, — поддержанных 24 галерами.
Антонио Дзен тут же двинулся им навстречу; флот его приблизительно равнялся по силе
вражескому, так как включал большую эскадру, предоставленную мальтийскими рыцарями,
и утром 9 февраля битва наконец завязалась у северного выхода из пролива. В ходе долгого и
жестокого сражения венецианцы совершили несколько исключительных по смелости
действий (быть может, турки сражались столь же храбро, но их подвиги не отмечены в
описаниях, сделанных венецианцами). Однако когда с наступлением темноты два флота
разошлись, несмотря на тяжелые потери с обеих сторон — венецианцы потеряли 465 человек
убитыми и 603 ранеными, — итог сражения оставался неясен.
Оказалось, однако, что произошедшее — лишь первый этап. Оба флота встали на якорь
близ Хиоса, вне пределов досягаемости орудий друг друга, и в течение десяти дней
выжидали, наблюдая, а затем 19 февраля турки, воспользовавшись сильным попутным
северным ветром, вновь устремились на противников. Во время боя ветер усилился до
штормового; буря бушевала так, что суда утратили возможность маневрировать вблизи друг
друга. Венецианцы отчаянно пытались зайти с наветренной стороны, однако постепенно их
оттеснили в узкий пролив, ведущий к гавани. В такую погоду войти в порт не
представлялось возможным — суда могли только дрейфовать на рейде, где вновь и вновь
подвергались обстрелу со стороны преследовавших их турок. Разразилась катастрофа.
Венецианцы понесли колоссальные потери, турки — относительно небольшие. Капитан-
генерал созвал военный совет, но, очевидно, результаты его были заранее предрешены.
Венецианцы более не располагали достаточным количеством людей, чтобы как следует
укомплектовать гарнизон крепости; казна опустела, запасы подходили к концу. Задолго до
прибытия какой бы то ни было помощи турки обязательно атаковали бы вновь, и
последствия были бы еще более плачевными.
Так и случилось, что остров Хиос был завоеван и менее чем через шесть месяцев снова
потерян. Ночью 20 февраля всю боевую технику, какую только можно было унести,
погрузили на суда; оборонительные сооружения разобрали или уничтожили. Затем, утром 21
февраля, флот отплыл из гавани. Вместе с ним, дабы избегнуть мести со стороны турок,
отправились представители большей части католических семейств острова, которым были
дарованы новые владения на Пелопоннесе в качестве компенсации за те, что они покинули.
Даже при отъезде злой рок преследовал венецианцев. Едва последний корабль обогнул мол,
как один из лучших остававшихся у Дзена кораблей, «Аббонданца рикецца», нагруженный
оружием и снаряжением, налетел на подводный риф. Все попытки спасти его потерпели
неудачу, и судно пришлось бросить, причем большая часть груза так и осталась на борту.
У жителей Венеции, столь недавно праздновавших возвращение Хиоса под власть
республики, новость о потере острова вызвала в большей степени гнев, нежели уныние.
Сенат немедленно начал расследование. Ожидая решения суда, несчастный Дзен вместе с
несколькими старшими офицерами был доставлен обратно в Венецию в цепях. Он умер в
тюрьме в июле 1697 г., когда процесс все еще продолжался. Результаты его так никогда и не
были обнародованы.

Турки не потерпели поражения; но понесли значительные потери и, казалось, должны

быть рады возможности провести переговоры с целью заключения мира. Император
Леопольд, в свою очередь, чрезвычайно желал, чтобы так случилось, поскольку знал, что
назревает новый кризис — на этот раз не на восточных его границах, но на западе. Было
очевидно, что полубезумному бездетному испанскому королю Карлу II жить осталось
недолго. Главных претендентов на его трон было двое — сам Леопольд и Людовик XIV
Французский (оба — внуки Филиппа III и зятья Филиппа IV), — и Леопольд, что понятно,
хотел иметь руки свободными ввиду предстоящей борьбы. Англия и Голландия,
ужасавшиеся перспективе увидеть Францию и Испанию объединенными под властью
Людовика, предложили Леопольду посредничество в переговорах с султаном; Польша и
Венеция, исходя из того, что территории, завоеванные ими, останутся под их властью, были
только рады прекратить борьбу после пятнадцати лет войны. Соглашения были быстро
достигнуты, и 13 ноября 1698 г. заинтересованные государства встретились в венгерском
Карловице (ныне — сербский город Сремски Карловцы).
Переговоры шли не так гладко, как ожидалось: представители султана указывали, что
их господин не сдался и не видит оснований для просьб покинуть все территории, ныне
оказавшиеся в руках христиан. В особенности это относилось к некоторым владениям на
Средиземном море. Венеция может получить Пелопоннес — здесь он не станет чинить
препятствий, — а также вернуть себе Лефкас, расположенный с одной стороны полуострова,
и Эгину — с другой; к тому же ряд крепостей на побережье Далмации. Он, однако, полон
решимости удержать за собой Афины, Аттику и всю территорию Греции севернее
Коринфского залива. Представитель Венеции яростно возражал, но не получил поддержки.
Император, едва получив заверения относительно того, что в его власти останутся Венгрия и
Трансильвания, жаждал как можно скорее попасть домой и дал понять венецианцам, что,
если они будут упорствовать, затрудняя переговоры, он не остановится перед тем, чтобы
заключить сепаратный мир. Некоторое время республика продолжала спор, и когда договор
был заключен — 26 января 1699 г., не участвовала в его подписании. Но в конце концов
мудрость восторжествовала над гордостью и 7 февраля дож прибавил к документу свою
печать.
Он поступил совершенно правильно, ибо Карловицкий договор стал тем
дипломатическим документом, который прежде всех прочих ознаменовал начало упадка
державы османов, и Венеция, непосредственно противостоявшая этой державе дольше,
нежели какое-либо другое христианское государство, имела наибольшие права быть одним
из участников этого договора. С другой стороны, ее вынужденный отказ от значительной
части завоеванных территорий нанес удар не только по самоуважению — в результате ей
оказалось гораздо труднее защищать оставшиеся у нее области. Теперь ничто не мешало
туркам ворваться на Пелопоннес из Аттики или даже из любой точки вдоль северного
побережья Коринфского залива — и весьма скоро они это доказали.

Глава XIX
ВОЙНЫ ЗА НАСЛЕДСТВО
В пятницу, 1 ноября 1700 г., король Испании Карл II умер в своем дворце в Мадриде.
Слабый как телом, так и разумом, он взошел на престол в четырехлетнем возрасте после
кончины своего отца, Филиппа IV, и придворным достаточно было одного взгляда на
несчастного ребенка, чтобы понять, насколько он плохо подходит для решения тех задач,
которые встанут перед ним в будущем. Карл выглядел карикатурой на Габсбургов: его
подбородок и нижняя челюсть выдавались так далеко, что зубы на ней не могли сомкнуться
с верхним рядом. Он постоянно болел, причиной чего многие считали колдовство. Мало кто
из подданных верил, что когда Карл станет взрослым, то примет власть над своими
огромными владениями. Но король стал взрослым, и после десятилетнего регентства его
матери Марианы, дочери императора Фердинанда III, начал править сам — по крайней мере
теоретически. Таким образом, со дня его вступления на престол в 1665 г. и в течение
последующих тридцати пяти лет Испания являлась, в сущности, великой монархией без
монарха. Не было никаких признаков того, что король управляет сам. Он едва ли даже
садился за письменный стол, за исключением тех случаев, когда требовалось подписать
бумаги; впрочем, он редко знакомился с их содержанием, и однажды в мае 1694 г., когда ему
пришлось пропустить завтрак, это вызвало у него такое удивление, что сей факт был
зафиксирован в придворном журнале. Управление страной находилось в руках сменявших
друг друга первых министров, людей разного уровня способностей, и испанских грандов, а
также, помимо прочего, церкви и ее главного орудия — инквизиции.
Как говорил сам король английскому послу, он никогда не вмешивается в вопросы
религии. Обычно жертвами инквизиции становились евреи и протестанты, но, в сущности,
ни один иноземец не мог чувствовать себя в безопасности. Когда в 1691 г. умер священник
при посольстве, хоронить его пришлось тайно. Но затем его тело вырыли и изуродовали. И
не приходится сомневаться, что изгнание морисков 242 в 1610 г., осуществленное инквизицией
при содействии страшного герцога Лермы, нанесло Испании удар, от которого она
оправилась лишь спустя несколько столетий. От морисков зависело сельскохозяйственное
производство страны — зерновые культуры, сахар, рис, хлопок, даже бумага. Ремесла,
которые могли быть предметом гордости Испании, также находились в их руках. Поэтому к
1700 г. Севилья и Толедо, Сеговия и Бургос представляли собою лишь тень того, чем были
столетие назад. Для крестьян и трудового населения городов условия ухудшались с каждым
годом. В 1699 г. наступил голод: толпа из 20 тысяч человек собралась перед королевским
дворцом, и полномасштабное восстание едва удалось предотвратить.
Не стало неожиданностью и то, что Карл, несмотря на два брака, не смог обеспечить
потомство, а потому на исходе столетия со всей серьезностью встал вопрос о том, кто же
унаследует престол. Трудность была в том, что на испанскую корону претендовали — о чем
они и заявили — две могущественнейшие династии в Европе. Одна из двух дочерей короля
Филиппа III, старшая Анна, была замужем за королем Франции Людовиком XIII; младшая,
Мария, — за австрийским императором Фердинандом III. Анна в свое время произвела на
свет будущего Людовика XIV, Мария — императора Леопольда I. Людовик мог также
заявить свои претензии, ссылаясь на родство по линии своей жены, Марии Терезии, которая
приходилась старшей сестрой Карлу II. К несчастью для него, однако, невеста после своего
брака обязывалась отказаться от всех наследственных прав в испанских владениях.243
С другой стороны, младшая сестра Карла, Маргарита, таким отказом после заключения
брака с Леопольдом I связана не была. Ее маленький внук Иосиф Фердинанд, сын ее дочери
Марии Антонии и Макса Иммануила, курфюрста Баварии, выступал в качестве
габсбургского претендента. Казалось, все готово для того, чтобы разгорелась борьба. Когда в
1698 г. Карл заявил, что желает видеть своим наследником и преемником Иосифа
Фердинанда, вопрос казался решенным, но в феврале 1699 г. юный принц неожиданно умер.
Его внезапную смерть считали результатом оспы — скорее всего без достаточных на то
оснований. Было немало таких (в том числе и отец мальчика), кто подозревал отравление и
без колебаний заявлял об этом. Вновь начались сложные дипломатические переговоры, не
только между тремя государствами, которых это касалось напрямую, но также с участием
Англии и Голландии.244 Эти две морские державы продолжали вести чрезвычайно
прибыльную торговлю с Испанией; несколько британских и голландских купцов постоянно
проживали в Кадисе и других испанских портах. Большую часть XVII столетия эти две
242 Так назывались бывшие мусульмане, чьи семьи приняли христианство — по крайней мере формально —
в результате преследований со стороны королевы Изабеллы. См. гл. XIII.

243 Отказ не вступил в силу, поскольку был условием уплаты Испанией приданого инфанты, которое так и
не получила французская корона.

244 В первой половине XVI в. Нидерланды, как мы видели, были одним из владений испанских Габсбургов.
Затем, в ходе Реформации, северные провинции приняли кальвинизм и принц Вильгельм Оранский возглавил
их восстание против Испании. В 1579 г. они сбросили испанское владычество и стали называться
Соединенными Провинциями Нидерландов, хотя Испания не признавала их независимости вплоть до 1648 г.
Южные провинции остались под властью Испании.
страны пребывали в состоянии острого соперничества. Теперь, однако, их объединила общая
цель — сдержать Францию. Если Испания перейдет от слабейшего под власть сильнейшего
монарха Европы, можно ли надеяться, что он позволит им продолжать торговлю в этой
стране?
Послы сновали из одной европейской столицы в другую, пока в июне 1699 г. не стало
известно, что Вильгельм III Английский и Людовик XIV Французский подписали договор 245
о втором разделе Испании, не обращая внимания на договор о первом разделе. 246
Предполагалось, что Голландия и император Леопольд присоединятся к нему позднее. По
его условиям, прежние испанские королевства Неаполя и Сицилии присоединялись к
Франции вместе с испанскими владениями вдоль побережья Тосканы и герцогством
Лотарингия в обмен на Милан. Испания и остальные владения Карла II должны отойти
младшему сыну императора, эрцгерцогу Карлу. В марте 1700 г. это соглашение одобрила
Голландия. Только Леопольд отказался это сделать. Он не видел резонов для того, чтобы
Франция завладевала имперскими территориями. В особенности же его возмущала мысль,
что ему придется отдать Милан, который потом он может получить назад в обмен на
Лотарингию. Поскольку он был заинтересован в том, чтобы его сын получил все испанское
наследство, то начал готовиться к борьбе за это.
Реакция Леопольда была сдержанной, однако лишь по сравнению с реакцией
испанского двора, когда в июне условия договора стали известны в Мадриде. Передают, что
по получении известий король «пришел в страшную ярость, и королева в возмущении
разбила вдребезги все, что находилось в ее комнате». Очевидно, все надежды Испания
возлагала на поддержку Австрии — естественно, против держав, выступавших за ее раздел.
Король и император обменивались письмами, и перспектива войны начала вырисовываться
все отчетливее. Но Карл приготовил сюрприз. Осенью 1700 г. стало ясно, что долго он не
протянет, и 3 октября испанский монарх дрожащею рукою поставил подпись под новым
завещанием, по условиям которого оставлял все свои владения, без исключения,
семнадцатилетнему внуку Людовика XIV Филиппу, герцогу Анжуйскому. 247 Месяц спустя он
скончался.
Что побудило его столь неожиданно проявить симпатии к Франции? Прежде всего
церковь. Инквизиция и все испанское духовенство давно склонялись к разрешению вопроса
в пользу Франции, и папа Иннокентий XII, который скончался за пять недель до смерти
короля, сам писал ему, рекомендуя герцога Анжуйского. Понимая, что смерть близка, и
слушая нашептывания своего духовника, Карл не мог больше устоять перед его
аргументами.
«Я никогда особенно не верил в обязательства французов, — писал король Англии
Вильгельм III 16 ноября 1700 г., — но, должен признаться, никогда не думал, что они перед
лицом всего мира нарушат официальный договор, который только что подписали». Однако
на деле он вряд ли был так удивлен. Людовику — или по крайней мере его внуку —
поднесли на блюдечке гораздо больше, чем он мог надеяться, а характер короля был не

245 После ратификации он вошел в историю дипломатов как Лондонское соглашение 1701 г. — Примеч. пер.

246 Англия и Франция, ослабленные Девятилетней войной, подписали Гаагское соглашение (1698), по
которому признали баварского принца Иосифа Фердинанда наследником испанского престола, но владения
Испании в Италии и Нидерландах должны были быть разделены между Францией и Австрией. Это решение
принималось без согласования с испанцами, которые были против раздела своей империи. — Примеч. пер.

247 Карл II правильно рассчитывал, что французский принц во главе нерасчлененной Испании лучше, чем
раздел страны. К этому решению короля толкали как французская дипломатия, так и сами испанцы, ибо, как
писал французский историк Ф. Минье, «национальная партия ненавидела австрийцев, потому что они давно
находились в Испании, и любила французов, потому что они еще не вступали в Испанию». Правда, Карл
предпринял шаги по предотвращению слияния Франции и Испании; по его решению в случае наследования
Филиппом Анжуйским французского престола испанский переходил бы к его младшему брату Карлу, герцогу
де Берри. — Примеч. пер.
таков, чтобы пройти мимо возможности только ради договора, на котором еще не высохли
чернила. Он прекрасно знал, что Леопольд не смирится с подобным оборотом, а потому, не
теряя времени на приготовления, отправил молодого претендента в Мадрид, чтобы он
немедленно завладел троном, в сопровождении французских чиновников для занятия ими
всех ключевых постов в правительстве. С Филиппом ехала его наставница, почтенная
герцогиня дез’Юрсен.248 В сущности, Филиппа V с готовностью приняли в его новом
королевстве, только Каталония проявила враждебность. Но этого никоим образом не было
достаточно, чтобы он стал неоспоримым преемником. Людовик не мог знать, какой долгой и
тяжелой будет война, которая начнется в результате всего этого, и какой окажется цена,
которую придется заплатить за престол для его внука.
Договор о разделе стоил теперь не больше, чем та бумага, на которой он был написан.
Стало ясно, что его заменит другое соглашение. Итак, 7 сентября 1701 г. в Гааге
представители Англии, Голландии и Священной Римской империи подписали договор о
создании того, что получит известность как Великий Альянс. Некоторые моменты в его
условиях умышленно оставили без уточнений, но задачи будущей войны, неотвратимость
которой ни у кого не вызывала сомнений, были ясны. Цели империи носили откровенно
политический характер: Леопольд стремился вернуть империи все испанские владения в
Италии. Англия же и Голландия со своей стороны исходили почти исключительно из
коммерческих интересов: они хотели обеспечить в будущем для себя мореплавание и
торговлю.
Но семью месяцами ранее, в феврале того же года, Филипп Анжуйский вступил в
Мадрид как Филипп V Испанский, а французские войска оккупировали Испанские
Нидерланды.249 Война уже началась.
Война за испанское наследство для большинства из нас250 ассоциируется с великим
герцогом Мальборо. Именно на севере, а не на юге Европы родилась величественная легенда
о нем — как и он сам. Пропитанные кровью поля сражений при Бленхейме 251 и Рамильи,
Аудернарде и Мальплаке находились за сотни миль от Средиземного моря и не имеют
отношения к нашему повествованию. Но Срединное море тоже сыграло свою роль в этих
событиях; в самом деле, ведь война началась с недолгой кампании на земле под солнцем
Италии, в ходе которой французы сумели отстоять бывшие испанские владения в Ломбардии
и долине По. В самом начале войны, в 1701 г., большая союзная армия под командованием
принца Евгения Савойского252 собралась на юге Тироля, чтобы изгнать оттуда противника. В
то время французами командовал маршал с блестящим именем Никола Катина де ла
Фоконнери, который отнюдь не собирался допустить, чтобы его изгнали, а сам предполагал,
что принц проследует в долину Адидже, разместит армию на берегу озера Гарда и будет
ожидать атаки. Но Евгений был слишком умен, чтобы поступить так. Отправив небольшой
отряд вдоль правого берега Адидже с целью обманного маневра, основную часть своей
армии, 16 000 пехотинцев и примерно 6000 всадников, он двинул темными и узкими

248 Мария Анна де ла Тремуйль, родилась в 1642 г. В 1675 г. вторым браком вышла замуж за Флавио дельи
Орсини, герцога Браччано. Его дворец в Риме стал центром французского влияния в Италии. Вновь овдовев в
1698 г., она вернулась во Францию, придала своему имени французскую форму и стала смотрительницей
платья королевы; с момента приезда в Испанию фактически управляла страной.

249 То есть южные провинции, которые оставались под властью Испании после отделения северных.

250 Речь, разумеется, идет об английских читателях. — Примеч. пер.

251 Это сражение именуется также битвой при Хохштедте. — Примеч. пер.

252 Принц Евгений (1663–1736) — имперский фельдмаршал, известный как величайший воин своего
времени; принял участие в первой своей битве вовремя осады турками Вены в 1683 г., когда ему было двадцать
лет. Евгений являлся учителем Фридриха Великого и единственным стратегом, чьи кампании Наполеон считал
достойными тщательного изучения.
тропинками через Монте-Бальдо, в итоге неожиданно появившись на левом фланге
французов.
Катина потерял голову. Полностью утратив бдительность и не понимая намерений
Евгения, он разделил армию на множество мелких отрядов, разбросанных на протяжении 60
миль. Это было роковой ошибкой, которой принц не замедлил воспользоваться. Атакуя один
отряд за другим, он одержал множество небольших, но решительных побед, кульминацией
которых стал предпринятый в середине зимы рейд к Кремоне, чтобы пленить другого
маршала, герцога Виллеруа253, и привести французскую армию в смятение. В следующем
году они оправились от неудачи: Катина заменил герцог Вандом, несравненно лучший
полководец, а его армия получила значительное подкрепление, отправленное Филиппом
Испанским из Неаполя. Евгений, чьи линии коммуникаций с Веной оказались неожиданно
перерезанными, впервые перешел к обороне. К тому времени, однако, главные события
войны уже разворачивались на иных театрах. Об Италии почти забыли.
Но этого нельзя сказать о Средиземноморье в целом. Уже во время подписания
договора о разделе король Вильгельм III всерьез задумывался о будущем Срединного моря.
Его интересовало не только продолжение торговли с Испанией. Он понимал, что если
Испания окажется в руках Бурбонов, то средиземноморский бассейн станет закрытым для
Англии, если она не позаботится о создании оплота на его берегах. Он давно положил глаз
на Менорку, а также вместе с адмиралом сэром Джорджем Руком обсуждал план захвата
Кадиса, прежде чем это сделает Франция. 254 Смерть Вильгельма в марте 1702 г. поставила
крест на этой идее. Сам Рук никогда не проявлял энтузиазма в отношении сего замысла, а его
атака на Кадис прошлой осенью потерпела фиаско. Однако два года спустя он тем не менее
взял реванш, когда, командуя англо-голландским флотом, овладел Гибралтаром.
Последний находился в руках испанцев с 1462 г., а в 1501 г. королева Изабелла
официально присоединила его к Испании. Но защита его была слабой, а крошечный
гарнизон выказал мало охоты к сопротивлению. 4 августа Гибралтар капитулировал,
продержавшись всего три дня, атакующие же потеряли всего 16 человек убитыми и 200
ранеными. Адмирал получил настоящий шанс показать себя только через три недели, когда
23 августа 1704 г. у испанского побережья близ Малаги он встретил французский флот
примерно из 50 судов под командованием графа Тулузского. То, что произошло потом, Рук
описывал позднее «как самый памятный день за все время моей службы». Обе стороны несли
тяжелые потери, однако нет сомнений, что англичане сражались лучше. С наступлением дня
27 августа ни одного француза на месте боя уже не было. Французский флот отступил к
Тулону и до конца войны не предпринимал попыток оспаривать господство союзников в
Средиземном море.
Взятие Гибралтара не превратило его сразу в британскую колонию. Строго говоря, Рук
овладел им при поддержке имперского претендента эрцгерцога Карла. Ровно через год после
его падения, 2 августа 1705 г., эрцгерцог сошел здесь на берег с борта английского корабля и
был официально объявлен королем Испании Карлом III. Тем временем Гибралтар занял
гарнизон из двух британских и двух голландских полков, и хотя его губернатор сэр Джон

253 Как Виллеруа стал маршалом, никто не знал — ведь он проигрывал все сражения, которые давал. После
его пленения и до самого конца войны французские солдаты на марше распевали:

Parsembleu! la nouvelle est bonne

Et notre bonheur sans égal:
Nous avon conservé Cremone
Et perdue notre générale.

(«Черт возьми! Новость для нас приятная и счастливая: мы сохранили Кремону и потеряли нашего генерала»
(фр.).)

254 Строго говоря, Кадис является портом скорее на Атлантическом океане, чем на Средиземном море, но
находится достаточно близко к Гибралтарскому проливу, чтобы оттуда обеспечивать контроль над ним.
Шримптон был англичанином, он и его штаб признавали суверенитет Карла. В день
рождения короля 1705 г. три батареи из тридцати пяти орудий салютовали в честь оного.
Когда через пять месяцев отмечался день рождения королевы Анны, салютовала только одна
батарея из 31 орудия. Но так было лишь поначалу, когда казалось, что у Карла немало
шансов добыть испанский престол. Позднее, когда эти шансы уменьшились, будущее
Гибралтара стало вырисовываться по-иному Конечно, не могло идти и речи о переходе его
под власть ненавистного Филиппа V, а через него, как было всем известно, и еще более
ненавистному его деду Людовику XIV. Куда безопаснее постоянно удерживать его под
властью Англии…

Следующая большая кампания в Италии началась в 1706 г. Принц Евгений понял, что
дальнейшие успехи невозможны без значительных подкреплений, и возвратился в Вену,
чтобы добиться их. Воспользовавшись его отсутствием, герцог Вандом неожиданно напал на
лагерь имперской армии близ Брешии и отбросил ее в Тироль. Однако он не предусмотрел,
что Евгений с 24 тысячами солдат из Германии, набранных на английскую субсидию в 250
тысяч фунтов, вступил в Италию в начале июля по долине Адидже и двинулся на юг к По.
После ее пересечения он направился на запад вдоль правого берега, гоня неприятеля перед
собой. Около Вилла Стелона, к югу от Павии, он соединился с другой армией под
командованием герцога Савойского, и вместе они двинулись к Турину, где (правда, обладая
несомненным численным превосходством) они нанесли тяжелое поражение французским
войскам. Это был конец. В марте 1707 г. по соглашению в Милане Людовик XIV покинул
Северную Италию.
С другой стороны, в Испании он продолжил вести борьбу. В сущности, у него не было
выбора. Весной 1706 г. эскадра под командованием адмирала сэра Клоудисли Шовелла,
пройдя через Гибралтарский пролив, доставила корпус герцога Питерборо на восточное
побережье Пиренейского полуострова — расположенная на нем Барселона добровольно
признала королем имперского претендента Карла III. Тем временем англо-голландско-
португальская армия под руководством герцога Голвея 255 вторглась в Эстремадуру и
продолжила наступление на восток, к Мадриду. Она вступила в Мадрид 26 июня — но лишь
для того, чтобы эвакуироваться оттуда всего через несколько недель и тем признать
бесспорный факт: Испания за исключением Каталонии и Валенсии поддерживает короля
Филиппа. Однако мадридский афронт удалось легко компенсировать успехами на севере
Европы. В августе король Людовик дал знать, что согласен на мир на следующих условиях:
Испания остается за Карлом в обмен на признание прав Филиппа на Милан, Неаполь и
Сицилию.
Едва ли нужно говорить о том, что в это время ни Англия, ни империя не собирались
выслушивать такие предложения. Двенадцать месяцев спустя они уже были бы рады
сохранить хотя бы то, что имели. 1707 г. не принес им больших побед на севере, но зато на
юге их дважды постигла катастрофа. Первая произошла 25 апреля, когда разношерстная
армия Голвея численностью примерно 15 000 человек потерпела тяжелое поражение при
Альмансе, приблизительно в юго-западу от Валенсии от превосходящих сил французов и
испанцев под командованием одного из виднейших генералов короля Людовика герцога
Бервика, сына короля Якова II Английского от сестры герцога Мальборо Арабеллы. 256 В один
миг союзники потеряли Валенсию, Мурсию и Арагон. Хуже всего, видимо, было то, что они
не могли пополнить силы Евгения Савойского, когда в июле он атаковал Тулон. Евгений был

255 Бывший маркиз Рювиньи, представитель старинной гугенотской семьи, Голвей командовал французским
полком до переезда в Англию после отмены Нантского эдикта и принятия английского подданства. Пять лет
спустя он поступил на службу в британскую армию в чине генерал-майора кавалерии. В 1692  г. его назначили
главнокомандующим в Ирландии, а вскоре после этого сделали пэром.

256 Вероятно, это было единственное сражение в истории, в котором английскими войсками командовал
француз, а французскими — англичанин.
не менее выдающимся полководцем, чем его начальник, герцог Мальборо. Крайне
неприятно, что последняя операция, предпринятая им в Средиземноморье, бросила тень на
репутацию принца, хотя потерпела провал не по его вине. Ответственность за поражение при
попытке овладеть Тулоном целиком лежала на двух главных союзниках, императоре
Леопольде и герцоге Савойском. Леопольд в решающий момент счел нужным отделить 13
000 человек для нападения на Неаполь, а герцог Савойский со своей стороны проявил
слабость и нерешительность — настолько, что когда принц Евгений высадился наконец на
побережье Прованса 26 июля, сражение было проиграно. 10 000 человек погибли безо всякой
пользы. Некоторым утешением могло послужить то, что, как выяснилось, французы,
допуская возможность падения Тулона, сознательно затопили свою эскадру в составе 50
кораблей в гавани. Таким образом, их главный южный порт, который должен был захватить
принц Евгений, оказался потерян из-за совершенно неэффективных действий и неразберихи,
и английский флот теперь лишился того, в чем особенно нуждался, — хорошей, надежной
гавани в Средиземном море, где можно было бы укрыться от зимних штормов и куда можно
было беспрепятственно доставлять продовольствие и прочие предметы снабжения и
приводить в порядок корабли.
Последствий не пришлось ждать слишком долго. Менорка, самый отдаленный из
Балеарских островов (на северо-востоке архипелага) и потому ближайший к Франции, стал
объектом особого интереса со стороны британского флота. И летом 1708 г. генерал-майор
Джеймс Стенхоуп, отправленный в Испанию в качестве посла, но за несколько месяцев до
описываемых событий сменивший Голвея на посту главнокомандующего, получил приказы
от Мальборо захватить островную столицу — Порт-Магон. При поддержке флота из
тридцати четырех кораблей под командованием адмирала сэра Джона Лика, который
поспешил к Менорке с Сардинии, где он подверг бомбардировке Кальяри 257, он высадился на
Менорке 14 сентября примерно с 1200 британских, 800 испанских и 600 португальских
солдат. Не прошло и двух недель, как он подготовился к атаке. Требовалось построить
дорогу, по которой можно было бы тащить пушки и подвозить продовольствие, длиной в
милю от места высадки до первой цели — форта Святого Филиппа. Однако господствующее
над местностью положение форта, откуда просматривалась гавань, делало это почти
невозможным. Стенхоуп разрешил трудность, предложив выгодные условия капитуляции и
пригрозив резней всему гарнизону в том случае, если они не будут приняты. Французский и
испанский командиры все равно могли бы продолжать сопротивление, но не сделали этого,
так как с ними находилось значительное число женщин и детей, которые нашли здесь
убежище. Они решили сдаться, о чем потом сожалели. Обоих посадили в тюрьму, и
испанский командир покончил с собой.
Другие форты быстро последовали примеру защитников форта Святого Филиппа.
Быстрота, с которой продвигался Стенхоуп, во многом обусловливалась доброжелательным
отношением местных жителей, среди которых было достаточно много испанцев и
французов. Магистраты Порт-Магона добровольно вынесли ключи от своего города, как
только приблизились интервенты. К концу месяца остров оказался в руках англичан. Он
оставался под их властью, если не считать короткого перерыва между 1756 и 1763 гг.,
примерно столетие. Стенхоупа не особенно беспокоило, что этот остров, как и Гибралтар,
формально капитулировал перед королем Испании Карлом III, который официально был
провозглашен таковым 8 ноября. «Англия, — писал он, — не должна терять этот остров,
который позволяет господствовать в Средиземноморье во времена как войны, так и мира».
Чтобы подчеркнуть это, он оставил на Менорке гарнизон, состоявший целиком из
английских солдат, а все испанцы и португальцы вернулись в Испанию, чтобы помогать
королю Карлу. В июне 1709 г. он потратил 11 000 фунтов стерлингов на оборону острова.
Что касается Голвея, который в это время находился на материке, в Испании, то его

257 Сам Кальяри вынужден был сдаться, но англичане не смогли захватить всю Сардинию. Это стало
предметом серьезного торга в годы, предшествовавшие заключению Утрехтского мира.
положение становилось все более угрожающим. Он стремился свалить ответственность на
свои неудачи преимущественно на португальские войска — под Альмансой они оказались
явной помехой — и в начале 1708 г. отправил их на родину. Их заменили немцами под
командованием графа фон Штаремберга, которые высвободились после недавнего
прекращения боевых действий в Италии. Но даже теперь не удалось предотвратить взятие
французскими войсками Тортозы, в результате чего оказались перерезаны коммуникации
между Барселоной и Валенсией. Вплоть до 1710 г. не наблюдалось каких-либо серьезных
успехов, когда союзники начали второе наступление на Мадрид. Город пал 23 сентября, но
вновь Карл не сумел удержать его: в конце года он отступил в Каталонию. Но даже там он
действовал не особенно удачно — в январе 1711 г. французы захватили Жерону.
Три месяца спустя, 17 апреля, император Иосиф I умер в Вене в возрасте 33 лет — от
оспы, на этот раз вне всяких сомнений, — и вся картина европейской политики неожиданно
переменилась. Иосиф наследовал своему отцу Леопольду в 1705 г., провел реформу
пришедших в хаос финансов империи и активно поддержал претензии своего младшего
брата на престол Испании. Но Карл теперь был не претендентом на испанский трон, но
очевидным наследником имперского. Великий альянс сложился только для того, чтобы
воспрепятствовать одной династии, Бурбонам, стать слишком могущественными. Если же
Карлу предстояло унаследовать имперский престол, как он это и впрямь сделал, будучи
избран в следующем году, то теперь возникала угроза чрезмерного усиления Габсбургов,
если бы они вновь объединили под своей властью все те земли, которыми обладал их предок
Карл V. Прошло еще немало месяцев (иначе не могло и быть), прежде чем европейские
державы смогли примириться с новым положением дел; и только в первый день нового,
1712 г. в голландском городе Утрехте начались переговоры между союзниками, с одной
стороны, и Францией — с другой.

Прежде чем перенестись в Утрехт, мы должны ненадолго вернуться на Менорку и в

Гибралтар, чей статус оставался двусмысленным. В Англии вигов, которые господствовали в
первой половине правления королевы Анны 258, сменило правительство тори, и новое
министерство решило, что император Карл VI представляет собой теперь куда большую
угрозу, чем Бурбоны, и потому отныне не заслуживает английской поддержки. Кроме того,
Бурбоны охотно соглашались на мир. Война на севере угрожала Франции катастрофой —
Мальборо одолел все препятствия, — и король Людовик все более беспокоился об условиях.
Поэтому приходилось идти на уступки, но предпочтительнее — Людовик оставался
Людовиком — за счет территорий других народов. И какая уступка устраивала англичан
больше, чем признание их претензий на Гибралтар? 31 мая французский король сообщил
королеве Анне: «Король Испании обещает нам оставить англичанам Гибралтар в качестве
надежной гарантии их торговли в Испании и в Средиземноморье».
В действительности не произошло ничего подобного, но у Филиппа не было особых
оснований для жалоб. До сих пор ему везло много больше, чем деду: война в Испании
против Карла и его союзников шла с умеренным успехом. Но как долго это могло
продолжаться? Унаследование Карлом имперского престола означало, что с этого времени
все ресурсы империи оказывались к его услугам. Ходили также слухи, что принц Евгений
может прибыть в Испанию, чтобы принять командование войсками на Пиренейском
полуострове, и Филипп прекрасно знал, что никто из его генералов не сравнится с Евгением
по опыту или способностям. Наконец, если Франция и Англия заключат сепаратный мир, он
лишится военной поддержки со стороны французов. Он видел, что у него нет выбора, а
потому неохотно сообщил Людовику, что готов оставить за Англией оба ее недавних
завоевания.
Мирные переговоры велись осторожно и без лишнего шума, стороны шли друг другу
на уступки: Англия признала Филиппа V королем Испании, тогда как Испания и Франция

258 Королева наследовала английский трон после смерти Вильгельма III в 1702 г.
соглашались с тем, что Гибралтар и Менорка останутся в руках англичан. Поначалу
Людовик хранил молчание в отношении Менорки. Гибралтар представлял для него малую
стратегическую ценность; с другой стороны, остров находился всего в одном дне плавания
от Франции и, как недавно можно было убедиться, мог использоваться как трамплин для
атаки на Тулон и Средиземноморское побережье, так что он не собирался уступать его без
крайней необходимости. Однако король не знал об инструкциях, которые получили
британские дипломаты, отправляясь в Утрехт: им вменялось в обязанность настаивать на
том, что Порт-Магон и остров Менорка впредь будут владением английской короны, и не
принимать отрицательного ответа.
Кроме того, некоторые трудности возникли с Голландией. Голландцы сыграли
известную роль в захвате Гибралтара в 1704 г., их солдаты составляли значительную часть
его гарнизона. Естественно, они ожидали награды; теперь они, столь же естественно,
почувствовали себя обманутыми. Поначалу отказывались отзывать своих солдат из
Гибралтара, угрожая даже, что будут вести войну одни. Но никто не воспринял их претензий
всерьез. Суть дела заключалась в том, что они отчаянно нуждались в поддержке англичан,
чтобы удержать власть над Нидерландами, и это знали и они сами, и англичане.

То, что известно как Утрехтский договор, являло собой, в сущности, целую серию
договоров, в которых после общеевропейской смуты, продолжавшейся последние
одиннадцать лет, Франция и Испания попытались урегулировать свои отношения с
соседями. Большинство вопросов, которых касалось соглашение, нас не интересует. Но в
том, что касалось будущего Средиземноморья, обе страны пошли на большие уступки.
Франция и Испания официально признали герцога Виктора Амадея II Савойского, который
приходился Филиппу тестем, королем Сицилии, а его северные владения теперь
простирались до некогда французского города Ниццы. Испания согласилась передать
империи свои владения в Италии и Нидерландах, а Менорку и Гибралтар — Англии.
Сделала она это, однако, не безоговорочно. Хотя договор предоставлял британской короне
постоянные права на часть современной территории Гибралтара (Англия беззастенчиво
расширила отведенный ей сектор), оговаривая свободное отправление католического культа,
запрет иудеям и маврам селиться там, суверенитет над Гибралтаром сохраняла за собой
Испания.259 Что касается менее известных вопросов, то имело также место так называемое
соглашение об asiento (асвенто), по которому Англии предоставлялось исключительное
право обеспечивать заморские колонии Испании африканскими рабами в течение тридцати
лет в числе 4800 человек ежегодно.
Император Карл воевал вплоть до 1714 г., и мирный договор был подписан без него. По
существу, именно из-за него в течение двенадцати лет велась большая война, и, отказавшись
участвовать в общем примирении, он оказал империи плохую услугу. Его интересы не были
полностью проигнорированы во время переговоров в Утрехте, но поскольку главными
противостоящими сторонами были на них Франция, Испания и Соединенные Провинции,
как называлась тогда Голландия, в то время как Британия в целом вела себя индифферентно,
становилось неизбежным положение, при котором интересами императора пренебрегут.
Несмотря на это, когда участники переговоров возвратились домой, Карл оказался
господином не только самой империи, но и католической части Нидерландов, Милана,
Неаполя и Сардинии. Вряд ли у него были основания жаловаться, однако при некоторой
дипломатической изворотливости он мог бы добиться и большего.

259 Это тонкое различие составляет юридическое основание испанских претензий на Гибралтар: последний
является частью суверенной территории Испании со времен Фердинанда и Изабеллы, и этот его статус не
претерпел изменений по условиям Утрехтского договора. Позиция Испании часто подвергается критике за
лицемерие, поскольку подразумевается параллель между Гибралтаром и испанскими городами Сеутой и
Мелильей на северном побережье Африки. Испанцы отвечают, что эти два города не являлись колониями, но
всегда были испанской территорией, так же как Балеарские и Канарские острова, и никогда не входили в состав
Марокканского государства.
 А что же испанский престол? Это, конечно, был самый важный вопрос из всех,
послуживший casus belli260 и причиной гибели сотен тысяч людей по всему континенту.
Именно данный вопрос решился в пользу Филиппа, как к тому времени это и должно было
произойти. Его королевство сильно сократилось, хотя он и так не стал бы держаться за
Нидерланды, которые долгое время давили на Испанию тяжким бременем. Во всяком случае,
это была компенсация. Он удержал Испанскую Америку со всеми богатствами, которые она
приносила, и с этого времени и в последующие тридцать лет правил как король Филипп V
Испанский, чьи права никем не оспаривались.261
За что он заслуживает осуждения, так это за обращение с каталонцами. Несмотря на то
что они были стойкими сторонниками Карла Габсбурга, в XIII статье англо-испанского
договора Филипп из уважения к королеве Великобритании даровал им амнистию и все
привилегии, коими в то время пользовались кастильцы, «о которых король заботился более,
чем о каком-либо другом народе Испании». Однако с самого начал было очевидно, что он не
собирается прощать их, считая нелояльными, и в начале 1713 г. потребовал безоговорочного
повиновения. Как и следовало ожидать, каталонцы отказались и учредили у себя временное
правительство. Сразу после этого, в июле 1714 г., Филипп отправил войска, чтобы окружить
Барселону. Город оказал сопротивление и продержался почти два месяца. Даже когда
осаждающие соединились с французской армией лорда Бервика и французским флотом, они
отказались сдаться. В ночь на 11 сентября начался решающий штурм. Каталонцы упорно
защищали каждую улицу, а то и каждый дом, пока не осталось тех, кто мог сражаться.
Выживших продали в рабство, а знамена Каталонии по приказу короля сжег на рынке палач.

Сомнительно, чтобы Филипп испытывал какие-то угрызения совести по поводу своего

обращения с каталонцами. Зато у него появились основания сожалеть об уступке испанских
владений в Италии. Вскоре после смерти в 1714 г. своей первой жены, Марии Луизы
Савойской, он женился на двадцатидвухлетней Елизавете Фарнезе, племяннице и падчерице
герцога Пармского. Новая королева, не отличавшаяся красотой, воспитанием и опытом, вела
себя не лучшим образом. Еще до прибытия в Мадрид она затеяла ссору с герцогиней
дез’Юрсен, которая проехала полстраны, чтобы встретиться с ней, на ступеньках
придорожной гостиницы, бесцеремонно отослав ее одну, дрожащую от холода, через
заснеженные Пиренеи во Францию. По прибытии в столицу она немедленно вызвала к себе
агента своего дяди, умного, но беспринципного священнослужителя Джулио Альберони,
сына садовника из Пьяченцы. С этого дня всякое французское влияние при дворе исчезло,
зато все более усиливалось итальянское, и Альберони, которого папа Климент XI по просьбе
Елизаветы три года спустя сделал кардиналом, без особого шума занялся общим
переустройством дел в Испании, особое внимание обратив на организацию флота.
Поскольку после королевы Марин Луизы осталось трое сыновей, у Елизаветы было
мало шансов удержать за собой испанский трон. В перспективе она намеревалась
унаследовать после смерти дяди Парму и Пьяченцу, а также, возможно, Тоскану на
основании того, что происходила из рода Медичи. Но не одна Елизавета лелеяла такие
надежды. Император Карл все еще испытывал разочарование от распределения земель после
войны за испанское наследство. В особенности его возмущало то, что Сицилия досталась
Савойскому дому; известно, что он предлагал Виктору Амадею обменять ее на Сардинию.
Елизавета и Альберони, в свою очередь, были полны решимости не допустить ничего
подобного: Сицилия, став частью империи, представляла бы постоянную угрозу для
Средиземноморского побережья Испании. Однако прежде всего они приняли меры против
Сардинии, принадлежавшей императору. В августе 1717 г. из Барселоны отбыла экспедиция
260 Повод к войне (лат.).

261 Небольшое междуцарствие имело место в 1724 г., когда в припадке религиозных чувств Филипп
отказался от престола в пользу старшего сына Людовика. Но он вернул его, когда Людовик умер от оспы семь
месяцев спустя.
в Кальяри, и к концу ноября остров оказался в руках нападавших. Лишь теперь, ободренные
таким легким успехом, они решили двинуться прямо на Сицилию. 1 июля 1718 г. испанские
войска высадились в районе Палермо, где их ожидал теплый прием. Это дало испанцам
веское доказательство в пользу того, что оба острова, находившиеся под властью Арагона с
XIII столетия и за сто лет до его объединения с Кастилией, были даже более испанскими, чем
большая часть самой Испании.
В то время это вполне соответствовало действительности. Но вряд ли такой аргумент
мог повлиять на Карла VI, и Карл заключил союз, который ошибочно называют четверным
альянсом, с Англией и Францией. 262 Империя не располагала флотом, но его предоставила
Англия. Британская эскадра под командованием адмирала сэра Джорджа Бинга поспешила к
Сицилии, где полностью уничтожила испанский флот при мысе Пассеро, у юго-восточной
оконечности острова. К несчастью, Англия в это время не находилась в состоянии войны с
Испанией, а действовала лишь от имени своего союзника — императора, поэтому действия
Бинга вызвали волну насилия, последствия которого почувствовала на себе вся Европа, даже
Швеция Карла XII и Россия Петра Великого. Виктор Амадей громко протестовал, но ему
пришлось покориться неизбежному. Королевство Сицилия уплыло у него из рук и досталось
Карлу; в возмещение ему передали Сардинское королевство. Поскольку в деле была
замешана Англия, то Альберони в ярости угрожал двинуть против нее вторую Армаду. 263 Эту
угрозу в Лондоне восприняли очень серьезно. 17 декабря 1718 г. парламент объявил войну.
Менее чем через месяц Франция сделала то же самое.
Армада, отплывшая летом 1719 г., добилась не большего успеха, чем ее знаменитая
предшественница: попала в шторм в Бискайском заливе, и многие корабли ее потерпели
крушение у Финистера, так и не достигнув британских вод. Отдельная экспедиция добралась
до шотландских берегов и действительно высадила испанский экспедиционный корпус в
Западной Шотландии, где, однако, местные кланы быстро расправились с ними. Более
серьезным и еще более неожиданным для Испании оказалось то, что прибыла французская
армия под командованием герцога Бервика. Филипп V с трудом верил, что родная страна
подняла оружие против него, и что Бервик выступил против него, старого друга, но вскоре
его иллюзии рассеялись. Он ничего не мог сделать, поскольку его собственная армия
отплыла на Сицилию. Ему приходилось в бессильной ярости наблюдать, как враг вторгся в
Каталонию и оккупировал Виго.
Альберони, главный виновник этой катастрофы, не мог более удержаться у власти. В
декабре 1719 г. он стал жертвой заговора, который возглавил его бывший патрон герцог
Пармский, и был отправлен в отставку, а затем изгнан из Испании. В международных делах
он показал себя авантюристом и интриганом, человеком нетерпеливым и чрезмерно
честолюбивым; с другой стороны, во внутренних делах Альберони продемонстрировал
прекрасные администраторские способности, и хотя прежде всего был патриотом Италии, он
усердно и в целом успешно работал на благо своей новой родины. После его отъезда, как
казалось, причин для вражды не оставалось, и Филипп рассчитывал на благоприятные
условия, однако ему пришлось разочароваться. Англия, Франция и империя отказались вести
с ним переговоры до тех пор, пока Испания также не присоединится к четвертому альянсу,
что она с величайшей неохотой и сделала 17 февраля 1720 г.

Когда все коллективные международные соглашения, известные как Утрехтский

договор, были подписаны в первые четыре месяца 1713 г., Венеция уже четверть столетия
владела Пелопоннесом. Ее новый имперский эксперимент не увенчался успехом.
Предшествовавшие отвоеванию годы турецкой оккупации довели некогда процветавшие
земли до нищеты и разорения. Вскоре венецианцы поняли, что перед их администрацией
262 Голландия тоже участвовала в альянсе, но чисто формально. Антивоенная позиция голландских
коммерсантов оказывала слишком значительное влияние на политику страны.

263 Под первой подразумевается Непобедимая армада, потерпевшая поражение в 1588 г. — Примеч. пер.
стоят огромные и по большей части невыполнимые задачи. Угнетенное местное население,
чей патриотизм возрос, как всегда, под влиянием православной церкви, мечтало о
собственной государственности и не видело большого преимущества в том, что их господ
мусульман заменят христиане-схизматики, относившиеся без особых симпатий к их чаяниям.
Другой проблемой являлась оборона полуострова. В прежнее время, когда венецианское
присутствие было представлено несколькими важными торговыми колониями и гарнизонами
в городах, сил более-менее хватало. Но как можно обезопасить от вторжения извилистую
береговую линию длиной примерно 1000 миль? Даже такие оборонительные сооружения,
которые представлялись необходимыми — подобные мрачной крепости Акрокоринф, до сих
пор остающейся одним из самых впечатляющих примеров венецианского
фортификационного искусства из дошедших до нас, — могли лишь усилить недовольство
местного населения, с которого брали налоги на их возведение и которое заставляли
работать на их строительстве. Неудивительно, что когда в 1715 г. турецкие войска вновь
появились на территории Пелопоннеса, их встретили как освободителей.
Дамад Али, великий визирь султана Ахмеда III, планировал комбинированную
операцию, в ходе которой сухопутные войска должны были пройти через Фессалию, в то
время как флот плыл на юго-запад по Эгейскому морю; в течение лета наступление на суше
и на море привело к успеху. Когда флот прибыл к месту назначения, он уже принудил к
капитуляции Тинос и Эгину, тогда как армия овладела Коринфом после пятидневной осады.
Та же участь постигла Навплию, затем Модон и Корон, Монемвасию (Мальвазию) и остров
Киферу. Той порой турки на Крите, вдохновленные успехами соотечественников, атаковали
и захватили последние венецианские форпосты. К концу 1715 г. Крит и Пелопоннес были
потеряны и все великие победы Франческо Морозини пошли прахом — турки вновь стояли у
ворот в Адриатику. Венеция сохраняла лишь один оплот — Корфу.
Армия, которую в начале 1716 г. великий визирь двинул против цитадели на Корфу,
насчитывала 30 000 пехотинцев и 3000 всадников. Силы венецианцев оцениваются по-
разному. Они были явно меньше, однако при осадах это имеет меньшее значение, чем
методы взятия и обороны крепостей, в чем венецианцы были весьма искушены и могли
считаться едва ли лучшими специалистами своего времени. Фельдмаршал Маттиас Иоганн
фон дер Шуленбург сражался под знаменами Мальборо при Аудернарде и Мальплаке, а
после этого попросился на службу к венецианцам. Всю зиму новый командующий усиливал
укрепления Корфу. И хотя Шуленбург не мог воспрепятствовать турецким войскам
высадиться на острове, он сумел противопоставить им фортификационную систему более
совершенную, чем все, с чем им приходилось сталкиваться прежде.
Осада продолжалась все жаркое лето. Однако в начале августа пришло сообщение,
которое придало обороняющимся новые силы, а турок повергло в смятение: Венеция
заключила союз с империей, которая, таким образом, вступила теперь в войну. Ставший
почти легендарным принц Евгений вновь двинулся в поход. Он наголову разбил турецкую
армию близ города Карловиц — того самого, где восемнадцать лет назад турки подписали
договор, который теперь постыдно нарушили, — а вскоре одержал новую блистательную
победу при Петервардейне, где его войска уничтожили 20 000 врагов и захватили 200
орудий, потеряв при этом только 3000 человек.
Эта столь неожиданно возникшая необходимость вести войну на двух фронтах,
вероятно, привела турецкого командующего к мысли, что если он не сумеет овладеть Корфу
быстро, то не сможет овладеть им вообще. В ночь на 18 августа он начал решающий штурм
крепости при обычном «аккомпанементе» — грохоте барабанов, труб, ружей и пушек,
ужасных криках и звуках боевого клича; примитивный, но небесполезный метод
психологической войны. Шуленбург немедленно поспешил на свой пост, призвав всех сколь-
либо боеспособных жителей Корфу — женщин и детей, старых и немощных, священников и
монахов — принять участие в отражении приступа. Через несколько часов положение стало
безнадежным, и он решился на неожиданную вылазку. Незадолго до рассвета во главе отряда
в 800 человек он проскользнул через боковую калитку и ударил во фланг неприятелей с
тыла. Успех был немедленным и полным. Застигнутые врасплох турки обратились в бегство,
бросая ружья и снаряжение. Их товарищи по оружию на других участках стены пришли в
замешательство и, увидев, что штурм провалился, также отступили, хотя и более
организованно. В следующую ночь, словно для того чтобы закрепить успех венецианцев,
разыгралась буря, причем такой силы, что за несколько часов турецкий лагерь пришел в
жалкое состояние: траншеи превратились в каналы, палатки — в клочья, а то и вовсе
поднялись в воздух со своими растяжками и полетели прочь. Многие из турецких кораблей,
стоявших на рейде, срывало с якорей, бросало друг на друга и раскалывало словно лучину.
Когда рассвело и стали очевидны масштабы катастрофы, лишь немногие из числа
осаждавших захотели бы остаться на острове, где, казалось, сами боги были против них. И
действительно, в течение дня турецкий командующий отдал приказ немедленно
возвращаться. Корфу был спасен. В награду Шуленбург получил богато украшенный меч,
пожизненную пенсию в 5000 дукатов, и уже при жизни в старой крепости ему поставили
статую. Турки отступили и уже больше никогда не пытались расширять свою империю за
счет христианской Европы.
Это произвело огромное воздействие на боевой дух венецианцев. В начале весны
новый флот в составе 27 кораблей отплыл с острова Дзанте к Дарданеллам. Им командовал
молодой блестящий адмирал Лудовико Фланджини. 21 июня 1717 г. эскадра сошлась в
турками в лобовом столкновении, и после сражения, продолжавшегося несколько дней,
венецианцы одержали блестящую победу. Ее омрачила лишь гибель Фланджини, который,
будучи смертельно ранен стрелой, настаивал, чтобы его отнесли на шканцы, откуда он мог
бы тускнеющим взором наблюдать за окончанием битвы. Месяц спустя османский флот
вновь был разбит и принужден к отступлению у мыса Матапан. К тому времени принц
Евгений вновь захватил чрезвычайно важную крепость Белград, и турки, таким образом,
терпели неудачи на всех фронтах.
Если бы война продолжалась еще в течение одной кампании и венецианцы действовали
достаточно энергично, то смогли бы вновь захватить Пелопоннес, хотя соответствовало это
их долгосрочным интересам или нет, вопрос открытый. Но турки решились просить о мире,
и теперь венецианцы поняли, как неблагоразумно поступили, заключив союз с австрийцами.
Империя, оказавшаяся перед лицом угрозы со стороны Испании, стремилась как можно
скорее прийти к соглашению и проявляла мало внимания к территориальным претензиям
Венеции, необоснованно исходя из того, что победа на Корфу и последующие успехи
венецианцев стали прямым следствием победы принца Евгения при Петервардейне. Таким
образом, когда представители сторон встретились в мае 1718 г. в Пожареваце, вместе с
английскими и голландскими дипломатами в качестве посредников, венецианский посланец
Карло Рудзини обнаружил, что не производит особого впечатления на коллег. В течение
шести часов он уговаривал их, настаивая на возвращении Венеции Суды и Спиналонги,
Тиноса, Киферы и Пелопоннеса — или, в случае отказа, на расширении венецианских
владений в Албании на юг до Скутари и Дульчиньо, пиратской крепости, которую
венецианцы стремились уничтожить. Но как раз в тот момент, когда он выступал со своими
требованиями, пришла весть, что 18 000 испанских солдат высадились на Сардинии, и ему
отказали.
Мирный договор был подписан 21 июля 1718 г. Два месяца спустя в один из ужасных
штормовых дней молния ударила в пороховой склад в старой крепости на Корфу. В
результате взрыва загорелись три небольших склада с боеприпасами, и цитадель оказалась,
по сути, разрушена. Дворец губернатора превратился в развалины, под которыми погибли
генерал-капитан и несколько его офицеров. В мгновение ока природа сделала больше, чем
все соединенные силы турок за несколько месяцев. Бесполезность недавней войны стала
совершенно очевидна.
В Пожареваце были определены границы Венецианской империи в последний раз. Не
предполагалось ни приращений, ни потерь, ни обменов. Помимо самой Венеции и городов и
островов лагуны, республика Святого Марка сохраняла за собой Истрию, Далмацию и
прилегавшие к ним острова; кроме того — Албанию, включая Каттаро (Котор), Бутринто,
Пергу, Превезу и Воницу; Ионические острова Корфу, Паксос и Антипаксос, Лефкас,
Кефалонию, Итаку и Дзанте; наконец к югу от Пелопоннеса — остров Киферу. Времена
величия империи прошли. Правда, в этом были свои преимущества. Завоевания Морозини не
принесли Венеции ничего, кроме забот. Она лучше чувствовала себя без них. Пожаревацкий
мир, на первый взгляд казавшийся бесславным, урегулировал спорные вопросы в
отношениях с турками и имел своим результатом вечную дружбу с Австрией Габсбургов —
единственной силой, которая могла представлять собой серьезную политическую угрозу.
Следствием стал мир, который продолжался бо льшую часть столетия, пока не пришел
Наполеон, что положило конец самой республике Святого Марка.

Когда Георг I, который без особой охоты покинул Ганновер, взошел на престол после
смерти королевы Анны в 1714 г., он выразил полную готовность возвратить Гибралтар
Испании. Так, что оказалось еще более неожиданным, считал и Стенхоуп, герой Менорки,
который успешно исполнял обязанности министра иностранных дел и неоднократно
высказывал мнение, что обладание Гибралтаром приносит больше неудобств, чем
преимуществ. Однако когда он убеждал в этом парламент, то столкнулся со столь яростными
протестами, что поспешно отказался от своей точки зрения, опасаясь, что будет принята
резолюция, которая еще более затруднит отказ от Гибралтара. Затем в марте 1721 г. в
Мадриде был подписан договор о взаимной обороне между Испанией и Францией.
Одиннадцатилетний Людовик XV обещал активную поддержку, которая потребуется для
возвращения Гибралтара. Стенхоуп скончался за шесть недель до этого, но политику
последнего продолжили его преемники. Король Георг действительно написал Филиппу,
обещая вернуть Гибралтар в обмен на некоторые уступки, как только он сможет добиться
согласия парламента — чего, как скоро стало ясно, быстро добиться не удастся. В июне он
даже поставил свое имя под договором. Вновь в большой международной игре музыкального
оркестра музыка прервалась: Англия, Франция, Испания и Пруссия 264 обратились против
императора и царя.
Вскоре это повторилось. Королева Елизавета Фарнезе всегда была сложным человеком
в семейной жизни, и ей не доставило особой радости, когда молодой Людовик XV без долгих
рассуждений отослал юную испанскую инфанту, на которой ему предстояло жениться. В
апреле 1725 г. представители Австрии и Испании подписали в Вене договор. Теперь уже
император обещал использовать все возможности для того, чтобы заставить Англию вернуть
Испании Гибралтар и Менорку, но англичане заняли твердую позицию: британский министр
иностранных дел лорд Тауншенд повел себя совершенно иначе, чем его предшественник
Стенхоуп. Он писал в июне 1725 г.:

«Сторонники империи весьма чувствительны к тому, как заботит парламент

и даже нацию вопрос о Гибралтаре. Они также знают, что в соответствии с нашими
законами и конституцией корона не имеет права уступать какой-либо иностранной
державе часть своих владений без согласия парламента и что Гибралтар, будучи
уступлен Великобритании по Утрехтскому договору, является присоединенным к
короне, так же как Ирландия или какая-либо иная часть Англии».

На этом Тауншенд не остановился. Целый год он занимался созданием большой

коалиции северных держав, включавшей Швецию, Данию и множество мелких германских
княжеств, и в 1727 г. Европа превратилась в военный лагерь. Уже в феврале упомянутого
года Испания объявила войну Англии и повела осаду Гибралтара, правда, безуспешно, в то
время как англичане с куда большим успехом занялись перехватом кораблей, ежегодно
привозивших в Испанию американские сокровища. Однако ни одна сторона не выказывала
264 Пруссия стала державой в 1701 г., когда Фридрих, сын курфюрста Бранденбургского, увенчался
королевской короной и Кенигсберге.
энтузиазма в деле продолжения войны, и в начале 1728 г. вражда исчерпала себя.
Заключенный вскоре мир был, по словам жены лорда Карлисла, скорее подобен миру во
Христе: его долго ждали, и его наступление все встретили с удовлетворением.
Теперь королева Елизавета вновь переменила позицию. 9 ноября 1729 г. представители
Англии, Франции и Испании подписали в Севилье договор, согласно которому Испании
пришлось согласиться на полное признание — вероятно, впервые — всех условий
Утрехтского мира, включая британскую оккупацию Гибралтара. В свою очередь, Англия и
Франция обещали посодействовать вводу испанских гарнизонов в Тоскану и Парму, что
спустя два года и произошло. Дядя Елизаветы Антонио Фарнезе неожиданно скончался в
1731 г., и ее непомерное честолюбие было удовлетворено, когда в марте 1732 г. ее сына дона
Карлоса, который, как и его мать, несмотря на имя, был скорее итальянцем, чем испанцем,
стал герцогом Пармы и великим герцогом Тосканы. В том же году, выведенная из себя
ростом средиземноморского пиратства, Елизавета отправила крупную экспедицию к берегам
Северной Африки. Оран был взят, но вскоре после этого испанское наступление
захлебнулось, а испанский командующий погиб в бою.
Однако королева на этом не успокоилась: напротив, успех сына в Италии лишь разжег
ее аппетиты. Благодаря искусной дипломатии удалось заключить соглашение с Людовиком
XV, по условиям которого Франция признавала претензии дона Карлоса на Неаполь и
Сицилию за счет императора. Весной 1734 г. он в соответствии с этим прибыл на юг через
папские владения и 10 мая с триумфом вступил в Неаполь. К концу осени, несмотря на
сопротивление, оказанное ему крепостями в Мессине, Трапани и Сиракузах, испанцы
овладели Сицилией, которая приветствовала своих новых покорителей. (Только четыре года
спустя Австрии пришлось согласиться с утратой Королевства обеих Сицилий и дон Карлос
смог унаследовать неаполитанский трон в качестве короля Карлоса III.)
Теперь Елизавета вновь обратила внимание на Англию, врага, которого ненавидела
больше других. Вопрос о Гибралтаре и Менорке играл особую роль в разногласиях между
обеими странами — куда большую, чем другие противоречия. Однако они не были
единственным предметом споров — немало поводов для ссор давало многое из того, что
происходило по обе стороны Атлантического океана. В Испании английские купцы и моряки
постоянно страдали от инквизиции и даже вездесущих вербовщиков. Конфликтные ситуации
возникали и вокруг английских кораблей, снабжавших Гибралтар. В Америке шли споры по
поводу границ, права на рубку леса и других вопросов, но наиболее важной была проблема
прибыльной контрабандной торговли, которую англичане вели самым бесстыдным образом
между Ямайкой, находившейся в их руках с 1655 г., и испанскими колониями в Карибском
море.
Испания защищала свои интересы как могла, используя флот береговой обороны,
некоторые экипажи кораблей которого действовали жестоко. В 1738 г. английский моряк
Роберт Дженкинс появился в парламенте, размахивая отрезанным ухом, которое, как он
утверждал, ему отсек один из этих guarda-costas.265 Это, по-видимому, было не самым
свирепым из деяний испанцев, но вигская оппозиция ревела, требуя крови, и этот клич мести
эхом отозвался по всей стране. «Война за ухо Дженкинса» была объявлена в 1739 г.266 Вновь
Гибралтар и Менорка оказались под угрозой. Однако их охранял Средиземноморский флот
под командованием адмирала с подходящим именем Николас Хэддок («пикша»). Он
успешно осуществлял блокаду Гадеса и Барселоны и перехватил два испанских корабля,
каждый из которых, как считают, вез ценностей на сумму миллион долларов. Война,
начавшаяся из-за такого пустяка, не могла продолжаться долго, но 20 октября 1740 г. в Вене,

265 Служащие береговой охраны (исп.).

266 В особенности это вызвало удовлетворение в Лондоне. Принц Уэльский Фредерик, бражничая со своими
дружками в таверне «Роза», охотно пил за посрамление папистов, и звонили колокола всех церквей. Именно
поэтому случаю премьер-министр сэр Роберт Уолпол и произнес печальный каламбур, в связи с которым его
обычно и вспоминают: «Сейчас они звонят (ring) в колокола, а завтра будут заламывать (wringing) руки».
в возрасте 55 лет, скончался император Карл VI и вся Европа вновь погрузилась в смуту.

Несчастье для того, кто читает и пишет об истории Европы XVIII столетия, что после
этой великой борьбы за испанский трон, которая продолжалась двадцать семь лет, настало
время борьбы за австрийский престол. Война за австрийское наследство не особенно
коснулась Средиземноморья, и потому мы будем говорить о ней не слишком подробно.
Австрийская империя, не столько преемник, сколько продолжение Священной
Римской, теоретически оставалась выборной монархией. Однако в течение трех веков
габсбургского правления выборы превратились скорее в церемонию, нежели во что-то более
серьезное, и трон к этому времени стал в действительности наследственным. К несчастью,
подобно испанскому кузену, в этот момент австрийской истории Габсбурги в короткий срок
лишились всех наследников мужского пола — в 1703 г. Леопольд I издал специальный указ,
что в случае отсутствия таковых престол должны наследовать дочери старшего сына
Иосифа, которые, что естественно, имели преимущество перед дочерьми его младшего сына
Карла. Однако все изменилось после неожиданной смерти Иосифа в 1711 г. и вступления на
престол Карла в следующем году. Согласно тайному семейному соглашению, известному
как Прагматическая санкция, Карл — отныне Карл VI — отдавал своим дочерям приоритет
перед дочерьми брата, настаивая одновременно на том, чтобы владения Габсбургов на севере
и в центре Европы остались неделимыми.
Когда его сыновья умерли один за другим, Карл остался единственным Габсбургом-
мужчиной, и поэтому решил, что австрийский престол должна унаследовать его дочь Мария
Терезия. Если учитывать положения Прагматической санкции, то это не порождало никаких
трудностей. И действительно в первые месяцы после смерти отца в 1740 г. все шло хорошо.
Карл позаботился о том, чтобы все крупнейшие державы Европы дали торжественное
обещание уважать права наследования его дочери: папа и Венецианская республика, Англия
и Голландия охотно согласились признать двадцатитрехлетнюю королеву267, тогда как
Франция уклончиво давала дружественные и обнадеживающие ответы, а новый король
Пруссии Фридрих II, позднее известный как Великий, не только признал Марию Терезию, но
даже обещал военную поддержку, в которой она тогда нуждалась. Он говорил одно, а думал
другое, но Мария Терезия не подозревала об этом до тех пор, пока 16 декабря 1740 г.
тридцатитысячная прусская армия не вторглась на территорию имперской провинции
Силезия. Началась война за австрийское наследство.
Она продолжалась до 1748 г. Как и во время войны за испанское наследство, боевые
действия шли большей частью на севере и в центре Европы, и Средиземноморье ни на одном
из этапов конфликта не являлось первостепенным театром военных действий. Один из двух
его главных участников, Фридрих Прусский, вообще едва ли думал о нем. Для двух других
европейских правителей, напротив, оно имело немалое значение — это Филипп V Испанский
и король Сардинии Карл Эммануил III. Как мы знаем, в 1718 г. отец последнего, Виктор
Амадей II Савойский, должен был передать Сицилию австрийским Габсбургам, получив в
обмен не имевшую такого значения Сардинию. С 1720 г., когда он вступил во владение этим
королевством, вплоть до 1861 г., когда его дальний родственник Виктор Эммануил стал
первым королем объединенной Италии, он и его преемники известны как короли Сардинии,
хотя продолжали управлять из столицы своих предков Турина.
Карл Эммануил был чрезвычайно умен, управлял хорошо и грамотно. С другой
стороны, будучи европейским государственным деятелем, он не остановился бы перед тем,
чтобы расширить пределы своего государства и увеличить его мощь: не стали бы Сардинию
— или Савойю — без должных оснований считать «итальянской Пруссией».
Восьмидесятилетний первый министр Людовика XV кардинал Флери предсказывал, что

267 Она стала императрицей только в 1745 г. После кончины отца Карла VI императорская корона перешла к
ее дальнему родственнику из баварской ветви фамилии, который стал Карлом VII; только с его смертью муж
Марии Терезии Франц Лотарингский был избран императором.
настанет день, когда король Сардинии полностью вытеснит Бурбонов с Апеннинского
полуострова, а один из наиболее проницательных наблюдателей, президент Шарль де
Броссе268, пошел еще дальше. «Из всех государств Италии, — заметил он, — итальянцы
боятся только короля Сардинии. Он, утверждают они, держит их за горло и рано или поздно
задушит».
Тело Карла VI еще не успело остыть, когда Елизавета Фарнезе уже принудила своего
уступчивого супруга заявить претензии на все владения Габсбургов. Обоснования оных
были шаткими, и она знала это. Как и всегда, королева старалась заполучить итальянские
провинции, и здесь она имела ценного союзника — сына дона Карлоса, короля Карла III
Неаполитанского. Всего за несколько недель испанская армия пересекла Пиренеи и
проследовала через Лангедок и Прованс. Тем временем испанский герцог Монтемар с
частью сил добрался морем до Орбетелло (близ нынешнего Порто-Эрколе), где соединился с
неаполитанскими войсками.
Почти одновременно с заявлением своих претензий испанской стороной Карл
Эммануил довел до всеобщего сведения, что провинция Милан по праву принадлежит ему —
разве не была его прапрапрабабка дочерью Филиппа II Испанского? Но вскоре он убедился,
что Испания также готова вступить на тропу войны с той же самой целью. Тогда Карл
Эммануил передумал и решил связать свою судьбу с Марией Терезией. С этого времени
Австрия и Сардиния вместе противостояли двум державам Бурбонов — Франции и Испании.
У них были и другие союзники: в августе 1742 г. британская эскадра под командованием 61-
летнего адмирала Томаса Мэтьюза появилась перед Неаполем. Англичане угрожали городу
обстрелом, если король Карл не выйдет из бурбонской коалиции. Угроза возымела действие;
теперь Мэтьюз повернул эскадру против французских и испанских кораблей, загнав их
обратно в Тулон и тем самым перерезав морские коммуникации между Италией и Испанией.
Однако союзники не смогли добиться своего: в том же месяце испанская армия под
командованием брата Карла III дона Филиппа вторглась в Савойю. Несмотря на отчаянное
сопротивление напуганного местного населения, испанцы закрепились здесь на шесть лет.
Война могла продолжаться дольше, чем это произошло в действительности, но 9 июля
1746 г. скончался Филипп V Испанский. Он не был любителем баталий, много времени
проводил в молитвах или слушании музыки. Однако со времени брака находился под
сильнейшим влиянием своей жены. Амбициозность итальянки еще обострялась
повседневными склоками, и в последние годы частые приступы нездоровья усиливали ее
власть над ним. Новый король, Фердинанд VI, единственный из четырех выживших детей
Филиппа от первого брака (с Марией Луизой Савойской), унаследовал отцовскую
склонность к лени и готовность подчиняться воле супруги. Однако его жена, португальская
принцесса Мария Барбара Браганса, не обладала темпераментом предшественницы. Тем
временем война продолжалась, но между Англией и Португалией тесные связи существовали
со времен Джона Гонта в XIV столетии, и вскоре между лондонским и лиссабонским
дворами начались переговоры о заключении мира. Одним из первых шагов Фердинанда по
вступлении на престол явилась отставка откровенно профранцузски настроенного министра
иностранных дел маркиза Вильяриаса и замена его англофилом, потомком Гонта доном Хосе
Карвахалом-и-Ланкастером.
В результате во многом благодаря усилиям королевы и Карвахала в 1748 г. в Экс-ле-
Шапеле был подписан мирный договор и война завершилась. Единственным, кто выиграл от
этой войны, оказался Фридрих Прусский, который, собственно, ее и развязал. Карл
Эммануил удержал за собой Савойю и Ниццу вместе с частью Ломбардии и раздвинул
границы на востоке до реки Тичино. Дон Филипп сохранил за собой Парму и Пьяченцу.
Были подтверждены гарантии признания Прагматической санкции, а муж Марии Терезии

268 Шарль де Броссе (1709–1777) являлся президентом всего лишь парламента Дижона, но сумел каким-то
образом всегда удерживать за собой звание. Кроме того, он также был интересным и остроумным писателем, к
чьей точке зрения относились с уважением.
официально признан как император Франц I. Англо-испанские отношения стали более
дружественными, чем полстолетия назад. Несмотря на все это, для очень многих людей
война за австрийское наследство казалась едва ли стоившей затраченных на нее усилий.

Как мы знаем, англичане с самого начала XVIII столетия имели виды на остров
Менорку. По Утрехтскому миру они добились признания ее своим владением и считали, что
она всегда будет частью их империи. В действительности же этот первый период
британского господства на Менорке продлился менее пятидесяти лет. С началом Семилетней
войны одним из первых шагов Людовика XV стала организация экспедиции под
руководством знаменитого распутника герцога де Ришелье для захвата острова. Имея под
рукой гарнизон всего лишь в 3000 человек, генерал-губернатор, ирландец Уильям Блэйкни
оказал упорное сопротивление, однако он знал, что без серьезной помощи извне не сможет
продержаться долго. К счастью, такая помощь пришла: в Гибралтаре находилась эскадра из
десяти линейных кораблей под командованием адмирала сэра Джона Бинга, имевшего
четкие инструкции — в случае атаки противника на Менорку «ему надлежит сделать все, что
в его силах, для снятия осады».
Хотя губернатор Гибралтара в последний момент отказался выделить батальон пехоты,
как ему приказали — решение, за которое его впоследствии ждали суд военного трибунала и
бесчестье, — Бинг вышел в море 8 мая и достиг Порт-Магона 11 дней спустя. В полдень
следующего дня, 20 мая, он устремился на французский флот. Стороны имели равное
количество судов269, однако французские корабли были крупнее, обладали превосходством в
вооружении, на них находилось больше людей. Сам по себе этот перевес еще не играл
решающей роли, однако Бинг почти в самом начале сражения допустил страшную
тактическую ошибку, выстроив свои корабли так, что они оказались под огнем вражеской
эскадры. Французы получили огромное преимущество и лишили англичан возможности
оказывать эффективное сопротивление. Они не попытались развить свой успех. Тем не менее
после военного совета Бинг решил возвратиться к Гибралтару, оставив Менорку на произвол
судьбы.
Блэйкни все еще отказывался сдаться, хотя его гарнизон в форте Святого Филиппа
теперь оказался под непрерывным огнем противника. К этому времени осаждающие начали
страдать от дизентерии, с угрозой которой сопряжена любая осада, и от неослабевающей
жары. Они прекрасно знали, что другая британская эскадра, под командованием адмирала
сэра Эдварда Хоука, более мощная, чем эскадра Бинга, продолжает идти к острову, и
Ришелье спешил завершить операцию до ее прибытия. Поэтому он произвел ночную атаку, и
на военном совете, который Блэйкни созвал следующим утром, 29 июня, все его члены,
кроме трех, согласились с тем, что единственным выходом остается капитуляция — если
будут предложены приемлемые условия. Подойдя к Порт-Магону через несколько дней,
Хоук встретил французский конвой, перевозивший уцелевших воинов гарнизона в
Гибралтар, и понял, что уже поздно.
Когда новость достигла Лондона, все начали восторгаться Блэйкни, который, как стало
известно, ни разу не поменял платье за семьдесят дней осады. Король Георг II сделал его
кавалером ордена Бани, почетным полковником Энискилленского полка и, наконец, лордом
Блэйкни из Маунт-Блэйкни и одним из пэров Ирландии. Адмиралу Бингу повезло куда
меньше: 27 января 1757 г. военный суд в Портсмуте признал его виновным в преступном
пренебрежении своими обязанностями и приговорил к смертной казни. Суд присовокупил к
этому настоятельное ходатайство о помиловании на том основании, что действия адмирала,
по его мнению, не были продиктованы трусостью или нелояльностью, но король отказался
смягчить приговор. 14 марта 1757 г. Бинг был расстрелян на шканцах корабля «Монарх» в
Портсмутской бухте.

269 Со стороны французов участвовало 12 линейных кораблей под командованием P.M. Ла Галиссоньера, со
стороны англичан — 13, а не 10, как можно подумать на основании текста Норвича. — Примеч. пер.
 Корсика является четвертым по величине островом Средиземного моря после Сицилии,
Сардинии и Кипра. Ранняя его история была такой, как и следовало ожидать: после довольно
бурной предыстории его последовательно завоевывали греки, карфагеняне, этруски 270,
римляне, вандалы, готы, лангобарды и арабы. В VIII столетии он неожиданно попал под
власть папы, который в 1077 г. доверил управление им епископу Пизы. Находясь под
властью пизанцев, жители Корсики впервые получили эффективно действующее и
просвещенное правительство. Экономика острова успешно развивалась, начался расцвет
искусств: примером тому два шедевра раннего романского стиля, кафедральный собор
Неббьо и церковь Ла-Каноника, датируемые началом XII столетия. Однако такая жемчужина
в короне Пизы с неизбежностью вызвала зависть ее постоянной соперницы Генуи, и в ходе
ожесточенной борьбы между двумя морскими республиками в период позднего
Средневековья, когда Корсика на какое-то время оказалась под властью Арагона, здесь
царила анархия. В конце концов в середине XV в. Генуя установила прочный контроль над
островом, который удерживала с некоторыми перерывами в течение примерно трех
столетий.
Затем на сцене появляется героическая фигура Паскуале Паоли. Его отец Джакинто
руководил восстанием против генуэзцев, начавшемся в 1735 г., но после четырехлетней
борьбы потерпел полное поражение. Ему и Паскуале удалось спастись от расправы и бежать
в Неаполь. Здесь Паскуале учился в военной академии, собираясь участвовать в борьбе за
независимость, и в 1755 г. был готов к этому. Он возвратился на Корсику, победил генуэзцев
(которые, однако, не отказались от своих претензий на остров), объявил о создании
независимого государства и возглавил его, избранный в соответствии с конституцией —
самой либеральной и демократичной в Европе в то время. За девять лет он водворил на
неспокойной до той поры Корсике мир. Он поощрял развитие промышленности, создал флот
и систему национального образования, в том числе и университет. В этот период он вел
оборонительную и поначалу безрезультатную войну против Генуи, но последняя обеспечила
себе поддержку Франции и в 1768 г. продала ей права на остров. Франция усилила
гарнизоны на Корсике до шести полков полного состава, и в 1769 г., после 12 месяцев
партизанской борьбы, Паоли пришлось бежать в Англию.
15 августа того же года в доме на рю Сен-Шарль в Аяччо родился мальчик. Его имя
звучало на итальянском, который являлся тогда национальным языком Корсики, как
Наполеоне Буонапарте.

Почти за десять лет до рождения Наполеона, в августе 1759 г., испанский король

Фердинанд VI скончался в возрасте 46 лет. Он никогда не отличался особым умом, а смерть
горячо любимой жены в предыдущем году поразила его в самое сердце. Монарх становился
все более замкнутым, отказывался разговаривать и в конце концов совершенно обезумел.
Странно, но он был совсем не плохим королем. При поддержке королевы Барбары
Фердинанд восстановил государственные финансы, создал сильный флот, оказывал
серьезную поддержку развитию культуры и науки, пресек деятельность инквизиции и
положил конец публичным аутодафе, которые шокировали Европу в XVIII столетии. Многие
монархи были куда хуже его.
Испанское королевство перешло в руки единокровного брата почившего монарха,
Карла III Неаполитанского, а до его прибытия в Испанию регентшей стала вдовствующая
королева Елизавета Фарнезе. Старший сын нового короля страдал слабоумием, и Карл
произвел перестановку в королевской семье — второго сына, также звавшегося Карлом,
сделал принцем Астурийским и наследником испанского престола. Последний, в свою
очередь, отказался от Неаполитанского королевства и Королевства обеих Сицилий в пользу

270 В действительности ни греки, ни этруски не завоевывали Корсику, а лишь основывали колонии на ее

побережье. — Примеч. пер.
третьего сына, Фердинанда, в то время восьмилетнего ребенка. Завершив эти перестановки,
Карл и его жена Амалия Саксонская отплыли в Барселону со всей семьей. 9 декабря они
прибыли в Мадрид, где король встретился с матерью — впервые за двадцать восемь лет, со
времени своего отъезда в Неаполь. Они с нежностью обнялись, но Карл быстро дал понять,
что сам себе хозяин и не имеет намерения позволять Елизавете оказывать какое-либо
влияние на государственные дела. Вскоре она удалилась в свой дворец в Сан-Идельфонсо и
более никогда не возвращалась в Мадрид — даже на похороны королевы Амалии,
скончавшейся три месяца спустя.
Карл не отличался выдающимся умом, но это был энергичный, добросовестный,
глубоко набожный, чрезвычайно честный человек, обладавший опытом четвертьвекового
правления. В то же время он оставался Бурбоном до мозга костей и никогда не мог ни
забыть, ни простить англичанам атаки Неаполя, происшедшей семнадцатью годами ранее.
Теперь, когда уже прошла половина Семилетней войны, он в своей ненависти к ним не
желал видеть торжества британского оружия над французским. Будучи испанцем, он
прекрасно знал, что его страна враждует с Англией из-за контрабанды и нападений англичан
на испанские корабли, не говоря уже о прочих конфликтах, касавшихся самых разных
проблем — от претензий на побережье Гондураса до прав на рыбную ловлю у
Ньюфаундленда. Итак, когда французский министр иностранных дел, герцог Шуазель,
намекнул ему, что победа Англии может создать угрозу испанским владениям в Америке,
брошенное им зерно упало на подготовленную почву.
В результате в августе 1761 г. были подписаны два договора271, известные под общим
наименованием Фамильного пакта, в соответствии с которым Франция соглашалась
заключить мир в зависимости от того, насколько Испания урегулировала свои отношения с
соответствующей страной, в то время как Испания обещала немедленно вступить в войну,
если эти условия будут отвергнуты. В этот момент (и еще до того, как зашла речь о мире
между Англией и Францией) британское правительство потребовало объяснений от Испании
по поводу ее открытых военных приготовлений. Испанские власти отказались давать ответ,
выпроводив английского посла лорда Бристоля, и арестовали английские торговые суда в
испанских портах. Семилетняя война вступила в новую, «средиземноморскую» фазу. Она
оказалась достаточно краткой, однако ее отзвуки докатились до Карибского моря и Тихого
океана. В августе 1762 г. британский флот овладел Гаваной, а через месяц с небольшим
заставил капитулировать Манилу. Не приходится удивляться, что к концу года Франция и
Испания были готовы пойти на мир.
Подписание договора, который завершил Семилетнюю войну, состоялось в Париже 20
февраля 1763 г. Он содержал лишь одну статью, касавшуюся Средиземноморья, —
возвращение Менорки Англии. Произошли серьезные территориальные изменения в обеих
Америках. Франция передала Британии Канаду, Новую Шотландию, Кейп-Братон и группу
островов в Карибском море272, а также Сенегал. В обмен Франции возвращались Мартиника
и Гваделупа, а также гарантировались права на рыбную ловлю у берегов Ньюфаундленда.
Она получала обратно свои бывшие владения в Индии с оговоркой, что не будет строить там
укреплений. Испании Англия возвращала Гавану, Манилу и Филиппины, но та в обмен
уступала Флориду. Важным приобретением Испании становилась Луизиана, являвшаяся,
однако, до этого владением Франции. Это была некоторая компенсация за потерю Флориды,

271 Фамильный пакт 15 августа 1761 г., во время Семилетней войны 1756–1763 гг. между французскими и
испанскими Бурбонами (включая пармскую и неаполитанскую ветви испанских Бурбонов) о взаимной
вооруженной помощи в случае нападения на одну из сторон, был направлен против Великобритании. Согласно
заключенной одновременно секретной конвенции, Франция передавала Испании захваченный у англичан
остров Менорку, а Испания обязывалась объявить войну Великобритании, если последняя до 1 мая 1762  г. не
заключит мира с Францией. Фамильный пакт вызвал объявление Великобританией 4 августа 1762 г. войны
Испании. Сохранял свое действие до 1789 г. — Примеч. пер.

272 Некоторые из этих островов были возращены Франции по условиям Версальского мира в 1783 г.
но Карл III должен был понять, что совершил свою первую крупнейшую ошибку как король
Испании: послушал Шуазеля. Политика строгого нейтралитета, которую проводил его
предшественник, оказалась правильной. Куда мудрее было бы воздержаться от участия в
Семилетней войне.

Глава XX
ОСАДА ГИБРАЛТАРА
4 июля 1776 г. весь мир узнал, что британские колонии в Северной Америке заявили о
своей независимости. Конфликт, начавшийся со спора по поводу колониальной политики
Великобритании, всего за два года развился до кризиса, который радикально изменил мир. В
марте 1778 г. Франция также ввязалась в драку, причем приняла сторону Америки; Людовик
XVI, унаследовавший престол после своего деда четырьмя годами ранее, всеми возможными
способами убеждал испанского короля Карла III последовать его примеру. Поначалу Карл
колебался. Его участие на последнем этапе в Семилетней войне обернулось катастрофой;
предпринятая после этого в 1774 г. экспедиция против алжирских пиратов принесла ему не
столько вреда, сколько позора, и он отчаянно нуждался в новых военных успехах. Более
того, он и сам владел огромными колониями в Новом Свете; неужели он хочет, чтобы там
вспыхнула революция? Наконец, он был сердит на Людовика. По условиям Фамильного
пакта французский король должен был посоветоваться с ним, прежде чем вступать в союз с
Америкой; теперь же он призывал Испанию присоединиться к нему, ссылаясь на тот же
самый пакт. По этой причине Карл предложил свои услуги в качестве посредника между
двумя сторонами. Он высказался в пользу того, чтобы Британия отложила враждебные в
отношении Америки действия на год; в течение этого срока американские колонии следует
рассматривать как независимое государство. В Мадриде пройдут мирные переговоры, в
которых американские представители примут участие на равных основаниях с английскими.
Вряд ли стоит говорить, что платой за это посредничество должен был стать Гибралтар.
Британское правительство, что неудивительно, решительно отвергло эти предложения.
По его заявлению представлялось, что этот проект «исходит из всех отвергнутых нами
принципов и содержит все отвергнутые нами условия». Перед лицом таких обстоятельств в
1779 г. Карл также объявил войну. Будущее колоний Британии в Америке его не беспокоило,
но Гибралтар и Менорка стоили того, чтобы за них сражаться. Однако вопрос заключался в
том, как завоевать их, и требовали разрешения не менее 65 отдельных проблем. Одной из
неотложнейших — и, возможно, важнейшей из всех — было вторжение в Англию. Вместе с
французами Карл с легкостью мог подготовить флот, достаточно большой для того, чтобы
сокрушить Королевские военно-морские силы в Ла-Манше, и армию, способную справиться
с относительно малочисленными британскими войсками, не отправившимися сражаться в
Америку. Но идея не совсем нравилась Карлу — он предпочитал более непосредственные
действия. Он решил осадить Гибралтар.
Осада началась 11 июля 1779 г., когда новоприбывший испанский командующий,
Мартин Альварес де Сотомайор, произвел одиночный выстрел из форта Санта-Барбара через
границу. Британский генерал сэр Уильям Грин ответил — его орудия вели ожесточенный
огонь по врагу впервые более чем за полвека, — и продолжал обстрел примерно сутки. В
течение следующих двух месяцев осаждавшие окопались, построили площадки для орудий и
обеспечили себе укрытия ввиду надвигающейся зимы, в то время как их силы постоянно
росли: к концу октября они насчитывали более 14 000. Напротив, британский гарнизон
исчислялся примерно 4000 офицеров и солдат; в него также входило 1300 ганноверцев.
Комендант, генерал Джордж Огастес Элиотт, должен был принимать в расчет 1500
солдатских жен и детей, а также местное население, насчитывавшее еще 2000 человек; он
предвидел, что с продовольствием возникнут трудности. Так как испанская блокада пока
оставалась неполной, он предложил всем желающим покинуть скалу 273 как можно скорее.
273 Т.е. скала, на которой стоит Гибралтарская крепость. — Примеч. пер.
Несколько евреев и генуэзцев согласились уплыть на маленьких лодочках в Португалию или
на Берберийское побережье; оставшимся предстояло ожидать прибытия конвоя из Британии
— если он сможет пробиться через блокаду.
С самого начала Грин дал образцовый пример своим людям: чтобы сохранить пищу —
и пополнить ее запас, — он застрелил одну из своих лошадей. Чтобы определить
минимальную потребность в питании, он в течение недели ежедневно съедал лишь по
четыре унции риса. При этом он никому не позволял с собой шутить: один из его офицеров,
капитан Джон Спилсбери, записывал в своем дневнике:

«3 октября. Кажется, кто-то из 58-го говорил: если испанцы придут, то „черт

меня возьми, если я не перейду к ним“. Это услышали; комендант сказал, что он,
должно быть, сошел с ума, и приказал обрить ему голову, поставить пластырь,
пустить кровь и, отправив к провосту, надеть на него смирительную рубашку,
посадить на хлеб и воду и молиться за него в церкви».

Не ранее 16 января 1780 г. до осажденных наконец дошли добрые вести. Флот из 21

судна274 под командованием адмирала сэра Джорджа Родни атаковал эскадру из десяти
испанских кораблей близ мыса Святого Винсента, уничтожив два неприятельских судна, два
захватив и заставив остальные поспешно покинуть место боя. В другой стычке он также
захватил 15 торговых кораблей. Блокада была прорвана; осажденным привезли
продовольствие и боеприпасы; кроме того, на берег высадилась 1000 шотландских горцев;
жен и детей большей части рядового состава увезли прочь от опасности. Оставался лишь
один повод для разочарования: освободители не захватили ни вина, ни рома. Как указывал
комендант, «нужда в крепком напитке ощущается солдатом, наверное, даже сильнее, чем
небольшое сокращение его пайка, и может нанести ущерб его здоровью по причине
контраста с обычаем, вошедшим для него в привычку».
Тем временем осада еще не была снята. К началу весны жестокая эпидемия оспы
разразилась на Гибралтаре и вскоре унесла множество жизней. Блокада вновь усилилась, и с
течением времени запасы провианта вновь катастрофически сократились. Испанцы вели себя
тихо, и оборонявшимся пришлось бороться с другим врагом, серьезно угрожавшим их
боевому духу, — скукой.
Новый, 1781 г. начался плохо, 11 января англичане заметили две мавританские галеры,
приближавшиеся под белым флагом. На них находился британский консул Танжера, его
жена, а также 130 британских подданных. Все они оказались изгнаны из Марокко, после того
как султан сдал в аренду Испании Танжер и Тетуан. Это означало, что ожидать пополнения
запасов из Берберии теперь бесполезно и что Элиотту нужно кормить еще 130 человек. И
все-таки каким-то образом ему удалось продержаться, пока на рассвете 12 апреля адмирал
Джордж Дерби не привел свой флот в залив Альхесирас. В первые минуты он был скрыт
туманом, но, как писал другой очевидец, капитан Джон Дринкуотер:

«По мере того как всходило солнце, туман поднимался подобно занавесу
гигантского театра, открывая взволнованному гарнизону одно из самых
прекрасных и милых сердцу сцен, какие только можно вообразить. Конвой,
состоявший почти из сотни судов, плыл тесным строем, возглавляемый
несколькими военными кораблями; ветер наполнял их паруса как раз настолько,
чтобы ими можно было управлять. Тем временем большая часть линейных
кораблей стояла у Берберийского побережья, получив приказ не входить в залив,
чтобы враг не нанес им ущерба с помощью брандеров. Экстаз жителей при виде
этого величественного и воодушевляющего зрелища невозможно описать. То, как
они выражали свою радость, значительно превосходило по силе все их прежние

274 На одном из них, «Принце Георге», в числе гардемаринов находился принц Уильям Генри, второй сын
Георга III и будущий король Вильгельм IV.
 восторги».

Было четверть одиннадцатого, когда первое судно бросил о якорь, и в этот самый
момент испанские батареи открыли огонь. В одно мгновение радость сменилась удивлением,
удивление — паникой. Угроза артиллерийского обстрела существовала с самого начала
осады, но в течение восемнадцати месяцев прозвучало лишь несколько случайных выстрелов
«в воздух», и люди по большей части забыли об опасности. Теперь ужас стал явью: град
осколков и пушечных ядер обрушился на маленький город, сея опустошение и хаос. После
полудня он ослабел, потом и вовсе утих — даже если речь шла о будущем Гибралтара,
испанцы не собирались отказываться от сиесты, — но возобновился в пять часов вечера и
продолжался всю ночь.
На следующее утро город лежал в развалинах; за обрушившимися стенами свет озарил
хранилища торговцев. Многие из них ломились от спрятанной провизии всякого рода,
которую хозяева умышленно придержали, чтобы продавать понемногу по заоблачным
ценам. Немедленно началось мародерство в массовых масштабах; более всего грабили
виноторговцев. Воскресным утром 15 апреля капитан Спилсбери с отвращением отмечал,
что «вряд ли доводилось кому-нибудь видеть подобные сцены пьянства, распущенности и
разрушения». Пытаясь восстановить порядок, группа офицеров с топорами в руках обошла
склады с провизией, разбивая бочки, пока по улицам не потекли реки из вина и бренди.
Пока все это происходило, разгрузка продолжалась; разгружалось по десять кораблей в
день. Адмирал Дерби имел приказ отплыть с первым же попутным ветром, и матросы на
транспортах не хотели отстать. Однако вскоре обнаружилось, что английское правительство
забыло прислать порох. Элиотту не оставалось ничего другого, как просить адмирала Дерби
одолжить ему как можно больше этого важнейшего товара, и тот, к счастью, смог ссудить
его 2280 бочками.

«Вы, — писал он, — готовитесь к доблестной защите, и это побуждает меня увеличить
эти передаваемые вам запасы до предела… Счастлив я, делая все, что в моих силах, служа
гарнизону, к коему прикованы взоры всего мира».
20 апреля адмирал был готов отправиться в путь. Если на пути к Гибралтару суда были
до самого планшира нагружены припасами, то на обратном пути в основном везли людей:
большую часть жен и детей офицеров и практически всех остававшихся в городке евреев и
генуэзцев, многие из которых хорошо заплатили за место на борту. На корабли взошла
половина всего населения скалы.

«7 мая 1781 г.
Мой лорд!
Я не должен скрывать от вас постыдное поведение и полное отсутствие
дисциплины в британских полках, составляющих сей гарнизон, с того момента как
батареи врага открыли огонь; кроме насилий и убийств, нет таких преступлений,
кои не совершались бы ими неоднократно, притом в самой вызывающей манере…
Дела обстоят столь плохо, что не найдется ни одного стража, который не станет
смотреть сквозь пальцы на разграбление даже королевских складов, вверенных
ему; напротив, он присоединится к грабителям…»

Из этого письма, написанного Элиоттом лорду Амхерсту, главнокомандующему

британских вооруженных сил, недвусмысленно явствует, что город Гибралтар, уже в
значительной мере уничтоженный, теперь подвергался систематическому разграблению
теми, кто, как предполагалось, должен был оборонять его. Комендант принял решительные
меры: мастера Сэмюэль Вайтекер и Симон Праттс 30 мая были повешены, а Уильям Роллс из
58-го полка публично получил 1000 плетей на южном плаце. Но не только закон угрожал
жизни грабителей: обстрел продолжался не слабея. В нескольких дневниках и журналах
жертвы описываются с каким-то мрачным удовольствием: «Двое убитых, один из которых
отправлял естественные надобности, когда ядро снесло ему голову и оставило тело, дабы оно
довершило дело природы». При этом ущерб наносили не только прибрежные батареи: теперь
вокруг скалы дрейфовало множество канонерских лодок, которые вели постоянный обстрел
по всему, что двигалось. Особенную опасность они создавали ночью: миссис Кэтрин Аптон,
жена одного из лейтенантов флота, описала, как «женщину, чья палатка стояла лишь
немного ниже моей, разорвало пополам, когда та натягивала чулки». «Эти адские
снаряды, — дополняла она, — могли падать на любом участке гарнизона по воле стрелков».
В продолжении ее дневника от 23 мая говорится:

«Около часу ночи старые наши мучители — канонерские лодки — вновь

начали обстреливать нас. Я накинула одеяло на себя и детей и побежала на склон
утеса… Миссис Тоурейл, красивую и милую женщину, разорвало взрывом почти
на атомы! Из ее останков удалось найти лишь руку. Ее брата, сидевшего рядом с
ней, и его секретаря постигла та же участь».

Пришла хорошая новость: осаждающие прекратили блокаду. Она не увенчалась

особым успехом, и теперь то, что атакующим не удалось помешать провозу необходимого
количества материалов и продовольствия в течение двух лет после ее начала, делало
очевидным, что продолжать не стоит. Сообщение с внешним миром восстановилось, пища и
питье вновь появились в изобилии, и тем не менее осада продолжалась, несмотря ни на что.
Летняя жара — было так жарко, что капитан Спилсбери не мог припомнить большего
зноя за все двенадцать лет своего пребывания на Гибралтаре, — начала оказывать свое
губительное воздействие и стала причиной жертв с обеих сторон. К концу июля испанцы уже
делали всего по 3 выстрела в день, причем столь регулярно, что гарнизон начал именовать их
«Отец», «Сын» и «Святой Дух». (Возможно, отчасти причиной послужил большой взрыв
испанского порохового склада, прогремевший 9 июня.) Терпение осажденных готово было
вот-вот лопнуть. 22 июля майор и адъютант 72-го полка дрались на дуэли, вооруженные
тремя пистолетами каждый; к счастью, ни один из шести не попал в цель. Через несколько
дней весь гарнизон в молчании наблюдал, как франко-испанский флот проплыл на восток
через пролив, направляясь к Менорке. Было очевидно, что вице-губернатору острова,
генералу Джеймсу Мюррею, в борьбе с интервентами потребуется любая помощь.
С наступлением осени на скале атмосфера (как в прямом, так и в переносном смысле)
улучшилась. В октябре, однако, к своему беспокойству, обороняющиеся увидели, что
испанцы поставили еще две параллельные друг другу батареи вдоль перешейка, и, что
особенно тревожно, они располагались очень близко к границе и были защищены
огромными песчаными насыпями, фактически не пробиваемыми огнем британских пушек.
Было очевидно, что готовится генеральный штурм.
И вот 27 ноября, в 2 часа 45 минут утра, более 2000 солдат и 100 матросов — около
трети всего гарнизона, — возглавляемых отрядом ганноверских гренадеров, в молчании
выскользнули из крепости, миновали опустошенный город и вышли на перешеек. Комендант
— в Рождество ему должно было исполниться 65 лет — был среди них. То, что он покинул
гарнизон, являлось нарушением правил, но он не мог удержаться. Враги открыли огонь, но
на удивление слабый; после нескольких — чисто символических — выстрелов испанцы,
застигнутые врасплох, бежали от нападающих. Те уничтожили испанские батареи одну за
другой и подожгли пороховые склады. К пяти утра все было кончено и войско возвратилось
на скалу, захватив 18 пленных. Операция завершилась с полным успехом. Пожалуй, столь же
важным оказалось ее воздействие на боевой дух гарнизона. Грабежи прекратились точно по
волшебству. Общие потери составили 5 человек убитыми и 25 ранеными; как сообщалось,
один из шотландских горцев потерял свой килт.

Пока защитники Гибралтара удерживали свои позиции, Менорка боролась за жизнь. В

начале августа восьмитысячное испанское войско высадилось на острове. Им командовал
герцог Крильон, присоединившийся к испанской армии, когда Испания вступила в
Семилетнюю войну. В подобной ситуации Мюррей и его 2700 человек (среди них было
много больных) могли только отступить в форт Святого Филиппа. Туда Крильон отправил
коменданту письмо, в котором открыто спрашивал, сколько он хочет за то, чтобы
немедленно сдаться. Мюррей с негодованием отказался, и осада началась.
Несмотря на то что в сентябре в ряды испанцев влилось 4000 французских солдат,
прибывших на остров, Крильон поначалу действовал не слишком успешно. К концу года,
однако, в крепости началась цинга и за несколько недель опустошила ряды британцев. Здесь
негде было выращивать овощи и фрукты; поблизости также не было дружественных портов,
откуда только и удалось бы провезти их, просочившись сквозь испанскую блокаду.
Единственную надежду осажденные возлагали на экспедицию из Англии для снятия
деблокады Гибралтара, но никто не явился на помощь. Через месяц многих солдат
приходилось относить на их посты; на перекличке, проведенной 1 февраля 1782 г., только
760 человек из 2700 смогли отозваться, а три дня спустя 100 из них оказались в лазарете. 5
февраля, после героического сопротивления, продолжавшегося пять с половиной месяцев,
Мюррей сдался. Менорка вновь перешла в руки испанцев. 275
Новость достигла Гибралтара лишь 1 марта, когда там появился испанский офицер с
белым флагом и представил детальное сообщение о случившемся. Оборонявшиеся отнеслись
к известию философски — они давно ожидали, что так и будет, — и случившееся не особо
повлияло на боевой дух солдат. Зима прошла весьма тяжело — на скале также произошла
вспышка цинги, и к 20 декабря пришлось госпитализировать более 600 человек, — но в
начале февраля из Португалии прибыло три судна, груженных апельсинами и лимонами, и
это не замедлило благотворно сказаться. Погода также быстро улучшалась, и в начале марта
в бухту вошел английский военный корабль «Вернон» вместе с тремя фрегатами и четырьмя
транспортами. Они привезли долгожданное подкрепление, в том числе десять канонерских
лодок и целый свежий полк. Благодаря этому гарнизон мог встретить наступающий год с
уверенностью в своих силах и надеждой.
Но солдаты не понимали, что, пока они обороняли скалу, внешний мир изменился.
Американская война за независимость закончилась; Европа, как и Америка, хотела мира.
Лишь Испания отказывалась от него. Карл III вступил в войну с единственной целью:
отвоевать Менорку и Гибралтар. Теперь Менорка принадлежала ему, но Гибралтар, несмотря
на всю очевидную его близость к королевству, казался столь же далек, как прежде. Во
Франции Людовика XVI и его правительство Гибралтар заботил мало, но, с другой стороны,
согласно тайной Аранхуэсской конвенции, которую они достаточно неосмотрительно
подписали в 1779 г., они были обязаны сражаться, пока Испания не получит его. Итак, с
величайшей неохотой они приготовились показать ей, как следует сделать дело.
1 апреля 1782 г. таинственная личность по имени Чикардо прибыла на маленькой
лодочке из Португалии с сообщением, что испанцы конфисковали в Кадисе 12 кораблей и
что они обвязывают их пробкой, паклей и старыми веревками и канатами, чтобы
использовать против Гибралтара. Десять дней спустя пришло новое подтверждение: эти суда
будут использованы в качестве плавучих батарей под командованием знаменитого
французского инженера. Они появились в гавани Альхесирас 9 мая — большие торговые
суда Ост-Индской кампании, столь обветшавшие, что, как сообщал один наблюдатель,
«большинство подумало, что они скорее годятся на растопку, чем для нападения на
крепость». К этому времени гавань и рейд быстро заполнялись, так как испанские корабли
прибывали почти ежедневно. Весна сменилась жарким летом, а у оборонявшихся не было
иного дела, кроме как наблюдать за бурной активностью в рядах испанцев и пытаться
отгадать, что же это значит. 17 июня они ужаснулись, став свидетелями прибытия флота из
60 транспортов в сопровождении трех французских фрегатов, — то прибыла первая часть
275 В Санкт-Петербурге Екатерина Великая, по совету своего фаворита князя Потемкина, согласно
некоторым свидетельствам, намекала Георгу III, что он мог бы передать Менорку России с тем условием, что
русский флот тут же придет на помощь защитникам острова; перед нами один из многочисленных случаев в
истории России, являющий ее стремление получить возможность присутствия в Средиземном море.
армии Людовика, насчитывавшая не менее 5000 человек. Затем, всего через пять дней и без
каких бы то ни было предупреждений, обстрел прекратился. После непрерывного грохота,
продолжавшегося более года, внезапная тишина особенно действовала на нервы. Значение ее
стало понятно лишь позднее: она стала сигналом прибытия герцога Крильона, только что
отпраздновавшего свой триумф на Менорке и теперь явившегося принять командование
объединенными армиями Франции и Испании.
14 июля испанский дезертир — возможно, бежавший от наказания по суду —
проскользнул через линию обороны и сдался часовым. Он тоже сообщил много интересного.
Плавучие батареи — теперь их стало десять — покрывают крышей; они будут готовы к
концу августа. Армия перед Гибралтаром теперь состоит из 37 батальонов испанской и
восьми — французской пехоты, двух батальонов испанской и четырех батарей французской
артиллерии и нескольких эскадронов драгун, а также кавалерии: в целом объединенные силы
насчитывали 28 000 человек. Были и хорошие новости: в армии есть немало недовольных и
почти ежедневно происходят случаи дезертирства. Десять дней спустя, 25 августа, из
Легборна прибыло два корабля; они привезли некоего сеньора Леонетти, племянника
Паскуале Паоли, с которым плыло два корсиканских офицера, капеллан и 68 волонтеров.
Они также привезли хорошую новость о победе адмирала Родни над французами в битве
Святых в Вест-Индии. В тот же день комендант приказал произвести салют из тяжелых
орудий в час дня и из ружей солдат разных полков — в шесть и прокричать «троекратное
ура, когда стрельба окончится, причем начать должны те, кто находится слева, а продолжать
следует в том же порядке, в каком шла стрельба». Французы и испанцы, смотревшие снизу и
не сомневавшиеся, что скала вскоре будет у них в руках, несомненно, утвердились в давно
сложившемся у них мнении, что все англичане — сумасшедшие.

«В Испании ведутся грандиозные приготовления к атаке гарнизона;

оказавшись в Альхесирасе, мы увидели, как там трудятся над тем, что вы именуете
кораблями-пробками. Борта этих кораблей покрыты большими прямоугольниками
из сырого дерева и опутаны канатами; в целом все это достигает семи-восьми
футов в толщину. При этом нужно покрыть лишь одну сторону — другая остается
нетронутой. На палубе должна быть устроена защита от выстрелов и осколков —
по крайней мере нас старались заставить поверить в это. Оные корабли стоят
наготове, чтобы их разместили вдоль фронта гарнизона, дабы они пробивали в
стене бреши, когда войскам придет время высадиться, прибыв в лодках, которые
строятся с этой целью в Картахене. Также мы видели, как в Севилье отправляют на
судах медные пушки».

Так писал мистер Андерсон из Тавиры (находившейся на южном побережье

Португалии, сразу за испанской границей) 1 июня 1782 г. Ужасающие конструкции,
описанные им, были детищем французского инженера, кавалера Жана Клода Элеонора Ле
Мишо д’Аркона. Д’Аркон, очевидно, убедил Карла III и все испанское правительство, что,
будучи невоспламеняемыми и непотопляемыми, они сделают гарнизон беспомощным и
вынудят его к быстрой капитуляции. Лишь одного человека, как нам теперь известно, ему
так и не удалось убедить в своей правоте: к несчастью, это был назначенный на должность
командующего франко-испанской армией, недавний герой Менорки герцог Крильон. Он
сообщает в своих мемуарах о двух бурных спорах, произошедших в мае в Мадриде: одной —
с самим д’Арконом, другой — с государственным министром, графом де Флоридабланка. Во
втором разговоре он недвусмысленно обозначил свою позицию и предложил немедленно
подать в отставку, но Флоридабланка и слышать об этом не хотел; наконец он убедил
герцога продолжать исполнять должность при условии, что тот официально объявит о своем
несогласии и порицании, а если план француза провалится, эта декларация будет
обнародована.
В действительности Крильон пошел еще дальше. Тут же на месте он составил
меморандум и отдал его на хранение другу, проинструктировав его, что документ нужно
будет вскрыть и опубликовать в тот момент, когда столицы достигнет новость о начале
атаки.

«Отправляясь к Гибралтару, я заявляю, что принимаю командование, лишь

повинуясь приказу короля… Я сделал все, что мог, чтобы объяснить его
величеству свое несогласие с планом… и заявляю, что, так же как (в случае если
город будет взят благодаря успешным действиям плавучих батарей, в чем я
глубоко сомневаюсь) вся слава достанется г-ну д’Аркону и все заслуги будут
отнесены на его счет, пусть (если батареи не принесут успеха) меня ни в чем не
упрекают, ибо я не принимал участия в происходящем».

Герцог оставил не менее 12 копий письма, дабы их распространили во Франции и

Испании. По словам современного историка осады, «никогда ни до, ни после генерал,
идущий в атаку, не прикрывал свое отступление столь тщательно и не разоблачал свою ложь
и лицемерие при принятии командования операцией, в успех которой не верил».
Когда Крильон прибыл в Сан-Роке, маленький испанский город, расположенный близ
границы, и разместил рядом с ним свою штаб-квартиру, вверенные ему силы насчитывали
более 32 000 человек; даже принимая во внимание дезертиров и больных, на то время это
была, возможно, самая большая из армий, развернутых против отдельной крепости. Слабым
местом ее была командная структура. Крильон и д’Аркон не скрывали, что презирают друг
друга; их объединяла лишь глубокая неприязнь к значительно более молодому и нестерпимо
самоуверенному адмиралу дону Буэнвентура де Морено, командовавшему испанским
флотом в Порт-Магоне, который хвастался, что, после того как его флот займет позиции,
Гибралтар будет им взят в 24 часа. Говорят, что в какой-то момент д’Аркон вскричал в
отчаянии: «Crise, contradiction, fâcherie et jalousie!»276 По-видимому, это было весьма
исчерпывающее описание.
Тем временем примерно 7000 человек оборонявшихся (еще 400 находились в
госпитале) пребывали в ожидании генерального штурма, который, очевидно, должен был
произойти в скором времени; также они ждали флот, который обещали прислать на выручку
(правда, последнее начало казаться куда менее вероятным). Лондонское правительство
продолжало отвечать уклончиво. Администрация лорда Норда пала после двенадцати
провальных лет своего правления; новое министерство лорда Шелбурна было парализовано
неуверенностью. На неоднократно звучавшие призывы короля к действию Шелбурн мог
ответить лишь следующим образом (к этому моменту настал конец августа):

«Что же касается снятия осады Гибралтара… то оно настолько зависит от

осведомленности относительно как местных условий, так и навигации в заливе, а
также прочих обстоятельств, что я не смею принять решение. Я боюсь, что
министры кабинета, не будучи сведущи в военном деле, попытавшись сделать это,
столкнутся с серьезными трудностями. Мне представляется, что в значительной
мере исход будет зависеть от навыков и уверенности командующих».

Столь продолжительное замешательство было тем более Удивительно, что осада

Гибралтара завладела воображением обитателей Восточной Европы. Залив Альхесирас в
буквальном смысле образует огромный театр, откуда на зрелище можно смотреть с
безопасного расстояния, и к этому моменту зрители съезжались со всей территории Франции
и Испании, чтобы увидеть близящуюся драму. Среди них были два французских принца
крови, виконты д’Артуа и де Бурбон, недавно приехавшие в Сан-Роке. Возможно, именно в
их честь дату генерального штурма назначили на день Святого Людовика — 25 августа.
Сведения как-то просочились в Гибралтар, и на рассвете гарнизон приготовился к атаке.
Однако ничего не произошло. По-видимому, плавучие батареи так и не были готовы.

276 «Кризис, противоречие, свара, ревность!» (фр.)

 И вот 8 сентября, в воскресенье, гарнизон предпринял нападение сам. За прошедшие
несколько недель испанцы построили гигантскую стену через перешеек, сложив ее из
примерно полутора миллионов мешков и бочек, наполненных песком; теперь ее
использовали, чтобы под ее прикрытием подтаскивать пушки и мортиры для новых батарей.
Эта работа, однако, также осталась неоконченной, и вице-губернатор, генерал Роберт Бойд,
поддержал идею начать ее длительный обстрел раскаленными докрасна ядрами и
зажигательными бомбами. Технически это была сложная операция, редко применявшаяся в
сражениях на суше, хотя на море это делалось весьма часто: пушечные ядра раскаливали на
огромной решетке, но после этого процесс заряжания ими пушек был очень непростым. С
другой стороны, они производили весьма значительный эффект: едва они касались дерева,
как то воспламенялось; люди, имевшие несчастье оказаться у них на пути, получали ужасные
раны. Начавшись вскоре после полуночи, этот обстрел продолжался без остановки 9 часов;
было сделано всего около 5500 выстрелов со скоростью 10 в минуту; огонь вспыхивал вдоль
строя испанцев словно пламя, бегущее по дорожке из пороха, подготовленной для
устройства взрыва. Испанцы, застигнутые врасплох и поначалу не знавшие о том, что ядра
раскалены, действовали медленно, но, начав биться, сражались как львы, срывая горящие
доски и бревна голыми руками, меж тем как снаряды продолжали градом сыпаться вокруг
них. Генерал Бойд, наблюдавший за происходящим с большой батареи, не мог сдержать
своего восхищения: «Свет еще не видел большей храбрости».
Но какова бы ни была личная храбрость, испанцы понимали, что произошла катастрофа
— или унизительное для них событие. Пытаясь хоть как-то сохранить лицо, Крильон
приказал немедленно ответить нападавшим таким же образом — начать продолжительный
обстрел из орудий пяти новых батарей на рассвете следующего утра. 9 сентября было
произведено почти столько же выстрелов, сколько 8-го — официальный подсчет
зарегистрировал 5403 выстрела, — однако нападавшие стреляли холодными ядрами и
Гибралтарская скала представляла собой цель, значительно отличавшуюся от низкого
песчаного перешейка. Обстрел продолжался весь следующий день; его вели и береговые
батареи, и корабли адмирала Морено, но серьезного ущерба не нанесли.
Затем, в 8 часов утра 12 сентября, наблюдатели сообщили, что показались паруса
большого флота, приближавшегося с запада. Сердца осажденных забились: неужели как раз
вовремя прибыл флот, посланный на выручку из Англии? Увы, то был не он. Паруса
принадлежали судам франко-испанской армады, включавшей 47 одних только линейных
кораблей, плывших под флагами не менее десяти адмиралов. По их прибытии защитники
скалы оказались лицом к лицу с армией почти в 40 000 человек, располагавшей двумя
сотнями тяжелых орудий. Теперь флот, шедший на подмогу, оказался бы бесполезен, даже
если бы он все-таки появился: безнадежно уступая в численности, он не имел шансов
проникнуть в гавань. В этот момент многие из оборонявшихся ощутили нечто весьма
близкое к отчаянию.
Они были бы куда веселее, если бы имели хоть малейшее представление о ссорах и все
возрастающем беспорядке в лагере врага. Крильон настаивал на немедленной атаке — на
карту была поставлена его честь; приближалась осень; отсрочки и задержки затянули дело на
достаточно долгий срок. Д’Арсоп возражал, что его флоттанты еще не готовы; не были
выставлены вехи, ориентируясь по которым они должны были бы разместиться; не
промерили глубину, чтобы определить мелкие места и банки; не бросили якоря, с помощью
которых можно было бы верповать суда в случае необходимости. Оказавшись между двух
огней, Морено почувствовал, что его игнорируют, и, разочарованный, надулся и замолчал.
Однако верх одержал Крильон. 13 сентября, едва пробило 7 часов утра, первые три из десяти
флоттантов двинулись на предназначенные для них стоянки вдоль западного берега. Морено
поднял свой флаг на двадцатичетырехпушечном корабле «Пастора». Д’Арсон пришел в
ярость — он знал, что все суда направляются прямо на мель, — но был вынужден взойти на
борт следующего по величине, двадцатитрехпушечного «Талья Пьедра», находившегося под
командованием дона Хуана Мендоса, принца Нассауского. Остальные семь капитанов, вне
зависимости от того, готовы были их корабли или нет, вскоре двинули свои суда следом. Три
часа спустя все десять выстроились, повернувшись бортами к суше и взяв под прицел
побережье между старым молом на севере и южным бастионом протяженностью тысячу
ярдов. Битва началась.
Вечером того же дня Сэмюэль Анселл, квартирмейстер 58-го полка, писал брату:

«Усталый, изнуренный, я сажусь, чтобы дать тебе знать, что мы выиграли

битву и предали огню корабли врага. Появившись сегодня утром в девять часов,
они один за другим проследовали каждый на свою позицию и, встав на якорь,
начали стрелять с наивысшей частотой. В то же время мы дали по ним залп
холодными ядрами, но — к нашему величайшему удивлению — они отскакивали
от их бортов и настилов. Даже тридцатидюймовый снаряд не мог пробить их!
Однако мы не потеряли присутствия духа, хотя несколько наших было убито, но со
всевозможной быстротой разожгли огонь в наших горнах и вложили в них наши
тринадцатифунтовые ядра, дабы „поджарить“ их. Если бы ты мог выглянуть из-за
скалы и посмотреть, как мы работаем, ты бы не смог удержаться от улыбки:
некоторые устанавливали пушки, черные, словно эфиопы, из-за того, что утирали
лица руками, испачканными порохом; сыны Вулкана сопели и потели, в то время
как остальным выпало нести пылающие ядра, используя специально сделанные для
этой цели железные инструменты, но так как это не позволяло как следует
снабжать батареи, мы подготовили бочки на колесах, наполненные песком, и в
каждую из них положили по полдюжины выстрелов. Без промедления мы начали
вести ответный огонь; враги также продолжали стрелять. Однако длительный
обстрел докрасна раскаленными ядрами, учиненный нами, свел на нет все меры
предосторожности, предпринятые врагом при строительстве флоттантов, ибо от
ядер, застревавших в их бортах, с течением времени распространялся пожар. Это,
как мы обнаружили, происходило несколько раз в течение дня, хотя враг часто
препятствовал нам; однако результатом сего беспокойства, постоянно
доставляемого ему, стало то, что в конце концов его пушки лишились возможности
стрелять. Как раз при последнем свете дня мы увидели, что одно из самых больших
судов охвачено огнем в нескольких местах, а вскоре и другие оказались в таком же
положении. Это прибавило войскам смелости, и мы стали веста огонь по
оставшимся восьми кораблям с удвоенной силой.
1 час ночи [14 сентября]
Плавучие батареи прекратили огонь, и одни из них только что охватило
пламя; люди на них посылают ракеты, призывая на помощь… Сейчас получено
сообщение, что на берегу были настигнуты офицер и еще одиннадцать человек;
они добрались до суши на куске дерева, бывшем частью плавучей крепости,
затопленной при попадании выпущенного гарнизоном снаряда, когда она
направлялась на помощь флоттантам».

Что же произошло? Во-первых, как мы видели, вместо твердого руководства во главе

армии стояли лишь три примадонны, пререкавшиеся между собой. Второе — в какой-то мере
следствие первого — то, что флоттанты оказались покинуты объединенным флотом. Они
никогда не предназначались для того, чтобы действовать в одиночку; согласно
первоначальному плану, между ними и на флангах должно было располагаться тридцать
канонерских лодок и тридцать лодок с мортирами, с которых предстояло вести постоянный
обстрел береговых батарей. Если бы так и было сделано, то это вполне могло решить исход
всей битвы. Но в море не было никаких признаков этих лодок. По известным лишь ему
причинам адмирал дон Луис де Кордова отказался выдвинуть их вперед. Третье: кавалер
д’Аркон переоценил мощь своего творения. Может, его корабли и были непотопляемыми, но
уж никак не невоспламеняемыми. Сама толщина их защитного покрытия означала, что
раскаленное докрасна пушечное ядро может глубоко проникнуть в обшивку, незаметно
вызвать тление и в конечном итоге воспламенить древесину вокруг себя.
Что теперь было делать? Для Испании этот день ознаменовался катастрофой, и штаб
Крильона пребывал в шоке. Первым поводом для него являлись флоттанты, на которых по-
прежнему оставалось 5000 человек. На двух из них — в том числе на «Талья Пьедра»,
попадание в который причинило наибольший вред, — начались серьезные пожары, но порох
подходил к концу и взрыв был маловероятен. С другой стороны, их мачты и такелаж снесло
выстрелами, и они оказались обездвиженными. Если бы как-то удалось отбуксировать их в
безопасное место, их еще можно было бы спасти, но как это было сделать? И хотел ли этого
Крильон в любом случае? Он всегда ненавидел эти конструкции, тем более что, пока они не
сгорели и не затонули, д’Аркон мог рассчитывать хотя бы на частичный успех.
Существовала также возможность того, что британцы захватят их в качестве трофеев. Было
бы куда лучше уничтожить их — но прежде их надо было эвакуировать. Примерно в 10.30
генерал отправился вместе с принцем Нассауским (покинувшим «Талья Пьедра» немедленно
после того, как на судне вспыхнул пожар) просить де Кордова послать его фрегаты, чтобы
забрать команды с плавучих батарей. Но старый адмирал отказался наотрез: он не мог ради
такой цели подставлять свои корабли под огонь врага. Доступны будут, заявил он, лишь его
малые суда.
Первое из них достигло десяти неповоротливых кораблей около полуночи; оно везло
приказ, адресованный всем десяти капитанам: поджечь свое судно, прежде чем покинуть его.
Затем воцарилась неразбериха словно в ночном кошмаре. Измученных людей, не терявших
присутствия духа и храбро сражавшихся в условиях сильного обстрела более двенадцати
часов, теперь охватила паника; они думали лишь о том, чтобы спастись. Некоторые суда
оказались так перегружены, что затонули; другие уничтожили береговые батареи еще до
того, как они смогли взять на борт людей. Вскоре стало ясно, что оставшиеся не обладают
требуемой вместимостью и должны будут совершить два-три переезда на берег и обратно.
Но к этому моменту капитаны исполнили полученный приказ, и все десять судов охватило
пламя. На каждом находились люди, которым не удалось уплыть, и у которых не было иного
выхода, кроме как броситься за борт: лучше было утонуть, чем сгореть.
На рассвете в субботу, 14 сентября, мистер Анселл продолжал свое письмо:

«Наш залив являет картину ужаса и пожара; враг скорбит о своем

бедственном положении, в то время как наши канонерские лодки весьма заняты
спасением несчастных жертв от окружающего их пламени и грозящей им смерти,
хотя враг со своих батарей, находящихся на суше, бесчеловечно дает залп за
залпом из своих пушек по нашим лодкам, дабы помешать им, несущим спасение.
Но никогда смелость столь не бросалась в глаза, ибо, несмотря на очевидные
опасности, кои проистекали от столь отчаянного предприятия, все же наши лодки
плавали близ плавучих батарей (хотя пламя вырывалось из их орудийных портов) и
увозили страдальцев, выручая их из затруднительного положения, — несмотря на
все это, презрение, каковое являли британские моряки ко вражескому огню, ядрам
и картечи, и осколкам, навеки прославило Старую Англию.
7 часов
Вражеские корабли взрываются один за другим, наполовину полные людей,
и наши лодки вынуждены отойти как можно дальше; сейчас они возвращаются с
группой пленных на борту.
10 часов
Не все плавучие батареи взорвались: одна из них почти сгорела до самой
ватерлинии, причем команда выбросила порох за борт. Батареи врага на суше
продолжают вести огонь по гарнизону, тогда как на противоположном берегу
видны испуг и смятение. Знать и гранды, собравшиеся, чтобы посмотреть на взятие
города, отбывают из испанского лагеря, чтобы сообщить страшную новость
Филиппу и его двору…
Несомненно, досаду и чувство уязвленной гордости вызывает у наших
врагов вид их знамени, выставленного на нашем Южном плацу, где его привязали
к пушке в перевернутом виде».
 Генеральный штурм потерпел неудачу, однако скала по-прежнему находилась в
опасности. Объединенный флот по-прежнему стоял близ залива, лагеря французской и
испанской армии по-прежнему располагались на перешейке, где обстрел возобновился,
словно ничего не произошло. Однако теперь между сторонами началось движение туда-сюда
под белым флагом; 6 октября они произвели обмен пленными. Именно от одного из них
оборонявшиеся узнали, что флот под командованием адмирала лорда Хоу наконец-то
направляется к ним, чтобы снять осаду.
Хоу пришлось немало потрудиться, чтобы ввести свои суда в Гибралтар. Штормы
равноденствия были в разгаре, и ветер пригнал флот прямо в Средиземное море, а по пятам
за ними следовал враг. Однако каким-то образом битвы удалось избежать и практически все
британские суда благополучно пришли в порт. С этого момента силы французов и испанцев
постепенно начали таять. Время от времени огонь возобновлялся, но никто из нападавших,
по-видимому, уже не проявлял энтузиазма. Все поняли, что Гибралтар не взять штурмом и
если он когда-либо и сдастся Испании, то это произойдет в результате мирного соглашения,
а не применения силы.
Предварительные переговоры начались 20 октября. Они были длительными и
сложными и продолжались почти до самого Рождества. На ранних этапах Британия показала,
что вполне готова отдать Гибралтар — за соответствующую цену: она, естественно, ожидала,
что ей вернут Менорку и обе Флориды 277, а также несколько островов Карибского
архипелага. Однако на открытии парламента 5 декабря Чарлз Джеймс Фокс вернулся к этой
теме во время своего ответа на речь короля. «Гибралтар, — заявил он, — принес стране
огромную пользу, отвлекая на себя столь значительную часть сил наших врагов, которые,
будучи задействованы в иных местах, могли бы немало досадить нам». Далее в
парламентском отчете о его речи говорится:

«Крепость Гибралтар следовало причислить к наиболее важным из владений

этой страны; именно благодаря ей мы снискали уважение в глазах всех наций…
Сдайте крепость Гибралтар испанцам, и Средиземное море станет для них лужей, в
которой они смогут плавать, как им заблагорассудится, и действовать, будучи не
контролируемыми никем. Лишите себя этой базы, и государства Европы, граница
которых проходит по Средиземному морю, не станут более надеяться, что мы
обеспечим им возможность свободно плавать по этому морю; а если быть
полезными более не будет в ваших силах, нечего и ожидать, что кто-либо будет
искать союза с вами».

Слушатели аплодировали ему с энтузиазмом, и во многом именно благодаря его словам

правительство решило удержать Гибралтар за Британией любой ценой. Вместо него
испанцам предложили Менорку и Восточную и Западную Флориду — и они согласились,
хотя и с некоторой неохотой. Король Георг III был доволен еще меньше. При окончании
переговоров 19 декабря он писал государственному секретарю лорду Грэнтему: «Я бы
предпочел получить Менорку, обе Флориды и Гваделупу, а не эту гордую крепость. По-
моему, она будет поводом к новой войне или по крайней мере причиной постоянной тайной
враждебности». То были мудрые слова: несколько плодородных островов принесли бы его
стране неизмеримо большую пользу, чем голая скала. Но не только парламент остался тверд:
вряд ли можно сомневаться, что те же чувства разделял и британский народ. Британцы
только что потеряли американские колонии и не собирались лишаться своего последнего
опорного пункта в Европе. То был не только знак их превосходства на водах Средиземного
моря: за прошедшие четыре года он стал символом стойкости, силы духа и смелости.

Глава XXI
277 Восточная и Западная Флориды тянулись далеко за пределы существующего сейчас штата, включая
также часть Алабамы, Миссисипи и Луизианы.
 МОЛОДОЙ НАПОЛЕОН
Наполеон Бонапарт был корсиканцем и, таким образом, человеком Средиземноморья.
Когда он родился, а именно в 1769 г., Корсика находилась под властью Франции всего
несколько месяцев; ее язык, если не считать характерного местного акцента, и культура
оставались целиком итальянскими. Отец Наполеона, Карло Мария, являлся одним из
наиболее доверенных людей Паскуале Паоли, и мальчик рос горячим патриотом Корсики,
ненавидя французов как угнетателей родного острова. Его семья по корсиканским меркам
была зажиточной и высокообразованной: Карло Мария проявлял большой интерес к
литературе, хотя это не помешало ему уйти в горы с Паоли для участия в длительной
партизанской войне против французов. Он смирился с неизбежным лишь после того, как
французы одержали победу. Бонапарты не относились к числу аристократов —
«корсиканская знать» вообще понятие не вполне корректное, — но были землевладельцами,
которым принадлежало несколько маленьких, разбросанных по острову поместий, и каким-
то образом Карло Мария сумел свести воедино на гербе четыре четверти, образовывавшие
геральдический щит, что дало его сыну право в возрасте девяти лет начать обучение в
военном коллеже в Бриенне, где царили фактически монастырские порядки.
Если учесть, что сверстники презирали будущего императора за его низкое, по их
мнению, происхождение, корсиканские корни и сильный акцент, то не приходится
удивляться, что он вырос угрюмым и замкнутым, склонным к бурным вспышкам,
обусловленным необузданностью темперамента. Но Наполеон был хорошим учеником и
упорно работал. Его блестящие математические способности обеспечили ему в октябре
1784 г. место в Эколь Милитер (Военной школе) в Париже. 278 Даже здесь он не скрывал
своего корсиканского патриотизма, набрасываясь с кулаками или чем-либо еще на всякого,
кто хоть как-то пытался высмеять его. Однако при этом Наполеон трудился еще упорнее, чем
прежде, и в сентябре 1785 г., когда ему уже исполнилось шестнадцать лет, сдал экзамен на
офицерский чин. Его первым в списке отправили учиться в артиллерийскую школу в
Балансе, а затем, в 1788 г., в Оксонн в Бургундии. Именно в Оксонне молодой корсиканец
услышал новости, которые изменили его жизнь. 14 июля 1789 г. пала Бастилия. Во Франции
началась революция. Месяц спустя его полк взбунтовался.
Инстинктивно ненавидя «старый порядок», Наполеон с энтузиазмом принял участие в
революции. Он собирался ехать прямо в столицу, но в условиях начавшегося в Париже
всеобщего хаоса решил вместо этого на время возвратиться домой, где надеялся повлиять на
развитие событий. Его отец умер в феврале 1785 г. в возрасте тридцати восьми лет.
Вернувшись на Корсику, Наполеон, несмотря на присутствие там старшего брата Жозефа,
сам возглавил семью, защищая ее интересы в чисто корсиканском стиле всеми доступными
ему средствами. Вскоре его влияние распространилось далеко за пределы собственной
семьи. Именно он составил проект послания Национальному собранию в Париже и первый
подписался под ним: в нем содержалось требование предпринять меры против
верховодивших на острове роялистов. Это письмо, по-видимому, сыграло свою роль в
решении Национального собрания, вскоре объявившего Корсику неотъемлемой частью
французского государства. Наполеон оставался на острове в течение всего 1790 г. В это
время в Аяччо и других важнейших городах острова были избраны муниципалитеты, в
которых господствовали республиканцы, а в Аяччо, кроме того, в январе 1791 г. создан
якобинский клуб279, одним из основателей которого стал Наполеон. В октябре после
вопиюще мошеннических выборов он принял на себя командование местной
278 «Характер властный, надменный и упрямый», — отмечал инспектор.

279 Первоначально якобинский клуб был основан с целью защиты революции от возможной роялистской
реакции, но вскоре якобинцев стали отождествлять со сторонниками крайнего эгалитаризма и насилия, каковую
политику проводило революционное правительство, начиная с середины 1793 г. до падения Робеспьера в июле
1794 г. К июлю 1790 г. во Франции существовало 152 филиала якобинского клуба.
добровольческой милицией. Но к сожалению, он и его семья поссорились с возвратившимся
Паоли, который продолжал бороться за независимость Корсики. Теперь он de facto стал
правителем острова и не терпел революционных авантюристов, которыми считал среди
прочих и Бонапартов.
Очевидно, Паоли был прав, если говорить о Наполеоне. Разрыв произошел, когда
молодой нахальный офицер предложил заменить французский гарнизон в крепости Аяччо
батальоном его добровольческой милиции. Возмущенный Паоли отказался обсуждать эту
идею, в ответ на что Наполеон атаковал крепость по собственной инициативе. Борьба
продолжалась три дня, несколько человек погибло. Затем подоспели французские
подкрепления и осаждающим пришлось отступить. Военному министру в Париж было
отправлено сообщение о происшедшем, в котором Наполеон обвинялся в серьезном
превышении полномочий. Если он собирался продолжать военную карьеру, ему следовало
отправиться во Францию и самому объяснить свое поведение. В конце мая Бонапарт
возвратился в Париж.
В военном министерстве его приняли теплее, чем можно было ожидать. Ответственные
лица склонялись к тому, чтобы принять его объяснения по поводу долгого отсутствия,
поскольку он привез с Корсики важные документы. Выбирать им, в сущности, не
приходилось: Франция вновь вступила в войну, и каждый человек теперь был на счету. С
того времени как началась революция, подавляющее большинство офицеров-роялистов с
омерзением покинули армию, и их нехватка (особенно в кавалерии и артиллерии) вызывала
серьезное беспокойство. Что касается пятидесяти шести офицеров из класса, где учился
Наполеон, из них осталось служить теперь только шестеро. На нем слишком рано поставили
крест, и теперь, когда этот блудный сын вернулся, власти не собирались терять его вновь.
Инцидент с цитаделью Аяччо легко забыли. Его восстановили в должности и произвели в
капитаны.
Он нанес еще один визит на Корсику. Кстати, до сих пор не получил должного
объяснения тот факт, что ему так часто позволяли отлучки, особенно если учесть, что он
имел обыкновение продлевать свои отлучки на несколько месяцев. На сей раз он уехал под
предлогом сопровождения своей сестры Марианны из Королевской монастырской школы,
которая в тех условиях вынуждена была закрыться. Они отбыли из Марселя 10 октября
1791 г. Как и следовало ожидать, Паоли холодно отнесся к ним. Совершенно не обращая на
него внимания, Наполеон сам восстановил себя в звании подполковника местной милиции,
от которого должен был отказаться по возвращении в армию в Париж. Затем он с головой
окунулся в кампанию по выборам своего брата Жозефа в депутаты от Корсики в
Национальный конвент.
Однако Наполеон понимал, что Корсика все более оказывается на обочине. Революция
не ограничивалась уже пределами Франции, вовлекая в себя всю Европу. В апреле 1792 г.,
несмотря на бедственное состояние государственных финансов, ослабление вооруженных
сил и хаос, царивший по всей стране, Франция объявила войну Австрии. Два месяца спустя
то же самое она сделала в отношении Пруссии и Сардинии. Одной из причин для
демонстрации столь откровенной агрессии была, как ни странно, экономическая: в тех
условиях французская армия только таким путем могла обеспечить себя продовольствием и
всем необходимым — изымая все это в тех странах, куда вторгалась. Однако неизбежно
давал себя знать и революционный идеализм, а именно теория о том, что в результате войны
все народы Европы восстанут против своих монархов и что дух революции распространится
в мире. Этого, к счастью, не случилось, но первоначальные успехи французских войск,
несомненно, превзошли все ожидания.280 В сентябре вторгшиеся австрийская и прусская
армии вынуждены были отступить при Вальми. В октябре французская армия прошла через

280 Поначалу французская армия действовала, напротив, неудачно: допустила врага на свою территорию и
позволила захватить Верден. Лишь в сентябре, то есть почти через полгода после начала войны, она добилась
первых ощутимых успехов (см. ниже). — Примеч. пер.
Рейнскую область и через месяц разбила австрийцев при Жемапе, овладела Брюсселем и
частью Нидерландов, а кроме того, захватила Савойю. В феврале 1793 г. конвент объявил
войну Англии, а через месяц — Испании. Тем временем 21 января 1793 г. короля Людовика
XVI обезглавили на гильотине на площади Согласия в Париже под одобрительные возгласы
толпы.
Во всей этой волнующей международной драме роль Наполеона поначалу была почти
до смешного незначительной. Паскуале Паоли получил из Парижа инструкции оказать
содействие вторжению на Сардинию. Он не испытывал желания делать что-либо подобное.
Сардиния являлась соседом Корсики и естественным союзником. Пьемонтский король, под
властью которого она находилась, всегда был другом корсиканцев и в прошлом часто
великодушно оказывал им помощь припасами и снаряжением. Тем не менее приказ
оставался приказом, и Паоли с неохотой дал согласие, чтобы батальон милиции Аяччо
захватил небольшой остров Ла-Маддалена, расположенный у северного побережья
Сардинии, напротив Корсики, и возвел там укрепления. Но одновременно он нашептывал
руководителю экспедиции, своему племяннику полковнику Колонна-Чезари, что будет
прекрасно, если мероприятие закончится ничем.
Полковник внял намекам. Батальон, очень плохо экипированный, отплыл 20 февраля и
24-го числа занял стратегическое положение, позволявшее ему овладеть островом. Едва ли
нужно говорить, что капитан Бонапарт участвовал в операции. С самого начала он
демонстрировал высочайший профессионализм — качество, которого так не хватало его
товарищам, — и был уверен, что Ла-Маддаленой удастся овладеть в течение нескольких
часов. Однако Чезари расценил ворчание нескольких моряков как угрозу бунта 281 и
немедленно приказал экспедиции возвращаться на Корсику. Наполеон горячо возражал, но
его не послушали. И особенно унизительно для него было то, что ему поручили привести в
негодность две пушки и сбросить в море. Он написал полное возмущения протестующее
письмо Паоли, отправив копию военному министру в Париж и двум корсиканским
депутатам конвента. Почти одновременно последовала еще одна атака, на сей раз со стороны
брата Наполеона Люсьена Бонапарта, произнесшего речь в якобинском клубе Тулона. Паоли,
заявил Люсьен, предает Францию и думает только о том, как передать Корсику англичанам.
Его слова произвели глубокое впечатление на депутатов конвента в Париже. Они
немедленно отдали приказ об аресте Паоли и отправили грех уполномоченных для проверки
обвинений.
Уполномоченные нашли Корсику охваченной враждебными настроениями. Паоли
олицетворял собой Корсику, и ее народ готов был сражаться за него — против Бонапартов,
против конвента, против кого угодно. Ситуация стала еще хуже, когда Люсьен по глупости
отправил брату письмо, в котором писал: «Паоли и Поццо 282 должны быть арестованы; наше
дело выиграно». Это письмо было перехвачено полицией Паоли еще до того, как
уполномоченные прибыли на остров, в результате чего Бонапартов осудили на «вечное
проклятие и позор», что в соответствии с корсиканским кодексом чести было равносильно
смертному приговору. Дальнейшее пребывание на острове грозило им гибелью. Кроме того,
теперь Паоли поднял вооруженное восстание против Франции, и остров оказался на грани
гражданской войны. В свою очередь, Наполеон обдумывал возможность ответного
республиканского выступления под его началом с целью захвата Аяччо и перемены ролей со
своими врагами, но было уже слишком поздно. В середине июня он и вся его семья отбыли
во Францию.
Оказавшись на континенте, Наполеон возвратился в армию. В начале сентября в Ницце
он вступил в контакт со своим другом и земляком Жаном Кристофом Саличетти. Последний
был одним из двух «представителей народа» в революционной Итальянской армии. 283
281 По-видимому, все-таки настоящий бунт имел место. — Примеч. пер.

282 Поццо ди Борго, соратник Паоли и смертельный враг Бонапартов.

283 Так называемой Итальянской армии — на самом деле французской, предназначенной действовать в
Именно в это время шла осада Тулона, который за неделю или две до того захватили
роялисты при участии английских и испанских войск. Так случилось, что за несколько дней
до прибытия Наполеона командующего французской артиллерией тяжело ранило. Срочно
требовалась замена, и Саличетти увидел в Бонапарте вполне подходящего человека. Тому не
оставалось желать ничего лучшего. С этого момента он забыл о своем корсиканском
патриотизме. Отныне Наполеон стал французом, и таким, какого не было никогда прежде.
Армия, осаждавшая Тулон, находилась в состоянии, которое могло повергнуть в
отчаяние любого сведущего офицера. Большинство старых роялистов эмигрировали, а
заменившие их добровольцы из числа республиканцев совершенно не имели опыта.
Артиллерия была укомплектована несколькими старыми неисправными пушками и
мортирами с угрожающе малым количеством боеприпасов. Единственным плюсом являлся
сам Наполеон, один из немногих во всей Итальянской армии офицеров — профессионалов
до мозга костей. Правда, он был всего лишь капитаном, но зато пользовался сильной
поддержкой Саличетти, а его гений довершал все остальное. Одним из его первых шагов
стала доставка более мощных орудий и 5000 мешков с песком из Ниццы и Марселя.
Остальное он реквизировал из фортов Антиба, Мартигю и Монако. Дерево для изготовления
орудийных платформ заказали в Ле-Сиота. В Оллиуле Наполеон с помощью восьмидесяти
кузнецов, плотников и колесников создал целый арсенал и ремонтную базу. Однако с самого
начала он столкнулся с тупостью своего командующего, безупречного в политическом, но
совершенно негодного в военном отношении генерала Карто, все идеи которого сводились
только к тому, чтобы производить как можно больше выстрелов по городу. С другой
стороны, Наполеон сразу понял, что вся оборона держится благодаря английскому флоту под
командованием адмирала Худа, который стоит у самого берега, и приложил все усилия для
овладения небольшим полуостровом Ле-Кер, откуда можно будет осыпать докрасна
раскаленными ядрами корабли Худа. Наконец, при поддержке Саличетти, ему удалось
добиться от Карто разрешения.
Первая попытка овладеть Ле-Кером провалилась, поскольку Карто, взбешенный тем,
что над ним одержали верх, выделил только 400 человек для атаки. Во многом благодаря
усилиям только что произведенного в майоры Бонапарта безнадежно неспособного
командующего в октябре сняли с его поста. Его преемник, генерал Жак Франсуа Дюгомье,
служивший в армии с тринадцати лет, был настоящим профессионалом. Он сразу же признал
выдающиеся способности подчиненного и предоставил ему возможность действовать.
Результатом стал полномасштабный штурм форта Мюльграва, недавно возведенного
англичанами на высшей точке Ле-Кера. Он состоялся 17 декабря, под проливным дождем,
однако завершился полным успехом. Ранним утром следующего дня английский гарнизон
эвакуировался из форта, а корабли Худа поспешно подняли якоря и вышли в открытое море.
На следующий день, 19 декабря 1793 г., Тулон снова стал французским.
Никто не сомневался в том, кому республиканцы были обязаны успехом. Наполеон
Бонапарт, под которым убило коня, а самого его ранили штыком в бедро, показал себя с
самой лучшей стороны. Дюгомье срочно отправил военному министру в Париж письмо с
рекомендацией, которая стала пророческой: «Recompensez, avansez ce jeunne homme; car, si
l’on etait ingrat envers lui, il s’avancerait de lui même». 284 Через три дня после взятия Тулона его
сделали бригадным генералом. Ему было только 24 года.

Долгое время откладывавшаяся экспедиция на Корсику состоялась весной 1795 г., но

потерпела фиаско: английский флот, стоявший у острова, отошел от него и нанес
французским транспортам такие тяжелые потери, что они не смогли произвести высадку
десанта. На мгновение вновь показалось, что удача отвернулась от Бонапарта. Он
Италии. — Примеч. пер.

284 «Наградите этого молодого человека, дайте ему повышение; ибо, если не признать его заслуг, он
возвысится сам» (фр.).
возвратился в Париж (официально — отбыл в отпуск по болезни) и стал ждать, когда ему
представится новый шанс. Это случилось 5 октября — 13 вандемьера по новому
республиканскому календарю, когда Поль Баррас, главнокомандующий внутренней армией,
приказал ему подавить восстание роялистов, угрожавшее республике. Помня о бунтах
корсиканцев, Наполеон не колебался. Переговоры не нужны — он предпочитал полагаться
на тяжелую артиллерию. Близ Тюильри разразился жестокий бой; обе стороны понесли
значительные потери, но окончательный исход не вызывал сомнений. После учреждения
директории (это произошло через неделю или две) Баррас был выдвинут для избрания в
числе первых пяти претендентов, а Бонапарт назначен первым заместителем командующего
внутренней армией. В марте 1796 г., когда директория постановила начать новую кампанию
против Австрии, проведя войска через Италию, худощавый серьезный молодой корсиканец,
так же хорошо говоривший по-итальянски, как и по-французски, показался самой
подходящей кандидатурой для того, чтобы ее возглавить.
8 марта 1796 г., незадолго до его отъезда, состоялась гражданская церемония: Наполеон
Бонапарт сочетался браком с одной из «вдов гильотины» — Жозефиной Богарне, бывшей
любовницей своего друга Барраса. (Оба солгали относительно своего возраста: 26-летний
жених предоставил свидетельство о рождении своего старшего брата Жозефа). Два дня
спустя он простился с новобрачной и направился на юг, в Ниццу, где ему предстояло вновь
принять командование. Так началась первая длительная кампания Наполеона, которой
суждено было стать одной из величайших, проведенных им. Он собирался пройти через
Северную Италию, затем продвинуться через Тироль в Австрию и, наконец, соединиться с
Рейнской армией, сражавшейся в Баварии. Кампания началась с того, что Бонапарт двинул
свои войска в Пьемонт. Никто — за исключением, возможно, его самого — не мог
предвидеть масштабов его успехов и быстроту, с которой он их добивался: почти каждый
день приносил с собой весть о новой победе. Ближе к концу апреля Франция аннексировала
Пьемонт; король Карл Эммануил IV отрекся от престола и удалился на Сардинию,
остававшуюся под его властью. 8 мая французы пересекли По и два дня спустя форсировали
узкий мост через реку Адда в Лоди. 15 мая Бонапарт торжественно вступил в Милан.
Его армия, конечно, существовала за счет завоеванных территорий, по необходимости
реквизируя продовольствие и размещаясь на постой, но члены Директории считали, что
этого недостаточно. Согласно их приказам, следовало наложить огромные контрибуции как
на итальянские государства, так и на церковь — не только для обеспечения войск, но и для
отправки средств в Париж, и Наполеон повиновался им беспрекословно. Назовем только
один пример: соблюдавший нейтралитет герцог Пармский должен был отдать завоевателям
более двух миллионов французских ливров и двенадцать картин из своей коллекции
(которые именно, должен был решить лично главнокомандующий). Лишь немногие из
городов смогли избежать сходной участи и чудом не лишились полотен Рафаэля, Тициана и
Леонардо. Многие из конфискованных произведений оказались в Лувре или других
французских музеях, где висят и по сей день.
После оккупации Милана в руках французов оказалась вся Ломбардия, кроме Мантуи.
Но австрийцы сопротивлялись, притом столь решительно, что к 13 ноября мы уже видим
Бонапарта, измученного и отчаявшегося, поверяющим Директории свои страхи: может
статься, что вскоре вся Италия будет потеряна. Лишь в начале 1797 г. его настроение
начинает улучшаться. 14 января он вступает в бой с австрийцами около деревни Риволи,
расположенной примерно в 14 милях к северу от Вероны, между рекой Адидже и озером
Гарда. Он лишился 2200 человек, но его армия нанесла неприятелю потери в 3300 человек,
не считая 7000 пленных. На следующий день генерал Жубер, преследуя бегущих австрийцев,
пленил еще 6000 человек; тем временем товарищ Жубера Андре Массена, продвинувшийся
ночью к северу, окружил и взял в плен вторую колонну австрийцев, которая оказалась
изолирована от Мантуи. С этого дня Мантуя оказалась полностью отрезанной и лишилась
надежды на освобождение. 2 февраля ее измученный голодом гарнизон сдался. Французы
захватили еще 16 000 человек и 1500 пушек.
 Наконец путь в Австрию оказался свободен. Правда, он лежал через нейтральную
территорию Венеции, но это не меняло дела. Такие соображения, очевидно, не принимались
в расчет австрийцами, которые регулярно пересекали принадлежащие Венеции земли без ее
разрешения и без помех. Но если республика не протестовала — а ее имперские симпатии
были хорошо известны, — то Наполеон, конечно, вел себя иначе, при каждом удобном
случае стращая местные власти и даже угрожая им. Они не знали, что во всех этих случаях
его гнев был всего лишь хорошо разыгранным представлением, а угрозы не стоили ничего.
На этот раз его истинная цель в отношениях с Венецией заключалась не в том, чтобы
получить от нее помощь, и даже не в том, чтобы заставить более строго соблюдать
нейтралитет; скорее он хотел запугать ее, свалить на нее вину, дать понять, что она
проштрафилась, действует неадекватно, чтобы не осталось и следа от гордости, уверенности
в себе и самоуважения, надавить на нее так, чтобы моральная стойкость Венеции упала до
того же уровня, что и физическая.
Ближе к концу марта 1797 г. Наполеон повел свою армию на север, через перевал
Бриксен в Тироль. Оттуда он направился к Вене, оставив позади лишь несколько небольших
гарнизонов в Бергамо и Брешии и значительно большие силы в Вероне. По-видимому,
однако, он руководствовался тайной целью пробудить по всему Венето революционные
настроения и поднять открытые восстания против Венеции повсюду, где только возможно.
Конечно, была опасность, что такие восстания могут неожиданно привести к обратным
результатам — обернуться против самих французов; так оно и вышло. В понедельник на
Пасхальной неделе, 17 апреля, жители Вероны, несмотря на присутствие сильного
гарнизона, открыто взбунтовались и перебили множество французов — как солдат, так и
гражданских лиц; эти события стали известны под названием pâques véronaises, то есть
веронской Пасхи. Бунты, подобные описанному (хотя и менее серьезные), произошли в
Бергамо и Брешии, хотя в этих случаях они оказались главным образом направлены против
Венеции. Если, как считается, все это спровоцировали французские агенты, то Наполеон,
несомненно, хорошо просчитал потери и нашел, что дело того стоит: теперь у него был еще
один предлог для нападения на Венецианскую республику, которую он к этому моменту
решил уничтожить раз и навсегда.
Когда новости об этих восстаниях, а также другие сопутствовавшие им известия
достигли Венеции, они вызвали нечто близкое к панике. Все земли на материке восточнее
реки Минчо фактически были потеряны. Новую границу нужно было защитить любой ценой;
вся надежда возлагалась на милицию, набранную среди местного крестьянства. Местного
командующего французскими силами генерала Баллана венецианцы проинформировали о
своих намерениях, причем подчеркивалось, что предполагаемые меры имеют чисто
оборонительный характер и будут направлены не против французов, но против
бунтовщиков, граждан республики. Должно быть, никто не предвидел, что эти крестьяне, в
первый раз в жизни увидев себя с оружием в руках, могут не слишком добросовестно
отнестись к тому, как их собираются использовать. С восставшими итальянцами они не
ссорились; вместе с тем у них было множество требовавших удовлетворения претензий к
французам, чьи фуражиры постоянно и бесцеремонно распоряжались их зерном, скотом и
сверх того довольно часто позволяли себе вольности с их женами и дочерьми. Прошло
немного времени, и началась настоящая снайперская стрельба. Баллан быстро принял в ответ
жестокие меры, но это не подействовало. К началу апреля всякая видимость вежливости в
отношениях между французами и итальянцами исчезла.
Наполеон, двигавшийся к Вене, был хорошо осведомлен об ухудшении ситуации. Уже
10 апреля он продиктовал дожу ультиматум, который должен был быть доставлен лично его
адъютантом, полковником Андошем Жюно. Жюно прибыл в Венецию в Страстную пятницу,
14 апреля, и потребовал аудиенции у дожа рано утром на следующий день. Ответ ему дали
вежливый, но твердый: по традиции в Страстную субботу не следовало заниматься ничем,
кроме исполнения религиозных обрядов, и ни в этот день, ни в Пасхальное воскресенье
нельзя заниматься никакими государственными делами. Тем не менее дож и его совет 285
будут рады принять генерала рано утром в понедельник. Однако Жюно заявил, что его не
интересуют религиозные церемонии, и потребовал встречи с дожем в течение двадцати
четырех часов. В случае несогласия на аудиенцию в указанные сроки он покинет Венецию со
всеми вытекающими отсюда последствиями. Они, как дал понять Жюно, окажутся
малоприятными.
Таким образом, когда совет неохотно принял его в субботу утром, его престиж был уже
подорван. Не обращая внимания на то, какое место за столом ему указали — справа от
дожа, — полковник остался стоять. Он вытащил из пакета письмо Бонапарта и начал читать:

«Юденберг, 20 жерминаля V года республики

Вся территория Венецианской республики находится под ружьем. Со всех
сторон слышны крики крестьян, которых вооружили: „Смерть французам!“ Они
уже объявили, что их жертвами стали несколько сотен солдат Итальянской армии.
Напрасно вы пытаетесь свалить ответственность на милицию, которую создали
сами. Уж не думаете ли вы, что я не состоянии обеспечить уважение к
сильнейшему народу мира, поскольку нахожусь в сердце Германии? Вы полагаете,
что итальянские легионы286 потерпят резню, которую вы устроили? Кровь моих
товарищей по оружию будет отомщена, и не найдется ни одного французского
батальона, обязанного выполнить свой долг, который не почувствует, что
храбрость его удвоилась, а силы — утроились.
Венецианский сенат ответил на великодушие, которое мы всегда проявляли,
подлейшим вероломством… Так что же будет, мир или война? Если вы
немедленно не примете мер к тому, чтобы разогнать эту милицию, если вы не
арестуете и не выдадите мне тех, кто несет ответственность за недавние убийства,
будет объявлена война.
Турки не стоят у ваших ворот. Вам не угрожает враг. Вы сознательно
выдумали предлог, чтобы оправдать сплочение народа против моей армии.
Милиция должна быть распущена в течение двадцати четырех часов.
Сейчас уже не времена Карла VIII. Если вопреки ясно выраженным
пожеланиям французского правительства вы станете толкать меня к войне, то не
думайте, что французские солдаты последуют примеру вашей милиции, опустошая
поселения ни в чем не повинных несчастных крестьян. Я буду защищать этих
людей, и настанет день, когда они благословят те преступления, которые вынудят
французскую армию освободить их от вашей тирании.
Бонапарт».

Наступила мертвая тишина, и Жюно бросил письмо перед членами совета на стол,
повернулся на каблуках и вышел из помещения.

Тем временем Наполеон продолжал свой марш. С солдатами он, как всегда, держался
весело и уверенно. Однако в глубине души у него нарастала тревога — по двум причинам.
Первая была стратегического свойства. Его армия теперь плохо снабжалась, она опасно
растянулась в узкой речной долине, где имелось мало возможностей для приобретения
продовольствия и фуража, если не заниматься грабежом, население было настроено
враждебно, а впереди ждала грозная австрийская армия. Вторая причина была для него еще
более серьезной. Его армия представляла собой только одно острие всей французской
кампании. Здесь также действовала Рейнская армия под командованием блестящего
современника Наполеона и его главного соперника, молодого Лазара Гоша, который теперь

285 Этот совет вполне можно сравнить с современным кабинетом министров. Он состоял из тринадцати
членов, включая самого дожа. Совет выполнял функции исполнительного органа правительства. Председатель
его, менявшийся каждую неделю, был, таким образом, премьер-министром республики Святого Марка.

286 Т.е. Итальянская армия французов. — Примеч. пер.

двигался в восточном направлении через Германию с устрашающею быстротой и имел
шансы захватить Вену раньше его. Существовала вероятность того, что ждать он не станет.
Бонапарт, и никто другой, должен стать покорителем империи Габсбургов. От этого зависит
вся его будущая карьера. Он не позволит Гошу украсть у него триумф.
Ему пришлось решать две неожиданно, а для него и почти чудесным образом
возникшие проблемы: правительство империи запаниковало и стало просить о перемирии.
Ему трудно было скрыть удовлетворение: его подпись под соответствующим документом
перекрыла бы дорогу Гошу. В итоге 18 апреля 1797 г. в замке Эккенвальд близ Леобена было
заключено предварительное мирное соглашение. Оно было подписано Наполеоном
Бонапартом, действовавшим от имени французской директории, хотя он и не подумал
проконсультироваться с ней, и Австрийской империей. По его условиям, детали которых
держались в секрете до тех пор, пока оно не было утверждено через шесть месяцев в
Кампоформио, Австрия отказывалась от всяких претензий на Бельгию и Ломбардию, в обмен
на что ей передавались Истрия, Далмация и континентальные владения Венеции. Последняя
в порядке компенсации (отнюдь не равноценной) получала бывшие папские территории
Романью, Феррару и Болонью.
Едва ли нужно говорить, что Бонапарт не имел права распоряжаться землями
нейтрального государства. Вероятно, он стал бы доказывать, что Венеция не является более
нейтральным государством, иначе не уйти от того факта, что законы международного права
несовместимы с решениями подобного рода. Однако даже объявленный Венецией
нейтралитет не соблюдался ей в должной мере — следовало бы добиться, чтобы она
лишилась этого статуса, — и если бы Венецию по ходу дела удалось уличить в
недоброжелательности или агрессивности, было бы намного лучше. Теперь по причине
полной деморализации правительства она предоставила Бонапарту отличную возможность.
Остается лишь посочувствовать Франческо Доне и Лунардо Джустиниану,
венецианским послам, отправленным к Бонапарту с ответом на его письмо и инструкциями
любыми средствами успокоить его. Даже в чисто физическом отношении их задача была
достаточно неприятной. Наполеон славился скоростью своих передвижений, и два
венецианца, мужчины средних лет, в эти ужасные дни и ночи тратили время и силы на то,
чтобы угнаться за ним, двигаясь по ужасным горным дорогам Европы, лишь изредка
останавливаясь на несколько часов в зловонных и кишащих паразитами домах, чтобы
перекусить и поспать. И их настроение не улучшала перспектива дикой сцены, которая, как
они прекрасно знали, предстоит им, когда они наконец догонят Наполеона. Но даже это было
еще не все: в каждом городе и деревне, где они останавливались, их окружали слухи о том,
что Франция заключила мир с Австрией и что на алтарь мира принесена в жертву Венеция.
Погоня за Бонапартом продолжалась неделю. И только 21 апреля в Граце двое
измученных послов наконец остановились перед французским лагерем. Наполеон принял их
достаточно вежливо и молча выслушал торжественные заверения в дружбе. Затем, однако,
его настроение неожиданно переменилось. Шагая взад и вперед по помещению, он произнес
страстную диатрибу в адрес Венеции, ее правительства и народа, обвиняя их в вероломстве,
лицемерии, некомпетентности, несправедливости, «средневековом варварстве» и — что
было наиболее весомо в его глазах — враждебности по отношению к нему самому и
Франции. Он потребовал немедленного освобождения всех политических заключенных,
угрожая, что в противном случае сам откроет тюрьмы. А как же французы, продолжал он,
которых убили венецианцы? Его солдаты жаждут мести, и он не сможет помешать им.
Правительство, неспособное держать в узде своих подданных, ни на что не годно и не имеет
права на существование. Он завершил свою речь ужасными словами, которые вскоре
отозвались эхом в сердце каждого венецианца: «Io sarò un Attila per lo stato veneto (Я буду
Аттилой для венецианского государства)».
Когда послы возвратились в Венецию с известиями, дож Лодовико Манин и его
коллеги поняли, что судьба республики Святого Марка решена: война у порога; дальнейшие
переговоры невозможны; континентальные владения потеряны. Оставалась лишь надежда
спасти город от разрушения путем удовлетворения требований завоевателя, а эти требования
поистине ужасны: не более и не менее как отставка всего правительства и отказ от
конституции, которая действовала более тысячи лет, — по сути, самоубийство государства.
В пятницу, 12 мая 1797 г., великий совет Венецианской республики собрался в
последний раз. Многие его члены уже бежали из города — явилась значительно меньшая
часть конституционного кворума в 600 человек, всего 63 человека. Но время для соблюдения
формальностей прошло. Дож уже заканчивал свою речь, когда за пределами дворца
послышались выстрелы. Все сразу пришли в смятение. В то время это могло означать только
одно — народное восстание, которого они так долго опасались. Через несколько минут стало
ясно, почему раздаются выстрелы: некоторые из далматинских солдат, которым велели уйти
из Венеции по приказу Бонапарта, разрядили мушкеты в воздух в знак прощального салюта
городу. Но паника уже началась; слова ободрения уже были бесполезны. Сняв с себя
одежды, выделявшие их из общей массы, оставшиеся законодатели Венецианской
республики благоразумно выскользнули через боковой вход. Венеция более не
существовала.
Лодовико Манин не пытался бежать. В неожиданно наступившей после прекращения
собрания мертвой тишине он неспешно собрал бумаги и удалился в свои покои. Здесь он
снял corno — головной убор, который был главным символом его должности, — и передал
камердинеру. «Возьми его, — сказал он, — больше он мне не понадобится».

Со времени инаугурации первого дожа в 726 г. до отставки последнего в 1797 г.

Венецианская республика просуществовала тысячу семьдесят один год — всего на
полстолетия меньше, чем Византийская империя.287 Долгое время Венеция оставалась
признанной владычицей Средиземноморья — она была чудом света в том, что касалось
политики, институтов, торговли, искусства, архитектуры. Насколько же приятнее было бы
узнать, что у нее оказался не столь бесславный конец — у республики, чей народ, когда над
ней нависла угроза гибели, вновь готов был проявить стойкость и готовность к
сопротивлению, которые часто давали себя знать при защите венецианских колоний от турок
— или, как у их внуков полстолетия спустя, в борьбе против австрийцев. Не следовало
требовать и тем более ожидать такого героического сопротивления, которое оказали жители
Константинополя в 1453 г. османским завоевателям: могла бы иметь место лишь вспышка
старинного венецианского духа, которая создала бы некое подобие того, что Венеция отошла
в историю с честью. Но даже этого не произошло. Последней трагедией Венеции стала не ее
смерть, а то, как именно она умерла.
Таким образом, когда 17 октября 1797 г. был подписан договор в Кампоформио,
Австрия получила даже больше, чем ожидала в Леобене; не только континентальные
владения Венеции, но и сам город. Однако Наполеон Бонапарт был очень доволен. Он всегда
считал — и, вероятно, вполне справедливо, — что мог господствовать в Италии до тех пор,
пока она разделена. Уже в декабре 1796 г. он создал Циспаданскую республику288 путем
слияния герцогств Реджо и Модена и папских владений Болоньи и Феррары. В июне
следующего года по воле Наполеона образовалась Лигурийская республика со столицей в
Генуе, а в июле — Цизальпинская, с центром в Милане. Что касается Венеции, то сам он ни
разу не появился там и не собирался делать этого; в его голове было представление —
совершенно ошибочное — о жестоком репрессивном полицейском государстве с тюрьмами,

287 Эти цифры верны, если считать началом Византийской империи перенос столицы из Рима в
Константинополь, однако с несколько большим основанием можно отнести эту дату к 395 г., когда произошло
окончательное разделение Римской империи на Западную и Восточную, и тогда Венецианская республика
оказывается более долговечной, чем Византия. — Примеч. пер.

288 Примечательным отличием этого непримечательного в других отношениях государства стало то, что ему
избрали в качестве цветов флага красный, белый и зеленый. Забавно, что одним из первых проявлений
французского завоевания стало то, что Италия получила национальный флаг.
набитыми политическими заключенными. Между тем мир наступил во всей
континентальной Европе. Только Англия продолжала воевать. И именно Англия могла
подвергнуться теперь вторжению и опустошению. Директория согласилась назначить
генерала Бонапарта командующим Английской армией 289, однако, поразмыслив, он отказался
от этого плана. Затраты оказались бы слишком большими, да и неоткуда было взять
необходимое число людей для такой операции. Наконец, французский флот находился в
плачевном состоянии — не чета британскому — и не располагал командирами, способными
тягаться с Худом, Роднеем или Сент-Винсентом, не говоря уже о Нельсоне.
Альтернативой Англии стал Египет. Еще в июле 1797 г. министр иностранных дел
Шарль Морис Талейран-Перигор290 предложил осуществить экспедицию в Египет и через
семь месяцев представил длинный меморандум по данному вопросу. В нем, как и следовало
ожидать, содержался раздел, где со скорбью говорилось о жестокостях местных беев и
насущной необходимости освободить египетский народ от гнета, которому он так долго
подвергался. Более примечательна мысль о том, что армия в 20–25 тысяч человек, которая
высадится в Александрии и захватит Каир, затем сможет предпринять экспедицию против
Индии через поспешно засыпанный Суэцкий канал. 2 марта 1798 г. Директория дала на это
официальное согласие. Она не только хотела чем-нибудь занять армию и опасного молодого
генерала, держа их подальше от Парижа; открывалась возможность занять в Индии то
положение, которое сейчас занимала Англия, а также приобрести для Франции новые
важные колонии в Восточном Средиземноморье. Наконец, хотя это и вызывало несколько
более сомнений, предполагалось нанести серьезный удар по английскому морскому
владычеству на Востоке, что могло поспособствовать осуществлению все откладывавшегося
вторжения на Британские острова.
Едва ли нужно говорить, что Наполеон принял командование с энтузиазмом. С самого
детства он восхищался Востоком и теперь решил, что экспедиция будет иметь не только
военные и политические цели. В итоге он набрал не менее 167 savants291, которым предстояло
сопровождать его, в том числе ученых, математиков, астрономов, инженеров, художников и
рисовальщиков. Египет хранил множество тайн древности, и, чтобы раскрыть их, стоило
лишь протянуть руку. Страна находилась под властью мамлюков начиная с 1250 г. В 1517 г.
турки завоевали ее и включили в состав Османской империи, частью которой Египет
официально до сих пор оставался. Однако в середине XVII столетия мамлюкские беи вновь
взяли его под свой контроль. Французское вторжение неизбежно должно было вызвать
возмущенные протесты султана из Константинополя, но его держава, хотя еще и не стала
известна как «больной человек Европы», находилась в упадке и была лишь бледной тенью
себя самой в прошлом, а потому не представляла угрозы. К несчастью, существовала другая,
куда более серьезная, опасность. 300 французских транспортных кораблей имели слабое
вооружение, команды практически не были обучены. Правда, их сопровождал эскорт из 27
линейных кораблей292 и фрегатов, но было уже известно, что эскадра Нельсона курсирует в

289 Т.е. армия, имевшая своей задачей вторгнуться в Англию. — Примеч. пер.

290 Талейран отошел от революции после казни королевской семьи в 1793 г. и удалился в добровольное
изгнание в Америку. Он возвратился оттуда в 1795 г. после падения якобинского правительства и стал
министром иностранных дел в 1797 г. (На деле Талейран поспешил уехать из Франции еще в сентябре 1792 г.
после свержения монархии, а вскоре были найдены документы, свидетельствовавшие о его связях с
королевским двором, и, останься он во Франции, ему бы это стоило головы. — Примеч. пер. )

291 ученых (фр.).

292 Линейные корабли принадлежали к категории самых крупных морских судов и предназначались для
сражения в боевой линии. Они имели три мачты и делились на шесть классов, только три из которых к концу
XVIII столетия рассматривались как годные для войны на море. Корабли первого класса имели 100 и более
орудий, второго — от 84 до 98 и третьего — от 70 до 80, стоявших на двух или более палубах. Фрегаты,
корветы и бриги обычно имели две мачты и меньшее количество орудий.
Средиземном море. Если бы он перехватил эти суда, их шансы на благополучное плавание (с
31 000 человек на борту) были бы прозрачными.
Флот отплыл четырьмя группами. Крупнейшая из них вышла из Тулона, остальные три
из Марселя, Генуи и Чивитавеккьи (к северу от Рима). Сам Наполеон покинул Тулон на
своем флагманском корабле «Ориент» 19 мая 1798 г. Его первой целью являлась Мальта.
Остров находился под властью рыцарей ордена Святого Иоанна с 1530 г. Они сохранили
свой госпиталь и некогда героически выдержали турецкую осаду в 1565 г., но теперь в
качестве воинов Христа утратили свою прежнюю стойкость. Когда Бонапарт достиг острова
9 июня, то отправил своих посланцев на берег к великому магистру, немцу по имени
Фердинанд Гомпеш, с требованием допуска всех французских кораблей в гавань. Тот
ответил, что в соответствии с уставом ордена государства, находящиеся в состоянии войны с
другими христианскими государствами, могут отправить в гавань лишь четыре судна за один
раз. С борта «Ориента» вскоре пришло сообщение: «Генерал Бонапарт полон решимости
силой обеспечить то, на что должно быть ему дано согласие на основании принципов
гостеприимства, основополагающего правила вашего ордена».
На рассвете 10 июня начался штурм острова. 550 рыцарей ордена, примерно половина
из которых были французы, а очень многие уже слишком стары, для того чтобы сражаться,
сопротивлялись только два дня. Утром 12 июня они обратились с просьбой о перемирии. В
ту же самую ночь делегация явилась на борт французского флагмана. Орден отказывался от
суверенитета над Мальтой и Гозо, тогда как французское правительство обещало найти
великому магистру Гомпешу небольшое княжество, куда он мог бы удалиться, а также
выплачивать пенсию в 300 000 франков, чтобы обеспечить ему жизнь, достойную его
статуса. Наполеон утвердил программу реформ и немедленно начал проводить ее в жизнь.
Менее чем за неделю он сумел превратить остров в близкое подобие французского
департамента. Населению приказали носить красно-бело-синие кокарды; рабство — в том
виде, в каком оно еще существовало, — было отменено; 600 турок и 1400 мавров подлежали
возвращению на родину; число монастырей сокращено, а власть духовенства значительно
урезана. Все золото и серебро из церквей было изъято, а сокровища из дворца рыцарей,
включая знаменитый серебряный сервиз, использовавшийся служителями ордена при
кормлении в госпитале, переплавлен в 3500 слитков и передан в военную казну Наполеона.
3000 французских солдат под командованием генерала Клода Вобуа разместились на острове
в качестве гарнизона, и через неделю после прибытия флот уже был готов продолжать
плавание. 19 июня Наполеон покинул Мальту.
Однако Франция недолго удерживала несчастный остров. В 1800 г. мальтийцы,
возмущенные поведением солдат Вобуа, который даже попытался сделать французский
официальным языком и выставил на аукцион все, что находилось в церкви кармелитов в
Мдине, подняли восстание, которое возглавило духовенство, и выбросили французского
командующего милицией из окна. Вобуа немедленно направил всех своих людей к Валетте,
где запер ворота города. Теперь французы оказались в осаде. Тем временем мальтийцы
призвали на помощь британский флот, и несколько его кораблей подошли, чтобы
блокировать французские суда, которые могли попытаться оказать помощь гарнизону.
Вскоре после этого прибыли 1500 английских солдат. Вобуа сопротивлялся героически — до
тех пор пока из-за блокады острова у него не осталось продовольствия всего на три дня. Он
согласился на почетную капитуляцию и свободное возвращение гарнизона на родину с
сохранением (к величайшей ярости мальтийцев, мнения которых не спросили) большей
части сокровищ, которые его люди награбили во время пребывания на острове.
С уходом рыцарей и французов Мальта оказалась под властью английского
уполномоченного по гражданским делам до тех пор, пока вопрос о ее будущем не
разрешился. По условиям Амьенского мира 1802 г., который установил мир между Англией
и Францией, хотя Наполеон собирался соблюдать его только до тех пор, пока ему это
выгодно293, предусматривалось возвращение острова ордену Святого Иоанна. Однако

293 Прошло менее четырнадцати месяцев, как мир был нарушен — Наполеон выразил возмущение тем, что
мальтийцы, которые любили рыцарей не больше, чем французов, объявили, что для них
намного предпочтительнее, чтобы их безопасность обеспечивала британская корона, чего
они по условиям Парижского мира 1814 г. в конце концов и добились.

В ночь на 1 июля 1798 г., через две недели после отплытия с Мальты, французский
флот стал на якорь в Марабу, в семи милях к западу от Александрии. Высадка такого
большого числа людей и снаряжения с маленьких шлюпок, которые являлись единственным
доступным средством, оказалась нелегким делом. Она началась далеко за полдень, когда уже
надвигался шторм. Вице-адмирал Франсуа Поль Брюэ д’Эжельер советовал отложить
операцию до следующего утра, но Наполеон не стал его слушать. Сам он достиг берега
незадолго до полуночи. К счастью для него, армия дошла до Александрии, не встретив
сопротивления, и даже здесь обветшавшие стены и крошечный гарнизон смогли лишь
ненадолго отсрочить неизбежное. Весь город являл собой картину полнейшего упадка, его
население сократилось с 300 000 человек, каким оно было во времена римлян, до 6 000 —
цифры, навевающей печаль и уныние. За исключением колонны Помпея, не имевшей
никакого отношения к Помпею, и «Иглы Клеопатры» (также никак не связанной с
Клеопатрой), ничто не напоминало о днях былой славы.294
Таким образом, взятие Александрии не составило трудностей для французской армии.
Июльская жара сильно измучила солдат, но люди, которые ожидали увидеть богатый и
великолепный город (и соответственно возможность пограбить), а нашли всего лишь
скопление зловонных лачуг, почувствовали себя не просто разочарованными, но и
преданными. Наполеон сказал им, что у них нет времени на мелкую рыбешку — необходимо
немедленно идти на Каир. Двигаясь вдоль западной части дельты Нила, французы без боя
захватили Розетту и 21 июля столкнулись с крупной армией мамлюков близ Эмбабеха, ниже
острова Гезира. Призыв Наполеона к солдатам: «Знайте, мои воины, что с вершин этих
пирамид сорок веков смотрят на вас!» — вошел в историю, но едва ли в нем была
необходимость — в битве у пирамид он одержал легкую победу. Хотя мамлюки сражались
доблестно, их сабли были бессильны против французских мушкетов. На следующий день
Бонапарт вступил в Каир — слабая компенсация его людям за Александрию, но едва ли vaut-
le-voyage.295
Тем временем Нельсон преследовал французские корабли по всему Средиземному
морю. Введенный в заблуждение данными, полученными от моряков с генуэзского судна, о
том, что Бонапарт покинул Мальту 16 июня, то есть на три дня раньше, чем в
действительности, он устремился к Александрии. Там, не обнаружив, к своему удивлению,
французского флота, Нельсон 29 июня вышел в море, чтобы вести поиск вдоль побережья
Сирии. Вследствие этой то ли оплошности, то ли неразберихи Нельсон возвратился к
берегам Египта только 1 августа, примерно в 14 ч 30 мин, и обнаружил 13 французских
линейных кораблей (сам он располагал 14) и четыре фрегата, которые вытянулись в
двухмильную линию в Абукирском заливе в устье Нила. Но до них оставалось еще девять
миль. Требовалось еще два часа, чтобы дойти до них, и немного более, чтобы правильно
выстроить корабли в линию для сражения. Ночные бои в эти дни — дело рискованное:
существовала опасность сесть на мель в незнакомых водах, но самое худшее — по ошибке
открыть огонь по своим. Даже лучшие адмиралы в таких условиях предпочли бы подождать
до утра. Однако Нельсон, видя, что французский флот не готов к бою и что дует

англичане не очистили Мальту немедленно, а англичане выразили обеспокоенность в связи с тем, что он
продолжал оккупировать Пьемонт, Эльбу, Парму и Пьяченцу.

294 В действительности эта колонна датируется эпохой Диоклетиана, концом III столетия. Обелиск,
относимый учеными к годам царствования Тутмоса III, примерно за 1500 лет до времени Клеопатры, был
подарен британскому правительству Мухаммедом Али в 1819 г., но прибыл в Лондон только в 1878 г.

295 Легкая прогулка (фр.).

благоприятный северо-западный ветер, решил атаковать немедленно. Он отправил четыре
корабля к берегу, чтобы они шли вдоль линии французских кораблей, в то время как сам на
своем флагмане «Авангард» повел параллельную атаку с внешней стороны. Каждое
вражеское судно подвергалось обстрелу одновременно с двух сторон. Было около шести
часов вечера; разгоревшееся сражение продолжалось всю ночь. К рассвету все французские
корабли, за исключением четырех, были потоплены или захвачены, включая и флагман
«Ориент», на котором от попадания ядра погиб адмирал Брюэ. Судно пошло ко дну
Абукирского залива вместе со всеми сокровищами, награбленными во дворцах и церквах
Мальты.
Сражение на Ниле, как его называют, было одной из величайших побед за всю карьеру
Нельсона.296 Он не только разгромил французский флот, но и отрезал Наполеона от Франции,
обратив в прах все его планы завоевания Ближнего Востока. Победа при Абукире серьезно
повлияла на настроение французов — но, очевидно, не Бонапарта. Еще не остыли
корабельные орудия, а Наполеон уже занялся превращением Египта в свою стратегическую
базу. Он рассчитывал в течение нескольких месяцев завершить подготовку к тому, чтобы
добраться до Индии и нанести там удар англичанам. Бонапарт разработал новую и более
эффективную административную и налоговую систему, установил земельные кадастры,
велел создать больницы, заняться улучшением санитарных условий и освещать улицы.
Ученые и инженеры, которых он взял с собой, занялись решением таких проблем, как
очистка воды в Ниле и производство пороха на месте.
В чем ему не удалось достичь успеха, так это в том (и неудивительно!), чтобы добиться
поддержки и доверия египтян. Наполеон делал все от него зависящее, используя всякую
возможность, чтобы продемонстрировать свое почтение к исламу. Он даже выпустил
«Воззвание к народу Египта», в котором, как ему казалось, пошел еще дальше:

«Я более, чем любой из мамлюков, поклоняюсь Богу, чту пророка и великий

Коран…
О вы, шейхи, судьи, имамы, я говорю, что французы также истинные
мусульмане…»

Однако фактом остается то, что его люди жили за счет египтян и вели себя в их стране
как господа. Постоянно вспыхивали незначительные неповиновения и протесты,
происходили нападения на изолированные французские гарнизоны и отдельных французов
на улицах. Более серьезное восстание, происшедшее в октябре, было жестоко подавлено —
3000 египтян погибло, а целый квартал аль-Хасар, включая мечети, подвергся разграблению.
Наполеон издал постановление, что всякий египтянин, у которого найдут огнестрельное
оружие, будет обезглавлен, а тело его сброшено в Нил. Неудивительно, что чем дольше
продолжалась оккупация, тем большую ненависть она вызывала.
За границами Египта тем временем тоже собирались враги. 2 сентября 1798 г. турецкий
султан Селим III объявил войну Франции, и турецкий наместник Сирии Джезар-паша 297
начал собирать армию. Он мог без труда начать марш на юг, затем пересечь Синайский
полуостров и вторгнуться в Египет с востока. Еще хуже было бы, если бы он смог на
английских кораблях достичь дельты Нила. Не желая позволить этим угрозам стать
реальностью, Наполеон решил нанести удар первым и уничтожить армию Джезара раньше,
чем она закончит формироваться. В начале февраля 1799 г. во главе своих войск он пересек
пустыни Синайского полуострова и вторгся в Палестину. 7 марта пала Яффа; 2000 турок и
палестинцев были преданы мечу, 2000 других отведены к морю и расстреляны. Стремясь

296 В своих донесениях Нельсон сообщал, что сражение произошло недалеко от устья Нила (у Розетты), и
это не совсем верное название закрепилось за ним. Более правильно было бы его называть сражением при
Абукире. (В российской литературе эта битва именно так и называется. — Примеч. пер. )

297 «Мясник».
поддержать свою репутацию после всех этих жестокостей, командующий посетил госпиталь
для зачумленных и, как сообщают, был настолько неосторожен, что лично относил жертв
чумы к их могилам. Он не заразился; однако этот поступок, как представляется, не особенно
улучшил его репутацию.
Следующей его целью стала Акра, но она была хорошо укреплена, ее защищал сильный
гарнизон. Турецкий комендант также получил помощь от английского флота под
руководством коммодора сэра Сиднея Смита, сорвиголовы, известного своим бегством из
тюрьмы Тампль в Париже во времена революции. Смит привез с собой своего друга,
полковника Филиппо, военного инженера, который учился в Эколь Милитер вместе с
Бонапартом и мог оказать неоценимые услуги в деле обороны города. Два месяца
французские войска осаждали Акру; к счастью, однако, Смит сумел захватить восемь
канонерских лодок, везших осадную артиллерию, припасы и амуницию. У Наполеона были
только полевые пушки, и 25 апреля он смог доставить шесть тяжелых орудий из Яффы. 10
мая начался решающий штурм. Как и предшествующие, он был отбит с большими потерями
для нападавших, и не оставалось иного выхода, кроме отступления. К этому времени чума
стала распространяться и в войсках; Наполеон пытался бороться с ней, убивая больных
повышенными дозами опиума, но главный врач армии решительно отказался делать это.
Сотни носилок, на которых переносили больных и раненых, серьезно замедляли темпы
продвижения; наконец измученные люди добрели до Каира.
Как обычно, Наполеон сделал все возможное, чтобы представить поражение как
победу. По Каиру провели толпы турецких пленных, гордо продемонстрировали
захваченные турецкие флаги. Уцелевшие солдаты, как могли, привели себя в порядок и
триумфальным маршем прошли по городу, а 25 июля легко разделались с турецким войском,
которое при поддержке англичан высадилось у Абукира. Но никто — и менее всего египтяне
— не обманывался по поводу происходившего. Ближневосточная экспедиция потерпела
провал и мало способствовала улучшению репутации Наполеона. Его также беспокоили
сообщения из Европы о том, что там вновь началась война, что Цизальпинская республика,
которую он создал два года назад, оккупирована австрийцами, что русская армия наступает и
ситуация в самой Франции вновь стала критической. В первый раз за свою карьеру (но
отнюдь не в последний) он оставил армию и отправился домой — в пять часов утра 22
августа 1799 г. тихо выскользнул из лагеря и отплыл во Францию. Даже его преемник на
посту командующего Жан Батист Клебер узнал о его отъезде, когда тот уже был далеко.

В Париже в результате coup d’etat298 30 прериаля VII года республики (18 июня 1799 г.)
умеренные оказались изгнаны из Директории, и в ее состав вошли люди, которых в целом
считали якобинскими экстремистами. Однако смятение продолжалось, и один из новых
директоров, Эмманюэль Сийес, заявил, что только военная диктатура способна
предотвратить восстановление монархии. «Я ищу саблю», — сказал он. Таковая вскоре
нашлась, и с момента, когда Наполеон прибыл в Париж (14 октября), почти чудом избежав
встречи с английскими кораблями, он и Сийес начали планировать собственный coup.
Переворот состоялся 18–19 брюмера (9—10 ноября): упразднили Директорию и установили
новый режим, так называемый консулат. Формально речь шла о трех консулах, но
фактически только об одном, Наполеоне Бонапарте, отныне повелителе Франции.
Всю зиму он занимался реорганизацией армии и подготовкой к кампании против
главного из оставшихся противников, Австрии (Россия к тому времени вышла из
антифранцузской коалиции). В тот момент австрийцы осаждали Геную, столицу
Лигурийской республики, одного из недолговечных творений Бонапарта. Сам он должен был
выступить на юг из Парижа и направиться в долину Роны; Наполеон повернул на восток и
перешел со своими людьми перевал Большой Сен-Бернар до того, как начали таять снега,
появившись в Италии в тылу австрийской армии и застав ее врасплох. Австрийскому

298 Переворот (фр.).

генералу Михаэлю фон Меласу ничего не оставалось делать, кроме как отступить от Генуи и
перегруппироваться, сконцентрировав все силы близ Алессандрии. Наполеон последовал за
ними и вечером 13 июня 1800 г. столкнулся с неприятелем у деревни — на деле это была нее
более чем маленькая ферма — Маренго, примерно в двух с половиной милях к юго-востоку
от названного города.
Последовавшее за этим сражение могло стать концом карьеры Наполеона. Мелас не
ожидал, что его атакуют; следующим утром примерно с тридцатиоднотысячной армией
ударил на двадцатитрехтысячную французскую, безжалостно расстреливая ее из
восьмидесяти орудий в течение пяти часов. Вскоре после полудня французы дрогнули. Им
пришлось отступать примерно четыре мили до деревни Сан-Джулиано. Победа австрийцев
казалась бесспорной, однако довольно странно, что преследование французов велось
медленно и вяло, — вероятно, потому, что семидесятиоднолетний Мелас уехал в
Алессандрию, передав командование какому-то из менее способных подчиненных. Наполеон
перегруппировался и получил сильное подкрепление, которое генерал Луи Дезе чрезвычайно
удачно привел с юго-востока. Когда наступил вечер, он начал контратаку. Дезе погиб почти
сразу, но 6000 его людей, еще не утомленных боем, вдохнули энергию в солдат Наполеона, и
к полуночи австрийцы обратились в бегство. Когда битва закончилась, их потери составили
9500 человек, французов — менее 6000.299
Теперь у Меласа не было иного выхода, кроме как уступить, отведя войска к востоку от
реки Минчо и северу от По, предоставив французам полный контроль над долиной По
вплоть до самой Адидже. Наполеон, чья репутация не пострадала, несмотря на то что победа
носила ограниченный характер, возвратился в Париж, где принял гражданскую и военную
власть. В 1801 г. Австрия была вынуждена подписать Люневильский мирный договор, по
которому Франция возвращала себе старые границы, которые Юлий Цезарь установил по
Рейну, Альпам и Пиренеям.
Звезда Наполеона сияла высоко в небесах — и продолжала подниматься еще выше.

Глава XXII
НЕАПОЛИТАНСКИЙ АНТРАКТ
Новость о победе Нельсона на Ниле была встречена в Англии с восторгом, но в
Неаполе, вероятно, радовались еще больше. Неаполитанский король Фердинанд IV 300 взошел
на трон в возрасте восьми лет. Он и его супруга королева Мария Каролина — дочь
австрийской императрицы Марии Терезы и старшая сестра несчастной Марии Антуанетты
— мало подходили друг другу. Фердинанд — всем известный под прозвищем «король-
мерзавец», «король-лаццароне», неразвитый невежа, интересовался только охотой и разного
рода грубыми забавами; природа не дала ему ни капли чувства собственного достоинства, и
он мог похвастать тем, что за всю жизнь не прочел ни одной книги. Королева по сравнению с
ним была интеллектуально развита, весьма чувствительно относилась к сану, но вместе с тем
проявляла удивительную терпимость по отношению к своему невыносимому мужу 301,
которому родила восемнадцать детей. Хотя в тот момент, когда она вышла замуж, ей
исполнилось всего шестнадцать лет, вскоре она уже фактически сама правила королевством,

299 Весть о победе Наполеона при Маренго пришла в Рим через несколько часов после сообщения о его
разгроме. Неожиданный переход от ликования к печали является дополнительным мотивом второго действия
оперы Джакомо Пуччини «Тоска».

300 Если считать сицилийских королей, то он был Фердинандом III, при этом он являлся Фердинандом I в
Королевстве обеих Сицилий. Историк и его читатели должны быть весьма осторожны.

301 «Er ist ein recht guter Narr» («Он честный, хороший дурак»), — заметила она своему брату, императору
Иосифу, когда тот приехал в Неаполь. Иосиф оставил весьма живой отчет о своем визите. (См.: Acton Н. The
Bourbons of Naples. London, 1957. P. 135–149.)
причем проводимая ею внешняя политика диктовалась присущим ей — и понятным —
отвращением к Французской революции и всему, за что стояли ее деятели.
Еще с 1797 г. для Марии Каролины, ее подданных и даже короля Фердинанда
намерения французов относительно Южной Италии были слишком очевидны. 22 декабря
того же года в Риме местные якобинцы устроили вооруженную демонстрацию против папы,
в ходе которой папский капрал застрелил двадцатисемилетнего французского офицера по
имени Леонар Дюфо. французский посол, старший брат Наполеона Жозеф, отказался
выслушать объяснения Ватикана и сообщил Директории, что попы убили одного из
блистательных молодых генералов его страны. В результате генерал Луи Бертье получил
приказ начать наступление на Рим. Он не встретил сопротивления и 10 февраля 1798 г. занял
город. Через пять дней на Форуме провозгласили новую республику. С восьмидесятилетним
папой Пием VI обошлись отвратительно — с его пальцев сорвали кольца и препроводили во
Францию, где несчастный умер в Балансе в августе 1799 г.302
Что оставалось делать Неаполю? Теперь французы стояли буквально у них на пороге;
что могло помешать им перейти границу и кто смог бы их остановить, если они сделают это?
Когда Наполеон в июне 1798 г. занял Мальту, угроза приобрела еще более зловещие
очертания. Неудивительно, что неаполитанцы возрадовались, услышав новости о битве на
Ниле. Когда же Нельсон лично прибыл на своем флагмане «Авангард» ближе к концу
сентября, его встретили как героя — в Палаццо Сесса 29-го числа британский министр сэр
Уильям Гамильтон и его жена Эмма дали великолепный банкет на 1800 человек в честь его
сорокалетия. Но банкет не слишком обрадовал Нельсона. На следующее утро он писал лорду
Сент-Винсенту:

«Я надеюсь, мой лорд, что не пройдет и недели, как мы выйдем в море. Я

очень нездоров, а жалкое поведение здешнего двора вряд ли смягчит мое
раздражение. Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и мерзавцев. Остаюсь и проч.».

Действительно, следующие три месяца оказались сплошным кошмаром. Австрийский

фельдмаршал барон Карл Макк фон Лейбрих прибыл в начале октября, чтобы принять
командование над неаполитанской армией численностью в 50 000 человек, которые в
должный срок двинулись к северу (среди них находился и дрожащий король). Не стоит и
говорить, что они были совершенно неспособны остановить продвижение французов; с
течением времени все больше и больше солдат и офицеров избавлялось от формы и
отправлялось домой (в начале декабря дезертирство достигло апогея). Королева, которая ни
на минуту не забывала об ужасной участи, постигшей ее сестру, несколько раз писала леди
Гамильтон, жалуясь на их трусость, но когда в какой-то момент дезертировал и ее муж,
письма на эту тему перестали поступать. 18 декабря пришла депеша от павшего духом
Макка, который признавался, что его армия, еще не давшая ни одного сражения, отступает
по всему фронту, и заклинал их величества отбыть, пока еще есть время. «Я не знаю, —
писал Нельсон посланнику, находившемуся в Константинополе, — не будет ли вся
королевская семья и 3000 неаполитанских беженцев под защитой королевского флага в эту
ночь».
И так оно и случилось, хотя из-за ужасной погоды и столь характерной для
неаполитанцев неразберихи «Авангард» покинул Неаполь только вечером 23-го числа. В
рождественский вечер Нельсон записывал, что «дул такой сильный ветер, какого я не помню
с тех пор, как впервые вышел в море». На борту началась всеобщая паника. Из
высокопоставленных пассажиров только Эмма Гамильтон сохраняла присутствие духа. Сэра
Уильяма нашли в его каюте, причем в каждой руке он держал по пистолету — ибо, как он
объяснил своей жене, не желал погибнуть, когда в глотке у него будет «буль-буль-булькать
соленая вода». Маленький шестилетний принц Альберт умер от истощения на руках у Эммы;
302 Впоследствии его тело эксгумировали и перевезли в Рим, где Кановa создал для него великолепную
усыпальницу.
26 декабря, в два часа ночи, судно наконец бросило якорь в гавани Палермо и через
несколько часов его сицилианское величество торжественно въехал во вторую столицу
своего королевства.
Король и королева разместились с доступным на тот момент комфортом в обиталище,
сошедшем за королевский дворец. Тем временем Нельсон поселился с Гамильтонами. Он
невероятно устал и еще не исцелился от раны в голову, полученной в заливе Абукир;
находился в ссоре с адмиралтейством, и вдобавок у него возникли серьезные основания для
беспокойства в части отношений с женой. Он отчаянно нуждался в эмоциональной
поддержке и получил ее от Эммы Гамильтон. Продолжительный опыт куртизанки, которым
она обладала, довершил остальное. Именно на Сицилии начался их знаменитый роман.
Когда в середине января в Неаполь прибыли французские войска под командованием
генерала Жана Этьена Шампионе, то обнаружили, что присутствие духа у населения куда
выше, чем у армии. Толпа — так называемые лаццарони — была готова бороться с
интервентами не на жизнь, а на смерть, и три дня подряд шли ожесточенные уличные бои. В
конец концов лаццарони, конечно, вынуждены были сдаться, но не прежде, чем взяли
штурмом и разгромили королевский дворец. Они сделали это сознательно. Разве король не
покинул их? И кроме того, разве он не предпочел бы, чтобы его сокровища достались
собственным подданным, а не врагам-французам? Когда мир наконец был восстановлен,
французский офицер заметил, что если бы здесь появился сам Бонапарт, то он, вероятно, не
оставил бы от города камня на камне, и что это просто счастье, что Шампионе — умеренный
и гуманный человек. Тихо и дипломатично он создал так называемую Партенопейскую 303
республику по модели, порожденной Французской революцией. Ее официально
провозгласили 23 января 1799 г., и некоторые итальянцы выразили лояльность к ней, хотя
всем было совершенно ясно, что она возникла в результате завоевания и что единственная
гарантия ее существования — французская оккупационная армия.

Для королевы Марии Каролины жизнь на Сицилии была «хуже смерти». По ее мнению,
она и муж оказались обесчещены и опозорены. Зима 1798/99 г. выдалась промозглая; на
земле лежал снег (редкое явление в Палермо), а в королевских апартаментах не было ни
каминов, ни даже ковров. Новости о разграблении королевского дворца в Неаполе стали для
нее причиной глубоких страданий. Возможно, хуже всего было то, что муж ополчился на
нее: проклинал за то, что она заставила его участвовать в этой постыдной кампании и
навязала ему ни на что не годного генерала Макка, — но она по-прежнему сохраняла
твердость духа; она мечтала лишь о контрреволюции и с энтузиазмом приветствовала
предложение организовать подобную операцию, несмотря на тот факт, что оно поступило от
самого невероятного источника.
Кардиналу Фабрицио Руффо было уже 60 лет. Он занимал пост казначея при папе Пии
VI, но в Риме все предложенные им реформы были отвергнуты как слишком радикальные. В
результате он удалился в Неаполь, откуда в свое время последовал за двором в Палермо.
Теперь он предложил организовать высадку в своей родной Калабрии, прежде всего для
того, чтобы защитить ее от дальнейшего продвижения французов, а также от итальянского
республиканизма, а в конечном итоге — для восстановления власти короля над Неаполем.
Он подчеркивал, что задуманное явится не менее чем Крестовым походом; он-де нисколько
не сомневается, что все его соотечественники-калабрийцы сплотятся вокруг креста.
Руффо высадился с восемью товарищами, как и планировал, 8 февраля. К нему тут же
присоединились 80 вооруженных лаццарони, и к концу месяца число бойцов «Христианской
армии Святой веры» возросло до 17 000. Кардинал был прирожденным лидером и быстро
завоевал их любовь и доверие; в 1799 г., писал его секретарь и биограф Саккинелли, «даже
самый нищий крестьянин в Калабрии держал с одной стороны постели распятие, а с другой
— ружье». 1 марта кардинал смог учредить свою штаб-квартиру в стратегически важном

303 Партенопеей называлось раннегреческое поселение VI в. до н. э. на месте Неаполя.

городе Монтелеоне. Затем последовал Катанцаро, за ним — Котроне. Правда, у него
возникли сложности. Его армия разваливалась на глазах; в ней полностью отсутствовала
дисциплина; его «крестоносцы» вели себя не лучше своих средневековых предшественников
— Котроне, к примеру, подвергся разграблению, от которого так и не смог оправиться.
Подобные зверства не могли не повредить его репутации, хотя он сам был мягким и
милосердным человеком и всегда предпочитал мирное урегулирование насилию. Но данный
им импульс породил движение, которое невозможно было остановить; в то же время его
успех воодушевил участников других подобных движений в Южной Италии. Сам он, заняв
всю Калабрию, двинулся на запад, в Апулию, где действовал столь же успешно. К началу
июня он оказался перед воротами Неаполя — люди в городе в тот момент уже находились на
грани голода, так как британский флот под командованием контр-адмирала сэра Томаса
Траубриджа блокировал залив.
11 июня, услышав о приближении кардинала, жители Неаполя подняли открытое
восстание. По всему городу шли бои. Доведенные до отчаяния отсутствием пищи,
подвергавшиеся безжалостному обстрелу французскими войсками из замков Сант-Эльмо,
Нуово и Ово, лаццарони набрасывались на каждого якобинца, которого могли схватить, с
разнузданной бесчеловечностью. Сохранились сообщения о событиях, свидетельствующие о
невероятных жестокостях: расчленении тел и каннибализме; о том, как по нескольку голов
насаживали на пики и расхаживали с ними как на параде или играли ими как в футбол; о том,
как женщин, заподозренных в якобинстве, подвергали ужасающим унижениям.
Перепуганный кардинал делал все, что мог, но многие из его людей с удовольствием
купались в потоках крови. В любом случае против разгула толпы он был бессилен.
Разрушительная оргия продолжалась неделю. Переговоры серьезно замедлял тот факт, что
командующие в трех замках не могли сообщаться между собой, и лишь 19-го числа
французы формально капитулировали — только Сант-Эльмо продолжал держаться. Но даже
тут не обошлось без проблем: король и королева — и, конечно, Гамильтоны — настаивали
на том, что милосердие нельзя проявлять ни к кому из якобинцев, тогда как Руффо и его
друзья совершенно отчетливо видели опасность, связанную с возвращением домой
королевской четы, думавшей лишь о мести.
Нельсон, как ни жаль, принял сторону монархии, что вполне объяснимо. Он проявлял
полнейшую наивность, когда дело касалось политики; его представление о ситуации в
Неаполе ограничивалось теми — в высшей степени тенденциозными — мнениями, которые
он позаимствовал у короля, королевы и Гамильтонов. Он не знал ни слова на чужих языках;
будучи практичным человеком и принадлежа к правому крылу английских протестантов, он
не доверял кардиналу и по прибытии в Неаполь отклонил его предложения, настаивая — как
настаивали и его друзья — на безоговорочной капитуляции. Около 1500 восставших,
которых Руффо спас от толпы и которых приютил в муниципальных зернохранилищах,
вышли наружу в соответствии с условиями сдачи, ожидая, что их под охраной проводят по
домам. По приказу нового роялистского правительства они были схвачены, и многих из них
казнили. Лежит ли на Нельсоне вина за то, что он их предал? Вероятно, нет. Все, что мы
знаем о его личности, заставляет нас предположить, что сознательно он никогда бы не
сделал ничего подобного. Однако влияние Гамильтонов являлось определяющим, и он
всегда принимал их точку зрения.304
Его также упрекали — с куда бо льшими основаниями — за то, как он обошелся с
коммодоре Франческо Караччиоло, бывшим командующим неаполитанского флота,
перешедшим на сторону республиканцев. Караччиоло, скрывавшегося переодетым в течение
десяти дней, нашли прячущимся в колодце и привели к Нельсону на «Фудройен». В десять
часов утра 30 июня началось слушание его дела военным трибуналом; в полдень его
признали виновным в государственной измене и приговорили к смерти; в пять часов дня

304 Тем самым автор фактически признает, что ответственность за вероломную расправу с восставшими
Нельсон все-таки несет, ибо никто не заставлял его соглашаться с Гамильтонами. — Примеч. пер.
повесили на нок-рее. Здесь его тело оставалось до захода солнца (стояла середина лета),
когда веревку перерезали, и оно упало в море. Ему не разрешили привести свидетелей,
которые высказались бы в его защиту, не позвали священника, который выслушал бы его
последнюю исповедь. На просьбу о казни через расстрел, а не через повешение, ему
ответили решительным отказом. Пусть он совершил предательство, но все же заслуживал
лучшей участи. Почему Нельсон допустил это? Просто из-за своей страстной влюбленности
в Эмму. Когда под ногами его качалась корабельная палуба, а вокруг простирался океан, он
был непобедим, не совершал промахов, на суше же оказывался буквально вне своей стихии,
а в руках возлюбленной вел себя почти как ребенок.
Оставив Марию Каролину в Палермо, король вернулся в Неаполь в начале июля, но не
задержался там надолго. Хотя его правление продолжалось уже сорок лет, он до сих пор
никогда не верил, что в городе у него есть враги; теперь же он знал, что они есть, и это
потрясло его до глубины души. Отныне он предпочитал искать убежища в Палермо, где мог
по-прежнему тешить себя ложными мыслями о своей популярности. 8 августа он отправился
вместе с Нельсоном на «Фудройене» обратно в Палермскую гавань. Королева поднялась на
борт, и они вместе торжественно сошли с корабля под гром салюта из двадцати одного
орудия, а затем с помпой проследовали в собор, дабы прослушать молитву.
Для Фердинанда и Марии Каролины, для Гамильтонов и Нельсона жизнь шла во
многом так же, как и раньше, за исключением того, что теперь у них не было бесспорных
оснований оставаться в Палермо. Королева тосковала по Неаполю; с другой стороны, король
растравлял свои душевные раны, полученные там, до тех пор пока неприязнь не уступила
место ненависти. Он заявил, что никогда добровольно не вернется назад. Гамильтонов, хотя
они и советовали возвратиться, считая, что это будет полезно с политической точки зрения,
на самом деле полностью устраивало их нынешнее местонахождение. Сэр Уильям,
аккредитованный при дворе Фердинанда, получил приказ оставаться с ним, а Неаполь
вполне мог вызывать у него неприятные воспоминания, так как его вторая коллекция
греческих ваз погибла во время кораблекрушения в августе 1798 г.
Самая печальная судьба выпала на долю Нельсона. Он оставался на берегу в Палермо
до июня 1800 г., в течение десяти месяцев; за это время безрассудная страсть к Эмме не
только повлекла угасание его боевого духа, но и, кажется, нанесла удар по его совести и
чувству долга. Первую половину этого периода он занимал пост главнокомандующего в
Средиземном море, но переложил практически всю ответственность на своих подчиненных.
Он не оказался на месте, чтобы остановить Наполеона Бонапарте, когда тот ускользнул из
Египта; если бы он предпринял необходимые усилия и добился успеха, история человечества
могла бы пойти совершенно по-другому. Товарищи беспокоились за него все более и более;
тревожные сообщения даже достигли Лондона, где адмиралтейство начало терять терпение и
первый лорд Спенсер чуть не сместил его с поста командующего. В январе 1800 г. его
начальник, лорд Кейт, вернулся к исполнению своих обязанностей и приказал Нельсону
присоединиться к нему, дабы проинспектировать блокаду Мальты. Однако адмирал почти
сразу же возвратился в Палермо, где Эмма — к тому моменту уже беременная — прилюдно
встретила его с распростертыми объятиями.
Он и Гамильтоны вернулись на Мальту в апреле 1800 г., хотя их вояж более напоминал
круиз, предпринятый ради развлечения, нежели серьезную военно-морскую инспекцию. В
этот момент сэр Уильям получил отзывные грамоты, и вследствие этого в июле все трое
наконец отплыли в Англию (так как Кейт отказался дать Нельсону линейный корабль, он
самовольно забрал суда из тех, что осуществляли блокаду Мальты). В самом начале
путешествия к ним присоединилась королева Мария Каролина, собравшаяся повидать своих
родственников в Вене. Они высадили ее в Ливорно, где случайно встретились с генералом
сэром Джоном Муром, направлявшимся в Египет. «В самом деле, печально, — заметил
он, — видеть храброго и достойного человека, имеющего большие заслуги перед родиной,
одурманенным столь ничтожной особой».
В конце концов Гамильтоны поселились в Лондоне, где в январе следующего года
родилась дочь Нельсона Горация. В тот же самый день его назначили заместителем
главнокомандующего Балтийским флотом, и весьма вероятно, что это назначение спасло ему
карьеру и репутацию.

Глава XXIII
ЕГИПЕТ ПОСЛЕ НАПОЛЕОНА
Когда Наполеон так постыдно бежал из Египта в августе 1799 г., он оставил своего
преемника Клебера в тяжелейшем положении — и в страшной ярости. Боевой дух армии
после долгой и безуспешной сирийской экспедиции упал низко, как никогда. Многие
солдаты болели, продовольствия не хватало, а питьевой воды и подавно. Однако Клебер
сумел договориться о перемирии с сэром Сиднеем Смитом, по условиям которого его армия
возвращалась во Францию за счет султана и его союзников. Это казалось слишком хорошим
исходом, чтобы быть правдой, поскольку обе стороны откровенно не выполняли приказов.
Клебер прекрасно знал, что первый консул дал ясные инструкции, согласно которым армия
должна была оставаться в Египте до тех пор, пока не будет подписан общий мирный
договор, тогда как Смит, отчаявшись выдворить французов из страны, также
проигнорировал столь же четкий приказ из Лондона — не принимать капитуляцию
французских войск иначе как на условиях объявления их солдат военнопленными.
Неудивительно, что английский командующий в Средиземном море лорд Кейт
категорически отказался утверждать документ.
Тем временем турецкие янычары были уже на марше. У Клебера не оставалось иного
выхода, кроме как привести своих людей в боевую готовность, и он показал, что его войска
способны еще на многое. 20 марта 1800 г. он разгромил турок при Гелиополе, а через месяц
принял капитуляцию каирского гарнизона. К тому времени английское правительство
решило наконец ратифицировать перемирие, заключенное Смитом, однако эти последние
успехи вызвали разного рода осложнения. Как бы ни страдала французская армия от
болезней и ностальгии, она находилась в крепких руках. Для большинства ее высших
командиров вопрос об эвакуации больше и не стоял. Одним из немногих, кто до сих пор в
этом по-прежнему сомневался, оставался сам Клебер, но 14 июня, в самый день битвы при
Маренго, он был убит в Каире мусульманским фанатиком. Его преемником стал надутый и
толстый генерал Жак — он предпочитал называть себя Абдулла — Мену. Мену недавно
принял ислам для того, чтобы насладиться обществом своей жены-египтянки, дочери
содержателя купальни в Розетте, городе, где он незадолго до этого начальствовал. Хотя
Мену был храбрым (но не до безрассудства) и не лишенным ума человеком, он не умел
принимать соответствовавшие ситуации решения и, коротко говоря, выглядел несколько
смешным, что не слишком помогало ему в его новой роли.
Разделавшись с Австрией, Наполеон обратил свой взор к Нилу. «Теперь главное —
Египет, — писал он брату Люсьену в декабре 1800 г., — …вдохновить войска на то, чтобы
они осознали важность своей миссии». Египет был плацдармом, трамплином, воротами на
Восток. Ожила старая мечта о славной экспедиции от Суэца, в ходе которой будет
преодолено Красное море, а затем, возможно, в течение одной кампании удастся навсегда
изгнать англичан из Индии. Он, Наполеон, станет повелителем могущественной восточной
державы, современным Александром Великим.
Тем временем в Англии та же мечта обрела форму кошмара, и здесь были такие, кто
воспринимал эту угрозу всерьез. В их число входил и глава военного департамента Генри
Дандас, суровый шотландский законовед, о котором его шеф Уильям Питт сказал, что «в
парламенте, возможно, есть люди, которые способны сравняться с ним… в столь
всесторонних познаниях в истории Индии, но никто не превосходит его в них». Дандас
считал само собой разумеющимся, что разрешить ситуацию может только превентивный
удар, и для нанесения такового предлагал направить английский корпус численностью 22
000 человек под командованием своего родственника и друга шотландского генерала сэра
Ральфа Эйберкромби, находившегося тогда в Гибралтаре. Целью этой экспедиции должна
была стать не оккупация Египта, но полное изгнание оттуда французов. Дандасу пришлось
потратить немало сил, чтобы убедить некоторых из своих коллег — сам король Георг III,
слишком хорошо помня войну в Америке четверть века назад, мрачно предрекал, что всякая
армия, отправленная в Египет, погибнет от голода и болезней или и от того и от другого,  —
но по крайней мере при активной поддержке Питта решение было принято.
Эйберкромби шел шестьдесят седьмой год. Он отличался безукоризненной
порядочностью и потому отказался от пэрства и земельных пожалований в Вест-Индии. Он
отказался от командования в Ирландии по принципиальным соображениям и сумел избежать
службы в Америке, поскольку сочувствовал восставшим. Однако он воевал в Бельгии,
Нидерландах и Карибском море, где в 1796 г. руководил самым крупным экспедиционным
корпусом из всех когда-либо посылавшихся за границу и, несмотря на страшную эпидемию
малярии и желтой лихорадки, очистил от французов несколько важных островов, в том числе
и Тринидад. Его недавняя операция — попытка в октябре 1800 г. уничтожить испанский
флот и арсенал в Кадисе — потерпела фиаско: английские войска были разбиты еще во
время высадки. Однако главная ответственность лежала на его начальнике лорде Кейте, а
неожиданная буря, достигшая почти тропической силы, довершила остальное. Эйберкромби
вернулся в Гибралтар сильно уязвленным, но на карьере его это не сказалось.
Он, естественно, рассчитывал на то, что предстоящая египетская экспедиция
восстановит его репутацию, но не строил иллюзий относительно связанных с ней
трудностей. Не было повозок и вьючных животных, не хватало кавалерии и, еще больше,
артиллерийской обслуги. Не было даже ни одной карты тех краев, хотя французы благодаря
профессионализму своих топографов имели их уже целую кипу. Еще одной проблемой могла
стать вода. Англичане обычно зависели в вопросах снабжения от флота. Теоретически они
могли получить большую помощь от турецкой армии, однако генерал-майор Джон Мур,
которого он отправил для уточнения деталей в османскую ставку в Яффе, возвратился с
ответом, что турки сами испытывают нехватку продовольствия, что у них отсутствует всякая
дисциплина и что ими командует старый одноглазый великий визирь, явно не годившийся
для этой роли ни как организатор, ни как военачальник. Лучше уж англичанам действовать
самостоятельно.
Объединенные морские и сухопутные силы собрались в течение зимы 1800/01 г. в
Мраморном море у побережья Малой Азии. На рассвете 22 января адмирал лорд Кейт отдал
приказ поднять якоря, и следующие десять часов не менее 175 судов, составлявших
английский флот, один за другим выходили из бухты. «Никогда честь британского оружия
не оказывалась поставлена на карту так, как теперь, — писал сын Эйберкромби Роберт с
борта корабля „Кент“, — но никогда и не собиралось так много англичан, которым было бы
суждено продемонстрировать собственное бесстрашие и мужество их страны».

2 марта 1801 г. флот вошел в Абукирскую бухту, но теперь погода испортилась, а ведь
неделей раньше море было достаточно спокойно, чтобы производить общую высадку.
Благодаря усердным тренировкам в Мраморном море все произошло 8 марта в течение
одного дня. Высадилось 13 000 пехотинцев, 1000 всадников и 600 артиллеристов. Французы
ожидали их, но Мену, продолжавший думать, что высадка в Абукирской бухте является не
более чем диверсией, удерживал основную часть армии в резерве в Александрии и отправил
своего подчиненного, генерала Луи Фриана, всего с 2000 человек для противодействия
вторгшимся. Фриан, имевший в своем распоряжении три тяжелых орудия, считал, что
сможет справиться с потрепанной флотилией шлюпок и кучками людей, которые боролись с
волнами изо всех сил, но интенсивная тренировка, которую проходили английские войска в
Мраморном море, не прошла даром. Не обращая внимания на огонь французов, Мур
бесстрашно повел солдат словно на параде; те быстро выстроились в линию, примкнули
штыки и зарядили ружья. Французы, безнадежно уступавшие врагу по численности,
обратились в бегство.
 Несмотря на это, потери англичан в то утро оказались достаточно тяжелыми. Армия
потеряла 625 человек и примерно 100 лодок. Противник понес несколько меньший урон,
однако результат сражения сомнений не оставлял. Это был наиболее наглядный успех в
борьбе с французами, который кто-либо мог припомнить, и стойкость и отвага британских
солдат под огнем оказались выше всех похвал. Они овладели — ценой героических усилий
— первым плацдармом в Египте. Боевой дух войск повысился, и они с уверенностью
смотрели в будущее. Однако Эйберкромби, продвигаясь вниз по полуострову по
направлению к Александрии, предпочитал соблюдать величайшую осторожность. Он шел к
городу по незнакомой местности, и маловероятно, чтобы французы вновь допустили ту же
ошибку, что прежде. Его колонну атаковали 13 марта, а затем 18-го, но эти столкновения
представляли собой не более чем мелкие перестрелки. Только три дня спустя после второго
из упомянутых боев наступил момент истины.
Сражение близ Александрии началось на рассвете в субботу, 21 марта, и продлилось
четыре часа. Обе стороны сражались ожесточенно, их генералы — за исключением Мену —
подавали прекрасный пример своим людям. Один из них, французский генерал Франсуа
Ланус, погибший в бою в возрасте двадцати девяти лет, был, вероятно, самым храбрым из их
числа — но также и самым дальновидным. Когда Мену подъехал к нему, тот, уже умирая,
заметил, что он foutu305 — подобно всей египетской армии Мену. 306 Что касается англичан, то
Мур вновь оказался героем дня. В начале сражения его серьезно ранило в колено, и вскоре
после этого под ним убило лошадь, но и тогда он, по словам очевидца, продолжал сражаться
так, что «в это трудно поверить». Если же говорить о самом Эйберкромби, то вскоре после
начала боя он был ранен ружейной пулей в бедро. Врачи изумлялись тому, как он смог
передвигаться по полю боя. Только по окончании сражения генерал позволил уложить себя
на носилки. Один из младших офицеров взял солдатское одеяло и подложил под голову
командующему вместо подушки.
«Что это такое?» — проворчал генерал.
«Всего лишь солдатское одеяло», — отвечал офицер.
«Всего лишь солдатское одеяло? — переспросил тот. — Солдатское одеяло очень
важная вещь. Сейчас же верните его владельцу». Неделю спустя он скончался.
Его преемника, генерал-майора Джона Хели-Хатчинсона, в армии не любили столь же
сильно, сколь любили Эйберкромби — до такой степени, что группа старших офицеров
составила заговор для лишения его власти. Вероятно, они добились бы успеха, если бы не
противодействие со стороны еще не выздоровевшего Мура. Коллега Хели-Хатчинсона сэр
Генри Банбери, который хорошо знал его, писал: «Ему было 44 года, но выглядел он гораздо
старше, с жесткими чертами лица, обезображенного болезнью, чрезвычайно близорукий,
сутулый и сгибавшийся при ходьбе, совершенно не следивший за своей одеждой… Он
сторонился общества генералов, манеры его были неизящны, а характер вспыльчивый».
С самого начала генерал-майор проявил себя неуживчивым человеком. Англичане
одержали новую победу, убили и ранили 3000 французов, потеряв при этом 1400 своих, но
Александрия оставалась в руках неприятеля, удерживаемая не малым и деморализованным
гарнизоном, но основными силами французской армии в Египте, до сих пор более
многочисленной, чем британские экспедиционные силы, и возглавлявшейся командующим,
который не собирался отступать. Эту армию невозможно было уморить голодом — дорога
на запад была открыта. Не приходилось ожидать большой помощи от турок. Всегда
оставалась возможность, что французы возьмут инициативу на себя, однако Мену, судя по
всему, предпочитал выжидать.
Постепенно становилось ясно, что нужно как-то преодолеть эту патовую ситуацию, и
Хели-Хатчинсон наконец решил отправить небольшой отряд в два батальона при поддержке

305 Грубое «мне конец» (фр.).

306 См. Mackesy P. British Victory in Egypt, 1801, откуда взята большая часть материала для данной главы.
4000 недавно прибывших турок для нападения на Розетту у самого западного рукава дельты.
Экспедиция увенчалась успехом, гарнизон Форт-Жюльена307 сложил оружие 19 апреля, после
трехдневного сопротивления. Теперь путь для плавания английских судов по Нилу оказался
свободен, и появилась возможность осуществить более крупные операции на реке. С другой
стороны, такая операция привела бы к ослаблению английского гарнизона, который должен
был быть оставлен для блокирования Александрии, и, чтобы защитить его, а также
перерезать коммуникации армии Мену, Хели-Хатчинсон решил теперь затопить пересохшее
Мареотидское озеро к югу от города. Дамба была прорвана в двух местах, и воды
Абукирского озера полились десятифутовым водопадом, снеся 300 футов насыпи. Оставив
своего заместителя, генерала Эйра Кута, держать фронт перед Александрией, Хели-
Хатчинсон отправился 21 апреля в Розетту и 5 мая вышел к берегу реки у Каира.
Марш продолжался семь недель — за это время люди вымотались, многие из них
заболели дизентерией, им приходилось переносить 110-градусную температуру 308 днем и
чудовищных пауков и скорпионов ночью. По пути произошло несколько перестрелок с
французами, однако, к своему удивлению, англичане также неожиданно встретили турецкую
армию, которая, как бы это удивительно ни было, каким-то образом дошла из Яффы под
командованием одноглазого великого визиря, разбив по пути французский отряд. «Это была
худшая армия, которая когда-либо существовала, — писал Хели-Хатчинсон, — но как она ни
плоха, хоть как-то сражаться будет». 7 июня разразилась страшная песчаная буря, но когда
прояснилось, на горизонте показались пирамиды. К 21 июня подошел последний отряд, и
англичане вместе с турками окружили Каир. К несчастью, у Хели-Хатчинсона осталось 4000
боеспособных солдат. Гарнизон же Каира, по показаниям пленных, составлял примерно
5000, хотя боевой дух его, как говорили, оставлял желать много лучшего.
Как вскоре стало ясно, он оказался еще ниже, чем можно было ожидать. 22 июня, когда
батареи втащили на позиции, ворота города распахнулись. Осада Каира закончилась раньше,
чем началась.

Генералу Огюстену Даниэлю Бельяру, командовавшему французским гарнизоном

Каира, особенно выбирать не приходилось. Запасов продовольствия в городе оставалось
менее чем на два месяца, а возможности для их пополнения отсутствовали. Положение с
боеприпасами также было неважным — менее 150 зарядов на орудие. Охоты воевать его
люди не испытывали; все они хотели возвратиться домой. Кроме того, он не мог не помнить,
что местное население не любит его армию и не замедлит восстать против нее, если появится
возможность. Вероятно, оставалась еще надежда на отступление в Верхний Египет и
продолжение сопротивления там, однако другой британский корпус из Индии, по слухам,
уже двигался к Кусейру по западному побережью Красного моря, откуда собирался идти к
Каиру с юга.
Более всего беспокоило осознание того, что его командующий совершенно неадекватно
оценивал обстановку. Всего неделей раньше курьер из Александрии доставил письмо от
Мену, в котором сообщалось о его докладе Бонапарту, где говорилось о тяжелых потерях
англичан на пути в Розетту. Сам Бельяр, согласно этому же письму, разгромил турецкую
армию и наступает вниз по Нилу по направлению к Александрии. Тем временем
подкрепления из Франции были уже в пути. Каир надлежало удерживать до их подхода. 309
Теперь незадачливому генералу стало ясно, что ему больше не приходится

307 Именно в одной из двух башен этого форта французы нашли в 1799 г. знаменитый Розеттский камень —
ныне один из самых популярных экспонатов Британского музея, — благодаря которому удалось расшифровать
древнеегипетские иероглифы.

308 По Фаренгейту. — Примеч. пер.

309 17 июня Мену продолжил рассуждения в том же духе, заверив министра внутренних дел, что Бельяр
одержал крупную победу над англичанами уже на ближних подступах к Каиру, а Хели-Хатчинсон — убит.
рассчитывать на сколь-либо разумные приказы своего командующего, и с этого времени
Бельяр был предоставлен самому себе. Не обладая необходимыми полномочиями, чтобы
заключать соглашение, он собрал военный совет; это произошло только после того, как
генерал заручился поддержкой старших офицеров, одного из которых обещал отправить с
белым флагом сообщить англичанам о готовности вести переговоры. Стороны немедленно
договорились о перемирии, а 28 июня был подписан акт о капитуляции. Французы должны
были выступить со своим стрелковым оружием, артиллерией и багажом в сопровождении
англичан к Розетте, а оттуда на кораблях возвратиться во Францию в течение сорока дней.
Затем наступило время в высшей степени заслуженного отдыха и восстановления сил
для англичан — да и для французов, готовившихся к эвакуации, и Хели-Хатчинсон устроил
для офицеров и людей такого же ранга экскурсию к пирамидам. Некоторые из них, по
рассказам современников, нацарапали свои имена на камнях; сержант Дэниел Никол записал
в дневнике: «Я очень старался и вырезал D. Nicol, 92 REGT, сломал свой нож, когда
заканчивал работу. Это в юго-восточном углу; надеюсь, какое-то время продержится». 310 К
счастью, лишь немногие загорелись тем же энтузиазмом, что и некий полковник Кэмирон из
79-го полка, который, страстно желая привезти домой какой-нибудь сувенир, приказал
одному из своих людей бить по царскому саркофагу кувалдой.
Для жителей Каира 9 июля 1801 г. стало худшим днем, какой кто-либо из них мог
припомнить: именно в этот день французы эвакуировались и в город хлынули толпы
турецких солдат, которые не скрывали, что неограниченные возможности для убийств,
насилия и грабежа — это единственное, ради чего они пересекали пустыню, идя из Сирии.
Армия великого визиря всегда отличалась склонностью к анархии; теперь же, когда начался
кровавый разгул, исчезли последние остатки дисциплины. Англичане ничего не могли
поделать, поскольку официально их войска составляли гарнизон, а турки являлись их
союзниками и неоднократно предупреждали о своих намерениях. Что же касается
французов, которые тем временем отступили к Гизе, то они не испытывали ничего, кроме
облегчения по поводу того, что наконец покинули город.
Англичане, французы и турки отправились вместе вниз по Нилу 14 июля. Англичане
удивились, обнаружив, что французов не 5000, как они предполагали, а втрое больше. Их
сопровождали примерно 300 небольших речных лодок, которые перевозили больных и
раненых с багажом, огромную добычу и тело Клебера для его перезахоронения в особом
мемориале во Франции.311 Три недели спустя, 5 августа, в Розетте их погрузка на суда
завершилась. 9 августа последний корабль отплыл в Тулон. Теперь наконец англичане могли
полностью переключиться на Александрию и тем, как они очень надеялись, подвести черту
под всей египетской авантюрой.
В течение всего путешествия по побережью армия находилась под командованием
Мура. Хели-Хатчинсон, которого свалила болезнь, большую часть июля провел в Гизе,
приходя в себя. Только 29 августа он прибыл речным путем в Розетту, где немедленно
взошел на борт флагманского корабля «Фудройен» и оставался там в течение 2 последующих
недель. Дело в том, что ему необходимо было восстановить силы перед маршем на
Александрию, и в любом случае ни о каких серьезных операциях не могло идти речи до тех
пор, пока Мур не завершил наблюдение за погрузкой французов в Розетте. Однако после
этого генерал-майор уже имел готовый план: он собирался атаковать город одновременно с
юга и с запада. Александрия лежит посредине узкого перешейка, к северу от которого
находится Средиземное море, а к югу — недавно пересохшее Мареотидское озеро. Из
Розетты, расположенной примерно в сорока милях к востоку от Александрии, он прибыл с
тяжелой артиллерией. Тем временем Кут должен был с тремя бригадами пересечь озеро и
310 Прежде чем осуждать Никола и его товарищей за вандализм, вспомним о том, что десять лет спустя лорд
Байрон сделает точно то же самое в храме Посейдона на мысе Сунион.

311 Поначалу тело Клебера покоилось в его родном городе Страсбурге, где пролежало двадцать лет, после
чего его перевезли в Париж и перезахоронили под монументом, носящим его имя.
занять позиции на перешейке в восьми или десяти милях к западу от города. Действуя по
принципу клещей, оба должны были затем соединиться.
Наступление началось вечером 16 августа, когда под покровом темноты примерно 300
канонерских лодок, на борту которых находилось примерно 4000 человек, поплыли в
западном направлении по Мареотидскому озеру. Затем, на рассвете 17-го, две дивизии под
командованием Мура и генерала сэра Джона Крэдока двинулись вдоль перешейка и
атаковали передовые французские позиции. Операция прошла успешно, однако Мур,
которому представилась возможность впервые увидеть укрепления неприятеля на его
восточном фланге, счел их труднопреодолимыми и всерьез засомневался, смогут ли
англичане с имевшимися у них силами овладеть ими. К счастью, оборона в западной части
города оказалась заметно слабее. Успех предприятия, как казалось, зависел прежде всего от
Кута.
Кут показал себя, несомненно, заслуживающим доверия. Вечером 21 августа благодаря
сверхчеловеческим усилиям, которые приложили его люди в условиях ужасающей жары, он
овладел фортом Марабу, маленьким островом, господствовавшим над другим концом
длинной и мелководной лагуны, известной под названием Старой гавани, к западу от города.
На рассвете 22 августа Кут начал наступление вдоль перешейка, поддерживаемый на левом
фланге кораблями эскадры со стороны Средиземного моря и канонерскими лодками на
правом. Казалось, ничто не могло остановить его. При приближении англичан французские
солдаты, оборонявшие передовые позиции, дрогнули. К десяти часам утра они потеряли
примерно двести человек убитыми, ранеными и пленными; английские потери составили 3
человека убитыми и 14 ранеными. После полудня Хели-Хатчинсон пересек озеро, чтобы
посовещаться с Кутом и лично осмотреть укрепления на западном участке. Не вызывало
сомнений, что здесь он увидел перед собой куда менее мощные сооружения, чем на другой
стороне города. Теперь он решил, что главный удар должен наноситься с запада.
Большую часть орудий (в том числе самых мощных) поспешно погрузили на суда и
отправили через озеро в лагерь Кута. Когда их доставили на позиции, начался
артиллерийский обстрел, причем огонь постепенно переносился все ближе к городу. Однако
план Кута состоял не столько в том, чтобы немедленно направиться к Александрии, сколько
в том, чтобы занять выгодную позицию на возвышенности непосредственно над колонной
Помпея к юго-востоку от города, откуда англичане могли обстреливать укрепления
Александрии. Однако в этом не возникло необходимости: примерно в половине четвертого
пополудни 26 августа французский офицер приблизился к одному из британских передовых
постов с предложением перемирия. Кут тотчас приказал не стрелять, пока письмо
передавалось командующему. И вскоре после полуночи он услышал, что Хели-Хатчинсон
согласен остановить своих людей. Огонь прекратился.
Правда, в последующие дни были минуты, когда казалось, что все может начаться
вновь. Генерал Мену, добившись заключения перемирия, делал все, чтобы уклониться от
выполнения своих обязательств. Прежде всего он попросил о некотором продлении
перемирия; затем предложил подписать соглашение, а не капитуляцию; потом — вернуть
всех боеспособных солдат его армии и бо льшую часть артиллерии во Францию; позднее —
сохранить всю общественную собственность в Египте в руках французов. Наконец Мену
попробовал продлить перемирие ни много ни мало до 17 сентября, понимая, что французы
могут возобновить боевые действия, если подойдут долгожданные подкрепления. Однако
Хели-Хатчинсон не пошел на это, а просто изложил Мену свои условия: возвращение на
родину всей армии с личным оружием и десятью орудиями, все корабельное и армейское
имущество должно остаться в Египте. Если эти условия не будут немедленно приняты, то
Александрию ждет разрушение.
Мену сдался. Он хотел воевать еще меньше, чем его истощенные и деморализованные
люди. Капитуляция была тем не менее подписана на весьма мягких условиях. 2 сентября, в
11 часов утра, англичане вступили в Александрию, а оркестр 54-го полка окружил колонну
Помпея и исполнил британский национальный гимн. Как раз в этот торжественный момент
войска, отправленные из Индии, прибыли в Розетту после долгого путешествия по Красному
морю. Полуголодные, не менявшие платья в течение шести месяцев в условиях ужасной
жары люди Хели-Хатчинсона не поверили своим глазам, когда увидели их: в состав этого
корпуса входили целые полки поваров с экзотическими блюдами, винами и пряностями; их
лагерь больше напоминал Поле Золотой Парчи. Сипаев, в свою очередь, шокировал
обтрепанный вид британских солдат. Неудивительно, что Хели-Хатчинсон почел за благо,
чтобы армии расположились отдельно друг от друга.
Части, составлявшие ядро английской армии в Египте, отплыли домой — с точки
зрения всякого воевавшего там солдата, ждать пришлось долго. В их задачу входило
предотвратить попытки французов вернуться сюда, однако правительство в Лондоне отдало
приказ разместить в Александрии неожиданно большой гарнизон — 6000 человек, чтобы
удерживать ее до самого заключения мира. Командовать им назначили недовольного и
отнюдь не желавшего этого генерала Мура, который, несмотря на тяжелое ранение, по-
прежнему жаждал деятельности. Еще 7000 человек предстояло пребывание на Мальте, где
предполагалось создать мощную базу, но Мальта, где многие оставили своих жен, была раем
после Египта, и особых жалоб по этому поводу не прозвучало.
Потери, понесенные во время экспедиции в Египет, оказались весьма существенными,
и не только в отношении финансовых затрат. 633 человека погибло или пропало без вести;
еще 1000 человек умерли от ран или болезней. Число раненых, которых требовалось
возвратить на родину, достигало 3000, в том числе 160 страдавших офтальмией. С другой
стороны, с политической и стратегической точки зрения операция закончилась
триумфальным успехом. За шесть месяцев британская армия достигла своей цели: показала
Наполеону, что ему никогда не удастся завладеть Египтом. В ходе боевых действий
английские войска овладели Каиром и Александрией и в течение всей кампании
демонстрировали удивительную стойкость и дисциплину, что произвело немалое
впечатление как на их офицеров, так и на французов. Они посрамили пессимистов в самой
Англии. Сердце согревает история о том, как однажды король Георг III приехал в дом
старого Дандаса в Уимблдоне, где поднял стакан мадеры за единственного виновника этой
экспедиции. «Когда кто-то кругом не прав, — заявил он, — справедливее и честнее всего для
него будет признать это публично».
Англичане торжествовали победу, французы потерпели поражение. «Quand les armées
croient possible de sortir d’une position critique avec une convention sans se déshonorer, tout est
perdu»312, — писал Наполеон. Он сказал чистую правду. Но может быть, следует задаться
вопросом: а как же сами египтяне, которые более трех лет страдали от войны больше, чем
кто бы то ни было в их стране? Уйдя, чужеземцы оставили их во многом в прежнем
положении. Теоретически они находились под безнадежно дурным управлением со стороны
Османской империи, фактически же жили в условиях тирании мамлюкских беев. Однако это
продолжалось недолго. 22 октября 1801 г. всех главных беев пригласили на пир на борту
флагманского корабля капудан-паши, адмирала османского флота. Судно стояло на якоре
близ Александрии. Большинство гостей были уничтожены турецкой канонерской лодкой
еще до того, как они доплыли до корабля, остальных арестовали, едва они поднялись на
борт. Хотя некоторые и уцелели — кое-кто находился в Константинополе, другие остались в
Каире и продолжали борьбу еще года два-три, — но власти их пришел конец. Они также не
могли продолжать пополнять свои отряды за счет рабов с невольничьих рынков на Востоке,
так как в 1802 г. Высокая Порта запретила вывозить подростков в Египет. К несчастью,
однако, дышавшая на ладан Османская империя оказалась неспособной учредить вместо
мамлюкского другое эффективное правительство. Так случилось, что буквально в одну ночь
Египет перестал быть яблоком раздора и вызывать какой-либо интерес. Подполковник
Роберт Вильсон, который вел подробные записи о египетской экспедиции и впоследствии

312 Когда солдаты считают возможным бежать с ключевых позиций, полагая, что это не позорно, то все
потеряно (фр.).
опубликовал ее обстоятельную историю, писал в 1803 г., не скрывая изумления:

«Ни один искатель приключений, обладающий храбростью и честолюбием,

не предложил своих услуг в качестве командира отряда иностранных войск, чтобы
вести действия против мамлюков».

На следующий год безымянный американский джентльмен писал из Каира адмиралу

сэру Александру Боллу, губернатору Мальты, что «у Египта нет хозяина… Он должен
обрести нового, и первый, кто явится, будет встречен с радостью».
Этим первым суждено было стать не англичанину и не французу, а представителю
расы, которая до сих пор не упоминалась в этой книге. Принято считать, что он был
албанцем. Его звали Мухаммед Али.
Мухаммед Али родился в 1769 г. в Кавале, в Восточной Македонии. После смерти отца
его воспитывал правитель этого города. В восемнадцать лет он женился на одной из
родственниц градоправителя, которая родила ему пятерых детей (от других женщин у него
было еще девяносто). По-видимому, несколько лет он занимался прибыльной торговлей
табаком, затем поступил в армию Османской империи. Дослужившись до относительно
высокого чина, он наконец попал под начало великого визиря, воевавшего в то время с
французами. Пока европейцы оставались на земле Египта, он весьма храбро сражался с
ними, но после их ухода его албанский полк, которым командовал некий Таир-паша и
который являлся чуть ли не единственной дисциплинированной частью, поднял восстание.
Нет оснований считать, что Мухаммед Али лично организовал мятеж — такие бунты
не получавших жалованья солдат достаточно часто происходили в истории Османской
империи, — однако после убийства Таира он быстро взял ситуацию под контроль и с
помощью разного рода интриг добился того, что султан назначил его в 1805 г. вице-королем
Египта. В последующие сорок пять лет он управлял страной фактически как диктатор,
ликвидировав последние остатки мамлюкского владычества, экспроприировав собственность
прежних землевладельческих слоев и беспощадно подавив последовавшие за этим восстания.
К 1815 г. почти все обрабатываемые земли вдоль берега и в дельте Нила оказались
национализированы, доходы от сельского хозяйства шли напрямую в его сундуки. Он
значительно усовершенствовал столь важную для этой страны систему ирригации и велел
разводить новые культуры — особенно хлопок, — которые обещали высокую отдачу.
Мухаммед Али также создал флот и значительную армию, набирая ее из местных крестьян,
но командные должности в ней занимали турки и другие иноземцы. Поначалу он должен был
осуществлять волю султана, подавляя восстания в Аравии и Греции; позднее, уже в
собственных интересах, он вторгся в Судан и также добился успеха.
Мухаммед Али прожил до 1849 г. Но пока куда более выдающийся человек привлекает
наше внимание.

Глава XXIV
ЕВРОПЕЙСКОЕ УРЕГУЛИРОВАНИЕ

Наполеон Бонапарт потерпел неудачу в Египте, но в то же время в Европе одерживал

успех за успехом. В декабре 1804 г., в Париже, в присутствии папы Пия VII, он возложил
себе на голову императорскую корону; через пять месяцев, в мае 1805 г., короновался
вторично в Миланском соборе, на сей раз — позабыв о своих маленьких итальянских
республиках, бывших лишь мошеннической уловкой, — в качестве короля Италии. Решив
использовать для церемонии древнюю железную корону Ломбардии, в течение столетий
являвшуюся собственностью Священной Римской империи, он нанес смертельное
оскорбление австрийскому императору Францу, который вследствие этого присоединился к
союзу, образованному Британией и Россией за неделю до этого.
Укрепив, таким образом, свою власть над завоеванными прежде территориями,
Наполеон теперь начал новую кампанию против Австрии, и Великая армия ликовала, когда
20 октября 1805 г. австрийская армия численностью 33 000 человек капитулировала под
Ульмом. По иронии судьбы прямо на следующий день Нельсон разбил франко-испанский
флот при Трафальгаре (и получил в миг победы смертельную рану). Но даже столь
масштабная катастрофа стерлась из памяти императора всего шесть недель спустя, когда 2
декабря его армия численностью 68 000 человек одержала триумфальную победу над
объединенными силами австрийцев и русских, насчитывавшими 90 000, при Аустерлице в
Моравии. На следующий день после Рождества по условиям договора, подписанного в
Пресбурге (ныне Братислава), Австрия обязывалась возвратить Франции среди прочего все
венецианские территории, полученные ей в 1797 г. по Кампоформийскому договору; они
должны были, вкупе с побережьями Истрии и Далмации, стать частью нового
наполеоновского Итальянского королевства.
Император отказался включить в Пресбургский договор какие бы то ни было
соглашения, связанные с судьбой неаполитанских Бурбонов; более того, в день подписания
документа он объявил о своем намерении «сбросить с трона эту преступницу, которая столь
бесстыдно попрала все то, что люди почитают священным». Этот вердикт, вынесенный им в
адрес Марии Каролины, мог показаться чересчур суровым; следует, однако, отметить, что
договор о нейтралитете, заключенный Наполеоном с Неаполем несколько раньше в том же
году, не помешал ей обратиться к своим союзникам с просьбой о помощи, и ближе к концу
ноября 1805 г. не менее 13 000 русских вместе с 7000 британских военных с Мальты
высадились на берег Неаполитанского залива. К ним присоединились несколько тысяч
неаполитанцев, и к середине декабря объединенная армия продвинулась до границы Папской
области. Но затем пришла новость об Аустерлице и экспедиция внезапно и преждевременно
завершилась. Сама идея ее была в корне плоха, так как, отправив войска в поход, королева
сыграла на руку императору. В выпущенной впоследствии прокламации, адресованной своей
армии, он имел основания написать: «Будем ли мы впредь доверять двору, не имеющему
представления о том, что такое верность, честь, разум? Нет, нет! Правление неаполитанской
династии прекратилось: ее существование несовместимо с миром в Европе и честью моей
короны».
Конечно, правление династии не прекратилось; этого не случилось и через
полстолетия. Однако она не могла выстоять перед лицом французской армии численностью
40 000 человек, двигавшейся в тот момент через Папскую область 313 в Южную Италию под
командованием маршала Массена, причем личным представителем Наполеона в ней состоял
Жозеф Бонапарт. 11 февраля 1806 г. королевская семья во второй раз бежала, дабы перенести
тяготы зимы в Палермо, а 14 февраля, под проливным дождем, французская дивизия под
командованием генерала Партуно вошла в Неаполь. Никто не оказал сопротивления. Семь
лет назад лаццарони дрались за свой город как тигры и устроили ужасающую резню, на сей
же раз они проявили безразличие и вялость и не протестовали, когда на следующий день
Жозеф Бонапарт торжественно прошествовал по городу и устроил себе резиденцию в
королевском дворце. В том же году, согласно указу императора, Жозеф был провозглашен
королем.
«Если взять Неаполь, то падет все», — написал Наполеон брату вскоре после
вторичного бегства королевской семьи. Однако он — уже не в первый раз — недооценил
врага. Калабрия оказалась весьма крепким орешком. 1 июля 1806 г. британские войска из
Палермо под командованием генерала сэра Джона Стюарта, состоявшие из 4800 пехотинцев
и 16 пушек, высадились на восточном побережье Калабрии, а три дня спустя атаковали
французские силы близ деревни Майда и после жестокой штыковой атаки обратили их в
бегство. Победа была встречена с энтузиазмом, причем ее приветствовали не только в

313 Когда Пий VII выразил довольно энергичный протест, император поставил его на место, написав в своем
личном послании: «Ваше святейшество окажет мне то же уважение, когда речь идет о делах земных, какое я
питаю к нему, когда речь идет о делах духовных… Ваше святейшество — властелин Рима, но я его император».
Италии, но и в Англии, где память о месте сражения до сих пор жива, отразившись в
названии долины Майда.314 К несчастью, после того как героическое сопротивление города
Гаэта завершилось капитуляцией, а Массена решил сосредоточить против Стюарта
значительно большие силы, генерал был вынужден в сентябре отплыть вместе со своими
войсками. Это означало переход к партизанской войне с обычными жестокостями,
чинимыми обеими сторонами. Калабрийцы не питали глубокой привязанности к испанским
Бурбонам, однако находили, что они несравненно лучше, нежели французские оккупанты;
кроме того, разве папа не отказался признать Жозефа Бонапарта королем? И когда началась
драка, местные крестьяне не упускали случая ответить ударом на удар.
Что до Сицилии — острова, которым самовластно правили король Фердинанд и
королева Мария Каролина, — то, вероятно, перспектива ее завоевания не слишком
беспокоила Массена. Нельсон погиб; королевской семье по прибытии оказали куда более
прохладный прием, нежели во время предыдущего посещения острова. Сицилийцы к этому
моменту успели слишком хорошо узнать своих повелителей и отлично понимали, что король
видит в их острове только охотничий заповедник и случайное пристанище. В Палатинской
капелле в Палермо он даже уничтожил несколько великолепных мозаик XII в. просто-
напросто для того, чтобы сделать удобнее вход в здание. Более того, все главные посты
администрации заняли неаполитанцы и многие местные жители — особенно молодые люди
из знатных семейств — оказались не у дел. В подобной ситуации французы, вторгшись на
остров, встретили бы весьма незначительное сопротивление.
Однако в действительности все вышло иначе. Во-первых, Фердинанд пригласил
британцев оборонять остров (что было вполне логично: они делали это и без его просьб), и
Мессинский пролив теперь постоянно патрулировался английскими канонерскими лодками.
Во-вторых, англичане взяли на себя куда больше, нежели защиту Сицилии: теперь они стали
хозяевами острова (хотя и не являлись ими формально); здесь находилось 17 000 солдат и
размещалось примерно 30 консулов и вице-консулов. Сицилия также получала
непосредственно от Британии финансовую помощь, не говоря уже о ряде больших займов и
обилии частных инвестиций; легко можно вообразить, какой импульс это все дало
сицилийской экономике, ранее пребывавшей в застое.315
Британское влияние усилилось еще более после 1811 г., когда главнокомандующий
войск в Средиземноморье лорд Уильям Кэвендиш-Бентинк получил дополнительное
назначение в качестве посла при дворе обеих Сицилий. Хотя Бентинку исполнилось всего 37
лет, он уже имел опыт службы в качестве губернатора Мадраса и впоследствии принимал
участие в Пиренейской войне. Способный и энергичный, он вскоре сделался фактическим
правителем острова, предприняв ряд решительных структурных изменений. Ранее в том же
году король арестовал и депортировал пять человек из числа главных своих противников —
участников Сицилийской ассамблеи; теперь, угрожая отозвать свою армию и приостановить
выплату субсидии, Бентинк вынудил Фердинанда возвратить их на прежние места и
заменить его министерство, по большей части состоявшее из неаполитанцев, на более
либеральное, в которое вошли трое из депортированных. В 1812 г. он ввел либеральную
конституцию, составленную по образцу британской. Вскоре Бентинк пошел еще дальше:
королева Мария Каролина, которая мешала ему как могла и тем самым неизмеримо
затрудняла выполнение его задач, внезапно узнала, что изгнана с острова. Неудивительно,
что она называла его диким животным — una bestia feroce.

Хотя папе Пию VII не разрешили самому провести церемонию, он получил

приглашение на коронацию Наполеона в Париже — приглашение, которое он не мог
314 Еще несколько лет назад в южном конце долины Майда стояла пивная под названием «Герой Майды» с
портретом генерала Стюарта на вывеске.

315 Англофильство достигло такой степени, что франты в Палермо предпочитали говорить на сицилийском
диалекте с английским акцентом.
проигнорировать. В последовавшие годы, однако, отношения между папой и императором
постоянно ухудшались. Наполеон занял имеющие важнейшее значение порты Чивитавеккья
и Остия, а к началу 1808 г. — к тому моменту Папская область лишь формально не
принадлежала французам, полностью завладевшим ею, — армия императора вошла в Рим и
оккупировала замок Сан-Анджело. Наконец 17 мая 1809 г. император, находившийся в замке
Шенбрунн в Вене, издал декрет, объявлявший об аннексии им Рима. Говорят, что, узнав эту
новость, папа пробормотал: «Cosummatum est!»316 10 июня папское знамя, обычно
развевавшееся над замком, сменили на триколор — и захватчики Священного города были
формально отлучены от церкви.
Папа проявил осторожность и не упомянул императора по имени, но все же предпринял
смелый шаг, и воздаяние не замедлило совершиться. Ночью 5 июля его арестовали и
доставили странным, кружным путем через Гренобль, Баланс и Ниццу в Савону. Здесь он
оставался три года, пока его, жестоко страдающего от лихорадки (он даже соборовался),
скорее мертвого, чем живого, не доставили в закрытой карете в Фонтенбло. В отличие от
своего предшественника, скончавшегося во Франции в изгнании, ему суждено было
возвратиться в Рим в мае 1814 г. Он прожил до 1823 г.; к этому времени христианский мир
принял совершенно иной вид по сравнению с тем, каким знал его папа в ранние годы своего
понтификата.
Осенью 1807 г., когда португальцы отказались закрыть свои порты для британских
торговых кораблей, Наполеон отправил генерала Жюно — с которым мы уже встречались во
время венецианских событий, происходивших десять лет назад, — с армией численностью
30 000 человек, дабы тот пересек Испанию и вторгся в Португалию. Португальская
королевская семья тотчас бежала в Бразилию, оставив страну французам. Затем большая
часть армии вторжения двинулась в северную Испанию. Тем временем Наполеон послал
своего зятя, блистательного кавалерийского генерала Иоахима Мюрата, дабы тот занял
Мадрид и привез испанского короля Карла IV и его сына Фердинанда к нему в Байонну. Там
5 мая 1808 г. они отреклись от права на трон; в обмен на это Наполеон пообещал, что
Испания непременно останется независимой страной, где будет господствовать римско-
католическая церковь, но власть в ней получит тот, чье имя он вскоре назовет. Через
короткое время он сделал это: оказалось, что на трон должен взойти его брат Жозеф. Но
правление Жозефа было обречено, даже не успев начаться. 2 мая жители Мадрида восстали
против интервентов.
В Неаполе Жозеф Бонапарт, что называется, хорошо начал. По приказу своего брата он
выступил с инициативой программы постепенной ликвидации гигантских феодальных
владений в королевстве, реформировал монашеские ордена и сделал все, что мог, для
урегулирования финансовой, образовательной и судебной систем. Однако в Неаполе он
никогда не чувствовал себя счастливым, и когда Наполеон предложил ему испанскую
корону, он с радостью согласился. Император заменил его в Неаполе Иоахимом Мюратом.
Ради своего удовольствия Мюрат создал там дорого обходившийся, экстравагантный и
несколько забавный двор, но продолжил работу, начатую Жозефом, проведя ряд важных
социальных реформ, разделив на части огромные поместья и заменив давние, в чем-то
устаревшие неаполитанские законы кодексом Наполеона. Ему суждено было оставаться в
Неаполе вплоть до отбытия в 1812 г. на войну с русскими, во время которой он еще раз
блеснул храбростью при Бородине. Однако будучи оставлен Наполеоном во главе
отступающей, потрепанной армии, он, в свою очередь, покинул ее, пытаясь спасти свое
Неаполитанское королевство. Когда известие о бегстве Наполеона с Эльбы достигло Италии,
Мюрат, вернувшийся в Неаполь, одним из первых поддержал его, немедленно возглавив
итальянскую армию. Но 3 мая, нарушив инструкции императора, он совершил неразумный
поступок, атаковав большой австрийский контингент, и потерпел сокрушительное
поражение при Толентино. Мюрат укрылся на Корсике и в октябре предпринял последнюю

316 Свершилось! (лат.)

попытку вернуть Неаполь, но к этому времени терпение неаполитанцев кончилось. Они
взяли его в плен и расстреляли.

Мадридское восстание было очень быстро и жестоко подавлено, но другие мятежи,

начавшиеся в провинциях, распространились по всей Испании. Испанцы всегда отличались
превосходным умением вести партизанскую войну. Они вытеснили французов из Валенсии,
и генерал Пьер Дюпон, вторгнувшийся в Андалусию, в конечном итоге вынужден был
сдаться вместе со всей своей армией при Байлене 23 июля. Теперь мятежники двинулись на
Мадрид и через несколько дней изгнали оттуда Жозефа. К этому времени в события
вмешались англичане: британские силы под командованием Артура Уэлсли — будущего
герцога Веллингтона — высадились в Португалии 1 августа. Во многом благодаря этому
французам, предпринявшим мощную контратаку, не удалось полностью подавить восстание.
Пиренейская война продолжалась до 1814 г. и охватила всю территорию Португалии и
северо-западной Испании. Но хотя Испания — средиземноморская страна, война эта ни в
коей мере не затрагивала остальное Средиземноморье, да и Наполеон Бонапарт не
участвовал в ней непосредственно. Его история после возвращения из Египта не слишком
нас интересует: он перенес театр военных действий в северную и Центральную Европу, и так
продолжалось следующие пятнадцать лет. Большую часть этого времени звезда его
продолжала восходить, но в 1812 г. последовала обернувшаяся катастрофой кампания в
России, и после нее дела в основном шли не так, как ему хотелось. Теперь союзники
затягивали петлю еще туже, и поражение императора под Лейпцигом в 1813 г. окончательно
решило его судьбу. Он начал еще одну, безнадежную кампанию, но 30 марта 1814 г. маршал
Мальмот был вынужден сдать Париж союзникам. Менее чем через две недели после этого
Наполеон формально объявил о своем отречении, и вскоре начался период его изгнания на
острове Эльба.
История Эльбы весьма пестра. В древности она была известна прежде всего
месторождениями железной руды, которые разрабатывали сначала этруски, а затем римляне.
Во времена раннего Средневековья островом владела Пиза, но в 1290 г. он перешел к Генуе,
а в 1399-м — к герцогам Пьомбинским, которые уступили его в 1548 г. Козимо деи Медичи
Флорентийскому. С этого времени им правили испанцы, а позднее — неаполитанцы; только
в 1802 г. им завладела Франция. По прибытии Наполеона он стал независимым владением, а
Наполеон сделался его правителем.317 Он высадился на берег 4 мая 1814 г., и это немедленно
гальванизировало весь остров. «Я никогда не видел человека, — писал британский комиссар
сэр Нейл Кэмпбелл, — который в любой жизненной ситуации проявлял бы такую активность
и такое неустанное упорство». Наполеон видел в Эльбе не тюрьму, но государство, которым
он должен управлять. Он заставил его население, насчитывавшее около 112 000 человек,
построить новые дороги и мосты, создал миниатюрный императорский двор, где царил
строгий этикет, столь любимый им, и поднимал над своим дворцом в Портоферрайо новое
знамя, украшенное его имперскими пчелами.318 В июле туда прибыли его мать и сестра
Полина; вскоре также приехала возлюбленная, полька Мария Валевская с их маленьким
сыном. Ему не хватало присутствия лишь одного человека — его второй жены, Марии
Луизы, старшей дочери австрийского императора Франца I. Он искренне любил ее, отчаянно
тосковал по ней и заботливо приготовил для нее загородный дворец Сан-Марино, но
родители твердо решили удержать ее в Вене. Более Наполеону не суждено было увидеть
жену.
Тем временем он смотрел и выжидал. Поводов надеяться было множество. Его армия
по большей части осталась верна ему; в Париже ультрареакционер Людовик XVIII
становился все более и более непопулярным; на Венском конгрессе обсуждение зашло в
317 После отъезда Наполеона остров возвратили Тоскане, вместе с которой в 1860 г. он вошел в состав
объединенной Италии.

318 Пчелы — символ наполеоновской империи. — Примеч. пер.

тупик. С другой стороны, пока он находился на Эльбе, его средства истощались и мать
постоянно побуждала его «исполнить свое предназначение». Итак, в феврале 1815 г.
Наполеон принял решение. На следующий день после того, как Кэмпбелл отправился с
визитом в Италию, он приказал приготовить к отплытию свой единственный корабль, бриг
«Инконстан». 26 февраля он отчалил, а 1 марта высадился в заливе Жуан, между Фрежюсом
и Антибе, не встретив никакого противодействия. Самая короткая дорога на Париж
пролегала по долине Роны, но жители Прованса были фанатично преданы Бурбонам и еще в
прошлом году встретили его враждебными демонстрациями, когда он ехал на юг. Кроме
того, было очевидно, что именно этим путем двинется ему навстречу роялистская армия,
направленная против него. По этим причинам он выбрал горную дорогу, которая вела через
Динье, Систерон и Гренобль, с тех пор известную как дорога Наполеона. Этот путь,
приведший императора к Парижу — а затем, по прошествии ста дней, к битве при
Ватерлоо, — уводит его и со страниц нашей книги.
Лишь тогда Бурбоны смогли возвратиться в Неаполь, однако королевы Марии
Каролины среди них не было. Фактически покинутая своим жалким супругом — который и
пальцем не пошевелил, чтобы оказать ей помощь, когда Бентинк изгнал ее с Сицилии, — она
вернулась в родную Австрию. Именно здесь, в замке Хетцендорф возле самой Вены, ее
нашли мертвой утром 8 сентября 1814 г. Она отличалась твердым характером и даже
храбростью, однако постоянно упорствовала в своих заблуждениях, и вина за то, что
Неаполитанское королевство под властью Бурбонов пришло в упадок и окончательно
прекратило свое существование, во многом лежит именно на ней.

До Ватерлоо оставалось немногим больше недели, когда 9 июня 1815 г. состоялось

последнее заседание Венского конгресса. Он открылся в сентябре прошедшего года, через
пять месяцев после отречения Наполеона. Участники пережили трудный момент, когда
пришло известие о его бегстве с острова Эльбы, однако продолжали заседать — с опаской
поглядывая на запад, — и принятое ими окончательное соглашение оказалось самым
объемным договором в истории Европы. При этом царь Александр I прибыл лично, дабы
защитить интересы России; австрийский император Франц II прислал первого министра,
князя Меттерниха; король Пруссии — князя Гарденберга, а король Георг III Английский —
лорда Каслри. Позднее к участию в конгрессе допустили французских Бурбонов, и в Вене
появилась наиболее яркая фигура из всех названных выше — князь Талейран. 319 Были также
представлены Испания, Португалия и Швеция; присутствовали бесчисленные представители
европейской знати и их дамы, собравшиеся, дабы насладиться самым блистательным
светским обществом, какое только могло собраться на этом континенте.
Большинство решений, принятых в Вене, касалось северных европейских стран, и мы
не будем останавливаться на них. Что касается Средиземноморья, то Венеция, вместе с
Ломбардией и Венето, вновь оказалась в руках австрийцев; Геную включили в состав
Пьемонта; Тоскана и Модена отходили к эрцгерцогу Австрийскому, тогда как Парма — к
другой австриячке, императрице Марии Луизе (последовав дурному совету, она всего за пять
лет до этого вышла замуж за Наполеона). 320 Папская область (в 1798–1799 гг. входившая в
состав Цизальпинской и Римской республик, а в 1808–1809 гг. — в Итальянское
319 Талейран, достигший к этому времени шестидесятилетнего возраста, сделал головокружительную
карьеру. Избрав вначале служение церкви, он возвысился до сана епископа. Позднее он представлял свое
правительство в Лондоне, положив немало сил на благо англо-французских отношений, но после казни короля
и королевы нашел убежище в Америке, где оставался два года. Вернувшись в Париж, он был назначен
Директорией министром иностранных дел и вскоре стал главным советником Наполеона по вопросам
международной политики; в конце концов, однако, его оттолкнуло от Наполеона ненасытное честолюбие
последнего, и он втайне начал строить планы реставрации Бурбонов. По возвращении Людовика XVIII в 1814 г.
он вновь стал министром иностранных дел.

320 Разумеется, ни о каком «совете» здесь речи не шло — Мария Луиза и ее отец, австрийский император,
выполняли волю Наполеона. — Примеч. пер.
королевство) великодушно возвращалась папе.
Оставалось разобраться с еще несколькими незначительными территориями, а именно с
семью Ионическими островами близ западного побережья Греции. Исторические судьбы
этих островов отчасти разнились, но в целом они складывались по одному и тому же
образцу: вначале ими владела Византия, затем — норманнская Сицилия (завоеванная
Робером Гвискаром), после Четвертого крестового похода — Венеция, и наконец — Турция
(за исключением Корфу и Паксоса, которые принадлежали Венеции до 1797 г.). Заняв
Венецию в том же году, Наполеон едва ли не первым делом послал 2000 человек на острова,
власть над которыми он считал весьма важной для осуществления своих планов, касающихся
Востока — и в особенности Египта. К августу весь архипелаг оказался в руках французов, а
два месяца спустя Кампоформийский договор легализовал факт управления им Францией.
Как и в Венеции, Золотые книги, куда заносились фамилии местной знати, были повсюду
сожжены, а изображения львов святого Марка стесаны с ворот, однако вскоре французы
вызвали всеобщую ненависть к себе, во-первых, своим антиклерикализмом и, во-вторых,
настойчивым требованием даровать иудеям статус, равный статусу православных христиан.
Поэтому, когда Россия и Турция присоединились ко Второй коалиции против Наполеона в
1798 г. и направили объединенный флот под командованием адмирала Федора Ушакова для
отвоевания островов, то, возможно, турок и не приветствовали как освободителей, но о
православных русских это можно сказать с уверенностью. Лишь на Корфу французы имели
достаточно большой гарнизон, чтобы завязать битву, но после нескольких месяцев осады
также вынуждены были сдаться.321
По условиям русско-турецкого соглашения в мае 1800 г. острова становились
независимой федеративной республикой; она находилась под покровительством царя и
выплачивала ежегодную дань Высокой Порте. Когда возобновилась война между Англией и
Францией, поначалу казалось, что независимость нового государства не пострадает. Но
Наполеон по-прежнему бредил идеей завладеть Корфу, и, согласно дополнению к
Тильзитскому договору — он и царь подписали его на пароме посреди реки Неман в июле
1807 г., — острова были переданы Россией под покровительство Франции. Годом позже
последовал еще один удар по самолюбию британцев, когда Франция заняла Капри:
главнокомандующий Средиземноморского флота лорд Коллингвуд, узнав от нескольких
купцов с Кефалонии и Дзанте, что островитяне горят желанием вновь обрести
независимость, решил отомстить, захватив как можно больше островов Ионического
архипелага. Значительные силы, отплывшие в 1809 г. с Сицилии, с легкостью заняли
Кефалонию и Дзанте, Итаку и Киферу, но Корфу обладал слишком мощными укреплениями,
и его нельзя было взять штурмом. Единственной альтернативой представлялась блокада,
обернувшаяся почти что фарсом: в ней участвовало только два маленьких фрегата, и стоило
им скрыться из виду, как французские лодки пересекали пролив, приставали к албанскому
берегу и возвращались, нагруженные всем необходимым. Так в течение следующих шести
лет военные представители двух держав, притом что страны эти оставались «на ножах» в
Европе, проводили сходную мирную политику на островах, часто на виду друг у друга.
Обеим сторонам нелегко давалось управление местными жителями. В этих краях
кровная месть оставалась нормой жизни, ежедневно совершались убийства, везде царили
невежество и суеверия. Английский путешественник сообщает, что когда губернатор
Кефалонии попытался внедрить на острове разведение картофеля, «некоторые священники
потрудились убедить крестьян, что это то самое яблоко, коим змий соблазнил в раю Адама и
Еву». Постепенно, однако, они оказались побеждены, и к марту 1811 г. майор Ричард Черч
успешно сформировал на Дзанте соединение, названное им первым греческим полком легкой
пехоты герцога Йоркского. Второй полк, сформированный на Кефалонии (офицерский
321 Осада Корфу действительно продолжалась около трех с половиной месяцев — с 8 ноября 1798  г. по 20
февраля 1799 г., — но мощные укрепления с многочисленными гарнизонами на островах Видо и Корфу сдались
не в результате осады, а в результате ожесточенного трехдневного штурма силами военно-морского десанта, в
котором решающую роль сыграл огонь корабельной артиллерии. — Примеч. пер.
состав был представлен исключительно греками), принял участие во взятии Паксоса в
феврале 1814 г. Хотя оба полка были распущены по окончании наполеоновских войн, многие
греки, служившие в них офицерами и солдатами, впоследствии успешно применили свой
опыт в качестве лидеров греческой войны за независимость; упомянем прежде всего
знаменитого Теодора Колокотрониса, который на всех портретах, будь то картина или
скульптура, неизменно изображался в британском шлеме.
В ноябре 1815 г. полномочные представители Британии, Пруссии, России и Австрии
пришли к соглашению, что Ионические острова отныне должны стать независимым
государством под покровительством Британии и под управлением британского верховного
комиссара. Через месяц занять этот пост прибыл тогдашний губернатор Мальты сэр Томас
Мейтланд. Сэр Чарлз Непир, служивший под его началом, описывая его как «неотесанного
старого деспота… невыносимо грубого и резкого» в обращении, «чрезвычайно
нечистоплотного», «вечно пьяного и окруженного доносчиками». Однако несмотря на эти
недостатки, а также на шотландский акцент, который делал его речь непонятной как для
жителей Корфу, так и для его соотечественников, «Король Том» правил островом твердой
рукой последующие десять лет и неожиданно показал себя просвещенным губернатором.

Тем временем на континенте, в лежащей за проливом Албании, начала разворачиваться

куда более зловещая драма. Она разыгралась из-за амбиций номинального турецкого
правителя города Янины, некоего Али-паши. Байрон, посетивший его в 1809 г., писал:

«Его высочеству шестьдесят лет, он очень толст и невысок, однако красив

лицом; у него светло-голубые глаза и белая борода. В обращении он очень добр, и
вместе с тем ему присуще достоинство, которое, по моим наблюдениям, является
чрезвычайно распространенным качеством среди турок… Внешность его являет
все, что угодно, кроме его истинного характера, ибо это немилосердный тиран,
повинный в ужаснейших жестокостях; он очень храбр и является столь
превосходным военачальником, что подданные называют его мусульманским
Бонапартом».

В начале своего жизненного пути Али был разбойником, и, по сути, им и остался. В

молодости он и его последователи установили в Албании и Эпире нечто вроде царства
террора. Стремясь сокрушить его, османские власти делали все, что могли, но ему вновь и
вновь удавалось перехитрить или победить их, пока наконец в отчаянии они не решили
подкупить его, пожаловав ему высокий пост. Он стал губернатором Янины еще в 1787 г.;
используя эту, так сказать, стартовую площадку, он и его семья распространили свою власть
буквально на всю Албанию и Грецию, за исключением Аттики и самих Афин. Али также
преобразовал свою столицу. Янина всегда была красива; она расположена в живописном
месте в горах, близ озера. Он улучшил дороги, учредил ежегодное проведение двух ярмарок,
построил караван-сараи для купцов и даже выкопал судоходный канал. Его роскошный
дворец мог похвастать самыми большими гобеленами на свете (прежде они висели в
Версале).
Переменчивая судьба Ионических островов всегда интересовала, а иногда и заботила
Али. В те годы, когда ими владела Венеция, она также контролировала четыре главных
города на близлежащем побережье континента: Бутринт (ныне в Албании), расположенный
прямо напротив Корфу; Превезу и Воницу, фланкирующих вход в залив Арта, и Пергу,
находящуюся неподалеку от Паксоса. Когда в 1807 г. эти острова перешли под власть
Франции, Али занял первые три города прежде, чем кто бы то ни было успел остановить его;
однако русские, державшие в Перге сильный гарнизон, передали ее Франции в соответствии
с условиями соглашения. Местное население, не любившее французов, поначалу не имело
иной возможности, кроме как примириться с ними и налаживать отношения в меру сил,
однако когда звезда Наполеона начала клониться к закату, они подняли британский флаг и
обратились к британцам с просьбой о поддержке. Так и случилось, что 22 марта 1814 г.
небольшие силы англичан взяли власть над городом. Теперь все должно было идти
благополучно, но, к несчастью, когда на следующий год Венский конгресс передал
Ионические острова под защиту Британии, для городов на побережье было специально
сделано исключение: их отдали туркам с оговоркой, что любому жителю Перги должно быть
разрешено перебраться на острова в соответствии с его желанием.
Если бы конгресс оставил дело в таком виде, большинство пергиотов, вероятно, не
сдвинулось бы с насиженных мест, однако он пошел еще дальше, уточнив, что османское
правительство должно выплатить компенсацию всем эмигрантам за собственность, которую
те оставят на континенте. В результате все предпочли уехать, и турки, столкнувшись с
необходимостью громадных компенсационных выплат, предложили Пергу Али. В конечном
итоге размер суммы определили в 150 000 фунтов стерлингов; Али выплатил ее в
соответствии с условиями соглашения, и в 1819 г., в Страстную пятницу, примерно 3000
пергиотов, взяв с собой иконы, священные реликвии и даже кости предков, пересекли
пролив и перебрались на Корфу, где разделили деньги между собой. Они были безутешны, а
их история стала одной из величайших легенд о страданиях греков под властью турок.
Чрезвычайно редко отмечается, что они покинули свои дома добровольно и получили за это
компенсацию, а также то, что, останься в Перге, они жили бы не хуже, чем население
соседних городов, которым было отказано в возможности уехать.
Но Али-паша не успел насладиться своим новым приобретением. В феврале 1820 г.
произошло покушение на убийство одного из его родственников, некоего Измаила-паши,
который навлек на себя его неудовольствие и бежал в Константинополь; следы привели к
Али, и султан Махмуд II получил шанс расправиться с ним, чего так долго ждал. Он
назначил Измаила правителем вместо Али, дал ему маленькую армию и приказал довершить
остальное. Той же осенью, когда войска Измаила приближались к Янине, Али поджег город
и отступил в свою цитадель, расположенную на вдававшемся в озеро мысе и дополнительно
защищенную широким рвом. Здесь он, казалось, мог держаться бесконечно, но в январе
1821 г. в условиях патовой ситуации Махмуд сместил Измаила и заменил его куда более
способным Хуршид-пашой, правителем Мореи. Хуршид, видя, что от разнородной армии
Измаила ничего ожидать не приходится — она состояла из отрядов, каждый из которых
действовал на свой лад под командованием собственного паши, — потратил следующее лето
на то, чтобы привести ее в порядок; затем, в начале 1822 г., пробился в цитадель.
Существуют различные истории о том, как Али встретил свой конец; через несколько дней
его голову, воздетую на пику, выставили на всеобщее обозрение в Янине, а затем с
триумфом отправили в Константинополь.

Глава XXV
СВОБОДУ ГРЕЦИИ!
Начало борьбы греков за независимость от власти турок можно датировать сентябрем
1814 г., когда три грека основали в Одессе тайное общество. Во избежание подозрений они
умышленно дали ему неопределенное название «Филики этерия» — «Свободное
содружество». Ни один из этих троих ничем особенным не выделялся — Николаос Скуфас
был продавцом шляп, Эммануил Ксантос — разорившимся торговцем оливковым маслом,
Афанасиос Цакалов вообще не имел какого-то определенного рода занятий. Начали они с
малого. Хотя все трое родились в Греции, будучи эмигрантами, они не могли прибегнуть к
возможностям, имевшимся на родине, и даже в греческой черноморской диаспоре их
положение было слишком незначительно, чтобы их могли всерьез воспринимать богатые
торговцы, в чьей поддержке они нуждались.
Мало-помалу, однако, число членов общества увеличивалось. Его основатели
перебрались в Константинополь, где в то время греков было почти столько же, сколько и
турок, и оттуда стали отправлять своих эмиссаров в саму Грецию: одного — в Македонию и
Фессалию, другого — на Пелопоннес и богатые острова Гидра и Спеце, а еще двоих — на
Мани (центральный из трех выступов Южного Пелопоннеса). Мани был центром
произошедшего ранее неудачного восстания, спровоцированного в 1770 г. Екатериной
Великой с помощью ее фаворита, графа Григория Орлова.322 В чем-то парадоксальным
результатом этого инцидента стало то, что османские власти изъяли Мани из-под
юрисдикции правителя Пелопоннеса и передали в непосредственное подчинение капудан-
паше, главе вооруженных сил Турции и повелителю Эгеиды, а он, в свою очередь,
передоверил власть главе одной из местных фамилий, даровав ей титул беев. Восьмой из
этих беев323, занявших должность в 1815 г., впоследствии стал одним из героев греческой
революции; не менее 49 человек из его семьи погибло в бою в ходе последовавшей борьбы.
Его звали Петробей Мавромихалис.
Подобно всем представителям своего рода Петробей отличался исключительной
красотой — чего и следовало ожидать, поскольку его предок Георгий, согласно общему
мнению, был женат на русалке. Это качество он сочетал с учтивостью манер, чрезвычайным
умом и, как впоследствии выяснилось, неукротимой храбростью. Подобно любому
племенному вождю он был способен на жестокие действия, когда считал их оправданными,
но также проявлял великодушие, улаживая проявления кровной мести повсюду, где мог, и
делал все от него зависящее, способствуя формированию солидарности, которая, как он
понимал, будет необходима в дальнейшем. Когда содружество обратилось к нему, он
немедленно оказал ему поддержку.
Однако, прежде чем вести речь о том, чтобы взять в руки оружие, движение должно
было обрести руководителя. Самым выдающимся греком из людей того времени — и,
очевидно, первым, на кого пал выбор, — был Иоаннис Каподистриас, более известный за
пределами Греции как Каподистриа. Родившийся на Корфу, он происходил из древнего рода,
эмигрировавшего на Ионические острова из Италии в XIV в. В юности он активно
участвовал в местной политической жизни и произвел на русских, оккупировавших остров,
такое впечатление, что получил приглашение занять один из руководящих постов в Санкт-
Петербурге. В нормальных обстоятельствах его статус гражданского служащего Российской
империи не помешал бы ему возглавить содружество, однако, к несчастью, в 1815 г. царь
Александр назначил его товарищем министра иностранных дел, так что когда в 1820 г.
Эммануил Ксантос попросил у него аудиенцию и высказал свое предложение, то получил
решительный отказ.
Затем содружество обратило свои взоры на блестящего императорского адъютанта
Александра Ипсиланти, который, хотя ему еще не исполнилось тридцати лет, уже потерял
руку на царской службе. Два его брата уже были членами общества, и он согласился без
колебаний. Предстояло еще сделать немало: общество насчитывало всего около тысячи
человек. Но Ипсиланти не терпелось начать, и 8 октября 1820 г. он выпустил прокламацию,
призывавшую всех греков готовиться к грядущей борьбе. Революция, заявлял он, должна
начаться на Пелопоннесе еще до конца года. Что характерно, ему не удалось посоветоваться
со своими агентами на местах, которые теперь вынуждены были сообщить ему, что
Пелопоннес еще не готов. По этой причине он решил, что лучше начать не на юге, а на
севере, в дунайских княжествах — Молдавии и Валахии.
Во многих отношениях этот выбор казался удивительным. Ни один из этих районов —
оба находятся на территории современной Румынии — не являлся частью Греции.
Фактически они не входили и в Османскую империю: с точки зрения закона они имели
вассальный статус, и султану, согласно договору, запрещалось посылать туда войска без
согласия русских. Это означало, что в интересах единоверцев-православных царя нужно

322 Общая принадлежность к православной церкви всегда порождала тесную эмоциональную связь между
Россией и Грецией. На самом деле речь должна идти об Алексее Орлове, чья эскадра в 1770 г. проплыла мимо
берегов Мореи (Пелопоннеса). — Примеч. пер.

323 Желающих ознакомиться с увлекательнейшим изложением биографии его семи предшественников

отсылаю к книге Патрика Лея Фермора «Мани». (Fermor P.L. Mani. New York, P. 49.)
было убедить не допустить противостояния турецких войск инсургентам. Вдобавок могло
пригодиться и то, что в течение предыдущего столетия оба района управлялись греками,
жителями Константинополя, и можно было ожидать, что этот город окажет восставшим
всемерную поддержку. Подобные соображения вселяли в Ипсиланти надежду, и 6 марта
1821 г. он с двумя младшими братьями и несколькими товарищами пересек молдавскую
границу. В тот же вечер они прибыли в столицу Яссы, где выпустили еще одну
прокламацию, в которой обещали, что ценой «совсем незначительных усилий» полностью
уничтожат турок, тогда как «могущественная империя защитит наши права».
На самом деле налицо были все признаки, что «могущественная империя» не сделает
этого: и Каподистриа, и сам царь дали Ипсиланти понять, что не одобряют проект как
таковой и не желают иметь к нему никакого отношения. С этого момента кампания — если
ее можно так назвать — обернулась катастрофой. В Галаце, городке, отстоящем от Ясс
примерно на 100 миль к югу, восставшие перебили турецкий гарнизон и всех турецких
купцов. Когда новости об этом достигли Ясс, 50 солдат-османцев, уже разоруженных и
получивших обещание, что их жизнь и имущество пощадят, также были преданы мечу.
Более того, Ипсиланти, увидев, что средства, которые он с уверенностью ожидал получить в
Яссах, не поступят в его распоряжение, начал вымогать деньги у богатых банкиров. Тем
временем собранные им войска, оставшиеся без жалованья, грабили местные деревни.
Серьезно встревоженный, Ипсиланти двинулся на Бухарест, но лишь для того, чтобы
обнаружить, что местный авантюрист Тудор Владимиреску явился туда первым и занял
город, призвав местное население к восстанию не против турок, а против греков-
фанариотов324 — «драконов, которые глотают нас живьем».
Но впереди его ждали два еще более сильных удара. Во-первых, патриарх
православной церкви в Константинополе, поддержанный двадцатью двумя епископами,
приговорил Ипсиланти и других предводителей мятежа к «отлучению и проклятию»: «нет
им прощения, да будут преданы анафеме и после смерти, и да страдают во веки веков».
Затем восстание подверглось осуждению со стороны самого царя. В заявлении,
составленном Каподистриа, Ипсиланти отстранялся от службы на том основании, что отверг
«все заповеди религии и морали». Ему и его товарищам Россия отказывала в какой бы то ни
было помощи; ему навеки воспрещалось возвращаться туда.
К счастью, Владимиреску вскоре схватили и доставили в лагерь Ипсиланти, где
поспешно казнили. Число мятежников умножилось за счет его бывших последователей;
теперь восставшие решили открыто нанести туркам удар и 19 июня вступили в схватку со
значительными силами османцев близ деревни Драгазани. В последовавшей битве половина
греков были изрублены на куски, другая половина спаслась бегством. Ипсиланти бежал в
Австрию, но был арестован на границе. Его заточили в тюрьму в Мохаче, где он находился
до 1827 г.; на следующий год он умер. В Греции в легендах, имевших хождение в широких
кругах, он обычно изображается героем и мучеником, и в каком-то смысле так и было.
Однако он не обладал ни умом, ни опытом, необходимыми для того, чтобы восстание, во
главе которого он стоял, завершилось успехом. В равной мере из-за его полной
некомпетентности и ряда иных причин первая кампания войны за независимость Греции
окончилась провалом.

На Пелопоннесе перспективы приближающегося восстания выглядели несколько более

обнадеживающими, особенно после отъезда в январе 1821 г. Хуршида-паши, правителя
Мореи, на войну с Али-пашой Янинским. Хуршид представлял собой значительную силу в
тех краях, и появление на его посту молодого, неспособного к эффективным действиям
заместителя привело к немедленному ослаблению турецкой власти. Всего через несколько
дней с Дзанте прибыл громкоголосый черноусый пятидесятилетний мужчина, бывший

324 От названия района Фанар в Константинополе, где находилась резиденция константинопольского

патриарха.
разбойник, которому суждено было, как никому другому, стать олицетворением войны за
независимость Греции, — Теодор Колокотронис. Благодаря своему представительному
внешнему виду и громкому смеху (а также тому, что в ярости он был ужасен) он был
прирожденным лидером; не прошло и нескольких дней после его приезда, как он произвел
неизгладимое впечатление на всех окружающих.
Пороховой заряд, так сказать, был уже заложен, но именно Колокотронис зажег
фитиль; он назначил восстание на 25 марта. 325 Даже несмотря на это, несколько общин
начали действовать раньше времени. Надпись на мемориальной доске на площади Святого
Михаила в маленьком городке Ареополисе гласит: «На этой исторической площади 17 марта
1821 г. началось великое восстание под предводительством Петробея». Честь первенства,
таким образом, принадлежит Мавромихалису. Но Колокотронис не отстал, возглавив 20
марта отряд, состоявший примерно из 2000 вооруженных людей; они прошли через
Каламату среди ликующих толп. Три дня спустя им сдался турецкий гарнизон; повстанцы
пообещали пощадить турок. (Увы, они не сдержали слова. О турках писатель-современник
выразился следующим образом: «луна пожрала их»).326 Не прошло и недели, как весь
Пелопоннес охватило восстание.
Не везде, однако, все шло так, как хотелось мятежникам. В Патрасе, крупном портовом
городе, восстание в последних числах марта встретило серьезное сопротивление. Турки
забаррикадировались в цитадели и обстреливали осаждавших сверху из пушки. Через
несколько дней последовала новая неприятность. Епископ Герман — который не только
занимал кафедру в Патрасе, но и являлся ведущим церковным иерархом и номинальным
предводителем восстания — обратился ко всем христианским странам за поддержкой и 29
марта получил ответ с Корфу от сэра Томаса Мейтленда. Жителям Ионических островов,
писал Мейтленд, запрещено участвовать в борьбе, к какой бы стороне они ни
присоединились: сделав это, они немедленно лишились бы защиты своего правительства.
Затем, в Вербное воскресенье, 3 марта, турецкие силы под командованием некоего
Юсуф-паши, насчитывавшие несколько сот человек, достигли Патраса. Юсуф недавно
прекратил осаду Янины, получив новый пост: его назначили правителем Эвбеи. По дороге,
минуя Миссолунги (ныне Месолонгион), он получил известие о беспорядках и тут же
поспешил освободить город. Он и его люди вошли в Патрас на рассвете, застав греческое
население врасплох: жители еще не успели подняться с постелей. Большинство вскочили,
охваченные паникой, и бежали, спасая свои жизни; Юсуф же приказал спалить дотла дома
виднейших граждан. Сильный сирокко раздул пламя, и в результате сгорело около 700
зданий. Тем временем улицы заполнились турками; охваченные яростью, они жаждали крови
греков. Из оставшихся в городе жителей в течение нескольких часов они обезглавили 40
человек.
Бои в Патрасе не прекращались до самого конца войны; греки и турки попеременно
брали верх, однако ни та ни другая сторона не действовала достаточно решительно для того,
чтобы положить боям конец. Несмотря на постоянный обстрел, который вели повстанцы,
турки так и не утратили контроль над цитаделью; не удалось изгнать их и из двух других
больших замков в Румелии и Морее, стоящих друг против друга на противоположных
берегах Коринфского залива в его самом узком месте. Лишившись этого важного плацдарма,
325 В начале XIX в. православная церковь по-прежнему жила по юлианскому календарю («по старому
стилю»), который отставал на 12 дней от григорианского («нового стиля»). Последний был введен папой
Григорием XIII в 1582 г. — хотя во многих протестантских странах его не принимали долгое время. (Британия
перешла на «новый стиль» в сентябре 1752 г.) Так как 25 марта — важнейшая для греков дата, то было бы
более точным отнести события к 6 апреля. Но это вызвало бы путаницу, поэтому в данной главе все даты
даются по «старому стилю». Необходимо уточнить, что юлианский календарь отставал на 12 дней от
григорианского только в XIX в. В XVIII в. это отставание составляло 11 дней, ныне — 13. — Примеч. пер.

326 Цит. по кн. Дэвида Бревера «Пламя свободы» [Brewer D. The Flame of Freedom: The Greek War of
Independence 1821–1833. London 2001]; из этой превосходной работы я почерпнул обильный материал для
данной главы.
учитывая, что греки прочно закрепились в Коринфе, туркам не удалось бы войти на
обширный полуостров с севера, а местонахождение их правительства в Триполисе оказалось
бы в опасной изоляции; сохраняя же над ним контроль, они могли, так сказать, весьма
усложнить мятежникам жизнь.
В том, что Пелопоннесу суждено стать центром борьбы, ни у кого не возникало
сомнений. Именно здесь Колокотронис — теперь официально ставший архистратегом,
главнокомандующим — выиграл свое первое важное сражение при Валтетси, всего в пяти
милях от Триполиса, где находилось турецкое правительство. Турки потеряли около 700
человек убитыми и ранеными, греки — около 150. Вдобавок именно здесь греки отбили у
турок первую мощную твердыню — Монемвасию, расположенную в юго-восточном углу
полуострова; громадный утес, на котором она стояла, многие считали неприступным. В
Румелии, с другой стороны — а эта территория, надо сказать, охватывала всю Грецию к
северу от Коринфского залива, — возникавшие время от времени бои, как правило, имели
целью предотвратить продвижение турок к югу. К примеру, греки одержали значительную
победу при Василике — дороге, тянущейся через длинное и узкое ущелье, весьма похожее на
Фермопилы (и расположенное неподалеку от них), где спартанский царь Леонид и его отряд
погибли, оказывая героическое сопротивление персам за двадцать три столетия до этого.
Битвы шли и на море, причем силы противников были безнадежно неравны. Греки
располагали в основном торговыми судами, хотя, как правило, те имели на борту по
несколько пушек для защиты от пиратов, которыми по-прежнему изобиловало Восточное
Средиземноморье. С другой стороны, турки располагали флотом. В подобных условиях
исход событий был бы предрешен — война велась между в высшей степени неравными
силами, — но греки обладали одним исключительным преимуществом: они были моряками
до мозга костей, тогда как турки — происходившие, как известно, из районов Средней Азии,
не имевших выхода к морю, — ими ни в коей мере не являлись. Это означало, что если
бойцы на борту османских военных кораблей по преимуществу были турками, то в делах
мореплавания и навигации они, как правило, полагались на греков; когда же разразилась
революция, они оказались лишены этой возможности. Более того, небольшие по размеру
греческие суда могли двигаться быстрее и маневрировать лучше, нежели турецкие (так же
как одержавшие победу английские суда, вышедшие в море два с половиной века назад
против испанской армады).
Поэтому мы не удивляемся, читая, что из трех турецких морских экспедиций,
отправленных из Константинополя в 1821 г. с двоякой целью — восстановить турецкий
контроль над греческими островами, охваченными восстанием, и доставить подкрепления и
припасы в турецкие гарнизоны, дислоцированные вдоль берега Пелопоннеса, — две
окончились полной неудачей. Первая возвратилась назад, после того как второе по величине
из участвовавших в ней судов было уничтожено греческим брандером, огонь от которого
достиг крюйт-камеры; взрыв разнес корабль в щепки, уничтожив 500 человек. Вторая,
отправленная с целью покорения острова Самос, расположенного близ Анатолийского
побережья, вернулась назад, не достигнув никаких результатов. Лишь третья преуспела,
обогнув Пелопоннес и войдя в Ионическое море, где британские власти по-прежнему
разрешали туркам пользоваться гаванями у берега островов. Здесь она пополнила запасы
продовольствия в Дзанте и продолжила действовать, совершив нападение вместе с большой
египетской флотилией на порт Галаксиди на северном берегу Коринфского залива. Было
захвачено 34 греческих судна вместе с тридцатью моряками; город сожгли дотла. Затем флот
вернулся в Босфор тем же путем и бросил якоря в бухте Золотой Рог. Корабли, ставшие его
добычей, плыли сзади; мертвые тела пленников свешивались с нок-рей.

Так как отношения между греками и турками все ухудшались, то можно было с
уверенностью ожидать, что гражданское население пострадает так же, как и военные. В
июне 1821 г. в Смирне (Измире) произошел безобразный инцидент, когда во время
нападения на большую греческую общину погибло и подверглось насилию несколько сотен
мужчин и женщин, но наиболее известный случай проявления жестокости имел место в
Константинополе, причем приказ отдал сам султан Махмуд II. В день Пасхи, 22 апреля
1821 г., вскоре после рассвета, патриарх Григорий V — следует подчеркнуть, что он никогда
не выражал даже минимальной поддержки греческому восстанию, — был лишен сана, и в то
же воскресенье днем его повесили на центральных воротах патриархии. Согласно описанию,
сделанному Робертом Уолшем, капелланом британского посольства, «истощенное
воздержанием, исхудавшее тело пожилого человека» — по-видимому, ему было около
восьмидесяти327 — «весило слишком мало, чтобы казнь завершилась немедленной смертью.
Он страдал долго; не нашлось дружеской руки, которая облегчила бы его муки, и прежде чем
его конвульсии прекратились, успела опуститься ночь». Рассказывают, что через несколько
часов султан лично явился, чтобы увидеть тело, которое оставили висеть на три дня.
Старый патриарх стал не единственной жертвой. По всей Османской империи
христианские церкви подверглись нападениям и поджогам; было казнено немало духовных
лиц, в том числе не менее семи епископов. И все же, несмотря на то что весь западный мир
шокировали эти проявления насилия, лишь православная Россия заявила протест; министры
иностранных дел Австрии и Британии Меттерних и Каслри, от которых можно было с
уверенностью ожидать, что они станут противодействовать любому национально-
освободительному движению, легко преодолели первоначальную нерешительность Пруссии
и Франции. Итак, царь вынужден был действовать в одиночку, однако он выразился весьма
резко, не смягчая слов. В ультиматуме, составленном Каподистриа, он заявил, что:
«османское правительство открыто противопоставило себя всему христианскому миру, являя
враждебность к нему. Это узаконивает защиту греков, которые отныне будут сражаться
исключительно ради того, чтобы спасти себя от неминуемого уничтожения. Ввиду сути этой
борьбы Россия считает себя обязанной предложить им поддержку, ибо они подвергаются
преследованиям; защиту, поскольку они в ней нуждаются; и помощь — вместе со всем
христианским миром, — ибо она не может оставить своих собратьев по вере на милость
слепого фанатизма».
Этот документ был передан турецкому правительству 18 июля. 25 июля, не получив
ответа, русский посол граф Строганов разорвал с Портой дипломатические отношения и
закрыл посольство.
Тем временем на Пелопоннесе Колокотронис и его армия готовились к тому, чтобы
завоевать свой величайший на тот момент трофей — Триполис. Хотя тамошний гарнизон
составлял около 10 000 человек — в это число входил отряд из 1500 албанских наемников,
грозных воинов, — поначалу город казался сравнительно легкой добычей. Он стоял на
открытой равнине, и его защитники не могли рассчитывать на естественную защиту — город
защищала лишь каменная стена высотой около 14 футов. Снабжаться с моря город тоже не
мог. Также было известно, что он переполнен: гражданское население, составлявшее около
15 000 человек, дополнительно увеличилось за счет значительного числа местных турок, для
которых стало небезопасно продолжать жить в окрестностях Триполиса. Учитывая, как
жарко греческое лето, было невероятно, что город сможет долгое время выдерживать осаду.
К середине июля силы греков были стянуты к северу и к востоку. Командовал ими
Колокотронис; кроме того, Мавромихалис имел под рукой готовый вступить в бой резерв.
Как раз в тот момент, когда они приготовились атаковать, прибыл неожиданный визитер —
Дмитрий Ипсиланти, брат злосчастного Александра. Может показаться, что само по себе это
не служило достаточной рекомендацией, хотя новости об окончательном поражении
Александра еще не достигли Пелопоннеса. Физически Дмитрий не просто не производил
впечатления: он был менее 5 футов ростом, худ как скелет и забавно заикался, — и все же в
нем было что-то такое, что вызывало доверие. С момента его появления никто не сомневался
в его честности, и когда через несколько дней он предложил принять на себя руководство
новым Пелопоннесским правительством, а также высшее командование вооруженными

327 Григорию V было на момент казни 84 года. — Примеч. пер.

силами, его поддержало на удивление много революционеров. Среди них был сам
Колокотронис, сознававший, что быстро оформлявшейся новой Греции очень нужен
признанный глава; вероятно, он рассматривал Ипсиланти как в высшей степени подходящего
кандидата, которого ему будет нетрудно подчинить своей воле. После некоторых споров
было решено, что временное правительство — так называемый Пелопоннесский сенат —
созданное всего месяцем ранее, продолжит свою деятельность с Ипсиланти в качестве своего
председателя и главнокомандующего.
Осада началась и продолжалась ровно столько, сколько ожидали греки. Прошло
немного времени, и в Триполисе начал ощущаться отчаянный недостаток пищи и воды;
вскоре последовала вспышка эпидемии. К концу августа стало известно, что турецкие силы,
шедшие на выручку с севера через Фермопилы, уничтожены повстанцами, и через несколько
дней осажденные турки сообщили о готовности начать переговоры. У них на руках
оставалась, так сказать, единственная карта — группа из 38 заложников-греков, захваченных
в плен вместе со своими слугами в начале осады. Всех держали в одной крохотной камере;
хозяев приковали за шею к одной цепи, слуг — к другой, причем обе цепи были так туго
натянуты, что если один человек решал сесть или встать, остальным приходилось делать то
же самое. Возможно, именно эти вопиющие проявления бесчеловечности разгневали
осаждавших. Разнесся слух об обещанной возможности грабежа, и теперь число их быстро
росло, а настрой становился все более угрожающим, особенно когда они начинали спорить о
том, как разделить добычу.
Незадолго до ожидаемой капитуляции Колокотронис убедил Ипсиланти покинуть
лагерь. Предлог, названный им, заключался в том, что турецкий флот появился у западного
побережья и главнокомандующий должен был предотвратить высадку врага. (На самом деле
одна-единственная двухдюймовая пушка, которую Ипсиланти взял с собой, не могла
эффективно действовать против османского флота, который, как мы знаем,
беспрепятственно проследовал в Галаксиди.) Настоящая причина, по-видимому, была иной:
взятие Триполиса, что хорошо понимал Колокотронис, не могло не окончиться массовым
кровопролитием. Будет лучше, если благородный Ипсиланти не окажется там и не увидит
происходящего; также снижался риск того, что на него, главу правительства, возложат
ответственность за события.
Конечно, Колокотронис был совершенно прав. Мирные переговоры еще продолжались,
когда 5 октября греки ворвались в Триполис и увидели оставшиеся без похорон тела тех, кто
умер от голода или болезни. Трупы валялись на улицах; в течение нескольких часов их
завалили сотнями новых; на сей раз люди стали жертвами жажды убийств; убивали всех без
разбора. Это происходило не только в городе — около 2000 беженцев, по большей части
женщин и детей, покинувших город добровольно на том условии, что им обеспечат охрану,
также перебили. Ипсиланти, вернувшийся через несколько дней после того, как начался этот
кошмар, пришел в ужас. Высказывалось мнение, что ему нужно было остаться, чтобы,
используя свой авторитет, обуздать ярость своих соотечественников, однако его влияние, и
без того незначительное, уже начало слабеть и в любом случае он мало что мог сделать.
Война, как известно, делает жестокими тех, кто участвует в ней; история полна таких
ужасов, и разграбление Триполиса не было ни первым, ни худшим из подобных случаев. И
тем не менее печально, что на страницах истории борьбы за независимость Греции, в
которой много героических эпизодов, осталось это несмываемое пятно.

Греки вели национально-освободительную борьбу, но они еще не представляли собой

нации. Пелопонесский сенат — это, конечно, было очень хорошо, но его членов никто не
избирал — на самом деле многие вошли в его состав по собственной инициативе, — и
действие его приказов по определению ограничивалось территорией Южной Греции.
Севернее Коринфского залива сходные организации существовали и в Восточной, и в
Западной Румелии. Западная, базировавшаяся в Миссолунги, находилась под твердой рукой
Александра Маврокордато, европеизированного грека, весьма образованного (он говорил на
семи языках), недавно прибывшего из Пизы, где он тесно сдружился с поэтом Перси Биш
Шелли и давал его жене Мери Шелли уроки греческого. Едва он услышал о восстании, как
поспешил в Грецию, высадился в Миссолунги в середине августа и с этого момента стал
наиболее влиятельной фигурой среди революционеров.
Теперь возникла насущная необходимость в верховном органе, который объединил бы
эти три группы, а также несколько других, менее значительных, сформировавшихся в
отдельных городах и городках. С этой целью представители всех организаций встретились в
последние недели уходящего года в Пиада, безвестной маленькой деревушке,
расположенной примерно в пяти милях от огромного античного театра Эпидавра. Ассамблее
Эпидавра, как ее назвали, предстояло выработать первую греческую конституцию. Прежде
всего в ней провозглашалось «политическое бытие и независимость» греческой нации, в
качестве государственной религии принималась православная вера по греческому образцу;
далее перечислялись гражданские права, которые будут гарантированы ею; наконец, в ней
закладывались основы государственного механизма: учреждался орган исполнительной
власти из пяти человек и сенат. Маврокордато избрали президентом этого органа и
фактически главой государства; Ипсиланти, не присутствовавшего на собрании (он вел осаду
Коринфа), обвели вокруг пальца, назначив председателем сената, а Мавромихалиса — его
заместителем.
Но одно дело — провозгласить независимость и конституцию, и совсем иное —
воплотить их в жизнь и добиться повсеместного принятия. Эпидаврские делегаты допустили
одну серьезную ошибку — забыли выбрать столицу. Возможно, на столь раннем этапе
развития событий такое решение могло показаться преждевременным, но на практике отказ
от подобной попытки означал, что по исполнении своих замыслов все возвратятся на свои
места, где будут властвовать как прежде, и для того чтобы на самом деле создать
национальное правительство, почти ничего не было сделано. Сам Маврокордато, весьма
обеспокоенный тем, что турецкий флот по-прежнему дислоцируется в Южной Адриатике,
немедленно уехал, чтобы посетить Гидру и Спеце — два из трех островов (третьим был
остров Псара в Эгейском море), от которых зависело пополнение экипажей и увеличение
количества судов революционного флота; поддержка их жителей должна была иметь
жизненно важное значение в надвигающейся битве на море. Он вернулся только в мае
1822 г.; направившись прямо в Миссолунги, занялся укреплением оборонительных
сооружений города.
Таким образом, греческая конституция по-прежнему во многом оставалась мечтой в
глазах как греков, так и иностранцев. Можно сожалеть о том ответе, который дал на Корфу
сэр Томас Мейтленд новому греческому правительству, когда оно обратилось с просьбой
возвратить ему реквизированный им корабль. Однако его реакция, пожалуй, не слишком
удивляет:

«Его превосходительство только что получил письма от лиц, которые

присвоили себе имя греческого правительства, от посланца, ныне находящегося в
этом порту…
Его превосходительство не имеет представления о существовании
„временного правительства Греции“, и по этой причине не может признать за ним
подобные полномочия… Он не станет вступать в переписку ни с одной
номинальной властью, о которой не располагает сведениями».

Для греков первый год их революции был на удивление богат успехами. К настоящему
моменту греческое восстание приковало к себе внимание Европы. Отряды молодых
филэллинов, вдохновленных свежими воспоминаниями о полученном ими добротном
классическом образовании, отправлялись в путь из Англии и Франции, Германии и Испании,
Пьемонта и Швейцарии и даже из Польши и Венгрии, садясь на любое попутное судно,
которое доставило бы их к театру военных действий.
Увы, многие из них были обречены: 1822 г. оказался куда менее счастливым, чем
предыдущий. Большинство юных добровольцев, не знавших ни слова по-гречески и по
понятным причинам напуганных окружением из настоящих разбойников, в которое они
попадали, создавали собственные батальоны; почти все они были мобилизованы в июле,
когда Маврокордато опрометчиво решил дать туркам генеральное сражение на равнине Пета
совсем рядом с Артой. Битва произошла 16 июля и закончилась катастрофой. Среди убитых
было не менее 67 филэллинов. До Миссолунги смогло добраться менее 30 выживших,
многие из которых получили серьезные ранения; следующей зимой еще несколько человек
умерли там от ран или болезней. Мечта развеялась.
И все же оказалось, что катастрофа при Пете — ничто по сравнению с трагедией,
которая одновременно разыгралась в 150 милях к востоку, на острове Хиос. Пока не
началась революция, Хиос был богатейшим из греческих островов. В сравнении со многими
своими соседями, он отличался завидным плодородием. Многие сотни лет он находился под
властью итальянцев, и воспоминания об этом не изгладились из памяти и оказали влияние на
местную культуру: остров мог похвастаться тем, что здесь обитали знаменитые купеческие
семейства, включая Маврокордато, чьи имена были широко известны во всем Восточном
Средиземноморье. Благодаря богатству и влиянию, которыми пользовался остров — 22 из
тамошних деревень, где добывали смолу мастикового дерева, имевшую большой спрос в
Константинополе, являлись собственностью сестры султана, — османское иго было легко
для его жителей. Сами по себе обитатели благословенного острова никогда и не думали о
восстании; действительно, когда в мае 1821 г. с Гидры прибыл флот с предложением принять
участие в мятеже, они категорически отказались. Лишь на следующий год, когда другой
флот, на сей раз с расположенного по соседству острова Самос, бесцеремонно выгрузил 1500
солдат и значительное количество пушек на берег Хиоса, его жители оказались вовлечены в
нечто кошмарное.
Не хиосцы, но самосцы должны были понести ответственность за нападение на
находившуюся в руках турок цитадель в Хоре, главном городе острова. Это они сожгли
таможню и сорвали свинцовые листы с крыш мечетей, чтобы переплавить на пули. Но в
результате случившегося пострадали именно хиосцы. 80 наиболее именитых граждан попали
в тюрьму; троих отправили в качестве заложников в Константинополь. 11 апреля 1822 г.
прибыл османский флот под командованием адмирала Кара-Али; командование сознательно
предоставило свободу рук почти 15 000 головорезам, высадившимся на острове. Самосцы
бежали, и началась резня. Повторилось то, что произошло в Триполисе, но на этот раз турки
были убийцами, а греки жертвами. В Хоре не осталось в живых ни одного мужчины, ни
одной женщины, ни одного ребенка; на остальной территории острова находиться было
почти столь же небезопасно. 2000 охваченных ужасом беженцев собрались в большом
монастыре Неа Мони, знаменитом во всем византийском мире благодаря своим
прославленным мозаикам; всех их предали мечу. Другой монастырь, Эгиос Минае, дал
приют еще трем тысячам; в Пасхальное воскресенье, 14 апреля, он был сожжен дотла вместе
со всеми, кто в нем находился. Через месяц 49 из 80 заложников публично повесили: восемь
— на нок-рее турецкого флагманского корабля, оставшихся — на деревьях вдоль дороги,
которая до сих пор носит название улицы Мучеников.
Но и греки одержали победу. Ночью 18 июня они выслали брандеры против турецкого
флота, дрейфовавшего напротив Хоры, причем метили в первую очередь во флагманский
корабль самого Кара-Али. Операция полностью удалась: через несколько минут после
столкновения флагман охватило пламя. Кара-Али пытался спастись в шлюпке, но падавший
брус разбил ему голову; он умер на следующий день. Сообщают, что потери турок составили
более 2000 человек. Однако к тому моменту это вряд ли интересовало хиосцев, оставшихся в
живых. Они лишились около 70 000 соотечественников: 25 000 погибли, а еще 45 000 — то
есть более половины от прежнего числа жителей — попали в рабство.
Знаменитая картина «Хиосская резня»328, принадлежащая кисти Делакруа —

328 Ее купил король Людовик XVIII, и сейчас она находится в Лувре.

внебрачного сына Талейрана329, — лишь одно из свидетельств отвращения и ужаса,
охвативших Западную Европу, когда по ней распространилась новость о совершенных
жестокостях. Турок простили очень не скоро.

Новости, получаемые отовсюду, свидетельствовали о том, что дела складываются в

пользу греков. Наиболее яркой из одержанных побед — хотя, возможно, не самой важной со
стратегической точки зрения — стало взятие ими афинского Акрополя. Как и прежде, он
величественно возвышался над окружающим ландшафтом, но тот, кто видел эти места во
времена Перикла (не говоря уже о том, кто видел их в наши дни), не узнал бы их. Население
насчитывало менее 10 000 человек, по меньшей мере половину которых составляли албанцы;
вторая половина приходилась на долю греков и турок. Уже летом 1821 г. греки начали
блокаду турецкого гарнизона на Акрополе, однако успехи их были незначительны, пока в
конце года им не удалось захватить колодец возле южной городской стены, который они
немедленно отравили. Теперь судьба гарнизона полностью зависела от наличия дождевой
воды, причем случилось так, что зимой и весной 1821 г. стояла такая сушь, какой не помнили
и старики. Ни одна попытка взять огромную скалу штурмом не увенчалась успехом, но это
не имело значения — жажда и эпидемия, вызванная ею, подействовали куда более
эффективно: 22 июня остатки гарнизона численностью около 1150 человек капитулировали.
Сдача состоялась на почетных условиях — конвой и отправка домой за счет греков, —
но хотя греческие капитаны дали клятву в присутствии архиепископа оказать туркам
уважение, греческое население Акрополя было настроено на иной лад. Еще свежи были их
воспоминания об участи Хиоса, где события развернулись всего несколькими неделями
ранее; они также не забыли прошлогоднюю так называемую «охоту на греков», когда
турецкий предводитель Омер Врионис отправлял конные отряды, насчитывавшие от
пятидесяти до ста всадников, на поиски греческих крестьян. Затем, дав им фору в несколько
минут, он преследовал их галопом, стреляя по бегущим и обезглавливая пойманных.
Вследствие этого греки были не склонны к милосердию. К середине июля по меньшей мере
половину гарнизона перебили; оставшимся повезло: они бежали и таким образом сохранили
жизнь.
Всего через две недели после капитуляции гарнизона Акрополя турецкая армия
покинула Ламию, находящуюся напротив северной оконечности острова Эвбея, и двинулась
на юг; первым делом турки намеревались отбить цитадель Акрокоринф, расположенную
высоко над городом Коринфом (греки заняли ее несколькими месяцами ранее), а затем
освободить своих товарищей, осажденных в Навплии. Силы были огромные;
высвободившиеся в результате смерти Али-паши несколько тысяч человек из Янины
влились в армию, увеличившуюся настолько, что ее численность перевалила за 20 000
человек и во много раз превысила численность греков, против которых были посланы эти
войска. Руководил ими некто Махмуд, который, являясь пашой Драмы, находившейся в
нескольких милях к югу от Фессалоник, был известен всем как Драмали.
Первые несколько недель Драмали действовал исключительно успешно. После сдачи
Акрокоринфа он направился на юг к Навплии, где было объявлено перемирие с целью
ускорить переговоры насчет ожидаемой сдачи турецкого гарнизона. Первое греческое
национальное правительство поспешно покинуло Коринф за неделю-две до этого и
разместилось в Аргосе, на расстоянии примерно десяти миль от моря. Теперь оно бежало во
второй раз на греческих кораблях, ожидавших в Навплии, дабы увезти оттуда турок;
репутация его оказалась безнадежно подорвана. С другой стороны, греческие капитаны не
выказали малодушия. Они отправили людей в цитадель в Аргосе; там к ним присоединился
Дмитрий Ипсиланти, а вскоре после этого — и сам Колокотронис, которому Пелопоннесский
сенат вручил высшее командование. Он знал, что Драмали направится теперь к Триполису,
где прежде располагались штаб-квартиры турок; в связи с этим его план состоял в том,

329 Автор излагает всего лишь версию. — Примеч. пер.

чтобы перекрыть им дорогу спереди, а затем, посылая небольшие отряды в узкие горные
проходы между Аргосом и Коринфом, отрезать путь к отступлению.
Драмали же, начав столь многообещающе, упустил момент. Стояло жаркое и сухое
греческое лето; у него возникли трудности с продовольствием, и прежде всего с водой. Тем
временем Ипсиланти закрепился в Аргосе, тогда как в Навплии переговоры прервались, и
турецкий гарнизон в цитадели вновь оказался в осаде. Драмали ничего не оставалось, как
возвратиться в Коринф; к несчастью, как он лишь теперь осознал, он не разместил охрану в
горных проходах и ущельях, через которые ему предстояло двигаться. План Колокотрониса
полностью удался.
6 августа авангард турок вошел в узкую долину Дервенакиа; греки, рассеянные по
утесам, открыли сверху огонь, и результатом стало еще одно массовое избиение. Когда же
через два дня сам Драмали отправился другой дорогой, произошло то же самое. Благодаря
своему телохранителю он добрался до безопасного места, но потерял меч, тюрбан и лишился
самоуважения.
Еще более, нежели число убитых и раненых врагов (оно оценивалось примерно в 2000
человек), греков удовлетворяла добыча: они захватили практически весь турецкий обоз, в
том числе 400 лошадей, 1300 вьючных животных и несколько сот верблюдов. В декабре
турецкий гарнизон в Навплии наконец-то сдался, и остатки экспедиции, добравшиеся до
Коринфа, оказались практически отрезаны; единственный их шанс заключался в том, чтобы
двинуться на запад, в Патрас, который по-прежнему находился в руках турок. Около тысячи
больных и раненых были отправлены морем; 3500 человек, оставшихся невредимыми,
пошли пешком. Однако примерно на полпути вдоль южного берега, где дорога сужается,
пересекая реку Кратис, греки нанесли внезапный удар, преградив туркам дорогу как спереди,
так и сзади. Шесть недель османы держались, питаясь вначале мясом своих лошадей, а в
конечном итоге, как рассказывают, дошли до каннибализма. Лишь в марте турецкая
флотилия из Патраса спасла 2000 человек, оставшихся в живых; правда, многие из них были
больше похожи на мертвецов.
Полнейшая неудача, постигшая военные силы турок (самая мощная из всех, что видела
Греция в течение последнего столетия), когда те попытались помешать повстанцам,
вдохнула мужество в сердца греков. Вместе с тем, хотя их военные успехи были
впечатляющими, в самом движении возникло опасное расслоение. Ассамблея Эпидавра
должна была действовать лишь год; пришедший ей на смену орган, собравшийся в апреле
1823 г. близ Астра на восточном побережье Пелопоннеса, примерно в 20 милях от Навплии,
состоял из 260 делегатов, то есть их стало вчетверо больше; беспорядок же возрос
неизмеримо.
Лагерь восставших уже раскололся: одну сторону заняли политики, окружавшие
Маврокордато, другую — военные, которых возглавлял Колокотронис. Существовали и
расхождения, так сказать, по территориальному признаку: обитатели Пелопоннеса, Румелии,
Эпира и островов не питали симпатий друг к другу и весьма тяжело переживали, если их
соперники пользовались тем, что они воспринимали как решение. Всякий раз, когда кого-то
назначали на ответственный пост, назначение оспаривалось; завязывались ссоры, во время
которых участники хватались за пистолеты и не сдерживали эмоций. Как-то раз вышедший
из себя Колокотронис начал даже угрожать всей вновь созванной ассамблее и успокоился,
лишь когда ему предложили место в исполнительном комитете; даже тогда в сердцах как его
друзей, так и врагов продолжали тлеть зависть и сильное негодование.

Такая, говоря вкратце, ситуация сложилась к 3 августа 1823 г., когда лорд Джордж
Гордон Байрон высадился в Кефалонии. Байрон не был чужаком в Греции — он приезжал
сюда пятнадцатью годами ранее, в 1809–1810 гг., и посетил тогда Али-пашу в Янине. На этот
раз его приветствовал британский резидент, пообещавший любую помощь, какую он в
состоянии будет обеспечить, но при условии, что это не скомпрометирует принятую
Британией политику строгого нейтралитета относительно обеих сторон.
 Первой задачей Байрона было в точности разузнать, что происходит. Англичане не
могли сообщить ему буквально ничего. Тогда он нанял маленькую лодку, чтобы
проскользнуть через турецкую блокаду с письмом к Маркосу Боцарису, которого ему
описали как «одного из самых честных и храбрых греческих капитанов». Боцарис сразу же
ответил; он пригласил Байрона присоединиться к нему, прибавив, что на следующий день
отправляется в бой.
Байрон, конечно, принял бы приглашение, но для него было большим разочарованием
узнать еще до своего отъезда о смерти капитана. Итак, он остался в Кефалонии,
перебравшись на маленькую виллу в деревне Метаксата. Здесь он провел всю осень,
защищаясь, как мог, от потока просьб о деньгах и поддержке. Молодой Джордж Финлей —
пылкий филэллин, впоследствии создавший авторитетное историческое сочинение о
греческой революции, — писал:

«Колокотронис пригласил его участвовать в Национальной ассамблее на

Саламине. Маврокордато сообщил ему, что он сможет принести пользу только на
острове Гидра, и более нигде, — по той причине, что сам Маврокордато тогда
находился на этом острове. Константин Метакса, правитель Миссолунги, написал
ему письмо, где утверждал, что Греция погибнет, если лорд Байрон не посетит эту
крепость. Петробей выражался яснее. Он сообщил лорду Байрону, что лучший
способ спасти Грецию состоит в том, чтобы одолжить ему, бею, 1 000 фунтов».

Было очевидно, что восставшие не отличаются единодушием. Конфликт достиг

кульминации в декабре, когда сын Колокотрониса Панос ворвался на заседание сената,
проходившее в Аргосе, выгнал сенаторов из здания, последовал за ними и разорил их
жилища. Все попытки преодолеть разногласия оказались неудачными, и к началу 1824 г. в
Греции существовало фактически два правительства, соперничавших между собой: одно
базировалось в Аргосе, в Крониди, другое — за ним стоял клан Колокотрониса — в
Триполисе.
Но к этому времени Байрон наконец начал действовать. Близость турецкого флота,
находившегося в Ионическом море, явно свидетельствовала о том, что османы вновь
готовятся к нападению. Поэтому 13 ноября Байрон дал греческому правительству — такому,
каким оно было, — 4000 фунтов стерлингов со специальной целью: снарядить на Гидре и
Спеце эскадру, которая патрулировала бы прибрежные воды. Эта эскадра достигла
Миссолунги в середине декабря; с ней прибыл Маврокордато, которому вверили защиту
города. Через четыре дня после Рождества Байрон отплыл из Кефалонии, чтобы
присоединиться к нему; с ним были его собака, ньюфаундленд Лайон, камердинер Уильям
Флетчер и паж, хорошенький пятнадцатилетний пелопонесский мальчик Лука
Халандритсанос.
То было опасное путешествие, поскольку поблизости находились значительные силы
турецкого флота; самое неприятное произошло в тот момент, когда ранним утром 31 декабря
путешественники встретили огромный турецкий корабль, устремившийся прямо к их судну.
Капитан развернул свой корабль, и в конце концов от преследователей удалось оторваться,
но Байрон вскоре высадил Халандритсаноса на берег, велев ему добираться до Миссолунги
по суше. Как он писал полковнику Стенхоупу, находившемуся в Греции агенту лондонского
греческого комитета:

«Мне здесь пришлось испытать немало тревог, причем не столько из-за себя,
сколько из-за мальчика-грека, бывшего со мной. Вы понимаете, какова была бы его
судьба [если бы он попал в руки турок], и я скорее изрубил бы на куски его, да и
самого себя, чем дал бы этим варварам захватить его».

Днем 4 января 1824 г. они прибыли в порт Миссолунги. Байрон остался на корабле; на
следующее утро, в 11 часов, в военной форме, придуманной им самим, он торжественно
вступил в город. Свидетель вспоминал:

«Толпы солдат и граждане обоих полов и всех сословий и возрастов

собрались на берегу, чтобы насладиться зрелищем. Надежда и удовлетворение
читались в глазах у всех. Его светлость подплыл к берегу на лодке из Спеце,
одетый в форму красного цвета. Он превосходно себя чувствовал и казался тронут
происходящим».

Пожалуй, то была самая славная минута за все пребывание Байрона в Греции, ибо
история последних трех месяцев его жизни производит на читателя угнетающее впечатление.
Он не достиг ни одной из заявленных им целей. Мысль о том, что он должен лично
возглавить экспедицию против Навпактоса (Лепанто), не привела ни к чему; намерение
встретиться с предводителями греков в Салоне также не удалось воплотить в реальность.
Огромные суммы, потраченные им — помимо 4000 фунтов, израсходованных в ноябре, и
денег на проживание для своей многочисленной свиты, он выделил еще 2000 фунтов на
совершенно бесполезный полк сулиотов330 и 550 фунтов лично для Маврокордато, а также
800 фунтов в качестве материальной помощи искателю приключений, вечно пьяному, но в
чем-то забавному Уильяму Пэрри, — никак не продвинули дело греков. Дом, где он жил,
почти без мебели, выходил окнами на унылую грязную лагуну; здесь свирепствовала
малярия. Зимний дождь лил ежедневно; Байрон возвращался из своих ежедневных поездок
продрогшим до костей. Неудивительно, что здоровье его стало ухудшаться.
Первый приступ болезни произошел 9 апреля. Лечение начал доктор Юлиус ван
Миллиген331, служивший тогда у греков военным врачом, но ослабил своего пациента еще
больше, ежедневно, а то и дважды в день пуская ему кровь; одновременно его заставляли
принимать едва ли не все лекарства, известные греческой науке. Его организм, и без того
ослабленный годами невоздержанного образа жизни и склонностью к алкоголю (Байрон
выглядел почти пятидесятилетним, тогда как на самом деле ему было всего тридцать шесть),
не мог больше выносить напряжения. Он скончался в шесть часов вечера в понедельник на
святой неделе, 19 апреля. Что именно стало причиной его смерти — малярия, лихорадка,
уремия, сифилис, удар, — до сих пор остается тайной. Байрон никогда не думал, что
вернется из Греции, и не боялся смерти, но надеялся погибнуть в бою, сражаясь за
независимость страны, которую любил, а не «медленно угаснуть на ложе мук», как он сам
выразился за несколько дней до смерти.
И все же он умер не напрасно. Он заставил всю мировую общественность обратить
внимание на борьбу греков, причем сделал это так, как не смог бы никто другой. Благодаря
ему вся Европа поддержала дело Греции; бесчисленное множество молодых людей
последовало по его стопам, ища смерти или славы. Можно не сомневаться, что Греция
завоевала бы свободу, даже если бы Байрона никогда не существовало на свете, как уже
завоевала ее к тому моменту Сербия и две соседних страны — Румыния и Болгария —
добились ее впоследствии. Но ее борьба — подобно борьбе этих стран — оказалась бы
лишена того элемента романтизма, который мог привнести только Байрон. Нельзя забывать,
что первые два десятилетия XIX в. стали свидетелями зарождения такого направления, как
романтизм. Война Греции за независимость явилась не чем иным, как проявлением
романтизма; несомненно, ее участники подчас вели себя геройски, но проявляли такую
330 Албанцев из дикого района Сули (лежавшего юго-восточнее Янины), живших вымогательством и
грабежом. Байрон возлагал на них большие надежды, но те оказались невыносимы. «Я не буду больше иметь
дело с сулиотами, — писал он, — пусть отправляются к туркам или к дьяволу… пусть они скорее разрубят
меня на куски, и этих кусков будет больше, чем разногласий между ними, нежели я изменю свое решение».

331 Вскоре после этого доктор Миллиген попал в плен к туркам, но позже его освободили в результате
настойчивых протестов со стороны сэра Стэнфорда Каннинга, посла Великобритании в Высокой Порте. В
1827 г. он окончательно поселился в Константинополе, где служил придворным врачом у пяти султанов по
очереди.
жестокость и дикость, каких мир не видывал уже несколько столетий. Каким-то образом эта
война стала символом романтизма. Запад оглядывается на нее с восхищением, греки
воспоминают с гордостью — и имя лорда Байрона остается для них незабвенным.

Уже к началу 1824 г. Греция фактически находилась в состоянии гражданской войны. В

некоторых районах на востоке страны, а также повсюду в Средиземном море, турки
оставались силой, с которой нужно было считаться, но на Пелопоннесе и в северной Румелии
греки бились между собой. К моменту смерти Байрона правительственные силы
восстановили свою власть над Аргосом, а также над Триполисом и Коринфом, тогда как клан
Колокотрониса и его последователи по-прежнему удерживали Навплию. К лету Навплия
также сдалась и сенат и администрация въехали в город. Это не означало окончательного
прекращения военных действий, но дало передышку, во время которой греческое
правительство получило 80 000 фунтов стерлингов. Они составили первые два транша займа,
общая сумма которого, собранная по подписке в Лондоне, насчитывала 500 000 фунтов.
Значительная часть этих денег, как и следовало ожидать, оказалась потрачена впустую или
попала, так сказать, не в те карманы; тем не менее позиции правительства безмерно
укрепились.
Бои начались во второй раз ближе к концу октября, когда жители Аркадии (ныне
Кипарисса; расположен на юго-востоке Пелопоннеса) подняли восстание, спровоцированное
правительственными налогами, которые они считали слишком большими. Чтобы
восстановить порядок, власти направили отряд в 500 человек; командующего звали
Макрияннис. Трудностей с подавлением восстания не возникло бы, не присоединись к
мятежникам Теодор и Панос Колокотронисы; последний привел значительное количество
войск, настроенных против властей, с театра военных действий близ Патраса, осада которого
по-прежнему продолжалась. Макрияннису лишь оставалось вернуться в Навплию, откуда
весьма воодушевленные бунтовщики двинулись на Триполис (его гарнизон состоял во
многом из бойцов из Румелии). Борьба немедленно приобрела характер местечковой вражды,
и в одной из наиболее яростных стычек Панос Колокотронис был убит.
Лишь тогда правительство по-настоящему осознало, что имеет дело не с локальным
восстанием, но со второй гражданской войной, которую необходимо прекратить, пока еще
есть время. В сложившихся обстоятельствах пелопонесские войска явно не заслуживали
доверия; в связи с этим правительство обратилось к румелиотам, пообещав им не только
деньги из займа, но и (поступив в высшей степени безответственно) возможность
повсеместного грабежа на Пелопоннесе. К концу года командиры-румелиоты, каждый со
своей маленькой армией, во множестве устремились к месту назначения через Коринф,
чтобы в полной мере использовать открывшиеся перед ними возможности.
Мятежники, хотя и безнадежно уступали противнику по численности, сражались до
февраля 1825 г., когда Колокотронис, а вслед за ним и двенадцать главных его командиров,
сдались. Всех заточили в укрепленном монастыре Пророка Ильи, стоявшем среди холмов на
острове Гидра. Правительство одержало победу, но дорогой ценой. Куда бы румелиоты ни
приходили, они грабили и разоряли, не делая разницы между приверженцами правительства,
теми, кто не поддерживал ни ту ни другую сторону, и мятежниками, как и между богатыми и
бедными, землевладельцами и крестьянами. Макрияннис, чьи представления о морали, по-
видимому, отличались в лучшую сторону от тех, какими в большинстве своем обладали его
товарищи, был в шоке. Его ужаснуло не только насилие, но и понимание того, что его страна
находится в состоянии раскола, куда более опасного, нежели когда бы то ни было прежде:
жители Пелопоннеса долго не простили бы своих соседей с севера.
Ему не суждено было узнать, что вскоре его нации предстоит сплотиться вновь, когда
Османская империя бросит свои войска в битву.

Даже в 1824 г. турки не бездействовали. В континентальной Греции их влияние почти

не ощущалось, но в июле островок Псара в Эгеиде — главная восточная база греческого
флота — был разграблен турецким флотом, который вскоре создал угрозу для двух других
прибрежных островов, где в основном сосредоточивались греческие корабли, — Гидры и
Спеце. Но наиболее грозными врагами-мусульманами, с которыми Греции пришлось теперь
столкнуться, были не турки, а египтяне.
Мы уже писали на страницах этой книги о яркой личности Мухаммеда Али, когда
упоминали о его назначении вице-королем Египта в 1805 г. в возрасте тридцати шести лет.
Девятнадцать лет спустя (в те годы это считалось второй половиной «среднего возраста») он
достиг вершины могущества. Он уже реформировал страну, дав ей, в частности, впервые за
всю историю регулярные армию и флот, причем военнослужащих обучали английские
офицеры по английскому образцу. Султану Махмуду II теперь было ясно, что эту армию
нужно быстро задействовать, если он хочет, чтобы Греция оставалась частью его империи.
Стимул для Мухаммеда Али найти оказалось легко: если он поможет султану вернуть
Пелопоннес, его сын Ибрагим получит над ним власть в качестве паши.
Флот, который теперь приготовили Мухаммед Али и Ибрагим, состоял не менее чем из
55 линейных кораблей и более чем 300 транспортных судов, везших около 14 000
пехотинцев, 2000 кавалеристов вместе с лошадьми и 150 пушек с обслугой из 500
артиллеристов. Он отплыл из Александрии 19 июля 1824 г. и соединился с турецким флотом
близ Бодрума (древнего Галикарнасса), расположенного на западном побережье Малой
Азии, но греческий флот примерно из 70 кораблей с Гидры, Спеце и Псары ожидал их. Битва
последовала почти сразу же — это произошло близ мыса Йеронда, расположенного
примерно на расстоянии мили к северу от Бодрумского полуострова. Хотя ни к каким
определенным результатам она не привела, этого события оказалось достаточно, чтобы
убедить Ибрагима отложить экспедицию до следующего года. Он отвел свои корабли на
Крит — который уже более полутораста лет находился под властью Османской империи, —
тогда как турки вернулись на зиму в Константинополь.
Так по крайней мере они собирались сделать, но в декабре французский капитан дал
Ибрагиму ценный совет. Три крепости на Пелопоннесе — Патрас и бывшие венецианские
колонии Метони и Корони332 — по-прежнему оставались в руках турок. Ибрагим, как
подсказывал капитан, должен сосредоточить по возможности больше войск в одной из них
— лучше всего в Метони, стоявшей ближе других к побережью, — и сделать это следует
немедленно, не ожидая ни прибытия турок, ни наступления весны, чтобы его мощные суда
смогли воспользоваться сильными зимними ветрами. Итак, Ибрагим отплыл 23 февраля
1825 г. и на следующий день высадил пехоту и кавалерию в Метони, где они и окопались.
Через несколько дней они вошли в Корони. Тем временем египетская армия начала
развертываться на северо-востоке, дабы подчинить остальную часть территории
Пелопоннеса.
Теперь греческое правительство нуждалось во всех силах до единого человека, чтобы
остановить продвижение армии Ибрагима, если такая возможность вообще еще оставалась.
Колокотрониса, как и его сподвижников капитанов, поспешно освободили из заточения на
Гидре и вновь вверили ему высшее командование силами греков; согласно другому декрету,
изо всех областей страны мобилизовалось по одному человеку на каждую сотню населения.
Но было слишком поздно: египетские силы быстро распространились по Пелопоннесу.
Колокотронис, полагавший, что ключом ко всему полуострову является Триполис, решил
уничтожить город до их прибытия, но его вновь постигла неудача: войска Ибрагима
прибыли до того, как пожар нанес значительный ущерб, и вскоре потушили его; вначале они
разграбили и разрушили город, а затем вновь подожгли. И вновь проявления варварства
были ужасающими. Доктор Сэмюэль Гридли Хоув333, американский военный врач,
прибывший в Грецию в том же году несколько раньше, записывал в дневнике:
332 С этого места мы будем именовать Модон и Корон на греческий лад.

333 Кстати, он был мужем Джулии Уорд Хоув, написавшей «Боевой гимн республики» («Я славу зрел
воочию…»).
 «Я отправился на берег на восходе и… прошел место, где по-прежнему
лежали мертвые всадник и лошадь, которых не смогли унести враги. Они были
обезглавлены; трупы были жестоко изувечены греками, которые нанесли им
всевозможные бесчестья. Им показалось мало оставить тела непогребенными —
они должны были явить по отношению к ним самую варварскую жестокость».

Всего через два дня, 28 июня, он добавил:

«Но что делать бедным грекам? Ибрагим-паша со своей армией прошел через
всю Морею от Модона до Наполи [Навплии]. Он безо всякого ущерба миновал
проходы, где 500 решительных воинов могли бы поставить всю его армию в
безвыходное положение. Он сжег Аргос, Триполицу и Каламату — три
крупнейших города в Морее. Дело не столько в потере этих мест и количестве
имущества, которое турки уничтожили на своем пути: стала ясна слабость страны,
не способной противостоять армии, которая не составляет и пятой части тех сил,
что может прислать враг».

Доктор Хоув говорил чистую правду. Он не знал, что самая страшная катастрофа еще
впереди.

Во всей истории войны Греции за независимость имя города Миссолунги значительно

выделяется на фоне прочих. Причиной является не только противостояние города двум
спланированным наступлениям на него в 1822 и 1823 гг. (не сдавшись туркам, Миссолунги
стал единственным городом, остававшимся в руках греков с момента начала военных
действий); дело также не только в том, что лорд Байрон умер здесь в 1824 г., хотя это
сделало город знаменитым на всю Европу. Название «Миссолунги» сделалось своего рода
символом в результате события, которое городу пришлось пережить накануне Вербного
воскресенья 1825 г. и которое приковало к нему взоры всего мира, охваченного ужасом.
Турецкая армия, двинувшаяся в начале того года под командованием Решид-паши из
Арты к югу, остановилась за стенами города в конце апреля. Она насчитывала примерно
8000 бойцов; гарнизон Миссолунги, противостоявший ей, был вдвое меньше. Однако в
отличие от единых сил турок гарнизон, что характерно, состоял из дюжины разных групп, и
во главе каждой находился свой командир. Согласовать действия было трудно, пока среди
прочих не выдвинулся один прирожденный лидер — командир сулиотов по имени Нотис
Боцарис. Во многом благодаря ему на первом этапе осады оборонявшиеся успешно
выдерживали все, что предпринимал против них Решид. Кроме того, они знали, что их не
удастся уморить голодом, так как по-прежнему располагали линией снабжения, связывавшей
их с Закинфом и другими островами Ионического архипелага, расположенными по ту
сторону их лагуны, слишком мелкой, чтобы по ней могли пройти турецкие суда.
Однако они не приняли в расчет египтян. С момента отъезда Ибрагима его отец создал
целый флот — примерно сто тридцать пять судов всех размеров, — включавший в себя
дополнительные эскадры из Турции, а также из Алжира и Туниса. Ибрагим вернулся, чтобы
принять командование, и в первые дни 1826 г. эта новая армада (на борту судов находилось
10 000 бойцов и немало тяжелых орудий) бросила якорь близ Миссолунги. После нескольких
недель приготовлений на рассвете 24 февраля артиллерия открыла огонь; согласно
подсчетам, она выпустила по городу более 8500 ядер из пушек и снарядов из мортир.
Разрушения были ужасающими, но оборонительные сооружения каким-то образом
держались.
Ибрагим, принявший верховное командование и не скрывавший презрения к своему
товарищу турку, обратил теперь внимание на лагуну. Если бы он взял это мелководье под
контроль, то смог бы вызвать голод в городе и принудить жителей Миссолунги сдаться.
Решид попытался сделать это год назад, отправив 36 судов с малой осадкой атаковать город
с моря, но они вынуждены были повернуть обратно, когда с маленького острова Василиади
был открыт сильный огонь. Теперь Ибрагим попытался использовать нечто куда более
мощное — флот из 22 судов с еще менее глубокой осадкой, а также пять понтонов с
тридцатишестифунтовыми пушками. Артиллеристы на Василиади вновь начали мощный
обстрел, но ближе к вечеру их пороховой склад взорвался и они прекратили сопротивление.
После этого все острова в лагуне быстро сдались. Наконец в руках греков остался только
остров Клисова, расположенный в полумиле от города к юго-востоку. Здесь нападавшим
пришлось высадиться в нескольких ярдах от берега и брести по грязи; они представляли
собой удобную цель, и защитники острова одержали над ними полную победу. И Решид, и
сам Ибрагим получили ранения, и попытка взять остров окончилась неудачей. Но это мало
что меняло. Турки взяли лагуну под контроль. Жизненно важная для Миссолунги
коммуникация оказалась перерезана. Отныне падение города стало лишь вопросом времени.
Помешать этому могло лишь одно: население должно было покинуть город и
попытаться вырваться на свободу, пробившись через равнину к северо-востоку от города.
Именно это и решили сделать жители Миссолунги. Население насчитывало около 9000
мужчин, женщин и детей; было условлено, что 22 апреля, когда стемнеет, все крепкие
мужчины и подростки полезут через стены, неся маленьких детей, которых напоят опийной
настойкой. Они пересекут защитный ров по импровизированным мостам, а затем укроются
за внешними укреплениями и станут ждать, пока не услышат стрельбу (ее должен был
затеять отряд, возглавляемый одним из командиров, Георгием Карайскакисом; предприняв
эту диверсию, он отвлек бы осаждающих). Затем все они двинутся вперед. Те, кто был
чересчур стар, болен и слаб и не мог бежать, должны были собраться в нескольких домах по
соседству; подле них предстояло оставить заряд, который они должны были взорвать при
приближении турок.
То был отчаянный план, и вряд ли следовало ожидать, что его удастся выполнить. Все
долго и безуспешно ждали, что отряд Карайскакиса начнет стрельбу; простояв немало
времени за Укреплением, беглецы потеряли терпение и вырвались на равнину. Внезапно
послышались крики: «Opiso! Opiso!» — «Назад! Назад!» — и все смешалось. Кто-то
продолжал двигаться вперед, кто-то отступил. На мосту началась такая давка и толкотня, что
многие попадали в ров; с теми, кто вернулся в город, быстро разделались турецкие войска,
которые, увидев, что защитники покинули стены, не теряя времени, проложили путь внутрь.
Тех, кто продолжал бежать через равнину, вначале атаковала турецкая конница, а затем
албанские солдаты; мужчин перебили, женщин и детей взяли в плен. Тем временем позади
них Миссолунги превратился в геенну огненную. Доктор Хоув не мог сдержать своих
чувств. Он писал 30 апреля:

«Миссолунги пал! Его храбрые воины в отчаянии бросились на вражеские

штыки; его женщины и дети погибли в огне своих собственных жилищ,
подожженных их же руками; их обгорелые изуродованные трупы лежат, являя
собой ужасающее доказательство эгоистического безразличия христианского
мира… Десять месяцев взоры христианской Европы были устремлены на
Миссолунги. Европейцы видели, как его жители, многократно уступая в силах
врагу, противостояли ужасам войны и голода; как истомились мужчины, истекая
кровью и умирая; как женщины глодали кости павших лошадей и мулов; как стены
города окружили арабы, жаждавшие упиться кровью его воинов и утолить свою
адскую похоть, напав на женщин и детей. Все это европейцы видели — и не
пошевелили пальцем, чтобы защитить их».

Что касается жертв, то точную цифру назвать невозможно, однако представляется

вероятным, что к концу этой кошмарной ночи почти половина населения Миссолунги —
вероятно, 4000 человек — погибли и около 3000, по большей части женщины и дети, попали
в плен. Менее четверти — самое большее 2000 человек — добрались до безопасного места.
Судьбу Миссолунги Европа оплакивала еще горше, нежели хиосскую трагедию. Вновь
разгневанный Делакруа в знак протеста взялся за кисть; его потрясающее полотно «Греция
на развалинах Миссолунги» во многом стало символом всеобщего негодования, и по всей
Европе его современники — художники и скульпторы, писатели и поэты — с энтузиазмом
последовали его примеру. Западные державы более не могли бездействовать и соблюдать
нейтралитет: пришло время препоясаться мечом и поспешить на помощь Греции.

Катастрофа в Миссолунги подорвала дух греков; за ней вскоре последовала другая, еще
более страшная. В июне 1826 г. Решид-паша с армией в 7000 человек начал спланированное
наступление на Афины. В силу своего географического положения этот город никогда не
был столицей Греции, однако по двум причинам воспринимался как особое место. Первая
причина очевидна: город стал свидетелем величайших достижений классической античности
и по-прежнему, несмотря на длительный период упадка, пребывал символом высочайших
свершений в сфере искусства, культуры и интеллектуальной деятельности, на которые
некогда были способны греки и равных которым, они надеялись, им некогда удастся достичь
вновь. Вторая причина, имевшая менее романтический характер, имела еще большее
значение в сложившейся ситуации. После падения Миссолунги Афины оставались
единственным городом к северу от Коринфского залива, по-прежнему находившимся в руках
греков. Несмотря на недавние победы турок и египтян, теперь казалось вполне вероятным,
что продолжавшаяся борьба, а также все возраставшее сочувствие со стороны держав
Западной Европы позволят грекам добиться хотя бы частичной автономии. Если Афины
перейдут в руки мусульман, эта автономия скорее всего ограничится Пелопоннесом; если же
греки смогут удержать город, граница окажется отодвинута намного дальше к северу.
К середине августа Решид занял весь город, кроме Акрополя, где греческий гарнизон
численностью 500 человек продержался всю следующую зиму. За это время греческое
правительство, существовавшее на тот момент, стало жертвой очередной вспышки
фракционной борьбы (ответственность за нее опять-таки во многом падает на
Колокотрониса). К лету 1827 г. назрело не менее семи конфликтов. Как ни странно, отчасти
смягчить ситуацию удалось двум англичанам, хотя и тому и другому пришлось принять
участие в борьбе. Первым стал генерал сэр Ричард Черч, создавший на Закинфе шестнадцать
лет назад англо-греческий полк. С того момента и вплоть до описываемых событий он
служил в армии неаполитанского короля, но сердце его осталось в Греции. Он вернулся туда
в марте 1827 г., когда ему предложили принять высшее командование над греческими
войсками (казалось, что в вопросе восстановления порядка в стране, охваченной таким
хаосом, можно надеяться только на иностранца), но он отказался принять этот пост, пока два
соперничавших правительства не уладят своих разногласий.
Через неделю вслед за Черчем прибыла еще более примечательная личность. Лорд
Томас Кокрейн — впоследствии 10-й граф Дандональд — в начале своей карьеры был
предан военно-полевому суду за нарушение субординации, а в 1814 г. подвергся судебному
преследованию за мошенничество на Лондонской фондовой бирже. В первом случае его
оправдали, во втором признали виновным.334 Тем не менее его единодушно считали лучшим
английским адмиралом после Нельсона. Он провел семь лет в Южной Америке, где сражался
за независимость Чили, Перу и Бразилии, и еще в 1825 г. ему предложили командование
греческим флотом. По его настоянию назначение отложили (таковы были условия, на
которых он согласился принять этот пост), дабы снарядить шесть пароходов и два фрегата.
Спроектировал их другой английский аристократ, Фрэнк Эбни Гастингс, который, будучи
юнгой, участвовал в Трафальгарской битве и вышел в отставку, дослужившись до капитана.
Пароходостроение по-прежнему пребывало во младенчестве: эти суда все равно ходили
под парусами, а их примитивные двигатели использовались либо в штиль, либо во время
сражения. Заказ Кокрейна предстояло оплатить средствами из второго займа (566 000 фунтов
стерлингов), организованного в Лондоне, но собрать эти средства так и не удалось. Один из

334 Эти два приговора почти наверняка следовало бы поменять местами.

фрегатов пришлось продать американскому правительству, чтобы оплатить другой, а из
шести пароходов только два достигли Греции, причем из-за недостатков конструкции,
ошибок и различных искажений, допущенных при строительстве, а также деятельности
египетских агентов, они оказались исключительно ненадежными. Когда Кокрейн наконец
прибыл в Грецию — на собственной яхте — весной 1827 г., он повел себя еще более
решительно, нежели Черч. Как, спрашивал он, могли вожди греков поступить столь глупо?
Они пререкаются насчет того, где проводить очередную ассамблею, когда турки и египтяне
вот-вот атакуют их и изгонят из страны, прежде чем полностью захватить ее! Его слова
подействовали: обе стороны вынужденно пришли к соглашению, по которому новая
ассамблея должна была пройти в Тризини — древней Трезене. К концу марта и Черч, и
Кокрейн отозвали свои возражения и приняли предложенные им должности, а всего через
неделю-две ассамблея решила предложить пост президента Каподистриа, который в то время
покинул русскую службу и вел тихую жизнь в Женеве.
Тем временем афинский Акрополь по-прежнему находился в осаде. Пытаясь
преодолеть тупиковую ситуацию, в начале 1827 г. греки решили отправить на помощь силы
численностью 2300 человек под командованием филэллина-англичанина Томаса Гордона.
Вскоре к нему присоединился Карайскакис с несколькими местными отрядами, так что
число бойцов достигло почти 10 000. К этому времени Кокрейн прибыл в Пирей на своем
флагмане «Эллада», а вскоре вслед за ним приплыл Черч на экспроприированной шхуне.
Предлагались различные планы действий, но Кокрейн решил наступать прямо на Афины,
причем, как всегда, вел себя деспотически, не терпя никаких возражений. Говорили, что он
выражался следующим образом: «Там, где командую я, всякая иная власть прекращает
действовать». Карайскакис, понимая, что в ходе продвижения войскам придется с
опасностью для себя пересекать открытую равнину, почти наверняка занятую турецкой
кавалерией, не принял его точки зрения. Но через день или два кто-то из турок застрелил его
из мушкета, и возражений больше не последовало. Итак, было решено, что в полночь 5 мая
1827 г. силы численностью 2500 человек высадятся с левой стороны Фалеронского залива и
начнут марш на Афины, тогда как оставшиеся (почти втрое больше) станут ждать в Пирее
дальнейших распоряжений.
Карайскакис, конечно, был совершенно прав. Но если план отдавал авантюрой, то
исполнение его стало событием едва ли не постыдным. Впоследствии Гордон
комментировал:

«Так как адмирал не распоряжался передвижением войск после высадки, а

генерал (Черч), удовольствовавшись тем, что набросал диспозицию, оставался на
своем корабле до наступления рассвета, командиры, оказавшиеся „на равной ноге“
между собой, действовали независимо друг от друга, останавливаясь по своему
разумению. По этой причине колонна растянулась на четыре мили: авангард был
уже на расстоянии пушечного выстрела от Афин арьергард — поблизости от моря,
а солдаты, не получившие лопат и киркомотыг, копали землю кинжалами, чтобы
защититься от конной атаки».

Решид атаковал на рассвете, и в результате произошло то, что можно было предвидеть
без труда. Греки потеряли 1500 человек — больше, чем в любой другой день с начала войны.
Когда, с комфортом отдохнув ночью, Кокрейн и Черч сошли на берег, каждый со своего
корабля, то обнаружили уцелевших солдат, измученных и перепуганных, тащившихся назад
к берегу и садившихся в маленькие лодочки, в которых они рассчитывали добраться до
безопасного места. Пытаясь восстановить свою репутацию, Черч героически продержался в
Фалероне с горсткой людей еще три недели, но к концу месяца жара и жажда вынудили его
сдаться. Гарнизон Акрополя капитулировал через несколько дней.
Кого следовало винить в случившемся? Так или иначе, почти всех: Кокрейна — за его
чрезмерную самонадеянность и отказ слушать других, более мудрых людей; Черча — за то,
что не возразил ему; обоих — за то, что остались на борту своих кораблей, тогда как им
следовало быть вместе со своими солдатами; греческих командиров — за вновь
продемонстрированное полное отсутствие дисциплины и неспособность выбрать лидера. Их
постигла трагическая неудача, и они заслужили ее.

Тем временем вопрос об интервенции европейских держав продолжал висеть в воздухе;

послы сновали между Лондоном, Парижем и Санкт-Петербургом. Британские интересы
находились в надежных руках министра иностранных дел Джорджа Каннинга, который в
апреле 1827 г. сменил лорда Ливерпуля на посту премьер-министра; во многом благодаря его
усилиям Британия, Франция и Россия подписали 6 июля Лондонский договор. Согласно его
условиям Греция получала автономию, формально завися от Турции (которой должна была
ежегодно платить дань), но фактически не подчиняясь ей, что и признавали три державы
самим фактом установления с Грецией торговых отношений. Греции и Турции предстояло
заключить между собой перемирие в течение месяца — позднее Каннинг настоял на
сокращении этого срока до 2 недель; если же этого не произойдет, державы начнут
вторжение. Для греков это была действительно хорошая новость. Они знали, что Турция
отвергнет любую идею перемирия, так что интервенция практически неизбежна.
События показали, что они были правы. Несколькими месяцами ранее султан
формально назначил Мухаммеда Али верховным командующим всеми сухопутными и
морскими силами Греции и Турции, равно как и Египта; после этого Мухаммед Али создал
новую армию численностью 15 000 человек и новый флот, состоявший из трех турецких
линейных кораблей, 60 более мелких судов (пять из них построили французы), 40
транспортов и шести брандеров. Всего на них находилось 3500 пушек. Таковы были силы,
бросившие якорь 7 сентября в Наваринском заливе, где ожидал Ибрагим.
Три союзных флота поспешили к Наварину, однако адмиралы получили строгий приказ
не завязывать битву сразу. Вначале им следовало сделать все возможное, дабы «побудить»
турецкие и египетские военные корабли к мирному возвращению в Стамбул или
Александрию, хотя Каннинг дал понять, что если те будут упорствовать и останутся в
Греции, то распоряжения британского адмирала, сэра Эдварда Кодрингтона, «придется
подкрепить (в случае необходимости, когда все прочие средства окажутся исчерпаны)
пушечным выстрелом». Кодрингтон — еще один ветеран Трафальгарской битвы, где он
командовал кораблем флота его величества «Орион», — принял назначение
главнокомандующим на Средиземном море в декабре предыдущего года. Он прибыл к
Наварину первым, а через несколько дней к нему присоединился его французский коллега,
граф де Риньи. Так как русские еще не подоспели, 25 сентября два адмирала вместе с
несколькими старшими офицерами и сыном Кодрингтона Генри, служившим мичманом на
корабле отца, встретились для беседы с Ибрагимом в его палатке сразу за стенами
расположенного по соседству города Пилос.
Беседа, как записал Генри Кодрингтон, была учтивая и сердечная; участники пили кофе
и курили из огромных, усыпанных драгоценностями чубуков. Можно вообразить себе, как
она протекала: Кодрингтон вежливо оглашает свое предупреждение, и Ибрагим соглашается,
что не станет ничего предпринимать, пока не получит новых инструкций из Александрии
или Константинополя. Так или иначе, приходится сожалеть о том, что никто не вел
протокол, поскольку вскоре стало ясно — у обеих сторон совершенно разные представления
о дальнейшем. Ибрагим, очевидно, предполагал, что греки, так же как и турки, связаны
обязательством по перемирию; он также считал, что союзники не станут возражать против
того, чтобы он подвез провиант в турецкий гарнизон в Патрасе.
Со своей стороны греки не видели причин заключать перемирие: ведь в конце концов
они приняли условия Лондонского договора, а турки их отвергли. Соответственно случилось
так, что в последние дни сентября, когда Черч вел экспедицию на Патрас, Ибрагим направил
на город флот, состоявший не менее чем из 48 судов, что было значительно больше, чем
нужно для обычного подвоза провианта. Но он так и не добрался до него: Кодрингтон
преградил ему путь, а свирепые штормы равноденствия довершили остальное. Тогда
Ибрагим изменил тактику. Адмиралы могут сорвать его планы на море, но будут бессильны
контролировать его на суше. Ну что ж! Он продолжит опустошать Пелопоннес.
Теперь соглашение 25 сентября стало не более чем пустой бумажкой, и три адмирала
— к Кодрингтону и де Риньи присоединился русский (голландец по национальности) контр-
адмирал граф Гейден — решили пойти на демонстрацию силы. Десять французских
офицеров, находившихся в качестве советников на борту египетского корабля, тут же были
отозваны, и в последнее утро 20 октября Кодрингтон на своем флагманском корабле «Азия»
повел три флота (вместе они насчитывали 11 линейных кораблей, 8 больших фрегатов и 8
судов меньшего размера) через узкий проход в Наваринскую бухту.
Обе стороны по-прежнему должны были соблюдать приказ о соблюдении
нейтралитета, но в столь напряженной ситуации было невозможно понять, воспринимать ли
то или иное действие как всего-навсего провокацию или как настоящую агрессию. Более
того, в отличие от адмиралов союзных флотов турецкие и египетские капитаны не
выработали единого плана. Рано или поздно битва неизбежно должна была начаться; это
случилось около двух часов дня и продолжалось до шести. Сражение, длившееся четыре
часа, стало последним в истории человечества, где не использовались пароходы. Еще более
примечателен был факт, что все корабли стояли на якоре и находились на близком
расстоянии друг от друга в маленьком заливе; из-за якорных канатов они могли
маневрировать, только вращаясь вокруг своей оси, чтобы направить пушки, распложенные
вдоль бортов, на выбранную цель. Доктор Хоув оставил незабываемое описание этой сцены:

«Турецкие корабли, превосходившие вражеские суда по численности более

чем в три раза, открыли огонь изо всех бортовых орудий; им вторили береговые
батареи. Они давали такие ужасающие залпы, что, попав в цель, уничтожили бы
всех европейцев. Однако ответный огонь был хотя и не столь силен, но имел куда
более разрушительные последствия; европейцы [тщательно] наводили каждое
орудие, каждый выстрел был образцовым… Союзники выслали лодки, перерезали
якорные канаты турецких брандеров, подожгли и пустили на их же собственный
флот. Прошло мгновение, и несколько кораблей вспыхнуло, сделав и без того
страшное зрелище еще более ужасным. С двух длинных рядов кораблей с ревом
стреляли почти две тысячи пушек; пылающие брандеры скользили взад-вперед
среди огромных турецких судов, у которых падали мачты и были пробиты борта
(это показывало, на чью сторону начала склоняться чаша весов). Море покрылось
кусками бревен и обгорелыми массами древесины, за которые цеплялись тысячи
моряков, бежавшие со своих взорвавшихся судов. Батареи на берегу, стоявшие
рядами, непрерывно стреляли; на берег высыпала вся турецкая армия и, охваченная
тревогой, следила, как решается ее судьба… Но битва не могла продолжаться
долго: одна сторона, имея огромное численное превосходство над другой, не могла
противопоставить хладнокровной храбрости, дисциплине и мореходным навыкам
ничего, кроме одной лишь слепой ярости».

Как ни странно, потери союзников при Наварине оказались относительно небольшими:

ни один корабль не затонул, жертвы насчитывали 174 человека убитыми и 475 ранеными. У
османского флота все было иначе. С самого начала он находился в невыгодном положении.
Главнокомандующий, Ибрагим-паша, пропустил все сражение, по-прежнему находясь на
Пелопоннесе; египетский адмирал Мохаррем-бей не хотел драться и убыл вместе с
французскими офицерами до начала боя. Оставался лишь один турок, Таир-паша, но его
флагманский корабль был потоплен в самом начале сражения. Из 89 судов, находившихся
под его командованием, уцелело лишь 29. Кодрингтон подсчитал, что около 6000 турок и
египтян погибли и еще 4000 получили ранения.
Маятник качнулся, и этого нельзя было не заметить. Чуть больше пяти месяцев назад
взятие турками Афин, казалось, положило конец надеждам греков; после Наварина
независимость Греции стала бесспорным фактом.
 События еще не закончились. Войска Ибрагима — примерно 24 000 человек —
оставались на разоренном Пелопоннесе; они погрузились на египетские суда и вернулись в
Александрию не ранее сентября 1828 г. Борьба продолжалась и за Коринфским заливом: от
того, насколько далеко к северу смогут продвинуться греки, зависело, как будет велика
территория их нового государства. Черч на западе и Дмитрий Ипсиланти на востоке
неуклонно стремились вперед; первый достиг Арты, второй — Фермопил, напротив
северной оконечности Эвбеи, хотя ему не удалось изгнать турок из самих Афин.
Тем временем наконец прибыл Каподистриа, чтобы занять пост президента. Он
немедленно восстановил против себя революционных командиров, поскольку не пытался
скрыть своего презрения к причине, по которой те не смогли объединиться, — к
бесконечным ссорам и дрязгам в условиях, когда судьба страны висела на волоске. Но он
работал по шестнадцать часов в сутки, чтобы восстановить страну, а его выдающаяся
репутация за рубежом оказала решающий эффект в ходе дискуссий на Лондонской
конференции, перед которой теперь стояла задача провести границы нового греческого
государства. В сентябре 1828 г. послы трех союзных стран, аккредитованные в
Константинополе, встретились на острове Порос для обсуждения этого вопроса и через три
месяца сообщили свои рекомендации. Линия границы должна была пройти от Арты на
западе до Волоса на востоке, включая острова Эвбея, Самос и, возможно, Крит. 335
Единственная проблема была связана с турками, которые наотрез отказались сесть за стол
переговоров; они были вынуждены сделать это лишь в результате подписания
Адрианопольского договора, которым завершилась русско-турецкая война в сентябре 1828 г.
По его условиям турки дали окончательное согласие подчиниться любым решениям,
которые в отношении Греции примут союзники. Наконец 3 февраля 1830 г. в Лондоне
Греция была провозглашена независимым государством; гарантами ее суверенитета
выступали Британия, Франция и Россия.
Прошло еще несколько лет, прежде чем в Грецию вернулся мир. 9 октября 1831 г.
Каподистриа погиб от рук убийцы, и в стране вновь воцарилась смута. Но в июле 1832 г.
турки окончательно утвердили границу по линии Арта — Волос (хотя и не отдали острова
Самос и Крит), и Греция стала суверенным государством. Даже после этого, однако, полной
самостоятельности она не получила. Западные державы решили, что она должна стать
монархией, и выбрали в качестве короля семнадцатилетнего принца Отто Виттельсбаха,
сына Людвига I Баварского. Утром 6 февраля 1833 г. он прибыл в Навплию, и все
восторженно приветствовали его.
Давняя мечта Греции наконец стала реальностью, но ее беды продолжались.

Глава XXVI
МУХАММЕД АЛИ И СЕВЕРНАЯ АФРИКА
Османский султан Махмуд II заслуживал лучшей участи, нежели та, что выпала на его
долю. Во многих отношениях он был просвещенным правителем и реформатором и делал
все, что было в его силах, чтобы модернизировать свою империю, трещавшую по швам. В
1826 г. он избавился от янычар (в течение пятисот лет они представляли собой отборные
войска империи, но теперь их ненадежность росла с каждым годом) самым простым путем
— перебил. Он создал новую армию, которую контролировал лично султан, а обучали
немецкие инструкторы, и военный колледж по образцу наполеоновского Сен-Сира; сократил
власть улемов, религиозных деятелей, лишив их светских полномочий; централизовал и
отчасти упростил государственную гражданскую службу; фактически обновил систему
образования в соответствии с современными на тот момент принципами; ввел в действие
почтовую службу и создал в Стамбуле первую газету, издававшуюся на турецком языке;

335 Территория севернее линии Арта — Волос оставалась частью Османской империи вплоть до мая
1913 г. — до окончания Первой балканской войны.
основал медицинскую школу и разработал новое законодательство по вопросам
здравоохранения. Наконец — по нашему мнению, это достойно сожаления — он отменил
традиционное турецкое платье. Ушли в прошлое длинные халаты и тюрбаны,
раздувающиеся шаровары и мягкие туфли. На смену им явились фески, сюртуки, брюки
европейского фасона и черные кожаные сапоги.
К немалому огорчению султана, на период его царствования пришлась потеря флота,
Южной Греции и еще нескольких территорий, прежде принадлежавших Турции. Кроме того,
ему приходилось продолжать борьбу с находившимся в Каире Мухаммедом Али —
постоянным источником тревог и беспокойства. Мухаммед Али ожидал, что в качестве
воздаяния за осуществленную им на Пелопоннесе интервенцию султан дарует ему
сирийский пашалык; Махмуд, однако, надул его, пожаловав только Крит, что вице-король
счел постыдно малой наградой, неравноценной его усилиям. Итак, весной 1832 г. Мухаммед
Али послал своего сына Ибрагима во главе армии в Сирию, приказав взять ее силой.
Ибрагим исполнил все в точности. Газа и Иерусалим пали; вскоре, после недолгой осады,
сдалась и Акра; затем Ибрагим устремился на север, к Дамаску и Алеппо, откуда повел
армию на Анатолию и создал угрозу для самого Стамбула.
Ситуация в столице была близка к панике; султан обратился с просьбой о неотложной
помощи к Лондону. Министр иностранных дел Великобритании лорд Пальмерстон, однако,
не откликнулся на нее, и у Махмуда не оставалось выхода, как призвать на выручку своего
давнего врага — Россию. Царь Николай, всегда готовый вмешаться в дела турок, не мог
пожелать ничего лучшего; в начале 1833 г. в Скутари — по другую сторону Босфора, прямо
напротив Стамбула — по его приказу высадилось 18 000 человек. Ибрагим, понимая, что у
него нет шансов выстоять против таких сил, проявил достаточно благоразумия,
согласившись на переговоры. К этому времени Пальмерстон и французское правительство
осознали всю серьезность ситуации и решили действовать. Вместе они оказали давление на
Порту, дабы та настояла на отступлении русских в обмен на ряд значительных уступок.
Султан вновь подтвердил право Мухаммеда Али на египетский и критский пашалык;
вдобавок он получал сирийский пашалык, и в том числе власть над Дамаском, Триполи,
Алеппо и Аданой. Одновременно султан заключил сепаратный наступательно-
оборонительный договор с Россией; согласно его секретным статьям, русские военные
корабли получали право свободного прохода через проливы из Черного моря в Средиземное
— привилегия, которой без одобрения турок не могло получить ни одно иностранное
государство.336
Султан благополучно отвел угрозы со стороны русских и египтян, хотя и дорогой
ценой. Теперь, когда Мухаммед Али получил власть надо всем юго-восточным
Средиземноморьем, он стал серьезным соперником, и хотя Сирия, что особо оговаривалось,
была дарована ему лишь пожизненно, Махмуд серьезно беспокоился, что тот будет всячески
стараться превратить свои владения в независимую наследственную монархию. Через пять
лет его правота подтвердилась: в 1838 г. Мухаммед Али отказался платить Порте ежегодную
дань. Султан использовал подвернувшуюся возможность и на следующий год объявил
войну, направив армию в 24 000 человек и флот ей в помощь в Сирию с четким указанием
изгнать оттуда египтян раз и навсегда.
С его точки зрения, экспедиция обернулась катастрофой. 24 июня армия Ибрагима,
336 Этот договор носит наименование Ункяр-Искелесийского. Он малоизвестен, поскольку действовал очень
недолго. В июле 1841 г. великие державы гарантировали Турции независимость и объявили Дарданеллы и
Босфор закрытыми для всех стран в мирное время. Следует отметить, что этот договор стал вершиной успехов
России в ее восточной политике. Это, видимо, и обусловило некоторую его «непопулярность» в западной
литературе (разумеется, речь не идет о работах профессиональных историков). Договор действовал восемь лет
— не так уж и мало, если учесть, что многие соглашения не выполняются с момента подписания. Он, кстати,
носил вполне оборонительный характер. Наибольшее значение имела секретная статья, в соответствие с
которой Турция должна была в случае войны закрыть по требованию России Дарданелльский пролив для всех
иностранных военных кораблей; Босфор же оставался при всех условиях открытым для входа русских судов. —
Примеч. пер.
несмотря на очевидный численный перевес противника, сокрушила силы Махмуда при
Незибе в северной Сирии. Египтяне не жалели денег на подкупы, и громадное количество
турецких солдат дезертировало, а командующий флотом — возможно, во многом по той же
самой причине — повел его прямо в Александрию и 1 июля 1839 г., в день смерти султана
Махмуда, передал Мухаммеду Али. Французы, считавшие, что Египет является сферой их
интересов, не предприняли каких бы то ни было действий, но другие державы ужаснулись.
15 июля 1840 г. конференция в Лондоне, проходившая под председательством самого лорда
Пальмерстона (в числе участников были и Австрия, и Пруссия), предъявила Мухаммеду Али
ультиматум. Он должен был вывести все свои войска из северной Сирии и Крита и
возвратить турецкий флот в Стамбул. Если он это сделает, то будет признан наследственным
пашой Египта и пашой Сирии пожизненно; если откажется, флоты Британии и России вместе
установят блокаду Сирии и Египта.
Надеясь получить значительную помощь от Франции — нет нужды говорить, что она
последовала весьма не скоро, — Мухаммед Али отказался, и британцы сдержали свое слово.
Осенью они направили эскадру под командованием капитана Чарлза Непира, которая
подвергла обстрелу форты Бейрута и Акры и уничтожила их; более того, они осуществили
высадку экспедиционных сил, также под руководством Непира, и тот с помощью местных
жителей арабов, жестоко страдавших при режиме Мухаммеда Али, с легкостью нанес
поражение египетской оккупационной армии в битве при Бохарсефе (это была одна из
наиболее невероятных побед британского королевского флота). Французы, разъяренные тем,
что они назвали «неспровоцированной агрессией», угрожали войной, но это не было
воспринято всерьез; как впоследствии подчеркивал сам король Луи Филипп, угрожать
войной — это одно, а воевать — совсем другое. Затем Непир отплыл в Александрию,
которую, несомненно, постигла бы та же участь, что два вышеупомянутых сирийских порта,
если бы Мухаммед Али не согласился начать переговоры. Он поспешно вернул турецкий
флот в Стамбул, возобновил ежегодные выплаты султану и увел свои войска из Сирии и с
Крита.
Старый головорез прожил до 1849 г. и скончался в возрасте восьмидесяти лет. Он
продолжал править Египтом и Суданом как наследственный паша, однако под постоянным
сюзеренитетом Порты. Более он не предпринимал попыток территориальной экспансии.
Будучи человеком большого ума и, как сообщают, чрезвычайного личного обаяния, он
действовал энергично и эффективно; нельзя отрицать, что его правление в Египте
ознаменовалось разительными переменами. Однако ему не хватало образования, он не
обладал подлинной политической дальновидностью, не был носителем собственной
идеологии. Он правил, опираясь на принципы, принятые в Османской империи, и хотя в
некоторых отношениях приблизился к созданию нового общества, устремленного в будущее,
потратил значительную часть жизни на укрепление собственных позиций. Много лет он
боролся с султанами, которые, один за другим, пытались избавиться от него, и в этом весьма
преуспел. Династии, основанной им, суждено было просуществовать более ста лет, до
середины XX в., и если он и упустил возможность заложить основы современного
египетского государства, то по крайней мере расчистил путь для своих преемников. Если же
и им не удалось осуществить это, то вину за их неудачу вряд ли следует возлагать на него.

Однажды в апреле 1827 г. Хуссейн, дей337 Алжира, в гневе трижды ударил

французского консула своим опахалом. Возмущенное подобным обращением со своим
официальным представителем французское правительство направило морскую эскадру к
городу, чтобы потребовать извинений и компенсации. Когда дей отказался, консул и все
французские резиденты поднялись на борт корабля и Алжир подвергся блокаде. Затем, в

337 Должность дея — слово, кстати, пришло из турецкого языка и означает дядю со стороны матери —
впервые была установлена в 1671 г. Поначалу дей избирался пиратскими капитанами и принимал власть от
паши, назначавшегося турецким султаном. Именно он назначал беев — управляющих провинциями.
июле 1830 г., французские экспедиционные силы высадились в Сиди-Феррюше,
расположенном примерно в двадцати милях к западу от Алжира, причем сам город
подвергся ужасающему обстрелу с моря, а несколько недель спустя пал. Дей удалился в
изгнание. Началась французская оккупация Алжира.
Однако не все шло так, как хотелось оккупантам. Уже в 1832 г. во внутренних районах
вспыхнула борьба под предводительством двадцатипятилетнего лидера сопротивления по
имени Абд аль-Кадир. Она продолжалась следующие 15 лет, но к тому времени как Абд аль-
Кадир сдался (в 1847 г.) маршалу Тома-Роберу Бюжо, французские колонисты уже хлынули
в Алжир. К 1841 г. их насчитывалось более 37 000, и задолго до конца столетия они
составили добрых десять процентов всего населения. Как они обнаружили, в этом месте
легко можно поселиться (и вправду, так уже делали многие народы: карфагеняне, римляне,
византийцы, арабы и турки). За некоторое время до их появления власть берберийских
корсаров возросла настолько, что они фактически стали хозяевами страны — и не сделались
ее правителями лишь оттого, что не пытались править. Неоспоримым остается тот факт, что
в присутствии французской армии и «арабского бюро» Бюжо управление Алжиром
осуществлялось более эффективно и честно, нежели до этого в течение столетий.
Климат территории Алжира, лежащей вдоль побережья и северных гор, типичен для
Средиземноморья: летом сухо и тепло, зимы мягкие и дождливые. Никоим образом нельзя
утверждать, что до прибытия французов в стране отсутствовала цивилизация. Уже в 1834 г.
французский генерал отмечал, что неграмотных практически нет, так как каждая деревня
может похвастать двумя школами. Но хотя формально Алжир находился под властью
Османской империи, правительства, сменявшие друг друга, отличались крайней
нестабильностью: из 28 предшественников более половины умерли насильственной
смертью. Права собственности были нечетки и для французов не имели особого значения.
Обращаясь к Национальному собранию в 1840 г., Бюжо недвусмысленно выразил свое
мнение: «Мы должны расселять своих колонистов повсюду, где имеется свежая вода и
плодородная земля, не задумываясь насчет того, кому они принадлежат». С другой стороны,
в стране имелась часть территории площадью около 1 000 000 гектаров — примерно 4000
квадратных миль, — находившаяся в собственности османского правительства, которую,
можно сказать, унаследовали от него французы, а также другие перешедшие под их власть
участки, где ничего не росло — либо потому, что они остались неокультуренными, либо по
вине их прежних владельцев.
В начале своего существования режим Бюжо был чисто диктаторским и
взаимопонимание между властью и подданными почти отсутствовало. Постепенно, однако,
французы начали вести себя как более просвещенные правители. Вскоре после основания
Второй империи в 1852 г. Наполеон III заявил: так как он надеется, что увеличившееся число
переселенцев позволит сохранить Алжир за Францией, нужно помнить, что в первую
очередь Франция должна исполнять свой долг перед тремя миллионами арабов и что Алжир
«не французская провинция, но арабская страна, европейская колония и французский
военный лагерь». Однако военный режим в Алжире продолжал существовать до падения
Второй империи в 1870 г. До этого момента генерал-губернатор Алжира — Бюжо первым
получил этот пост в 1845 г. — практически неизменно назначался из числа армейских
офицеров высокого ранга. Только в 1870 г. колоны — известные еще как «pieds noirs» —
черноногие (насчитывавшие к этому времени более 200 000 человек), — добились большей
самостоятельности, близкой к той, которой пользовались их соотечественники на другом
берегу Средиземного моря. Теперь Алжир был официально аннексирован, став частью
Французского государства, управляло же им министерство внутренних дел в Париже.
Все это привело к тому, что в стране сложилась принципиально иная ситуация, нежели
в расположенных восточнее и западнее ее Тунисе и Марокко. Французы и здесь обладали
значительным влиянием, но так как эмигрантов здесь было относительно мало, эти два
государства считались лишь протекторатами и управлялись министерством иностранных дел
на Кэ д’Орсе. Тунис также формально являлся османской провинцией, хотя фактически был
полностью автономен. В 1830 г. французы оккупировали Алжир, правивший тогда бей
Туниса предусмотрительно взял с них обещание, что они не вторгнутся на территорию его
страны, но затем в 1835 г. Османская империя использовала возможность, возникшую в
связи с неопределенностью в вопросе престолонаследия в соседней Ливии, чтобы сместить
правившую там династию и восстановить прямое турецкое правление. С этого момента
Тунис оказался в высшей степени сложном положении: его зажало словно в тисках меж двух
великих держав — Францией и Турцией, причем обе бросали на него жадные взгляды. К
чести бея и его наследников нужно сказать, что они продолжали успешно балансировать в
создавшейся ситуации до 1881 г., когда Франция — под весьма неосновательным предлогом,
что группа представителей тунисских племен поселилась на территории Алжира, —
вторглась в страну, узурпировала полномочия бея по вопросам финансов и внешних
сношений и назначила правителя — французского министра-резидента.
Султанат Марокко — единственная североафриканская страна, имеющая выход как к
Средиземному морю, так и к Атлантическому океану, — опять-таки находилась в ином
положении. Из-за недостатка естественных гаваней, труднопроходимости внутренних
районов и огромных расстояний, отделяющих ее от центров империй на Западе, она и в
середине XIX в. по-прежнему оставалась в изоляции. Именно эта изоляция — сменявшие
друг друга правители поддерживали ее, — во-первых, позволила стране сохранить в
значительно большей степени, чем это возможно было сделать в других местах, местные
древние исламские, берберийские и африканские традиции и, во-вторых, противостоять
внешнему воздействию, особенно в период испанской Реконкисты в XV и XVI вв. Таким
образом, Марокко остается единственной арабской страной, никогда не входившей в состав
Османской империи, при том что турки столь длительное время контролировали фактически
весь остальной арабский мир.
Однако прибытие французов в соседний Алжир нельзя было оставить без внимания.
Отношения резко ухудшились в 1844 г., после того как мятежник Абд аль-Кадир нашел в
Марокко убежище и султан отправил на границу армию. Французы в ответ подвергли
обстрелу в начале августа Танжер, а через десять дней — Могадор; 14 августа они
полностью уничтожили армию султана Абд аль-Рахмана при Исли, близ Ужды. Султану
пришлось обещать среди прочего, что он интернирует или изгонит мятежника, если он вновь
появится на территории Марокко. Он сдержал слово: в 1847 г., когда Абд аль-Кадир во
второй раз попытался найти убежище в его стране, марокканские войска окружили его и
вынудили сдаться. В утешение читателю скажем, что французы проявили милосердие к
нему: он провел остаток жизни в Дамаске, в почетном изгнании.
Султан скончался в 1859 г., и мы должны на какой-то момент уделить внимание
Испании, с которой возник весьма ожесточенный спор по поводу границ испанского анклава
в Сеуте.338 В результате Мадрид объявил войну; в следующем году испанцы взяли Тетуан, а
султану пришлось выплатить большую контрибуцию и значительно увеличить в размерах
сеутский анклав. Тем временем британцы и итальянцы также надеялись получить кусок
марокканского пирога, но Франция откупилась и от тех и от других: Британия согласилась
предоставить французам свободу действий, тогда как те обещали не вмешиваться в ее планы
относительно Египта; Италия во многом сделала то же самое, только ее интересы были
связаны с Ливией. В 1880 г. британцы, французы, испанцы, немцы, итальянцы и англичане
заключили в Мадриде соглашение, которое — по крайней мере в теории — фактически
гарантировало Марокко независимость, но это не помешало Франции (при полном
попустительстве со стороны Британии) вступить в 1904 г. с Испанией в секретный договор
насчет «сфер влияния» каждого из двух государств в этой стране. Такова была ситуация,
338 Этот порто-франко на марокканском побережье впервые получил независимость во времена
Византийской империи, но в силу его значения как центра торговли слоновой костью, золотом и рабами
обладание им всегда было предметом острых конфликтов. В 1415 г. его захватили португальцы, но в 1580 г. он
перешел к Испании, а Лиссабонский договор 1688 г. официально закрепил это. С тех пор он вместе с соседней
Мелильей оставался испанским владением и никогда не был частью территории Марокко.
когда в конце марта 1905 г. кайзер Вильгельм II прибыл в Танжер на лайнере «Гамбург» —
и, как уже бывало неоднократно, пустил кота в голубятню. Отвечая на приветственную речь,
он, во-первых, заявил о полном суверенитете страны и независимости султана, во-вторых, о
неприкосновенности его владений и, в-третьих, об «открытости Марокко мирному
соревнованию всех наций, без аннексий и монополий».
Все это звучало достаточно безобидно, но европейские державы увидели в словах
кайзера осознанную попытку вставить палки в колеса французам, а также в каком-то смысле
и испанцам. В прошлом году кайзер внес предложение об аренде Германией у Испании
порта Магон на Менорке; идея эта встретила прохладный прием как у Британии, так и у
Франции, так как географическое положение острова позволяло его обладателю держать под
контролем подходы к Тулону; кроме того, он находился между важнейшими британскими
базами — Мальтой и Гибралтаром. Менее всего европейские державы хотели, чтобы
Вильгельм снова вмешался в дела Западного Средиземноморья. Наконец нашлось
эффективное и удовлетворительное (как казалось) решение, когда в 1906 г. в Альхесирасе
собралась конференция участников конвенции 1880 г., дабы обсудить марокканский вопрос
в целом. Конференция подтвердила единство страны и экономическое равенство держав, но
санкционировала ввод французских и испанских патрулей в марокканских портах и сбор
таможенных пошлин.
Но история не закончилась и на этом. В 1907 г. Франция — всегда стремившаяся
усилить свое влияние в Северной Африке — оккупировала Касабланку; тогда Абд аль-
Хафид, брат султана Абд аль-Азиза, поднял против него восстание, заявив, что тот предал
мусульманские обычаи. Абд аль-Азиз укрылся в Танжере, в то время как в Фесе Абд аль-
Хафида провозгласили султаном. Европейские державы официально признали его права, но
ему так и не удалось навести порядок в стране; в конце концов, так как смута постоянно
усиливалась, он был вынужден просить французов выручить его из беды. Результатом стал
Фесский договор 1912 г., по условиям которого Марокко перешло под французский
протекторат. Танжер, долгое время бывший местом нахождения европейских
дипломатических миссий, передавался под международное управление.
И наконец, скажем несколько слов о Ливии. Любой, кто приезжает в эту страну,
неизменно бывает поражен ее необычной географией. К западу, где находится столица —
Триполи, лежит Триполитания, где в таких городах, как Лептис Магна или Сабрата, мы до
сих пор ощущаем атмосферу Древнего Рима; к востоку находится Киренаика (центром ее
является Бенгази), в ко-торой, очутившись в Аполлонии, Кирене, да и повсюду, мы
немедленно переносимся в мир классической Греции. Между этими двумя областями,
однако, лежат шесть-семь сотен миль, где нет буквально ничего, разве что исключением
является городок Сирт, находящийся примерно посередине. Вероятно, страна сохранила
целостность только благодаря мусульманскому ордену Сенусси, исповедовавшему
аскетическую форму ислама (хотя даже она в большей мере была сконцентрирована в
Киренаике) и, в более поздний период, итальянскому колониализму. 339 Подобно своим
соседям Ливия пользовалась автономией в большей или меньшей степени, хотя номинально
находилась под властью турок, пока в 1835 г. Османская империя не воспользовалась одним
из бесконечных конфликтов, связанных с престолонаследием, дабы ввести там свое прямое
правление. Следующие семьдесят семь лет страной руководили чиновники из Стамбула,
пока в 1911 г. Италия не одержала верх: она дала стране ее современное название и
управляла ею, пока не кончилась Вторая мировая война.

Глава XXVII
OUARANTOTTO

339 См. гл. XXXI.

 Когда в среду, 12 января 1848 г., в тридцать восьмой день рождения Фердинанда II340,
народ Палермо восстал против своих властителей — Бурбонов, последние и помыслить не
могли о том, что они оказались первыми. Восстания в этом королевстве не были новостью: в
1820 и в 1821 гг. имели место безуспешные выступления соответственно в Неаполе и
Пьемонте; на самой Сицилии — совсем недавно, в 1837 г., они начались во время эпидемии
холеры — первый признак появления этой болезни в Западной Европе. Но с
последовавшими затем волнениями справились достаточно легко. В 1848 г. — quarantotto341,
как называли его в Италии, — однако, произошло нечто иное. Это была революция, и к
концу года случилось еще несколько революций: в Париже, Вене, Неаполе, Риме, Венеции,
Флоренции, Лукке, Парме, Модене, Берлине, Милане, Кракове, Варшаве342 и Будапеште.
Когда год уже начался, студенческие волнения побудили власти закрыть университет;
несколько видных граждан, известных своими либеральными взглядами, были арестованы.
Начали распространяться анонимные прокламации с призывом к народу поднять восстание в
день рождения короля. Значительную часть бунтовщиков составляли разбойники с гор,
предшественники нынешних мафиози, или простые крестьяне, мало кто из которых,
вероятно, думал, что он борется за что-то большее, чем просто за лучшую жизнь. Но и за нее
они сражались с не меньшей яростью. Многие деревни и города подверглись опустошению,
как и значительная часть сельской местности.
В распоряжении Бурбонов находились приблизительно 7000 солдат гарнизона
Палермо, но они оказались практически бесполезны. Коммуникации были плохими, дороги
находились в ужасном состоянии, и войска не могли поспевать всюду сразу. В отчаянии
Бурбоны приказали подвергнуть город бомбардировке — решение, о котором им вскоре
пришлось пожалеть.343 Разъяренная толпа ворвалась в королевский дворец, разграбила его —
к счастью, Палатинская капелла не пострадала — и предала огню государственные бумаги и
архивы. Гарнизон ретировался и вскоре ушел в Неаполь. В последующие дни был
сформирован правительственный кабинет под председательством семидесятилетнего
сицилийского патриота (и бывшего неаполитанского морского министра) Руджеро Сеттимо;
тем временем восстание распространилось на все основные города — за исключением
Мессины, которая воздержалась от этого из ревности к Палермо, — и сто с лишним селений,
где удалось добиться поддержки крестьян обещанием раздачи земли. Восстание не встретило
сколь-либо серьезного сопротивления.
К концу месяца остров был фактически освобожден от королевских войск, и 5 февраля
Сеттимо объявил о том, что «дьявол войны исчез и отныне на Сицилии начинается
счастливая эра»; он не упомянул о том, что цитадель Мессины до сих пор находится в руках
неаполитанцев, но королю было ясно, что он приперт к стене. Почти непрерывные
демонстрации в Неаполе (совсем как на Сицилии) заставили его предложить 29 января для
обеих частей королевства либеральную конституцию, предполагавшую двухпалатный
парламент и высокий избирательный ценз. «Игра окончена, — писал пришедший в ужас
австрийский посол князь Шварценберг своему начальнику Меттерниху, — король и его
министры совершенно потеряли голову». Меттерних просто черкнул на полях: «Какое мне
дело, если министры потеряли то, чего у них и так не было».
Новости, которые пришли к нему к концу февраля, должны были произвести на него
куда более тяжелое впечатление. В Париже 24 февраля был свергнут «король-гражданин Луи
Филипп» и провозглашена республика. И начался обвал. Фердинанда, недолгое время

340 Фердинанд I умер в 1825 г., и престол наследовал его сын Франциск I, который правил всего пять лет.
Его сыну Фердинанду II было суждено царствовать с 1830 по 1859 г.

341 Сорок восемь (ит.).

342 Ошибка: в Варшаве восстание произошло в 1830 г. — Примеч. пер.

343 Именно в связи с этим инцидентом Фердинанд II получил прозвище Король-бомба.

пользовавшегося популярностью — после того как даровал конституцию, — теперь
проклинали, как никогда; уже и либеральной конституции было недостаточно. Сицилийцы
отклонили это предложение. «Сицилия, — холодно заметили они ему, — нуждается не в
новых установлениях, а в возвращении ей прав, которыми она обладала в течение столетий».
В Палермо его объявили низложенным, флаг Бурбонов заменили трехцветным
революционным знаменем и странным символом в виде колеса без обода с тремя ногами-
спицами.344
Теперь Сицилия обрела настоящую независимость, впервые с XIV в. Трудность
состояла в том, что ей не хватало эффективного административного аппарата. Вооруженные
банды возникали по всему острову; похищение детей и рэкет 345 стали обычным делом.
Однако все это оказалось симптомами куда более тяжелой болезни. Замерла торговля, стала
расти безработица, судебная система совершенно пришла в упадок. Для большинства
сицилийцев 1848 г. более не был годом революции, это был год опустошения и анархии.
К концу августа Фердинанд отправил соединенные сухопутные и морские силы под
командованием фельдмаршала Карло Филанджиери восстановить порядок на острове.
Повстанцы оказывали сопротивление, и старинная вражда между неаполитанцами и
сицилийцами привела к жестокостям с обеих сторон — когда в сицилийских водах
появились английские и французские адмиралы, их шокировала кровожадность, и они
уговаривали Фердинанда даровать шестимесячное перемирие. Можно полагать, что
появился шанс преодолеть патовую ситуацию, однако все попытки мирного соглашения
отвергались с порога. В результате 2 апреля 1849 г. Фланджери овладел Таорминой, 7 апреля
— Катанией, а 15 мая его войска вступили в Палермо. Слабость, отсутствие единства и отказ
сицилийцев от компромиссов послужили примером того, как не должна развиваться
революция. Их соседи греки страдали от тех же недостатков, но им активно помогали
западные державы. Сицилийцам — нет, и им пришлось расплачиваться за это.

Хотя революция в Венеции оказалась крайне неудачной, ею руководили с гораздо

большими уверенностью и мастерством. Уже в июне 1844 г. молодые венецианские морские
офицеры, братья Аттилио и Эмилио Бандьеры и их друг Доменико Моро, отплыли с Корфу к
берегам Калабрии, где намеревались поднять небольшое восстание против неаполитанских
Бурбонов. Их предприятие носило до смешного донкихотский характер: они не сделали
никаких приготовлений, не приняли мер предосторожности и были почти сразу арестованы.
Месяц спустя их казнили в долине Ровито близ Козенцы. 346 Весть об их смерти потрясла
общественное мнение Италии. Если три венецианца, не говоря уже о нескольких их
собратьях-мучениках из Перуджи, Римини и других городов, проявляли готовность умереть
за Неаполь, то единство Италии должно было стать чем-то большим, чем пустой мечтой.
Казалось немыслимым, что такие герои погибли напрасно. В Венеции все признавали, что
настал момент, когда население города могло бы выразить свое мнение в один голос. И
выразителем его стал Даниэле Манин.
Он родился в Венеции 13 мая 1804 г. Его отец, еврей по происхождению, в молодости
обратился в христианство и принял имя своего крестного отца Пьетро Манина — брата
последнего дожа Лодовико. Твердо намеренный быть юристом, как и его родитель, Даниэле
опубликовал первый труд, юридический трактат о воле, когда ему было 12 лет. Докторскую
степень в Падуанском университете Манину присвоили в возрасте 21 года. Он хорошо знал
латинский, греческий, еврейский, французский, немецкий и родное венецианское наречие.

344 Очень похожий знак использовался на острове Мэн. Там, однако, ноги были в доспехах и со шпорами.

345 В английском тексте — protection rackets, т. е. не просто вымогательство, но в обмен на защиту от других
рэкетиров («крышевание»). — Примеч. пер.

346 В Венеции их память увековечили тем, что переименовали бывшее Кампо Сан-Джованни в Брагоре в
Кампо Бандьера э Моро в их честь.
Воспитанный своим отцом в духе республиканских и либеральных идей, он занимался
политической деятельностью примерно 16 лет, когда в 1847 г., в условиях роста
патриотических настроений в Италии, начал то, что называл lotta legale, или легальной
борьбой, против австрийского деспотизма. На этом этапе он требовал не независимости
Венеции, а только самоуправления в рамках Габсбургской империи. Только когда это
требование было отвергнуто, чего, как Манин прекрасно знал, и следовало ожидать, он стал
призывать сограждан к оружию.
Впервые открытый вызов господству австрийцев был брошен 30 декабря 1847 г., когда
известный ученый академик Никколо Томмазео читал лекцию. Формально ее тема звучала
как «Состояние итальянской литературы», в действительности же речь шла о прямой
критике австрийской цензуры. В конце он распространил петицию, подписанную 600
виднейшими гражданами Венеции и Венецианской области. Новым признаком сильнейшего
недовольства венецианцев стало то, что они последовали примеру, который подали им за
несколько недель до того миланцы, и бросили курить. 347 Они из принципа никогда не
аплодировали во время концертов австрийского военного оркестра на Пьяцца. Отныне при
его появлении они поворачивались на каблуках и уходили. Неделю спустя Манин завершил
работу над хартией из 16 пунктов, где inter alia 348 требовал очень значительного увеличения
прав всех итальянцев, живших под властью австрийцев, отдельного правительства для
Северной Италии, ответственного только перед самим императором, и, наконец, полной
отмены цензуры. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения имперских
властей. 18 января 1848 г. Манин и Томмазео были арестованы и препровождены в старую
тюрьму за Дворцом дожей. Как только венецианцы узнали, где они, ежедневно стала
собираться толпа, которая молча, почтительно обнажив головы, стояла у Ривы.
В начале марта, ко всеобщему удивлению, обоих оправдали, но начальник австрийской
полиции настаивал, что они должны оставаться в тюрьме. Это оказалось роковой ошибкой.
Ежегодный карнавал был отменен, и коллеги Манина, адвокаты, вели его дело бесплатно.
Однако венецианцам стало известно, что австрийская венецианско-ломбардская армия под
командованием восьмидесятиоднолетнего фельдмаршала Йозефа Радецкого 349 численностью
не менее 75 000 человек до сих пор не решается взяться за оружие. Затем, 17 марта,
почтовый пароход из Триеста привез весть о том, что в самой Вене началась революция, что
повстанцы одержали полную победу и что всего за четыре дня до того ненавистный князь
Меттерних бежал, спасая свою жизнь. В одну ночь все изменилось. Когда весть облетела
весь город, огромная толпа собралась у резиденции губернатора в южной части Пьяцца и
стала скандировать: «Fuori Manin e Tommaseo!» («Свободу Манину и Томмазео!»); было
ясно, что теперь народу пойдут навстречу.
Австрийский губернатор граф Пальфи наконец показался в окне и стал протестовать,
утверждая, что даже если он захочет освободить арестованных, то у него все равно нет на это
полномочий. Толпа, возглавляемая шестнадцатилетним сыном Манина Джорджо,
устремилась на Пьяцетту к тюрьме и начала колотить в двери, которые наконец открылись.
Последующее поведение Даниэле Манина было типичным для него, всегда остававшегося
юристом: он отказался покидать здание до тех пор, пока не появится приказ о его
освобождении — приказ, который Пальфи поспешно подписал под нажимом своей жены,
которая была близка к истерике. Только после этого Манин и Томмазео вышли из тюрьмы и

347 Австрия извлекала значительные доходы, введя в Ломбардии высокий налог на сигары. Когда же
итальянцы стали отказываться от курения, в австрийской армии начали выдавать огромное количество
бесплатных сигар офицерам и солдатам, чтобы те пускали дым в лицо местным жителям.

348 Среди прочего (лат.).

349 Радецкий участвовал в первой кампании австрийцев против Наполеона более полувека назад и занимал
пост начальника штаба в Лейпцигской битве в 1813 г. На его счету было семнадцать кампаний, семь ранений, и
девять раз под ним убивали лошадь.
их на плечах пронесли к резиденции губернатора. Толпа хотела взломать двери, но Манин
воспрепятствовал ей. «Не забывайте, — сказал он людям, — что нет настоящей свободы, и
что она не может сохраниться там, где нет порядка». Только когда люди успокоились, он
позволил им унести себя в его дом.

Отставка и бегство Меттерниха 13 марта побудили Италию к действию, но в Австрии

царил хаос. Правительство осталось без руководства, армия была сбита с толку, а ее верность
— поколеблена. Это, несомненно, стало сигналом для повстанцев и революционеров в
Италии. Крупное восстание в Милане стало известно по всей Италии как cinque giornate —
пять дней, с 18 по 22 марта, в течение которых город оказался очищен от австрийцев и там
установилась власть республиканского правительства. 22 марта в туринской в газете «Иль
Рисорджименто» появилась громкая передовица, написанная ее главным редактором, графом
Камилло Кавуром. «Пробил час, — писал он. — У нации, у правительства, у короля только
одна дорога — война!»
Два дня спустя король Карл Альберт Савойский объявил, что его страна, Пьемонт,
готова оказать всю возможную поддержку Венеции-Ломбардии в грядущей борьбе, и
выразил намерение повести армию в битву лично. К несчастью, хотя он и мог немедленно
мобилизовать порядка 70 000 человек, Пьемонт был совершенно не готов к войне. Во всей
его армии, как мы говорили, не было ни одной карты Ломбардии. Кроме того, король
показал себя не лучшим военачальником — по крайней мере по сравнению со старым
Радецким, который командовал армиями еще до того, как Карл Альберт родился.
С другой стороны, хотя результат конфликта между Австрией и Пьемонтом с военной
точки зрения не вызывал больших сомнений с самого начала, короля должна была
вдохновлять реакция других итальянских государств. Великий герцог Тосканы Леопольд II
сразу же собрал армию, состоявшую из регулярных войск и добровольцев. Более
удивительным оказалось то, что такая же реакция последовала со стороны неаполитанского
короля Фердинанда, который привел в боевую готовность армию в 16 000 человек под
командованием генерала из Калабрии Гульельмо Пепе. В стратегическом отношении все эти
приготовления мало отличались, однако показывали, что, вне всяких сомнений, речь идет об
общем для всех итальянцев деле. Когда эти государства встали плечом к плечу с
пьемонтцами, правители — товарищи Карла Альберта — почувствовали себя не
союзниками, но соотечественниками.
Один Даниэле Манин не претендовал на то, что борется за Италию. Его целью было
освобождение Венеции. Несколькими месяцами ранее он радовался новостям, которые
услышал вечером в день своего освобождения из тюрьмы, — о том, что император
согласился на закон о конституционном правительстве для Венеции-Ломбардии. Но такая
уступка была уже незначительной и запоздалой. Он решил добиваться не более и не менее
как изгнания австрийских войск с территории Венеции. Утром 22 марта — эта дата
увековечена теперь в названии главной торговой улицы Венеции — он и его люди, не
встретив сопротивления, заняли арсенал и забрали все оружие и снаряжение, которое
хранилось там. Затем он с триумфом прошел по Пьяцца, где официально провозгласил
Венецию республикой, закончив свою речь звонким лозунгом «Viva San Marco!» («Да
здравствует республика Святого Марка!»). Впервые эти слова открыто прозвучали за
последние полвека. Тем временем Пальфи подписал по всей форме акт о капитуляции,
передав исполнительную власть в руки «временного правительства, которое предстоит
сформировать», и гарантировав, что все австрийские войска без оружия будут выведены в
Триест.
Венеция вновь стала республикой, однако с первых дней было ясно, что она находится
в смертельной опасности. Австрийцы отступили, но они ни в коем случае не были
разгромлены. К тому же революция охватила лишь крупные города. Радецкий по-прежнему
контролировал большую часть континентальной территории Венеции, и после падения
Виченцы 10 июня австрийские войска вновь заняли terra firma. Венеции не приходилось
надеяться на то, что она сумеет выстоять одна. И вот 4 июля только что избранная
венецианская ассамблея неохотно проголосовала за слияние с Пьемонтом, где Кавур
настойчивее, чем когда бы то ни было, призывал к объединению Италии. Это был
трагический день для Даниэле Манина, который немедленно отказался от поста во
временном правительстве и стал частным лицом. (Через несколько дней его увидели
несущим караул на Пьяцетте в форме рядового гражданской гвардии.) Тем временем 3000
пьемонтских солдат разместились в городе. Для большинства венецианцев это было так же
плохо, как если бы возвратились австрийцы.

«Каждый день папа показывает себя все менее практичным. Рожденный и

воспитанный в либеральной семье, он сформировался в дурной школе; хороший
священнослужитель, он не обладает умом, пригодным для занятия
государственными делами. Со своим горячим сердцем и слабым интеллектом папа
позволил, чтобы им руководили и заманивали в сети, в которых он оказался с того
времени, как надел тиару, и из которых не знает, как выпутаться. И если дела будут
идти таким образом и далее, его изгонят из Рима».

Эти пророческие слова написал австрийский канцлер князь Меттерних послу империи
Габсбургов в Париже в октябре 1847 г. Речь шла о Джованни Марии Мастаи-Феррети,
бывшем епископе Имолы и архиепископе Сполето, который в предыдущем году в возрасте
пятидесяти четырех лет был избран папой под именем Пий IX. Эту весть итальянские
либералы и, в сущности, вся Западная Европа встретили с воодушевлением. Казалось, новый
понтифик — один из них. В первый месяц пребывания на папском престоле он амнистировал
более 1000 политических заключенных и изгнанников. 350 Через несколько недель папа
предоставил для компаний обоего пола сады на Квиринале. Кроме того, он активно
поддерживал планы строительства железных дорог, которые его предшественник Григорий
XVI называл chemins d’enfer, дорогами в преисподнюю, и газового освещения улиц Рима.
Пресса стала свободной — или почти свободной. Пий IX положил начало реформе тарифов и
отменил смехотворный закон, согласно которому иудеи были обязаны каждую неделю
слушать христианскую проповедь. Толпа окружала его всякий раз, когда папа появлялся на
людях, и он был одним из самых популярных людей в Италии.
Однако его репутации стала угрожать опасность. Любая политическая демонстрация,
от самых умеренных до наиболее революционных, добивалась теперь его поддержки. Его
имя стало знаменем для тысяч людей, зачастую стремившихся к целям, которые он сурово
осуждал. С началом революций 1848 г. его положение становилось все более незавидным.
«Pio Nono! PioNono! Pio Nono!» («Пий Девятый!») — его имя стало боевым кличем, который
без конца повторяла толпа раз за разом, по мере того как устремлялась по улицам одного
города за другим. Когда папа закончил речь словами «Да благословит Италию Бог», в них
тотчас увидели одобрение народной мечты об объединении Италии и ее освобождении от
австрийского владычества навеки. (Едва ли нужно говорить, что Пий не желал видеть
Италию единой; помимо всего прочего, что тогда сталось бы с папским государством?)
Словом, папа почувствовал себя на бешено несущемся поезде. Его единственной надеждой
оставалось попытаться сколь возможно приостановить события.
Уже в конце января того рокового года конституции стали появляться одна за другой.
Фердинанд дал ее Неаполю; всего неделю спустя, 29 января, великий герцог даровал ее
Флоренции; 5 марта, после революции в Париже и бегства Луи Филиппа, король Карл
Альберт Савойский объявил в Турине о конституции для Пьемонта. 13 марта произошел
переворот в Вене, и Меттерниху пришлось уносить ноги. Это было самой важной новостью
из всех. Новые надежды вспыхнули в сердцах всех итальянских патриотов, которые, как
всегда, рассчитывали на Ватикан как на лидера. Пию не осталось ничего другого, как 15
июля даровать Риму конституцию. Она не отличалась особым либерализмом — первый
350 «Бог не дарует амнистию, а прощает», — ворчал Меттерних.
министр папы кардинал Антонелли351 позаботился об этом — и, в случае если обстоятельства
изменились, не должна была просуществовать слишком долго, но послужила той цели, ради
которой предназначалась. Хотя Пий IX оказался в авангарде европейской революции
вопреки своему желанию, вряд ли можно было увидеть его в числе отстающих.
24 марта, в тот самый день, когда Карл Альберт объявил войну Австрии, генерал
Джованни Дурандо вывел авангард папской армии из Рима, чтобы защитить северные
границы Папской области от возможного наступления со стороны австрийцев. Это
задумывалось как чисто оборонительная мера, но сторонники войны отказались
ограничиваться обороной. Они говорили, что Австрия объявила войну христианской Италии.
Это угодная Богу война, Крестовый поход, чья священная цель — изгнать захватчиков со
священной итальянской земли. Папа, как того и следовало ожидать, пришел в ярость. Он ни
за что не согласился бы попустительствовать агрессии, и менее всего — против
католической державы. Для него важно было раз и навсегда четко определить свою позицию.
Результатом стала его речь, произнесенная 29 апреля 1848 г. Далекий от передового
движения за объединение Италии, он объявил, что решительно не согласен с ним.
Богобоязненные итальянцы должны забыть об идее объединения страны и поклясться в
преданности правителям своих государств.
Об этой речи с похвалой отозвался король Фердинанд, который увидел в ней отличное
оправдание для того, чтобы отозвать армию генерала Пепе, которую он отправил на север.
(Пепе, к его чести, не подчинился приказу и повел свои 2000 солдат для участия в обороне
Венеции.) С другой стороны, итальянские патриоты по всей стране восприняли новость с
ужасом. Но поскольку обстоятельства изменились, дело объединения пользовалось едва ли
не всеобщей поддержкой. Движение за него стало настолько широким, что остановить его
было уже невозможно. Пострадала лишь репутация самого Пия. До сего дня он оставался
героем. Теперь же его воспринимали как предателя. Более того, его речь показала (и не могла
показать ничего другого), насколько бессилен папа повлиять на события. Его популярность
испарилась за одну ночь. Теперь он оказался лицом к лицу с революцией. В течение
последующих семи месяцев папа пытался держать ситуацию под контролем, но когда
первый министр граф Пеллегрино Росси был зарублен у входа в здание палаццо
Канчелляриа, он понял, что в Риме ему оставаться небезопасно. 24 ноября, переодевшись
простым священником, он незаметно выскользнул из своего дворца на Квиринале через
задние двери и бежал в Гаэту, где король Фердинанд устроил ему теплый прием.

В первый раз пьемонтская армия познала сладость успеха. Однако совсем скоро, 24
июля, Карл Альберт был наголову разгромлен под Кустоцей, в нескольких милях к юго-
западу от Вероны. Он отступил к Милану, преследуемый Радецким, и 4 августа ему
пришлось заключить перемирие, по условиям которого король отводил армию в пределы
своих владений. Два дня спустя сдался Милан, и старый неукротимый фельдмаршал со
своими солдатами возвратился в город.
Первая фаза войны закончилась, и Австрия добилась явного успеха. Она возвратила
себе контроль не только над Венецией-Ломбардией. Неаполь заключил сепаратный мир; Рим
капитулировал; Франция в лице ее министра иностранных дел поэта Альфонса Ламартина
опубликовала манифест республиканского содержания, полного громких слов, но не
поддержала итальянцев открытыми действиями или материальной помощью. Менее чем
через пять месяцев после объявления Венеции республикой силы контрреволюции с

351 Антонелли много сделал для того, чтобы папство сохраняло свою временную власть сколь возможно
долго. Он был блестящим политиком, человеком чрезвычайного обаяния, ведшим весьма активную половую
жизнь, о чем свидетельствует множество его незаконных детей. «Когда он останавливается в салоне рядом с
хорошенькой женщиной и начинает вести с ней уединенную беседу, гладя ее плечи и заглядывая ей в корсаж,
вы чувствуете в нем лесного разбойника и представляете себе карету, опрокинутую вверх колесами у края
дороги». (About Е. La question romaine. P., 1859, цит. по: Holt E. Risorgimento. The Making of Italy: 1815–1870.
L., 1970. P. 139.)
триумфом шествовали по Италии.
Венеция без сожаления распростилась с пьемонтцами, но теперь оказалась одна. Ее
единственной надеждой оставался Манин, который снял с себя форму рядового и 13 августа
получил от ассамблеи предложение принять диктаторские полномочия. Он отклонил его на
том основании, что совершенно не знал военного дела, но в конце концов его удалось
уговорить принять руководство в составе триумвирата. Репутация Манина была такова, что
оба его коллеги позволили оттеснить их на второй план: фактически он оказался диктатором
— разве что не носил это имя. Под его единоличной властью Венецианской республике
предстояло сражаться всю следующую зиму. Венецианцы держались храбро, но отчаяние их
росло.
Для всех итальянских государств quarantotto был очень важным годом. В
стратегическом отношении ситуация изменилась мало. Австрия сохранила контроль над
большинством своих территорий на Апеннинском полуострове. Однако в политическом
плане произошли серьезные изменения — иным стало настроение народа. Когда год
начинался, большинство патриотически настроенных итальянцев думали об избавлении от
австрийской оккупации; когда же заканчивался, главной целью — повсюду, за исключением
разве что Венеции, — считалось уже объединение Италии. Перемены носились в воздухе. По
крайней мере казалось, что итальянцы в одном шаге от осуществления своей давней мечты.
Началась эпоха Рисорджименто.

Глава XXVIII
РИСОРДЖИМЕНТО
«Италия, — заявил как-то Меттерних, — это понятие географическое». То, что он
говорил, соответствовало истине. Никогда в своей истории Апеннинский полуостров не
населяла одна нация; даже в эпоху Римской империи он был лишь частью — и, как правило,
меньшей — Римского государства. Однако со времен раннего Средневековья — и, вероятно,
даже раньше — представление об итальянской государственности существовало в умах как
труднодостижимый идеал: Данте и Петрарка мечтали о ней, как и позднее Макиавелли. В
географическом и языковом отношениях это, очевидно, имело смысл; но страна сама столь
сильно разрывала себя на части, жестокие средневековые ссоры и соперничество между
различными городами, гвельфами и гибеллинами, императором и папой были столь
ожесточенными, что прошла уже большая часть девятнадцатого века, прежде чем единство
Италии стало хотя бы возможно.
Но затем пришел quarantotto и все переменилось. Далекая мечта неожиданно стала
вполне достижимой целью. Граф Камилло Кавур не имел особых резонов называть свою
газету «Иль Рисорджименто»352 — ведь невозможно ставить вопрос о восстановлении того,
чего никогда не существовало, — но это слово обладало невыразимым обаянием и вскоре
было у всех на устах. Теперь речь шла о том, кто возьмет на себя руководство.
Когда начался 1849 г., существовал только один серьезный претендент национального
уровня на роль объединителя Италии. Венеция-Ломбардия до сих пор находилась под
властью Австрии. Рим, очевидно, исключался сразу; хотя папа Пий уже несколько недель
находился в добровольном изгнании, проблема папства — и, следовательно, папского
государства, которое делило Апеннинский полуостров пополам, — оставалась
неразрешенной. Неаполь, находившийся под властью не способного, к несчастью,
примириться с переменами Короля-бомбы, едва ли мог рассматриваться всерьез, да и другие
государства Италии были столь же малы и слабы. Очевидно, наибольшие шансы
оказывались у Пьемонта. Хотя пьемонтцы до сих пор страдали от поражения в предыдущей
войне, они отличались энергией, честолюбием, и число их постоянно росло. 353 Их король

352 Risorgimento означает по-итальянски «восстановление», «возрождение». — Примеч. пер.

353 В это время Пьемонт занимал не только территорию старого Савойского герцогства со столицей в
Карл Альберт взошел на трон в 1831 г. и занял бескомпромиссную антиавстрийскую
позицию.
Однако Карл Альберт, будучи правящим монархом, не мог стать харизматическим
лидером движения (помимо прочего, являвшегося во многом республиканским по духу), в
котором оно, очевидно, нуждалось. Эту роль — по крайней мере в первые годы — играл
Джузеппе Мадзини. Он родился в Генуе в 1805 г., но через десять лет решения Венского
конгресса автоматически превратили его в пьемонтского подданного; хотя он изучал
медицину и право урывками, со времен студенчества укрепился в мысли о возрождении
Италии — кстати, его подрывная деятельность имела результатом приговор об
интернировании, за которым в феврале 1831 г. последовало изгнание в Марсель. Живя
преимущественно там и в Лондоне, Мадзини вынужден был оставаться на чужбине, по сути,
всю оставшуюся жизнь.
После своего прибытия в Марсель Мадзини основал общество, которое назвал
«Молодая Италия». Как это и подразумевало название организации, ее деятельность прежде
всего была рассчитана на людей в возрасте до 40 лет в надежде на развитие в них
национального самосознания. Предполагалось, что она станет великой итальянской
национальной ассоциацией, цель которой — добиться освобождения Италии, и если
потребуется — с помощью революции. Результаты не замедлили сказаться: за два года после
основания общества оно могло уже похвалиться 60 000 членов. Также выходило
периодическое издание носившее то же название, что и общество. Шесть его номеров вышли
из печати в течение первых двух лет его существования: серьезное достижение, если учесть,
что каждый номер содержал примерно 200 страниц, причем значительная часть материалов
принадлежала самому Мадзини.
К 1833 г. он был готов действовать. Его организация имела немало сторонников среди
молодых офицеров и солдат армии Пьемонта. Со своим юным другом Якопо Руффини
Мадзини планировал теперь одновременные восстания в Генуе и Алессандрии, которые, как
он верил, распространятся по всей стране, свержение правительства и в конечном итоге —
самого Карла Альберта. Увы, еще до того, как эти восстания начались, заговор раскрыли.
Оба его руководителя не несли ответственности за провал, но практически все заговорщики
были арестованы, а 12 — расстреляны. Руффини вскрыл себе вены в тюрьме.
Самому Мадзини, находившемуся за границей, во Франции, непосредственная
опасность не угрожала, но Марсель наводнили пьемонтские агенты и он вскоре для большей
надежности перебрался в Женеву. Однако три года спустя, после еще менее удачных
заговоров, даже Швейцария стала ненадежным местом для него. В январе 1837 г. он приехал
в Лондон, где провел последующие одиннадцать лет и который стал ему вторым домом.
Здесь Мадзини снова развил бурную деятельность: вдохнул новую жизнь в «Молодую
Италию», помог многим итальянским иммигрантам, создал несколько свободных школ для
итальянских детей, основал еще одну газету. Ежедневно он писал по дюжине писем
итальянским патриотам и изгнанникам по всему миру, поскольку к этому времени
революционные комитеты существовали не только в Италии, но и в нескольких других
европейских странах, а также в США, Канаде, на Кубе и в Латинской Америке.
Энергия и усердие Мадзини были таковы, что этот выдающийся итальянец стал в
Лондоне чрезвычайно заметной фигурой. Через семь лет после прибытия сюда он
неожиданно приобрел большую известность, которую использовал на благо своего дела. В
начале 1844 г. Мадзини заподозрил, что его письма перед отправкой тайно вскрываются —
факт, который подтвердился после несложной проверки. Он сразу же пожаловался на это
своему другу, члену парламента, который оказал ему услугу и поставил вопрос в палате
общин. Министр внутренних дел Англии сэр Уильям Грэхем поначалу отклонил обвинение,
но затем под давлением улик ему пришлось признать, что его подчиненные занимались
вскрытием писем по просьбе австрийского посла. Результатом скандала (люди стали писать

Турине. Ему также принадлежали остров Сардиния, графство Ницца и, с 1815 г., город Генуя.
на конвертах «Не для Грэхема») стало не только то, что Мадзини оказался в центре
внимания; это дало ему возможность написать открытое послание Грэхему, где он в деталях
изложил итальянскую проблему, и, поскольку оно повсюду перепечатывалось, обеспечило
широкую известность, в которой он так нуждался. Его друг Томас Карлейль утверждал, что
вскрытие писем Мадзини было самой большой удачей, которая только могла выпасть на
долю Мадзини.

Поспешный отъезд папы застиг Рим врасплох. Первый министр папского

правительства Джузеппе Галлетти, старый друг Мадзини, который возвратился в Рим по
амнистии и отважно стал преемником убитого Росси, сразу же отправил делегацию в Гаэту,
чтобы убедить Пия IX вернуться. И только когда тот отказался дать посланцам аудиенцию,
Галлетти потребовал создания Римской конституционной ассамблеи в составе 200 выборных
членов, которая и собралась в городе 5 февраля 1849 г. Времени было мало, но
необходимость диктовала свои условия и 142 депутата, как и полагалось, явились во дворец
Канчелляриа в назначенное время, и уже через четыре дня, в два часа, ночи 120 голосами при
десяти против и двенадцати воздержавшихся было принято решение положить конец
временной власти папы и установить в Риме республику. Мадзини не присутствовал при
этом; наиболее влиятельной личностью в этих условиях оказался сорокаоднолетний
авантюрист по имени Джузеппе Гарибальди.
Родившийся в 1807 г. в Ницце, которой предстояло в 1860 г. войти в состав Франции,
Гарибальди, как и Мадзини, был пьемонтцем. Он начал свою трудовую жизнь в качестве
моряка на торговом судне, а в 1833 г. стал членом общества «Молодая Италия». Всегда
оставаясь человеком действия, в следующем году он принял участие в неудачном восстании,
одном из многих провалившихся в те годы заговоров. Был выдан ордер на его арест, однако
он сумел вовремя бежать во Францию. Тем временем в Турине его in absentia 354 приговорили
к смертной казни за государственную измену. После недолгого пребывания на французском
торговом судне Гарибальди присоединился к флоту тунисского бея, который предложил ему
пост командующего, но он отказался и наконец в декабре 1835 г. отплыл в качестве второго
помощника капитана на французском бриге в Южную Америку. Здесь он провел следующие
двенадцать лет. Первые четыре года Гарибальди сражался на стороне небольшого
государства, безуспешно пытавшегося освободиться от бразильского господства. В 1841 г.
он и его бразильская любовница Анита Рибейру да Силва переселились в Монтевидео, где
Гарибальди вскоре встал во главе уругвайского флота, а также принял командование над
легионом итальянских изгнанников, первых из числа «краснорубашечников», с которыми
впоследствии всегда ассоциировалось его имя. После победы в небольшой, но героической
битве при Сант-Антонио в 1846 г. слава Гарибальди облетела всю Европу. Теперь он стал
профессиональным повстанцем, чей опыт партизанской войны должен был сослужить ему
службу в ближайшие годы.
Когда Гарибальди услышал о революциях 1848 г., он собрал своих
«краснорубашечников», взял корабль и отплыл в Италию. Вначале он предложил свои
услуги папе и затем Пьемонту, но оба отвергли его предложение — Карл Альберт, в
частности, не забыл, что над тем тяготеет смертный приговор. Тогда Гарибальди прибыл в
Милан, куда уже приехал Мадзини, и сразу же стал искать приключений. Перемирие,
которое заключил Карл Альберт после поражения при Кустоце, он просто проигнорировал,
продолжая вести собственную войну против австрийцев до тех пор, пока в конце августа
перед лицом превосходящих сил противника у него не осталось иного выхода, кроме как
отступить в Швейцарию. Здесь Гарибальди провел три месяца с Анитой, но, услышав о
бегстве папы, тотчас поспешил со своим добровольческим отрядом в Рим. Его избрали
членом новой ассамблеи, и именно он официально предложил, чтобы отныне Рим стал
независимой республикой.

354 Заочно (лат.).

 Мадзини, как это ни удивительно, отсутствовал во время волнующих событий. Из
Милана он отправился во Флоренцию, которую спешно покинул великий герцог Леопольд, в
напрасной надежде убедить ее правительство провозгласить республику и объединиться с
Римской республикой. Лишь в начале марта он впервые направился в новую столицу, где его
ожидало депутатское кресло в ассамблее. Как и следовало ожидать, все приветствовали
героя и пригласили занять место по правую руку от председателя.
К несчастью, король Пьемонта именно в это время решил расторгнуть перемирие,
заключенное менее чем за семь месяцев до того, и возобновить войну с Австрией. Почему он
так поступил, остается загадкой. Возможно, король боялся нового восстания и потери трона;
более вероятно, однако, что Карл Альберт именно себя видел в роли защитника и
освободителя Италии и не считал, что поражение при Кустоце положило конец его
деятельности как военачальника. Неудача, однако, продемонстрировала ему, что он
никудышный полководец. На следующем этапе войны, сохраняя за собой номинальное
командование, король доверил руководство армией ветерану наполеоновских войн, поляку
по имени Войцех Хржановский.
Несомненно, Хржановский делал все, что мог, но как военачальник лишь немногим
превосходил Карла Альберта. Менее чем через две недели после возобновления войны
пьемонтцы сразились с Радецким при Новаре, примерно в тридцати милях к западу от
Милана. Как и при Кустоце, австрийцы несколько уступали им по численности, однако были
гораздо более дисциплинированны и обучены. Карл Альберт продемонстрировал примерную
храбрость, бесстрашно разъезжая по полю, когда вокруг свистели ядра. Он остался
невредим, но его армия была разбита и проиграла сражение. Город Брешиа в одиночку
продержался несколько дней, однако вскоре его покорил с присущей ему и всем известной
жестокостью и свирепостью австрийский генерал Юлиус фон Хайнау. 355 Карл Альберт,
объявив, что не может подписать другого перемирия, отказался от престола в пользу своего
сына Виктора Эммануила, герцога Савойского. Получив соответствующее разрешение, он
пересек австрийскую границу и удалился в Опорто, где скончался всего через четыре месяца
— по-видимому, от сердечного приступа.

Джузеппе Мадзини долгое время верил, что вслед за императорским и папским Римом
может наступить черед третьего Рима — народного. Теперь эта мечта осуществилась.
Ассамблея провозгласила республику, вверив власть триумвирату. Из трех его членов двое,
однако, являлись условными фигурами, Мадзини стал теперь подлинным диктатором Рима.
Он оказался не первым и не последним в этом качестве, но можно с уверенностью сказать,
что подобного ему не существовало: в своем тесном кабинете в Квиринальском дворце он
был доступен для всех посетителей; ел каждый день в одной и той же дешевой траттории;
ежемесячное жалованье в тридцать две лиры отдавал на благотворительные цели. Теперь,
таким образом, пропагандист и демагог стал вполне добросовестным администратором.
Мадзини отменил смертную казнь, провозгласил полную свободу прессы и восстановил
порядок в Папской области, которую терроризировали экстремисты-республиканцы. Он
сделал бы и еще больше, но знал, что для этого пока не пришло время. «Мы должны
действовать так, как поступают люди, когда враг стоит у ворот, — говорил Мадзини на
заседании ассамблеи, — и в то же время как люди, которые трудятся для вечности». Он
говорил правду. В начале апреля пришли грозные вести из Парижа. Французские войска
были уже на марше.
18 февраля папа Пий, находившийся в Гаэте, обратился с официальным призывом о
помощи к Франции, Австрии, Испании и Неаполю. Ни одна из этих четырех держав не
осталась глуха к его призыву. Для Мадзини, однако, наибольшую угрозу представляла
355 Известный этим даже в Англии. 4 сентября 1850 г. Хайнау с двумя друзьями пришел на пивоваренный
завод Беркли в Лондоне. Генерала вскоре узнали по его чересчур длинным усам, и рабочие напали на Хайнау и
забросали его ведрами с отбросами. Он ретировался в Банксайд и, преследуемый уже большой толпой, укрылся
в «Трактире Георга», где его защитила полиция.
Франция, чья реакция, очевидно, зависела от характера вновь установленной там республики
и, в частности, от принца Луи Наполеона, недавно избранного ее президентом. Примерно за
двадцать лет до того принц впутался в антипапский заговор и был изгнан из Рима. До сих
пор он не испытывал особых симпатий к папству. С другой стороны, после сражения при
Новаре он мог убедиться, что позиции Австрии в Италии сильны более, чем когда-либо. Мог
ли он спокойно смотреть на то, что австрийцы имеют возможность двинуться на юг и
восстановить власть папы на своих условиях? В случае бездействия с его стороны они, в чем
можно было не сомневаться, так и сделают.
Президент отдал соответствующий приказ, и 25 апреля 1849 г. генерал Никола Удино,
сын наполеоновского маршала, высадился во главе девятитысячного корпуса в Чивитавеккье
и начал сорокамильный марш на Рим. С самого начала он находился во власти ложных
представлений, считая, что республику установила кучка революционеров вопреки желанию
народа, и она скоро рухнет, а потому ожидал, что его и французскую армию встретят как
освободителей. Удино распорядился не признавать официально триумвират и ассамблею, но
занять город мирно, по возможности без единого выстрела.
Его ждал неприятный сюрприз. Хотя римляне и не особенно надеялись защитить свой
город от хорошо обученной и экипированной армии, они были тем не менее полны
решимости сражаться. Их силы состояли из регулярных папских войск, carabineri — особых
частей итальянской армии с полицейскими функциями, 1000 гражданских гвардейцев,
добровольческих отрядов города численностью 1400 человек и самого народа, также
представлявшего немалую силу, хотя и с оружием у кого какое было. Однако общая
численность римлян была до печального малой, и они возликовали, когда 27-го числа
Гарибальди вошел в город во главе своих 1300 легионеров, которых он набрал в Романье.
Двумя днями позже прибыл полк ломбардских берсальеров, которые выделялись своими
широкополыми шляпами и плюмажами из черно-зеленых петушиных перьев. Защитники
Рима собрались в полном составе, но численный перевес противника был и теперь очень
значителен, и они знали об этом.
Сражение началось 30 апреля. День закончился удачно для оборонявшихся по причине
некомпетентности и недомыслия Удино. Он не взял с собой осадной артиллерии и
штурмовых лестниц; только когда его колонна, продвинувшаяся к Ватикану и Яникульскому
холму, была встречена огнем орудий, Удино начал понимать всю серьезность ситуации.
Вскоре легионеры Гарибальди отбросили его, за ними быстро последовали берсальеры.
Шесть часов французские солдаты сопротивлялись, как могли, но с наступлением вечера им
оставалось только признать свое поражение и пуститься в долгий путь к Чивитавеккье. Они
потеряли 500 человек убитыми, 365 попали в плен, но хуже всего было, видимо, постигшее
их унижение.
В ту ночь в Риме устроили праздничную иллюминацию, но все понимали, что
французы вернутся. Те же, в свою очередь, убедились, что Рим гораздо более крепкий
орешек, чем они ожидали, но, несмотря ни на что, собирались разгрызть его. Всего немногим
более месяца спустя, когда Гарибальди со своими легионерами и берсальерами выступил на
юг, чтобы встретить вторгшуюся неаполитанскую армию, и без труда изгнал их с территории
республики, Удино получил подкрепление, о котором просил — 20 000 солдат и значительно
более мощное вооружение, — и двинулся на Рим во второй раз.
Поскольку он наступал с запада, его ближайшей целью стали исторические Вилла
Памфили и Вилла Корсини на вершине Яникульского холма. К концу дня обе оказались в его
руках, и французские орудия установили на Яникуле. Рим был обречен. Защитники города
отчаянно сражались за соседний холм, но к утру 30 июня Мадзини обратился к ассамблее.
Существует, сказал он, три возможности: обороняющиеся могут капитулировать; они могут
продолжать борьбу и умереть на улицах города; наконец, могут отступить в горы и
продолжать борьбу. Около полудня появился Гарибальди, покрытый пылью, его рубашка
пропиталась кровью и потом; он уже принял решение. О капитуляции речь не идет. Борьба
на улицах, указал он, также невозможна — когда Трастевере 356 будет оставлена — а это
неизбежно, — французские пушки могут просто разрушить город. — Остается — уходить в
горы. «Dovunque saremo, colá sará Roma»357, — сказал он собравшимся.
Как это ни странно, большинство депутатов не согласились с Гарибальди, предпочтя
четвертый вариант: не сдаваться, а объявить о прекращении огня и остаться в Риме. Эту
возможность Мадзини предварительно не рассматривал. В конечном счете он, однако,
согласился. Французы, думавшие, что это всем ненавистный тиран, удивились, увидев, что
он без боязни расхаживает по улицам и его приветствуют и выражают почтение везде, где он
появляется, и не решились арестовать его. Однако Мадзини знал, что даже если и останется
на свободе, отныне он будет лишен власти, и через несколько дней отплыл в Лондон.
«Италия — моя родина, — сказал он, — но Англия — мой дом, если у меня он есть».
Тем временем Гарибальди обратился к добровольцам. «Я предлагаю, — объявил он, —
не жалованье, не жилище и не питание. Я предлагаю только голод, жажду, утомительные
марши, сражения и смерть. Те, у кого любовь к родине в сердце, а не только на устах,
следуйте за мной». 4000 человек тут же присоединились к нему, однако через месяц лишь
совсем немногие остались с ним, спасаясь от целых трех вражеских армий и медленно
продвигаясь к маленькой республике Сан-Марино.358 Здесь отряд был распущен, и
Гарибальди с Анитой и несколькими наиболее верными ему людьми отправились в
единственную итальянскую республику, которая все еще продолжала бороться за свое
выживание, — Венецию.
Увы, судно, на котором они плыли, перехватил австрийский военный корабль.
Гарибальди попытался высадиться на отдаленном участке побережья, известном ныне как
Порто Гарибальди, и прежде чем достиг венецианских лагун, его возлюбленная Анита
скончалась у него на руках. На какое-то время он совсем пал духом. Потом Гарибальди
вновь покинул Италию и через несколько недель прибыл в Нью-Йорк. Начался второй
период его американского изгнания.

Даже если бы Гарибальди сумел достичь Венеции, то все равно мало что смог бы
сделать для нее. В течение всей предшествующей зимы, несмотря на то усиливавшуюся, то
ослабевавшую австрийскую блокаду, Даниэле Манин сосредоточил все усилия на создании
боеспособной армии — эту задачу он доверил генералу Пепе, который радостно объявил о
своей готовности отдать жизнь за Италию и Венецианскую республику. Будучи
калабрийцем, Пепе сумел начать вербовку большого числа солдат и офицеров, служивших в
неаполитанской армии. В результате к началу апреля 1849 г. образовались достаточно
дисциплинированные вооруженные силы численностью примерно 20 000 человек, что дало
ассамблее смелость для того, чтобы издать следующий героический декрет: «Венеция будет
сопротивляться Австрии всеми силами. Президент Манин для этой цели наделяется
неограниченными полномочиями».
Операция по блокированию продолжалась до мая 1849 г., пока наконец австрийский
командующий не понял, что полностью охватить лагуну окружностью девяносто миль
невозможно, тогда как город с населением 200 000 жителей сможет долго выдерживать
голод. Не оставалось ничего, кроме как начать правильную осаду. Первой целью стал форт в
Мальгере (ныне Маргера) на том конце железнодорожного моста, что находился на
материке. После трехнедельного обстрела этот участок был сдан, однако сам мост с
несколькими импровизированными фортами вдоль его линии каким-то образом по-прежнему

356 Район Рима к западу от Тибра.

357 «Где будем мы, там будет и Рим» (ит.).

358 Сан-Марино, чья площадь составляет 23,5 квадратных мили, до сих пор является независимой
республикой. Она со всех сторон окружена итальянской территорией: с запада Романьей, с востока — Марке.
Это последний реликт самоуправляющихся городов-государств со времен Средневековья и Ренессанса.
удерживался защитниками. В начале июля австрийцам пришла в голову экстравагантная
идея попытаться бросать бомбы на Венецию с большого воздушного шара. Эксперимент
потерпел фиаско и позволил венецианцам по крайней мере посмеяться над осаждающими, но
не более того. В конце концов осада привела к нехватке продовольствия, и по прошествии
месяца город оказался на грани голода. Даже рыбы, главного продукта для Венеции, уже
недоставало, поскольку лагуна была слишком мала, чтобы обеспечивать все население.
Ввели нормирование хлеба, однако ситуация продолжала ухудшаться. 28 июля Маний
обратился к членам ассамблеи с вопросом: возможно ли дальнейшее сопротивление? Те
выразили готовность бороться до конца.
В ночь на 29-е начался мощный обстрел Венеции. Он затронул только западную часть
города, поскольку австрийские пушки, установленные даже на самых высоких точках, не
могли посылать ядра на большее расстояние. К счастью, Пьяцца не пострадала от вражеской
артиллерии. К тому же большинство метательных снарядов были обычными ядрами,
которые не разрывались при ударе. Австрийцы часто раскаливали их на огне, но печей не
хватало, чтобы раскалить их все, и незначительные локальные пожары тушились
венецианскими пожарными бригадами, в работе которых участвовал теперь и Даниэле
Манин.
Тем не менее сам по себе интенсивный обстрел в течение трех с половиной недель не
мог не сказаться на боевом духе венецианцев и теперь город оказался еще и жертвой нового
бедствия, самого страшного из всех — холеры. К концу июля болезнь свирепствовала во
всех кварталах города. В условиях августовской жары она распространялась еще более
активно, особенно в районе Кастелло, где царила страшная скученность, поскольку сюда
бежали люди из подвергавшейся обстрелу западной части Венеции. Могильщики работали
без устали; похороны в Венеции были делом непростым, и тела ожидали своей очереди в
грудах на campo, площади перед старым кафедральным собором Сан-Пьетро ди Кастелло.
Запах стоял зловонный.
Не вызывало сомнений, что конец близок. 19 августа две гондолы под белым флагом
отплыли к Местре. Три дня спустя было подписано соглашение. Условия, выдвинутые
австрийцами, оказались неожиданно великодушными. Главное требование осаждавших
состояло в том, чтобы все офицеры и итальянские солдаты, являвшиеся подданными
империи, немедленно покинули Венецию. Сорок виднейших венецианцев подлежали
изгнанию. 27 августа австрийцы вновь заняли город. В полдень того же дня французское
судно «Плутон» отплыло из Джудекки. На его борту вместе с тридцатью семью другими
находились Гульельмо Пепе, Никколо Томмазео и Даниэле Манин.
Последний вместе с женой и дочерью поселился в Париже, где стал писать статьи для
французских газет и давать уроки итальянского. К этому времени он отказался от
республиканских идеалов. Как и Мадзини, он выступал теперь за объединение Италии. «Я
убежден, — писал он, — что наша главная задача — сделать Италию реальностью…
республиканская партия заявляет савойскому дому: „Если вы создаете Италию, мы с вами;
если нет — нет“». Он умер в Париже 22 сентября 1857 г. в возрасте 53 лет. Одиннадцать лет
спустя его останки были перевезены в Венецию и захоронены в особой могиле напротив
собора Святого Марка. Рядом с его домом на бывшем кампо Сан-Патерниан (ныне кампо
Манин) прижался к земле огромный бронзовый лев.

Напрасен ли оказался quarantotto? Осенью 1849 г. это казалось очевидным. Австрийцы

возвратились в Венецию и Ломбардию; Пий IX возвратился в оккупированный французами
Рим; в Неаполе Король-бомба отменил конституцию и еще более укрепил свою абсолютную
власть; Флоренция, Модена и Парма, находившиеся под австрийским протекторатом,
пребывали в точно таком же положении. На всем полуострове только Пьемонт оставался
свободным, однако он тоже изменился. Высокий, статный, идеалистически настроенный
Карл Альберт умер. Его сын и преемник Виктор Эммануил II был низеньким, толстым и
уродливым, более всего интересовавшимся (или выглядел так) охотой и женщинами. Но он
был гораздо умнее, чем казалось. Несмотря на природную застенчивость и неуклюжесть на
публике, он редко ошибался, рассуждая о политике. Трудно представить Рисорджименто без
него.
Однако даже Виктор Эммануил мог бы потерпеть неудачу, если бы не его премьер-
министр Камилло Кавур, ставший преемником решительного антиклерикала Массимо
д’Азельо в конце 1852 г. и остававшийся у власти с короткими перерывами последующие
девять лет, которые стали решающими для Италии. Внешность Кавура, как и его повелителя,
была обманчивой. Невысокий и толстый, с покрытым пятнами лицом, редкими волосами и
глазами немного навыкате, невзрачно одетый, на первый взгляд он не производил особого
впечатления. В то же время его ум напоминал рапиру, и едва Кавур начинал говорить, мало
кто не поддавайся его обаянию. Внутри страны он продолжал осуществлять разработанную
д’Азельо программу церковной реформы — зачастую вопреки мнению благочестивого и
набожного короля-католика, — а также делал все, что мог, для укрепления экономики.
Внешняя же политика его была направлена на осуществление мечты о единой Италии с
Пьемонтом во главе.
Однако можно спросить: какое отношение имела к объединению Италии Крымская
война, в которую Пьемонт вступил в январе 1855 г. вместе с западными державами? В
пользу этого у Кавура были следующие доводы. Прежде всего он знал, что Англия и
Франция надеются втянуть в войну Австрию; это могло привести к длительному австро-
французскому союзу, который уничтожил бы шансы на ликвидацию австрийского
господства на Апеннинском полуострове. С другой стороны, если бы Италия могла
продемонстрировать миру свой боевой дух, то это был бы подходящий случай; чем больше
ее военная слава, тем скорее Англия и Франция воспримут ее устремления всерьез. Опыт
оказался не вполне удачным: пьемонтцы приняли участие только в одном сражении, к тому
же не самом значительном. 28 из их числа погибли — совсем не много по сравнению с двумя
тысячами умерших от холеры к концу года. Особенно неприятно было то, что именно угроза
вступления в войну Австрии побудила Россию искать мира. Но если пьемонтцы не слишком
преуспели в своем желании показать себя на поле боя, то Виктор Эммануил по крайней мере
получил приглашение нанести государственные визиты королеве Виктории и Наполеону III
в декабре 1855 г. и занял место среди победителей при заключении мира двумя месяцами
позже. Более того, в ходе переговоров с Францией у Кавура появились новые и весьма
воодушевляющие надежды: после бесполезных усилий прошлых лет Наполеон III будет
теперь готов к тому, чтобы посодействовать долгожданному изгнанию австрийцев.
Любопытно, что взяться за оружие на стороне Италии, кажется, императора побудил в
конечном счете заговор итальянских патриотов с целью его убийства. Попытка последнего
имела место 14 января 1858 г., когда он и императрица направлялись в театр слушать оперу
«Вильгельм Телль» и в его карету бросили бомбу. Монарх не пострадал, хотя несколько
охранников и просто находившихся рядом людей получили ранения. Руководитель заговора,
Феличе Орсини, был хорошо известен как республиканец, организовавший немало
заговоров. Ожидая в тюрьме суда, он написал императору послание, которое во
всеуслышание зачитал во время открытого суда и опубликовал во французской и
пьемонтской печати. Оно заканчивалось словами: «Помните, что, поскольку Италия не
является независимой, мир для Европы и вашего величества остается лишь пустой мечтой…
Сделайте мою родину свободной, и ее двадцатимиллионный народ будет благословлять вас
везде и всегда».
Хотя эти благородные слова и не спасли Орсини от расстрела, но, как представляется,
засели в уме Наполеона III, который в середине лета 1858 г. окончательно пришел к мысли о
совместной операции по вытеснению австрийцев с Апеннинского полуострова раз и
навсегда. Однако он руководствовался не совсем идеалистическими мотивами. Правда,
Наполеон искренне любил Италию, и ему нравилась мысль, что мир будет видеть в нем ее
освободителя. Но он также знал, что его престиж и популярность падают, и отчаянно
нуждался в войне, и притом победоносной, чтобы восстановить их. Австрия являлась
единственным потенциальным противником, над которым можно было одержать победу.
Далее требовалось обсудить положение дел с Кавуром, и они тайно встретились в июле
1858 г. на маленьком курорте Пломбьер-ле-Бен в Вогезах. Им удалось быстро прийти к
соглашению. Пьемонт должен был затеять распрю с герцогом Моденским и ввести войска
якобы по призыву населения. Австрия, обязанная помочь герцогу, объявит войну Пьемонту,
который обратится за поддержкой к Франции. В обмен он уступит ей Савойю и город Ниццу.
Отказ от Ниццы, родного города Гарибальди, был горькой пилюлей для Кавура, но ее
приходилось принять в качестве платы за освобождение.
В качестве гарантии соглашения оба монарха пошли на династический брак. Старшей
дочери Виктора Эммануила, принцессе Клотильде, предстояло выйти замуж за племянника
императора, принца Наполеона. Когда об этих обязательствах стало известно, то нашлось
немало тех (особенно в Пьемонте), кого они привели в ужас. Принцесса была в высшей
степени умной, благочестивой и привлекательной пятнадцатилетней девушкой, а жених —
всем известным распутником тридцати семи лет от роду со скандальной репутацией. Виктор
Эммануил, с которым, очевидно, заранее не посоветовались, не скрывал своего
неудовольствия и оставил окончательное решение вопроса за самой Клотильдой. Она
согласилась на этот брак (что свидетельствует о ее высоком чувстве долга), который, ко
всеобщему удивлению, оказался вполне счастливым.

Свадебная церемония состоялась в конце января 1859 г. Тем временем Франция и

Пьемонт активно и открыто готовились к войне. Вскоре после этого у Наполеона III начали
меняться взгляды на все дело. Они весьма обеспокоили Кавура, который прекрасно знал, что
его страна не может противостоять Австрии в одиночку. Хуже всего было то, что Англия,
Пруссия и Россия поговаривали о созыве международного конгресса, где почти наверняка
встал бы вопрос о добровольном разоружении Пьемонта. Таким образом, Кавур оказался
лицом к лицу с серьезной угрозой. Спасение пришло в самый критический момент от
Австрии, которая 23 апреля предъявила ультиматум Турину, потребовав того же самого
разоружения в течение трех дней. Теперь она сама выступила в роли агрессора. Наполеон
мог больше не скрывать своих планов, да и не пытался. Он приказал немедленно начать
мобилизацию французской армии. Ее численность составила 120 000 человек, из которых
одна часть вступила в Италию, перейдя Альпы, тогда как другая переправилась морем и
высадилась у Генуи.
Кавур отлично понимал, что все это требует времени; австрийцы уже были на марше.
По крайней мере в течение двух недель пьемонтцам предстояло один на один противостоять
австрийцам — пугающая перспектива. К счастью, ему опять повезло — время было потеряно
из-за проливных дождей и споров по поводу стратегии в австрийских штабах. Задержка дала
время для прибытия французов. Их возглавлял сам император, который высадился в Генуе
12 мая, впервые в жизни приняв на себя командование армией. 4 июня произошло первое
крупное сражение — при Мадженте, деревушке приблизительно в четырнадцати милях
западнее Милана. Здесь французские войска под Руководством генерала Мари Патриса де
Мак-Магона, которого Наполеон впоследствии повысил в чине до маршала и сделал
герцогом Маджента, разбили пятидесятитысячную австрийскую армию. Потери были
огромными с обеих сторон и оказались бы еще больше, если бы пьемонтцы, задержавшиеся
из-за нерешительности их командующего, не подошли лишь какое-то время спустя после
окончания сражения. Однако эта неприятность не помешала Наполеону и Виктору
Эммануилу с триумфом вступить в Милан через четыре дня.
После битвы при Мадженте франко-пьемонтская армия соединилась с Гарибальди,
который в 1854 г. возвратился из Америки, полный прежней энергии и энтузиазма. Теперь
Виктор Эммануил предложил ему сформировать бригаду cacciatori delle Alpi — альпийских
стрелков, и тот одержал замечательную победу над австрийцами примерно за десять дней до
того при Варезе. Армия и cacciatori затем наступали вместе и 24 июня столкнулись с крупной
австрийской армией при Сольферино, к югу от озера Гарда. Разгоревшееся сражение, в
котором приняло участие более 250 000 человек, приобрело масштабы, неслыханные со
времен Лейпцигской битвы 1813 г. В это время Наполеон III оказался не единственным
монархом, который принял на себя командование: то же самое сделали Виктор Эммануил и
двадцатидевятилетний австрийский император Франц Иосиф, ставший преемником своего
дяди Фердинанда в 1848 г. Однако лишь французы смогли продемонстрировать секретное
оружие — нарезную артиллерию, которая значительно повысила точность и дальность огня
их пушек.
Сражение, во многих местах перешедшее в рукопашный бой, началось ранним утром и
продлилось большую часть дня. Лишь вечером, после потери 20 000 своих солдат, в
условиях проливного дождя, Франц Иосиф отдал приказ начать переправу через реку Минчо.
Но это была пиррова победа: французские и пьемонтские войска понесли почти такой же
урон, что и австрийцы. После битвы началась эпидемия, вероятно, тифа, которая унесла еще
несколько тысяч жизней с обеих сторон. Сцена кровавого побоища произвела глубокое
впечатление на молодого швейцарца Анри Дюнана, который находился там и организовал
вспомогательную службу помощи раненым. Через пять лет прямым следствием этого опыта
стало то, что он создал организацию Красный Крест.
Но Дюнан оказался не единственным, кто испытал отвращение от увиденного при
Сольферино. Наполеона III это также глубоко шокировало, и его неприязнь к войне и тем
ужасам, которые она несет, стала, вероятно, одной из причин того, что немногим более чем
через две недели после сражения император заключил сепаратный мир с Австрией. Имелись
и другие. Дела у австрийцев шли плохо, но они находились в безопасности в так называемом
четырехугольнике, который образовывали четыре большие крепости — Пескьера, Верона,
Леньяго и Мантуя, и вытеснить их оттуда Наполеон особых надежд не имел. Его также
беспокоила реакция Германии. Германская конфедерация мобилизовала примерно 350 000
человек; если бы они перешли в наступление, то 50 000 французских солдат, оставшихся на
родине, были бы уничтожены.
Наконец назрела ситуация в самой Италии. Недавние события заставили некоторые
малые итальянские государства, особенно Тоскану, Романью, герцогства Модену и Парму,
задуматься о свержении своих правителей и подумать о вхождении в состав Пьемонта. В
результате могло возникнуть большое государство, непосредственно граничащее с
Францией, куда вошла бы вся Северная и Центральная Италия, и которое со временем
поглотило бы частично или полностью Папскую область и даже Королевство обеих
Сицилий. Не за это ли отдали свои жизни те, кто пал при Сольферино?
И вот 11 июля 1859 г. императоры Франции и Австрии встретились в Виллафранке
близ Вероны, и будущее Северной и Центральной Италии решилось в одночасье. Австрия
удерживала за собой две крепости в четырехугольнике — Мантую и Пескьеру; остальная
Ломбардия отходила к Франции, которая должна была передать ее Пьемонту. Прежних
правителей Тосканы и Модены надлежало восстановить на их престолах 359, а папу сделать
почетным президентом Итальянской конфедерации. Венеция и Венето должны были стать
членами последней, но при сохранении над ними австрийского суверенитета.
Легко представить себе ярость Кавура, когда он ознакомился с условиями соглашения в
Виллафранке. Без Пескьеры и Мантуи Ломбардия не могла стать полностью итальянской.
Что же касается Центральной Италии, то ее потеряли, не успев получить. Сам он не
собирался мириться с договором в Виллафранке. После долгих неприятных бесед с
Виктором Эммануилом он согласился подать в отставку. «Мы опять пойдем по пути
заговоров», — писал он другу. Постепенно, однако, он пришел в себя. По крайней мере в
соглашении не было упоминания о присоединении Савойи и Ниццы к Франции, с которым
он неохотно согласился в Пломбьере. Нынешняя ситуация была лучше, чем год назад, —
если не во всех, то в некоторых отношениях.

359 О Романье, Парме и Пьяченце не упоминалось, поскольку император не нес за них прямой
ответственности.
 Через несколько месяцев положение еще более улучшилось, поскольку постепенно
стало ясно, что Тоскана и Модена отказываются смириться с той судьбой, которая им
уготована. Они дали понять, что не собираются принимать обратно своих прежних
правителей. Во Флоренции, Болонье, Парме и Модене появились фактически диктаторские
режимы. Все они выступали за слияние с Пьемонтом. Единственным препятствием был сам
Пьемонт. Условия соглашения в Виллафранке вошли в состав договора, подписанного в
Цюрихе, и генерал Альфонсо Ла Мармора, преемник Кавура на посту премьер-министра, без
особого энтузиазма относился к акциям неповиновения. Но диктаторы были готовы ждать
своего часа. Тем временем Флоренция провозгласила свою независимость. Романья (включая
Болонью), Парма и Модена объединились, создав новое государство, которое назвали
Эмилией, поскольку римская Эмилиева дорога (via Aemilia) пересекала территорию всех
троих.
Камилло Кавур, после отставки удалившийся в свое поместье в Лери близ Верчелли, с
удовлетворением следил за развитием событий: Виллафранкский договор был не так уж
плох. И когда в январе 1860 г. Виктор Эммануил, хотя самому ему этого не особенно
хотелось360, вновь обратился к нему, предложив возглавить новое правительство, он был рад
вернуться в Турин. Едва он занял прежнюю должность, как оказался втянут в переговоры с
Наполеоном III. Им не потребовалось много времени для того, чтобы заключить два
договора: Пьемонт аннексирует Тоскану и Эмилию; в обмен Савойя и Ницца отходят к
Франции. Во всех этих государствах провели плебисцит, и в каждом из них подавляющее
большинство высказалось в пользу договора. В Эмилии, например, 426 000 человек
проголосовали за, тогда как против — только 1500; в Савойе 130 500 и 235 соответственно.
Как и следовало ожидать, Гарибальди впал в ярость, но против подавляющего большинства
населения он мало что мог сделать. Однако в действительности из заинтересованных сторон
лишь население присоединенных территорий было по-настоящему довольно. Пьемонтцев
возмущала потеря Савойи и Ниццы, Франция не испытывала восторга по поводу аннексии
Тосканы, что, как опасался император, слишком усилит Пьемонт за счет центрального
итальянского королевства, которое он предпочитал куда больше. Австрия, и без того
лишившаяся Ломбардии, оплакивала отъезд герцогов Тосканского и Моденского, которых
она с успехом контролировала.

Одним из ближайших политических соратников Гарибальди был сицилийский юрист

Франческо Криспи. В 1855 г., находясь в изгнании в Лондоне, этот человек стал также
другом Мадзини, а тот долгое время мечтал о вторжении на Сицилию. Через четыре года
Криспи приехал на Сицилию тайно и под чужим именем и возвратился в Лондон в
убеждении, что остров созрел для новой революции. Достаточно небольшой военной
экспедиции, и весь остров восстанет. Вопрос лишь в том, кто возглавит ее? Сразу же
прозвучало имя Гарибальди, но тот колебался. Он все еще пребывал в возбуждении из-за
договора в Виллафранке и вынашивал другую мечту: захватить Ниццу и возвратить
Пьемонту.
Однако вскоре мысли о Ницце пришлось отложить на неопределенный срок. 4 апреля
1860 г. началось народное восстание в Палермо. Если бы все развивалось согласно плану, то
в нем приняла бы участие и аристократия. Однако произошел сбой. Неаполитанские власти
получили секретную информацию, и повстанцев окружили еще до того, как они покинули
свои дома. Всех, кого не убили на месте, казнили позже. Операция, подобно практически
всем мероприятиям, которые подготавливал Мадзини, закончилась полным провалом,
однако это стало толчком к возмущению на севере Сицилии и власти не смогли совладать с
ним. И они не сумели пресечь слухи о скором прибытии Гарибальди, которые, подобно

360 Он никогда не забывал тех слов, которые сказал ему Кавур после заключения договора в Виллафранке, а
также то, что тот помешал ему жениться на своей давней любовнице после смерти в возрасте тридцати трех лет
королевы Марии Аделаиды в 1855 г.
лесному пожару, распространились по всему острову, подлив масла в огонь революции.
Было бы полезно хорошенько поразмыслить, прежде чем проявлять активность, однако
как только Гарибальди услышал о случившемся, он сразу начал действовать. Кавур
отказался предоставить ему бригаду пьемонтской армии, но тот менее чем за месяц собрал
отряд добровольцев, который отплыл из маленького порта Кварто (ныне часть Генуи) в ночь
на 5 мая 1860 г. и, не встретив сопротивления, высадился 11-го числа в Марсале на западе
Сицилии. Среди людей Гарибальди были представители самых различных слоев
итальянского общества. Половину отряда составляли люди умственного труда, такие как
юристы, врачи и университетские лекторы, другую половину — люди труда физического.
Некоторые до сих пор оставались республиканцами, но их предводитель понимал, что они
сражаются не за Италию, а за короля Виктора Эммануила, но объяснять это было бы
несвоевременно.
Из Марсалы «тысяча» (так они теперь стали называться, поскольку их действительно
насчитывалось 1089 человек) направилась в глубь страны, где их число удвоилось за счет
местных добровольцев. При Калатафими, примерно в тридцати милях к северо-востоку, они
столкнулись с войсками Бурбонов, которые уже ожидали их. Сражение произошло 11 мая и
продолжалось несколько часов. Большинство его участников перешли к рукопашному бою,
используя не столько ружья, сколько штыки. Люди Гарибальди значительно уступали
неприятелю по численности; с другой стороны, они обладали большим психологическим
преимуществом. В глазах каждого итальянца эта армия «краснорубашечников» после ряда
побед, одержанных ей как в Южной Америке, так и в Италии, была овеяна почти
легендарной славой, а ее бойцы казались простым людям завороженными от пуль.
Напуганные неаполитанские солдаты не слишком рвались в бой; «тысяча» сражалась за
идеалы, в которые горячо верила, ею руководил вождь, имевший репутацию отчаянного
рубаки, что сильно воодушевляло его людей. Гарибальди говорил им: если они сумеют
победить в первом сражении, то очень вероятно, что всякое сопротивление прекратится, а
затем, через неделю или две, они овладеют Сицилией.
И они выиграли его. Гарибальди оказался прав. По пути к Палермо его люди не
встретили препятствий. Напротив, тысячи сицилийцев становились под его знамена, и когда
26 мая он дошел до города, оказалось, что жители уже подняли восстание против
правительства Бурбонов. Завязались беспорядочные стычки, и вскоре неаполитанский
командующий отдал приказ эвакуировать Палермо. К концу месяца Гарибальди овладел
городом. Последовал недолгий период консолидации, когда подошли значительные
подкрепления из Северной Италии. Затем, в начале июля, он продолжил наступление.
Последний бой на Сицилии произошел у Милаццо, укрепленного порта примерно в
пятнадцати милях к западу от Мессины. Борьба была более упорной, чем в других случаях,
но успех открыл дорогу на саму Мессину, которая сдалась без сопротивления, чего нельзя
сказать о маленьком, но отважном гарнизоне Бурбонов, который какое-то время
продержался в цитадели.
Войска неаполитанского короля были изгнаны из всех городов и местечек, и почти вся
Сицилия стала свободной. Кавур стремился к скорейшему официальному присоединению ее
к быстро увеличивавшемуся королевству Виктора Эммануила. Это вызвало острое
недовольство со стороны Гарибальди и Франческо Криспи, являвшегося его правой рукой.
Они доказывали, что Сицилия и так, в сущности, является частью королевства. Сицилийцы,
очевидно, именно так и считают, и с юридическими формальностями можно подождать до
окончания борьбы. Они опасались, хотя открыто и не посмели сказать об этом, что если
остров будет присоединен к Пьемонту, то Кавур сможет использовать новые возможности
для того, чтобы воспрепятствовать им расценивать Сицилию в качестве плацдарма Для
наступления на Неаполь, Рим и Венецию.
Эти опасения имели под собой серьезные основания. 1 августа Кавур писал в отчаянии
главе кабинета и своему близкому другу Костантино Нигра:
 «Если Гарибальди сумеет перейти на материк и овладеть Неаполем, как он
это сделал с Сицилией и Палермо, то станет бесспорным хозяином положения…
Король Виктор Эммануил почти лишился авторитета. Для большинства итальянцев
он просто друг Гарибальди. Вероятно, он сохранит корону, однако она будет сиять
лишь отблеском того света, который отбрасывает на нее героический авантюрист
— насколько он это позволит… Король не может принять итальянскую корону из
рук Гарибальди — она будет непрочно сидеть на его голове…
Мы должны сделать так, чтобы правительство в Неаполе пало еще до того,
как нога Гарибальди ступит на землю материка… Час короля настал, мы должны
взять власть в свои руки во имя порядка и гуманности, вырвав из рук Гарибальди
возможность направлять развитие Италии.
Это мужественное, можно даже сказать — дерзкое мероприятие вызовет
крики ужаса в Европе, возникнут поводы для серьезных дипломатических
трудностей, которые со временем, возможно, вовлекут нас в войну с Австрией. Но
это спасет нашу революцию, сохранит для Италии возможность поступательного
движения, то, что составляет ее мощь и славу, характер ее государственности и
монархии».

Кавур уже убедил Виктора Эммануила написать Гарибальди официальное послание с

просьбой не вторгаться на материк. Король так и поступил, но вслед за этим письмом
составил другое, частного характера, с замечанием о том, что данными инструкциями можно
пренебречь. Теперь есть основания предполагать, что это второе послание так и осталось
неотправленным — когда его нашли, печать на нем не была сломана, но едва ли это имело
значение: Гарибальди для себя уже все решил. Затем Кавур отправил agents provocateurs,
чтобы вызвать волнения в Неаполе в надежде поднять либеральную революцию. Однако
Неаполь в отличие от Палермо пребывал в оцепенении и апатии. Теперь не оставалось
ничего иного, как предоставлять событиям идти своим ходом.

18 и 19 августа 1860 г. Гарибальди и его люди пересекли Мессинский пролив, что стало
началом их наступления на Неаполь. Если Кавур забил тревогу, то король Франческо II 361,
унаследовавший трон после своего отца Фердинанда в прошлом году, впал в панику.
Британский дипломат Одо Рассел, который в это время состоял при миссии в Неаполе,
сообщал, что, когда Гарибальди вступил в Палермо, король «пять раз в течение 24 часов
телеграфировал папе, чтобы получить от него благословение», и «кардинал Антонелли…
отправил три последних благословения без ведома его святейшества, сказав, что
уполномочен на это». Франческо знал, что его армия не способна к дальнейшему
сопротивлению казавшимся непобедимыми «краснорубашечникам» и что сам он равным
образом не способен вдохнуть в своих солдат отвагу. Единственным выходом оставалось
бегство. 6 сентября он поднялся на борт корабля, отплывавшего в Гаэту. Менее чем через 24
часа Гарибальди вступил в Неаполь.
Его продвижение по Калабрии протекало до смешного легко. Здесь ему противостояли
16 000 солдат, их авангард насчитывал только 3500, но после сопротивления, оказанного
наступавшим близ Реджо, более никаких препятствий последние не встретили. Им
предстояло преодолеть 300 миль под палящим летним солнцем, но войска Бурбонов сразу же
складывали оружие, как только сталкивались с ними, и потому Гарибальди не опасался за
безопасность своих бойцов. С другой стороны, он спешил как можно скорее попасть в
Неаполь — он не верил Кавуру и боялся, что тот его опередит. К счастью для вождя
«краснорубашечников», король Фердинанд успел построить в конце своего правления
железную дорогу. Теперь Гарибальди реквизировал весь подвижной состав, какой только
смог, и разместил на нем свои части. Сам он с шестью товарищами сел в открытую коляску и
прибыл в Неаполь в полдень 7 сентября. В тот вечер он обратился к приветствовавшему его
361 В «Итальянской энциклопедии» он характеризуется как «серьезный, молчаливый, меланхоличный,
робкий, неуклюжий, вечно сомневающийся в себе и других человек».
населению с балкона королевского дворца, поблагодарив неаполитанцев «от имени Италии,
которая при их содействии стала единой нацией». Это была бесстыжая ложь — они и
пальцем не пошевелили, но Гарибальди, несомненно, чувствовал, что немного лести не
повредит.
Неаполь был крупнейшим городом Италии и третьим по величине в Европе.
Следующие два месяца Гарибальди управлял и им, и Сицилией как полновластный диктатор.
В это время он планировал свой следующий шаг — немедленную организацию похода в
Папскую область и Рим. Но он так и не предпринял его. Кавур, не имевший возможности
воспрепятствовать вторжению гарибальдийцев на материк, теперь решил остановить его, ибо
отлично знал, что его продолжение может привести к войне с Францией.
«Краснорубашечники» столкнутся с хорошо обученными французами, которые сильно
отличаются от тех, с кем им приходилось иметь дело до сих пор, и тогда Италия может
лишиться всего, что приобрела за последние два года. Были и другие соображения: Кавур
опасался, что Гарибальди станет теперь более популярен, чем сам Виктор Эммануил;
пьемонтская армия слишком ревниво относится к его последним успехам; наконец, всегда
сохранялась опасность, что Мадзини, который прибыл в Неаполь 17 сентября, и его
сторонники смогут убедить Гарибальди отступиться от короля Пьемонта и поддержать дело
республиканцев.
Гарибальди прекрасно знал о враждебном отношении к нему Кавура и при этом считал,
что король молчаливо поддерживает его самого, а потому вскоре после вступления в
Неаполь зашел так далеко, что публично потребовал отставки первого министра. Однако,
поступая таким образом, он явно перестарался. Виктор Эммануил, понимая, что не может
более натравливать одного на другого, счел более правильным выбор в пользу политики
правительства. Однако ни это, ни письма от известных иностранцев, составленные по
наущению Кавура, начиная от венгерского патриота Лайоша Кошута и кончая английским
социальным реформатором лордом Шефтсбери, не ослабили решимости Гарибальди начать
марш на Рим. Единственным аргументом, который мог возыметь действие, был тот, который
в конце концов и оказался задействован: force majeure.362
Неожиданно он узнал, что против него нацелены две мощные армии — неаполитанская
и пьемонтская. Король Франческо, находившийся в Гаэте, сумел собрать новые войска, и
вскоре Гарибальди и его люди оставили Неаполь, чтобы начать наступление на север, где
столкнулись с 50 000 солдат, расположившимися вдоль берега реки Вольтурно. Здесь они
потерпели свое первое поражение со времени высадки на Сицилию. Близ небольшого города
Каяццо, когда предводитель на какое-то время отлучился, один из его помощников
попытался переправиться через реку и потерпел неудачу, потеряв 250 человек. Однако 1
октября Гарибальди взял реванш, одержав победу в бою у самой Капуи, в маленькой деревне
Сант-Анджело-ин-Формис и вокруг нее.363
Тем временем пьемонтская армия уже была на марше. Кавур, решив перехватить
инициативу у Гарибальди, предпринял собственное вторжение в папские владения в Умбрии
и Марке. Не трогая самого Рима, он осторожно избегал трений с Францией и, насколько
возможно, с Австрией. Дорога на юг была перед ним открыта, и он мог объявить там
(поскольку Гарибальди оставался диктатором в тех краях), что пьемонтская армия спешит
спасти Неаполь от сил революции. Самое же главное состояло в том, что он устранял
географический барьер, при сохранении которого оставалось бы деление Италии на две
части, и ее объединение было бы невозможным. Сама кампания протекала не особенно
впечатляюще, но успешно. Пьемонтские войска сломили активное сопротивление, которое
им оказали в Перудже, одержали небольшую победу при деревушке Кастельфидардо
недалеко от Лорето и добились куда большего успеха, когда после пятидневной осады
362 В данном случае — неодолимая сила (фр.).

363 Как ни странно, церковь в Сант-Анджело не была разрушена. Это крупнейший памятник во всей
Кампании. В нем находятся фрески XI в., дошедшие до нашего времени в отличном состоянии.
овладели Анконой, захватив 154 орудия и 7000 пленных, в том числе и командующего
папскими силами французского генерала Кристофа де Ламорисьера. Это был конец папской
армии; больше она никаких беспокойств не причиняла.
Сам Виктор Эммануил в сопровождении своей давней любовницы Розины Верчелланы,
разодетой в пух и прах, вновь прибыл для того, чтобы принять номинальное командование
своей армией. С этого момента начался закат звезды Гарибальди. Сражение на берегах
Вольтурно уже показало ему, что наступление на Рим более невозможно, и теперь, когда сам
король встал на его пути, он понял, что его господству на юге вот-вот придет конец. Это
подтвердилось в конце октября, когда в Неаполитанском королевстве, на Сицилии, в Умбрии
и Марке состоялись плебисциты, участники которых изъявили желание, чтобы их земли
стали частью Италии под властью Виктора Эммануила. В пользу этого высказалось
подавляющее большинство: на Сицилии, например, — 432 053, против — 667.
Гарибальди уступил с истинным изяществом. Он отправился на север с большой
свитой навстречу королю, и 7 ноября оба прибыли в Неаполь, сидя бок о бок в королевской
карете. Он просил только об одной милости: разрешения управлять Неаполем и Сицилией в
течение года на посту вице-короля, — но в этом ему отказали. В конце концов, он был
опасным радикалом и антиклерикалом, по-прежнему мечтавшим отобрать Рим у папы и
сделать столицей Италии. Пытаясь подсластить пилюлю, Виктор Эммануил предложил ему
чин полного генерала, а также превосходное имение, но Гарибальди отказался и от того и от
другого. Он остался революционером, и до тех пор пока Венето находилась под властью
австрийцев, а папа оставался временным правителем Рима, был исполнен решимости
сохранять свободу действий. 9 ноября он отплыл на свою ферму на маленьком островке
Капрера близ побережья Сардинии. С собой он взял лишь немного денег — одолжив их, так
как не сумел ничего скопить за те месяцы, что был у власти, — да сумку семян для своего
сада.
В воскресенье, 17 марта 1861 г., Виктор Эммануил II был провозглашен королем
Италии. Старый Массимо д’Азельо, предшественник Кавура на посту премьер-министра, по
словам очевидцев, произнес, услышав эту новость: «L’ltalia á fatta; restano a fare gli italiani». 364
Но хотя первая половина высказывания была справедлива — итальянская нация
действительно начала свое существование, пусть и не в полном составе, вторая часть была
еще более верна. Франческо II продолжал сопротивление; страна оставалась разделенной со
времен падения Римской империи, и лишь немногие представители двадцатимиллионного
народа осознавали себя итальянцами. Север и юг не имели между собой ничего общего, их
жизненные стандарты коренным образом отличались (как тогда, так и сегодня). На повестке
дня стояло строительство новых дорог, в том числе и железных. Нужно было каким-то
образом создать национальную армию и флот, а также общую для всех систему законов,
гражданской администрации и единую валюту. В то время, о котором идет речь, не
существовало иной возможности, кроме принятия пьемонтских институтов, однако эта
насильная «пьемонтизация» вызвала широкое недовольство и мало помогла установлению
единства. Даже решение короля сохранить в своем имени слово «Второй» вызвала
сопротивление. В качестве короля Италии он, несомненно, являлся Виктором Эммануилом
Первым; возникал вопрос, что же такое Рисорджименто: подлинное возрождение Италии или
просто завоевание ее земель савойским царствующим домом?
Менее чем через три месяца объявления Виктора Эммануила королем Италии Кавур
скончался. Последние недели своей жизни он провел в яростных спорах о будущем Рима —
куда, следует отметить, ни разу не ступала его нога. Он доказывал, что все остальные
крупные города Италии стали независимыми и получили самоуправление. Каждый дрался за
свой угол, и лишь Рим, средоточие церковной жизни, остался выше подобного
соперничества. Но хотя папу могут и попросить отдать власть, полученную им на время,
независимость папства должна быть обеспечена любой ценой согласно принципу «свободная

364 «Италия создана: теперь нам нужно создать итальянцев» (ит.).

церковь в свободной стране». Он столкнулся с серьезным противостоянием. Наиболее резко
выразил его Гарибальди, который появился из Капреры в апреле, пришел на заседание
ассамблеи в своей красной рубашке и сером южноамериканском пончо и обрушил потоки
оскорблений на тех, кто продал половину его родины французам и сделал все, что было в его
силах, дабы предотвратить вторжение со стороны обеих Сицилий. Однако итогом его речи
стало лишь одно: все лишний раз убедились, что, каким бы ни был он блестящим генералом,
в государственных делах он ничего не смыслит. Кавур с легкостью получил вотум доверия
на последовавшем голосовании. То была его последняя политическая победа: 6 июня он
внезапно умер от обширного инсульта. Ему исполнилось всего пятьдесят лет.
Если бы Камилло Кавур прожил всего на десять лет больше, он увидел бы, как
последние две части итальянского пазла очутились на своих местах. Что касается Рима, то
разрешению ситуации не способствовало вмешательство Гарибальди, который в 1862 г.
предпринял немного забавную попытку повторить свой триумф двухлетней давности. Под
лозунгом «Рим или смерть!» он поднял 3000 добровольцев в Палермо и, возглавив их, занял
сочувственно настроенную Катанью; затем в августе, командуя двумя местными
пароходами, перебросил своих людей в Калабрию и начал новый марш на Рим. На этот раз,
однако, правительственные войска приготовились к встрече. Он продвинулся лишь до
горного массива Аспромонте на крайнем юге Калабрии (это мысок итальянского «сапожка»)
и подвергся нападению. Боясь развязать гражданскую войну, Гарибальди отдал своим людям
приказ не отвечать на выстрелы, однако тем не менее жертвы были и самому ему раздробили
правую лодыжку. Его арестовали и отправили на канонерской лодке в Неаполь, где
поспешно выпустили: он оставался героем, и правительство не посмело действовать против
него.
Тем временем скрытая дипломатия действовала более чем успешно. Папа Пий не
уступал ни на йоту — ведь он властвует в Папской области во имя всего католического мира
и клятва, произнесенная им при принятии сана, обязывает его передать эту власть своему
преемнику. Напротив, Наполеон III постепенно все больше склонялся к тому, чтобы
провести переговоры; по условиям документа, названного Сентябрьской конвенцией,
подписанного 15 сентября 1864 г., он соглашался вывести свои войска из Рима в течение
двух лет. Со своей стороны Италия обещала гарантировать защиту папской территории
против любого нападения и выражала согласие на перенос столицы из Турина во Флоренцию
в течение шести месяцев.
Конвенция, которая должна была оставаться в силе шесть лет, не оказала
непосредственного воздействия на перспективы включения Рима в новое Итальянское
государство, но все же казалось, что она, по крайней мере временно, гарантирует status quo.
С другой стороны, положив конец пятнадцати годам французской оккупации, она
подготовила почву для новых шагов, какими бы они ни были; заморозив ситуацию в Риме,
она позволила правительству обратиться к решению другого вопроса, имевшего для
итальянского единства первоочередную важность в то время: речь шла о восстановлении
власти над Венето. За некоторое время до того король Виктор Эммануил забавлялся идеей
вторжения на Балканы — нет нужды говорить, что поход должен был возглавить
Гарибальди, — с целью поднять восстание среди народов, находившихся под властью
Австрии; пока Австрия станет наводить порядок, занять итальянские земли будет проще
простого. К несчастью, Наполеон III, поддержка которого была жизненно необходима, не
придал значения этой идее и король с сожалением отказался от своего замысла.
Но теперь благодаря в высшей степени неожиданной удаче появился deus ex machina 365,
которому сужено было фактически, если можно так выразиться, бросить обе желанные для
Италии территории прямо к ней в подол. То был прусский канцлер Отто фон Бисмарк,
который в то время успешно шел по пути осуществления своего замысла объединения всех
германских государств в единую империю. Единственной помехой оставалась Австрия, и он

365 Досл. «бог из машины», то есть неожиданно (лат.).

был полон решимости уничтожить ее влияние в Германии. С этой целью он предложил
генералу Ла Мармора — вновь ставшему премьер-министром Виктора Эммануила —
военный союз: Австрия будет атакована одновременно с двух сторон, Пруссией — с севера,
Италией — с запада. В случае победы наградой Италии станет Венето. Ла Мармора с
готовностью согласился, и Наполеон III сообщил, что не возражает. Подписание договора
состоялось 8 апреля 1866 г., и 15 июня началась война.
Через шесть недель она завершилась. Для пруссаков оказалось достаточно одной
битвы. Она произошла при Садове, примерно в 65 милях к северо-востоку от Праги, и в ней
приняло участие самое большое количество войск — около 330 000 человек, — когда-либо
собиравшееся на европейских полях сражений. (Она также стала первой битвой, в которой в
значительных масштабах использовались железные дороги и телеграфная связь.) Пруссия
одержала полную победу. Она исчерпала военные ресурсы австрийского императора Франца
Иосифа и открыла пруссакам дорогу на Вену. Именно этого и хотел Бисмарк и достиг
желаемого полностью; он с удовольствием согласился на просьбу Австрии о перемирии.
Италии, к несчастью, повезло куда меньше. Основная часть ее армии под
командованием короля, Ла Мармора и генерала Энрико Чальдини, герцога Гаэта, несколько
раз потерпела поражение при Кустоце (то было несчастливое место для савойского
королевского дома), а на море противник уничтожил при Лиссе (ныне хорватский остров
Вис) большую часть ее флота. Единственная хорошая новость пришла от Гарибальди,
который с радостью откликнулся на требование повести тридцатипятитысячное войско в
Тироль. Не одержав крупных побед, он, несомненно, доставил австрийцам множество
неприятностей. Итальянское правительство, теперь находившееся во Флоренции, хотя и
слегка задетое тем, что не участвовало в обсуждении условий перемирия, тем не менее
приветствовало его — не в последнюю очередь потому, что предусматривало переход
Венето к Италии. Так как Австрия до сих пор не признала новое Итальянское королевство,
последовала та же процедура, что и пять лет назад: провинцию уступили Наполеону III, а тот
немедленно передал ее Виктору Эммануилу.
Передача территорий подкреплялась плебисцитом, результат которого был
предсказуем заранее. Некоторое разочарование вызвал тот факт, что переданная территория
не включала в себя Южный Тироль — итальянцы называли его «Трентино» — и Венецию
Джулию, куда входили Триесте, Пола и Фиуме (современная Риека); до их получения
Италии пришлось ждать до конца Первой мировой войны. Но Венеция наконец стала
итальянским городом, и страна могла похвастаться новым портом огромного значения в
северной Адриатике.
Оставался только Рим.

К концу 1866 г. остатки французской армии покинули Рим. Пестрое войско наемников,
которое сумел собрать папа Пий, казалось, не представляет ни для кого серьезной угрозы; к
началу 1867 г. старые заговорщики вновь развернули бурную деятельность. Мадзини, играя
на страхах Бисмарка относительно франко-итальянского союза, требовал денег и
снаряжения, дабы сбросить правительство во Флоренции; Гарибальди уже не в первый раз
готовил марш на Рим и действительно зашел так далеко, что выпустил прокламацию,
призывавшую всех свободолюбивых римлян поднять восстание. Так как Сентябрьская
конвенция должна была оставаться в силе еще четыре года, у правительства не было другого
выхода, кроме как его арестовать и отослать назад в Капреру, но вскоре он бежал — к этому
времени ему шел шестидесятый год, — вновь собрал своих волонтеров и начал обещанный
марш.
Однако он не принял в расчет французов. Наполеон III, осознав, что слишком рано увел
свои войска, направил в Италию свежую армию, вооруженную новыми смертоносными
винтовками системы Шассепо. Она высадилась в Чивитавеккье в последние дни октября.
Волонтеры, уступавшие им в численности и качестве оружия и подготовки, были обречены.
Через день-два, при Ментане, они встретили свою судьбу. Самому Гарибальди удалось
ускользнуть обратно через границу в Италию, где он попал в руки властей. Его вновь
отправили в Капреру, где он был посажен под домашний арест и содержался на сей раз под
усиленной охраной. Его людям повезло меньше — не менее 1600 попали в плен.
И вновь благодаря своей быстрой реакции император Наполеон спас временную власть
папства. Никто не мог ожидать, что менее чем через три года он станет орудием ее падения.
Первоначальный импульс опять-таки вновь исходил от Бисмарка, который ловко втянул
Францию в войну, угрожая посадить принца из прусского царствующего дома
Гогенцоллернов на испанский трон. Эту войну Франция (а не Пруссия) объявила 15 июля
1870 г. Борьба оказалась нешуточной; Наполеону потребовались все его солдаты до единого
для предстоявших сражений. К концу августа в Риме не осталось ни одного французского
военного.
Папа Пий полностью осознавал, какая опасность ему угрожает. Защитить его теперь
могла лишь собственная маленькая наемная армия. Всего через три дня после объявления
войны, во время Первого Ватиканского собора366 (в тот момент бушевала такая сильная
гроза, что ни один римлянин не помнил ничего подобного), он попытался укрепить свою
позицию, провозгласив Доктрину о непогрешимости папы. Этот шаг, очевидно, принес его
делу больше вреда, нежели пользы367, но обсуждать его не имело смысла: поражение
Наполеона при Седане 1 сентября ознаменовало конец существования Второй империи и
крах последних надежд папы. Единственное, над чем ломали голову члены итальянского
правительства, был вопрос времени: следует ли направить в Рим армию и занять его
немедленно (Сентябрьская конвенция вскоре истекала, а с учетом того, что один из ее
участников сошел со сцены, и вовсе прекращала действие) или нужно подождать народного
восстания и беспорядков?
Тем временем Виктор Эммануил в последний раз обратился к папе, вложив в свое
послание, как он сам выразился, «сыновнюю привязанность, веру католика, верность короля
и душу итальянца». Безопасность Италии и самого Святого престола, продолжал он, зависит
от присутствия итальянских войск в Риме. Неужели его святейшество не примет этот
непреложный факт и не даст благосклонного согласия на сотрудничество? Увы, его
святейшество не сделал этого, заявив, что подчинится только насилию и даже в этом случае
окажет, по крайней мере формальное, сопротивление. Он сдержал слово: когда итальянские
войска утром 20 сентября 1870 г. вошли в Рим через Порта Пиа, они столкнулись с
ожидавшим их папским полком. Бой вскоре закончился, но не прежде, чем 19 убитых
папистов и 49 итальянцев остались лежать на улице.
Через несколько часов итальянские войска наводнили Рим, за исключением Ватикана и
замка Сант-Анджело, над которыми теперь развевались белые флаги — знак капитуляции.
Больше никто не оказал им сопротивления. Папа Пий удалился за стены Ватикана, где
оставался последние восемь лет своей жизни. На плебисците, проведенном вскоре после
этого, был зарегистрирован 133 681 голос в пользу включения Рима в состав Итальянского
королевства и 1507 против. Теперь Рим стал частью Италии не только в результате
завоевания, но и согласно воле его жителей, и лишь город Ватикан оставался независимым
суверенным государством.
Не ранее 2 июля 1871 г. Виктор Эммануил официально вступил в свою новую столицу.
Улицы уже украшали в честь ожидавшегося события, когда он прислал телеграмму мэру,
князю Франческо Паллавичини, запрещая как бы то ни было праздновать его. Как
благочестивый католик, он не только огорчился, но и ужаснулся, когда его отлучили от
церкви. Фердинанд Грегоровиус, прусский историк, исследователь средневекового Рима,

366 Папа созвал его в 1868 г., дабы обсудить широкий круг вопросов, как теологических, так и
административных.

367 Мадзини обратился к 700 присутствовавшим епископам: «Наука движется вперед, невзирая на ваши
доктрины, не обращая внимания на ваши порицания и советы, с каждым новым открытием разрывая новую
страницу книги, которую вы считаете не допускающей ошибок».
отметил в своем дневнике, что процессия двигалась «без помпы, оживления, не была
пышной или величественной; и так оно и должно было быть, ибо сей день ознаменовал
конец тысячелетнего правления пап в Риме». Днем короля настойчиво приглашали за реку, в
Трастевере, где население, по большей части рабочие, подготовили некую церемонию. Он
категорически отказался, прибавив на пьемонтском диалекте несколько слов, из которых
почти никто из окружающих ничего не понял: «Папа всего в двух шагах отсюда, он
расстроится. Я и так уже причинил старику достаточно неприятностей».

Глава XXIX
КОРОЛЕВЫ И КАРЛИСТЫ
30 сентября 1868 г. королева Испании Изабелла II села в поезд вместе со своими
детьми в Сан-Себастьяне и отправилась в изгнание. Отъезд ознаменовал не только конец ее
правления, но и, возможно, самого бурного периода за всю историю страны.
Все началось с отца Изабеллы, Фердинанда VII, который вместе с ее дедом Карлом IV
отрекся в 1808 г. от своих прав на трон. Падение Наполеона, очевидно, означало, что
отречения утратили силу, и Фердинанд, взошедший на трон в 1814 г., с редкостной
глупостью правил Испанией пятнадцать лет. В 1829 г. он в третий раз овдовел. Все дети,
появившиеся на свет от тех браков, умерли во младенчестве, и Фердинанд отчаянно желал
иметь сына. Он страдал от искалечившей его подагры и от регулярных апоплексических
ударов, и шансы его были весьма невелики, но он не оставлял надежды. Проблема
заключалась в том, чтобы найти подходящую жену. Случилось так, что его младший брат,
Франсиско де Паула, женился на дочери Франческо I, короля Неаполитанского; полностью
ее звали Мария Луиза Карлота, но в Испании она была известна просто под именем Карлоты.
Именно она показала королю миниатюрный портрет своей двадцатитрехлетней сестры
Марии Кристины, и Фердинанд прекратил дальнейшие поиски. 12 декабря 1829 г. он
обвенчался с молодой принцессой в церкви Богоматери Аточской в Мадриде.
Мария Кристина была невероятно привлекательна; ее тяга к флирту граничила с
бесстыдством, она готова была развлекаться день и ночь напролет. С ее появлением в
удушающей атмосфере испанского двора словно почувствовалась струя свежего воздуха. Ей
немедленно покорились все сердца, или почти все, так как брак короля стал серьезным
ударом для очевидного наследника — младшего брата короля, дона Карлоса, и еще более —
для его жены, Марии Франсиски Браганса. Они представляли собой неудачную пару. Дон
Карлос был почти карликом, хотя природа щедро наградила его огромным носом и
подбородком Бурбонов; он отличался фанатичными абсолютистскими взглядами, был
болезненно благочестив и при этом слаб точно вода. В дневнике англичанина Генри
Гревилла он описан как «идиот… нетерпимый и развращенный… а также трус, полностью
лишенный энергии или способностей». В противоположность ему Мария Франсиска была
величава, умна, обладала внушительным видом и невероятными амбициями. До сего
момента она была совершенно уверена, что престол достанется ее мужу; теперь он мог его не
получить. А худшее было еще впереди. Когда через три месяца после свадьбы было
объявлено, что молодая королева беременна, король обнародовал старинную
Прагматическую санкцию, тогда как еще более древнее салическое право, запрещавшее
женщинам наследовать трон, отменялось. Другими словами, долгожданный ребенок, будь то
мальчик или девочка, должен был унаследовать испанский трон.
10 октября 1830 г. родилась девочка, крещенная как Мария Изабелла Луиза. Карлистов
— как теперь мы будем именовать сторонников дона Карлоса — это мало утешило, но с
течением времени, учитывая, что здоровье короля ухудшалось, перспектива правления
королевы начала вызывать у них немалую озабоченность. Затем, в июле 1832 г., по дороге в
летний дворец в Ла Гранья Фердинанд получил серьезную травму при аварии экипажа;
прошло два месяца, а он все еще лежал при смерти. Королева, почти не отходившая эти два
месяца от его постели, посоветовалась с одним из главных министров и ужаснулась,
услышав, что в случае смерти короля вся страна немедленно сплотится вокруг дона Карлоса.
Можно быть уверенным, что Мария Франсиска сообщила королю о своих страшных
предчувствиях и убедила его, находившегося почти без сознания, в том, что нужно отменить
действие Прагматической санкции, дабы предотвратить массовое кровопролитие. Дрожащей
рукой король подписал поспешно составленное распоряжение. Вскоре сообщили о его
смерти. Казалось, дон Карлос стал королем.
Но случилось иное. Могильщики, явившиеся приготовить тело к погребению в
соответствии с обычаем, внезапно заметили в нем признаки жизни, и Фердинанд начал
медленно выздоравливать. Даже несмотря на это, документ, который он только что подписал
и на котором едва высохли чернила, вероятно, остался бы в силе, если бы не его невестка
Карлота. В тот миг, когда потрясающая новость достигла в Кадисе ее ушей, она села в карету
и помчалась в Ла Гранья; торопясь изо всех сил, она проехала по невозможным дорогам
более 400 миль. Состояние здоровья короля почти не беспокоило ее, но она не выносила
дона Карлоса и его жену и не хотела, чтобы те лишили ее племянницу короны, на которую та
имела полное право. По прибытии она отправилась прямо к королеве, отругала ее за
беспомощность и потребовала, чтобы ей показали декрет, аннулировавший действие
Прагматической санкции. Когда его предъявили, она выхватила его из рук чиновника и
разорвала на куски.
Фердинанд прожил еще год; за это время он успел возглавить тщательно продуманную
церемонию в старинной церкви Лос Иеронимос в Мадриде, устроенную для того, чтобы еще
более укрепить права его маленькой дочери на престол. Один за другим все испанские
гранды — за одним весьма существенным исключением — проходили мимо короля,
королевы и двухлетней инфанты, целуя им руки. Затем, 29 сентября 1833 г., Фердинанд
перенес апоплексический удар. На сей раз воскресения не последовало. Инфанту
провозгласили Изабеллой II, мать ее стала регентшей. Ее признали Британия, Франция и
Португалия. С другой стороны, дон Карлос, объявивший себя королем Карлом V,
пользовался поддержкой России, Австрии, папы и — что самое удивительное — брата
Марии Кристины, Фердинанда II Неаполитанского. Что до самой Испании, то в ней
произошел раскол. Мадрид и южная часть страны целиком и полностью приняли сторону
Изабеллы, однако во многих больших и малых городах на севере немедленно вспыхнуло
восстание в поддержку дона Карлоса. Войны карлистов — последние в истории Европы, в
которых два соперника-претендента боролись за корону, — начались. Им суждено было
продолжаться, то разгораясь, то угасая, более четверти столетия.
Возможно, они продлились бы и дольше: можно попытаться доказать, что
националисты, участвовавшие в испанских гражданских войнах, в душе были карлистами.
Ведь сложилось так, что карлизм стал обозначать нечто гораздо большее, нежели
приверженность дону Карлосу и неколебимую убежденность в том, что он законный
правитель Испании. Карлизм также символизировал все реакционные испанские традиции:
ярую преданность католицизму с беспрекословным повиновением церкви и даже
ностальгией по инквизиции («величайшему оплоту, низведенному ангелами с небес на
землю»); политический абсолютизм под властью авторитарного и всевластного короля (и
никогда, ни при каких обстоятельствах — королевы) и, наконец, ту непреклонную суровость,
которая столь долгое время была чертой испанского характера. Против всего этого
поднялась мощная волна либерализма, прокатившаяся по Европе в XIX в., которую теперь
самым невероятным образом представляла маленькая Изабелла и ее верные подданные. Бог
свидетель, члены испанской королевской семьи никогда не отличались левыми взглядами, но
в сравнении с карлистами выглядели пламенными революционерами. В любом случае они
отчаянно нуждались в поддержке либералов, так что и сами, пусть с неохотой, стали
либералами и доказали это принятием примечательно либеральной конституции в 1812 г.368

368 Конституция 1812 г. — известная под названием «Конституция Кадиса» — существенно ограничивала
власть монархии, учреждала однопалатный парламент (без специального представительства для знати или
Церковников) и вводила современную систему управления, основанную на провинциях и муниципалитетах.
 Теперь Испания была расколота гражданской войной, а из всех видов войн гражданская
— самая жестокая. По всему северу страны шли яростные бои, в отношении мужчин,
женщин и детей обе стороны творили жестокости. Наконец в августе 1839 г. карлисты тайно
заключили с противниками соглашение о капитуляции. Удрученный дон Карлос пересек
границу с Францией, где он, его вторая жена 369 и три сына создали забавный маленький двор
в Бурже. Он прожил еще пятнадцать лет, но так и не вернулся в Испанию.

Ближе к концу августа 1840 г. регентша Мария Кристина отправилась в Барселону,

якобы для лечения на водах в Кальдасе. На самом деле она собиралась встретиться с
ведущим военачальником страны, Бальдомеро Эспартеро, и спросить у него совета.
Конституция 1812 г. даровала значительные свободы муниципалитетам страны, и многие из
них во время недавней войны воспользовались своими новыми привилегиями для получения
того, что, с ее точки зрения, являлось незаконной выгодой. Теперь наиболее консервативные
члены правительства стремились вновь урезать означенные свободы до масштабов,
указанных в Муниципальном законопроекте, и Мария Кристина всей душой была согласна с
ними; с другой стороны, либералы были исполнены решимости этого не допустить.
Очевидно, назревали серьезные беспорядки. Зная, что жители Каталонии никогда не питали
горячей любви к королевской семье, Мария Кристина была удивлена и обрадована теплым
приемом, оказанным ей, однако чувства жителей при этом не шли ни в какое сравнение с
восторгом, охватившим всех, когда через день-два прибыл Эспартеро. Когда же тот сообщил
ей о значительном недовольстве законопроектом, она так рассердилась, что подписала его на
месте — только для того, чтобы досадить генералу.
В ту ночь Барселона буквально взорвалась — так силен был протест. Разъяренная толпа
окружила дворец, приветствуя генерала, криками выражая поддержку конституции и
угрожая смертью регентше и ее министрам. В час ночи испугавшаяся Мария Кристина стала
умолять Эспартеро уговорить толпу разойтись, но тот отказывался сделать это, пока она не
отзовет свою подпись под проектом. Королева исполнила его требование, но через несколько
дней попыталась изменить свое решение; в результате вновь воцарился хаос. Она бежала в
Валенсию, но пламя уже разгорелось: 1 сентября Мадрид восстал и объявил правительство
низложенным; другие города быстро последовали его примеру. Именно тогда Мария
Кристина, если так можно выразиться, бросила свою бомбу: объявила об отречении от
регентства. Эспартеро умолял ее изменить решение, но она была непреклонна. Говорят, что
последние слова, сказанные ею генералу, были следующие: «Я сделала вас герцогом
[Морелья], но не смогла сделать из вас благородного человека». Затем она простилась с
двумя маленькими инфантами, которым к тому времени исполнилось 10 и 8 лет
соответственно (младшая, Мария Луиза Фердинанда, родилась в 1832 г.), и 17 октября, взяв с
собой вторую, тайную семью370, огромное количество денег и буквально все драгоценности,
серебро и белье из дворца371, взошла на борт корабля, отплывавшего во Францию.
Добычи, которую Мария Кристина взяла с собой, вероятно, хватило бы на то, чтобы
она со своей семьей безбедно прожила остаток жизни, но на самом деле ее отречение
оказалось весьма недолгим. Ей и ее семейству оказали как нельзя более радушный прием в
Париже (король Луи Филипп проехал до самого Фонтенбло, чтобы встретить их); им

369 После смерти Марии Франсиски в 1834 г. он женился на своей португальской невестке, принцессе
Бейры.

370 Вскоре после — а возможно, и до — смерти Фердинанда она завела любовника, гвардейского капрала по
имени Фернандо Муньос. Они тайно поженились 27 декабря 1833 г., после чего она стала именовать его
камердинером спальни. Хотя у них родилось четверо детей, о браке не было публично объявлено до 1845  г.,
когда Муньосу пожаловали титул герцога Риансаресского.

371 По словам Франсуа Гизо, премьер-министра Франции, хорошо знавшего Марию Кристину, «она не
оставила там и шести ложек».
предоставили великолепные апартаменты в Пале-Рояле. В декабре они посетили Рим; там
Мария Кристина подписала акт, где выражала раскаяние по поводу своего одобрения ряда
антиклерикальных законов, получила полное отпущение грехов от папы Григория XVI и
вернулась в Париж. Но 8 ноября 1843 г., в возрасте 13 лет королева Изабелла II на основании
закона была объявлена совершеннолетней. Никакие политические препятствия не стояли на
пути ее матери, пожелай она вернуться в Испанию, — проблемы в основном носили
финансовый характер. Либералы требовали, чтобы Мария Кристина сначала заплатила
компенсацию за все, что увезла с собой. Это привело к бесконечным тяжбам, особенно после
того как она выдвинула встречный иск на колоссальную сумму в связи с невыплатой ей
пенсии, но к тому моменту как проблемы были улажены, она стала гораздо богаче. Наконец
она была готова вернуться домой.
Во время путешествия по Испании при каждой остановке Марию Кристину тепло
приветствовали. Также стало ясно, что через 15 лет — и несмотря на значительную прибавку
в весе — она нисколько не утратила энергии и очарования молодости. Когда она вернулась в
Мадрид, двор воспрянул; к нему почти в одночасье вернулся прежний блеск. Балы, пиры и
великолепные приемы следовали один за другим, и Мария Кристина полностью затмевала
свою угрюмую дочь, которая, понимая, что мать превосходит ее, становилась еще более
угрюмой. Однако у девочек в этом возрасте подобные настроения не редкость, и вскоре
Изабелла также изменилась.

3 апреля 1846 г. граф Брессон, французский посол при испанском дворе, отправил
своему министру иностранных дел Франсуа Гизо краткое послание: «La Reine, — писал он в
изысканных выражениях, — est nubile depuis deux heures». 372 Немногие послы когда-либо
быстрее схватывали суть дела, но нет нужды говорить, что Мария Кристина не ждала этого
счастливого момента. Уже несколько месяцев большую часть дня она посвящала вопросу
замужества дочери. Разумеется, никому не пришло в голову спросить мнения самой
Изабеллы. За границей, в Бурже, дон Карлос отчаянно интриговал в пользу своего сына,
графа Монтемолина, и даже решился на отчаянный шаг — отрекся в его пользу. В результате
этого брака карлистский вопрос, очевидно, решился бы раз и навсегда, однако низвел бы
Изабеллу до статуса королевы-консорта; подобную перспективу ее мать даже не
рассматривала. В Париже Луи Филипп поддержал кандидатуру своего сына, герцога
Монпансье, тогда как в Лондоне — где с ужасом думали о династическом франко-испанском
браке — королева Виктория и лорд Пальмерстон выдвигали принца Леопольда Кобургского,
кузена принца-консорта.373 Это, в свою очередь, никак не устраивало Луи Филиппа, который
вежливо заметил, что кобургские принцы уже правят в Брюсселе, Лондоне и Лиссабоне и
четырех будет слишком много. Король Неаполитанский предложил своего брата, графа
Трапани, но так как он учился в Риме у иезуитов, чей орден к тому времени в Испании
запретили, его претензии даже не рассматривались всерьез.
В результате Марии Кристине пришлось присмотреться к тому, что поближе, и
поискать среди своих же родственников; в конце концов было решено, что несчастную
Изабеллу выдадут за ее старшего кузена — Франсиско де Асис374, сына ее к тому времени
скончавшейся тетки Карлоты. Перспектива не радовала ее: предполагаемый муж был низок
ростом, непривлекателен и говорил тонким голосом, причем в такой манере, которую в наши
дни описали бы как сомнительно мужскую. Все и считали его гомосексуалистом, а также,
вероятно, импотентом. Все это было плохо само по себе, но еще более невыносимым
выглядело оттого, что младшая (и куда более миловидная) сестра королевы, Луиза, должна
была в тот же день выйти замуж за умного, обаятельного и по-мужски привлекательного
372 «Королева созрела буквально два часа назад» (фр.).

373 Имеется в виду муж королевы Виктории принц Альберт Саксен-Кобургский. — Примеч. пер.

374 По-испански Ассизи — Асис.

герцога Монпансье.
Двойная церемония состоялась 10 октября 1846 г., в день шестнадцатилетия Изабеллы.
Когда Франциско де Асис — выглядевшего, как сообщают, «подобно девочке, переодетой
генералом» — и Изабеллу провозгласили мужем и женой, оба разрыдались. Годы спустя
близкий друг спросил Изабеллу о ее первой брачной ночи. «Что я могу сказать, — ответила
она, — о мужчине, на котором кружев было больше, чем на мне?» На самом деле есть веские
основания полагать, что еще до свадьбы она вступила в связь с первым из своих
бесчисленных любовников. Это был генерал Франсиско Серрано, «самый красивый мужчина
в Испании». Но когда в конце лета 1847 г. ее величество стала обнаруживать признаки
беременности и возникла необходимость возобновления формальных отношений с мужем,
Серрано был отправлен в Гранаду в ранге генерал-капитана. Даже в душе Изабелла не
печалилась о его отъезде, поскольку к этому моменту завела интрижку с молодым певцом из
оперы.
Уже к моменту свадьбы появление любви в ее жизни изменило ее. Угрюмость исчезла.
Она никогда не была красива, но теперь было видно, что она в значительной степени
унаследовала пылкость своей матери. Несмотря на свою сексуальную ненасытность, она
отличалась искренней религиозностью, добротой, тактом — и чрезмерным великодушием.
Из-за этого в первые годы правления подданные, по-видимому, любили ее. Но по мере того
как непрерывная вереница солдат, моряков, певцов, танцоров и сочинителей прокладывала
путь в ее спальню (там побывал даже зубной врач), об этом постепенно поползли слухи, и
поведение королевы стало темой для разговоров не только в Испании, но и во всей Западной
Европе.
Мать также не способствовала улучшению репутации семейства. После второго
замужества личная жизнь Марии Кристины стала безупречной, но теперь ее имя сделалось
синонимом слова «коррупция». Хотя промышленный переворот в Испании по-прежнему
оставался всего лишь бледным отражением того, что произошло в Англии, тем не менее
наступила эпоха коммерческих прав и привилегий (особенно это касалось дорог, в том числе
железных). Мария Кристина всегда с удовольствием использовала свое значительное
влияние в обмен на долю прибыли или взятку и стала знаменита своей инсайдерской
торговлей на бирже. Коррупция, как всегда, заразительная, охватила правительство и
администрацию; наконец к началу лета 1854 г. Испания созрела для восстания. Серьезные
беспорядки начались 17 июля, когда толпа пошла на дворец Марии Кристины; люди хватали
все, что могли унести, и умышленно уничтожали остальное. Если бы старая королева вместе
с дочерью вовремя не сбежала, то не пережила бы эту ночь.
В отчаянии Изабелла воспользовалась последней остававшейся у нее возможностью —
послала за генералом Эспартеро. Нельзя сказать, чтобы они питали друг к другу симпатию
(это началось еще с момента отречения ее матери), но она понимала, что если хочет
удержаться на престоле, то единственная ее надежда на восстановление порядка — генерал.
Условие, поставленное им на сей раз — королеве надлежит изменить свою личную жизнь, —
повергло ее в ярость, но ей пришлось его принять. 28 июля генерал прибыл в Мадрид.
Последовала чистка правительства и двора, и у Изабеллы появилась реальная возможность
сохранить за собой трон. С другой стороны, Мария Кристина оставалась помехой для этого.
28 августа, ранним утром, сопровождаемая Муньосом и детьми, она покинула Мадрид
вторично — и на этот раз навсегда.
Изабелла испугалась не на шутку, но каким-то образом удержалась на плаву.
Обещание, с неохотой данное ей Эспартеро, вскоре забылось; прошло немного времени, и
она вступила в связь с Карлосом Марфори, мужчиной средних лет, с брюшком, сыном
итальянского кондитера, которого она поставила во главе королевского двора. К началу
1860 г. надпись, так сказать, вновь появилась на стене. 375 Окончательное ниспровержение

375 Имеется в виду библейское предание о надписи «Мене, текел, упарсин» на стене пиршественного зала
царя Валтасара, предупреждавшей его о близости рокового исхода. — Примеч. пер.
королевы совершилось в результате усилий одного из ее бывших сторонников — генерала по
имени Хуан Прим. Поначалу Прим собирался посадить на престол вместо Изабеллы ее
сестру Луизу и мужа Луизы, герцога Монпансье; последний заплатил ему несколько тысяч
фунтов в качестве финансовой помощи восстанию. К несчастью для него, генерал совершил
роковую ошибку, сообщив о своих планах Наполеону III, от которого он также надеялся
получить денежную помощь. Наполеон — к этому времени вытеснивший с трона Луи
Филиппа — не желал позволить сыну и невестке своего предшественника занять испанский
престол, и надеждам герцога пришел конец.
Тем временем назрела новая опасность со стороны другого участника событий —
адмирала по имени Хуан Баутиста Топете, командовавшего эскадрой в Кадисе. Вместе с ним
был давний любовник королевы генерал Серрано; вскоре они объединились с Примом.
Новая революция разразилась 18 сентября 1864 г. и быстро охватила всю страну. Изабелла
находилась в Сан-Себастьяне, всего в нескольких милях от французской границы. В первую
минуту она решила вернуться в Мадрид, но, прежде чем она успела тронуться в путь,
пришло известие, что Серрано двинулся на столицу, где против нее вспыхнуло восстание.
Она не отреклась от престола, подобно матери, а просто тихонько отправилась на
железнодорожный вокзал вместе с мужем, любовником и детьми и 29 сентября уехала
ближайшим поездом во Францию. Ей было 38 лет; она правила 35 лет и прожила еще 36.
Если не считать ее нимфомании, она не была дурной женщиной, но оказалась никудышной
королевой, и без нее страна вздохнула свободнее.

По крайней мере на это появилась надежда. Но многое зависело от преемника

королевы. Четыре ее дочери и сын, несомненно, родились от разных отцов, но она оставалась
в браке с Франсиско де Асис, так что не было никаких сомнений в том, что все это законные
дети. Сын ее Альфонс, родившийся в 1858 г., считается плодом ее кратковременного романа
с американцем, ассистентом зубного врача Маккеоном, но с самого рождения он считался
наследником трона и получил традиционный титул принца Астурийского. Однако
поспешный отъезд Изабеллы неизбежно давал новую надежду карлистам.
С момента окончания первой карлистской войны в 1839 г. они оставались в тени. Граф
Монтемолин, в чью пользу отрекся дон Карлос в 1846 г., оказался столь же малоинтересной
личностью, как и его отец.376 За свою жизнь он торжественно призывал испанский народ
восстать против узурпаторов за своего законного короля, но никто не обращал на это
внимания, да и сам он всякий раз оказывался не там, где в нем нуждались. Его брат дон
Хуан, ставший — совершенно невольно — претендентом на престол после смерти
Монтемолина в 1861 г., предпочитал тихо жить в Брайтоне и был, пожалуй, еще более
беспомощным. Счастье отвернулось от карлистов. Так продолжалось до тех пор, пока на
сцене не появился старший сын дона Хуана — дон Карлос. Высокий, обладавший красивой
внешностью, превосходный наездник и коневод, имевший страсть к военной службе, он
верил в правоту дела карлистов и был полон решимости бороться за него, покуда не взойдет
на трон, на который имел полное право. Он также был исключительно богат, так как его
жена, принцесса Маргарита Пармская, принесла ему огромное приданое. Неудивительно, что
на большом съезде карлистов, прошедшем в Лондоне в 1868 г., двадцатилетний дон Карлос
был официально признан. Эхо вторило приветствиям в его адрес; через несколько недель дон
Хуан подписал формальный акт отречения в пользу сына.
Дон Карлос почти наверняка был бы прекрасным королем; с нынешних позиций
представляется, что он даже мог получить преимущество перед юным Альфонсом
Астурийским, который последовал за матерью в изгнание, и которому исполнилось всего
десять лет. Через два года королеву Изабеллу наконец убедили отречься в пользу Альфонса,
но перед обоими претендентами возникла проблема: хунта, созданная после ее отъезда из

376 В юности он был помолвлен с мисс Аделиной де Хореи, которая впоследствии стала второй женой графа
Кардигана, командовавшего бригадой легкой кавалерии под Балаклавой.
Испании, официально вынесла решение о том, что Бурбоны утратили все права на трон. Тем
не менее Испания по-прежнему оставалась монархией. Ей не хватало лишь короля.
Но как было найти его? Напрасно корону предлагали королю Португалии, принцу
Леопольду Гогенцоллерн-Зигмарингену377 и герцогу Генуэзскому. Наконец второго сына
Виктора Эммануила, Амадея, герцога Акоста, удалось убедить, и 31 декабря 1870 г. он
торжественно въехал в свою новую столицу. Однако тот факт, что в этот же самый день
произошло убийство «делателя королей» генерала Прима, показал со всей очевидностью, что
хотя Амадей был счастлив принять испанскую корону, сама Испания испытывала куда
меньший энтузиазм. Недовольство продолжало расти, и в апреле 1872 г. дон Карлос призвал
ко всеобщему восстанию. 2 мая он прибыл в Испанию из Франции с горсткой людей, но
вместо того чтобы найти — как он надеялся — всю страну «под ружьем», он встретил лишь
пару тысяч необученных и плохо экипированных партизан. Они продвинулись не дальше
горной деревушки Ороквиета, всего на несколько миль отстоявшей от границы, когда их
атаковали и разбили правительственные войска. В плен попали 700 человек. Сам дон Карлос,
невредимый, бежал назад во Францию.
Амадей продолжал бороться еще несколько месяцев, но ему противостояли и
республиканцы, и карлисты (многие из которых заседали в кортесах), и наконец в феврале
1873 г. ему, в свою очередь, пришлось отречься. В результате хаос еще более усилился.
Наконец Испания была провозглашена республикой — и карлисты, охваченные яростью,
использовали свой шанс. Их всегда поддерживало население северных территорий —
Каталонии, Наварры, Басконии, — и они вновь призвали Испанию взяться за оружие в
защиту монархии. На этот раз они действовали куда успешнее, чем в прошлом году.
Сражаясь, обе стороны проявляли варварскую жестокость, но к середине лета фактически
вся территория к северу от Эбро, за исключением нескольких небольших городов, оказалась
в руках карлистов. Если бы дон Карлос двинулся прямо на Мадрид, то почти наверняка
одержал бы победу. Однако он совершил необъяснимый поступок — предпочел начать осаду
Бильбао, поручив продвижение на юг своему брату, дону Альфонсу Карлосу, и его
наводящей страх девятнадцатилетней жене, португалке Марии де лас Ньевес, которая носила
мужскую военную форму и всегда сражалась бок о бок с мужем. Эти двое, во главе армии,
насчитывавшей примерно 14 000 человек, действительно взяли Куэнку, от которой до
столицы было всего около 80 миль. Последовала ужасная резня, причинившая значительный
вред репутации карлистов.
Наконец, если можно так выразиться, прилив начал спадать. В мае 1874 г. Серрано
освободил Бильбао от осады. С этого момента карлистам пришлось обороняться, а в конце
года их постиг поистине сокрушительный удар: молодой бригадир Арсенио Мартинес
Кампос выпустил прокламацию, призывавшую Альфонса вернуться. Реакция всей страны, за
исключением карлистского севера, была немедленной и потрясающей. Альфонс тут же уехал
из Англии, где учился в королевском военном колледже в Сэндхерсте, сел в Марселе на
испанский военный корабль, высадился в Барселоне и 10 января 1875 г. вступил в Мадрид
под именем короля Альфонса XII при всеобщем ликовании. Его призвали вернуться
собственные подданные, признал папа, и его противнику, дону Карлосу, более не было на
что опереться.
К несчастью, дон Карлос не признал этого сразу и продолжал бороться весь следующий
год. Лишь после падения Эстельи 19 февраля 1876 г. он наконец капитулировал. 28 февраля
он пересек границу Франции и хотя грозился вернуться, вторая война карлистов
закончилась. В период благополучного правления Альфонса XII Миротворца в Испании
начался четвертьвековой период стабильного правления — первый после смерти короля
Фердинанда сорок три года назад.

377 Вначале он принял корону, но потом отказался от нее. Если бы он отверг ее сразу, то франко-прусская
война, разразившаяся исключительно потому, что Наполеон III не собирался терпеть династический союз
между Пруссией и Испанией, могла бы вообще не начаться. См. главу XXVIII.
 Теперь, когда ее сын прочно утвердился на троне, королева Изабелла и ее дочери
вернулись в Испанию. Им, однако, не разрешили поселиться в Мадриде и предоставили
вместо этого удобное жилье в 25 милях от столицы, в огромном дворце Филиппа II —
Эскориале. Это оказалось мудрой предосторожностью. Всю жизнь Изабелла страдала
буквально маниакальным желанием во все вмешиваться, и годы изгнания не изменили ее.
Едва она успела устроиться на новом месте, как ввязалась в бесконечную свару с
казначейством по поводу своей пенсии, а вскоре начала от своего имени плести интриги
вместе с папой, спровоцировав этим безобразную политическую ссору с премьер-министром,
сопровождавшуюся публичными нападками обеих сторон друг на друга в прессе. Было
очевидно, что необходимо что-то предпринять. Вновь отправить Изабеллу в изгнание было
нельзя, но решили отправить ее подальше от столицы, в Севилью, в старинный
мавританский дворец Алькасар. «Итак, через несколько месяцев, — писала дочь королевы
Эвлалия, — мы сменили холодное однообразие северного двора на гнетущую скуку
восточного гарема».
Однако для того чтобы прекратить интриги Изабеллы, перемены местожительства
оказалось мало. Теперь она обратила свою энергию на поиски подходящей невесты для
своего сына. Альфонс, однако, предупредил ее, объявив о помолвке со своей кузиной
Мерседес, восхитительной шестнадцатилетней дочерью герцога Монпансье. Мать сделала
все, чтобы ему помешать, но ей пришлось отступить перед их пылкими чувствами; осознав,
что она бессильна, раздраженная Изабелла возвратилась в Париж, оставив дочерей в
Испании. Свадьба состоялась 23 января 1878 г.; непритворная радость молодоженов вкупе с
красотой и очарованием невесты покорили все сердца. Затем, пять месяцев спустя, Мерседес,
которой еще не исполнилось и 18 лет, умерла от желудочной лихорадки. Альфонс так и не
оправился от этого удара. В конце 1879 г. он женился второй раз, на другой Марии
Кристине, дочери австрийского эрцгерцога Карла Фердинанда, но то был брак по расчету. На
сей раз старуха Изабелла одобрила его выбор и вернулась в Испанию на церемонию.
Тезка новой королевы, бабушка ее мужа, умерла у себя дома в Сент-Адресе близ Гавра,
не пережив Мерседес и на два месяца. Ее второй муж Муньос уже давно лежал в могиле, так
что ее тело перевезли в Испанию и похоронили близ первого супруга Фердинанда VII в
Эскориале. А затем, 25 ноября 1885 г. — всего через 3 дня после своего
двадцативосьмилетия, — король Альфонс умер от туберкулеза. Его маленькая дочь, инфанта
Мерседес, стала королевой Испании, но ненадолго: королева Мария Кристина, искренне
любившая своего мужа, несмотря на его бесчисленные измены, и в последние дни ни на
минуту не отлучавшаяся от его постели, была на третьем месяце беременности и в мае
1886 г. произвела на свет мальчика — мальчика, рожденного правящим королем (первый
случай в Испании за последние пятьсот лет). Отец хотел, чтобы ребенка назвали Франсиско,
но Мария Кристина решила иначе. Через пять дней, с миниатюрным орденом Золотого Руна
на шейке, он был крещен именем Альфонс, став, что звучало весьма зловеще, Альфонсом
XIII.
Тем временем его пожилая бабушка Изабелла — старшая из трех королев —
продолжала жить, по-прежнему вмешиваясь во все, что только можно: предприняла даже
решительную попытку получить регентство над своей невесткой. Потерпев неудачу, она
наконец прекратила натиск и вернулась в Париж к жизни, состоявшей из бесконечных
празднеств и развлечений, которые она всегда так любила. Другие ее склонности также
сохранялись: к тому времени она нашла нового «секретаря-казначея», человека
отталкивающего вида по имени Хальтман, постоянно сопровождавшего ее. Тем не менее она
оставалась королевой до мозга костей; вела переписку и с королевой Викторией, и с
товаркой по изгнанию императрицей Евгенией, вдовой Наполеона III. Скорее всего именно
то, что она ожидала прибытия императрицы в коридоре, на сквозняке (настояв на этом), и
также явилась попрощаться с ней, оказалось для нее роковым. Возникший в результате
мучительный кашель перешел в пневмонию, и 9 апреля 1904 г. она умерла. Ей было 73 года.
 Глава XXX
ЕГИПЕТ И КАНАЛ
Первый Суэцкий канал был выкопан при фараоне Нехо в VII в. до н. э. Так по крайней
мере сообщает Геродот, который прибавляет, что 120 000 египтян погибли при
строительстве, что путешествие по готовому каналу занимало 4 дня и что он был достаточно
широк, чтобы по нему в ряд могли пройти две армии. Однако 2500 лет спустя, когда
Наполеон отдал приказ провести первую в истории детальную топосъемку местности, от
него совсем — или почти совсем — не осталось следов. Главный топограф, Жан-Батист Ле
Пер, заключил, что крайние точки канала должны быть на разных уровнях; он действительно
установил, что южный конец должен быть примерно на 10 метров выше, но теория вскоре
перестала представлять какой бы то ни было интерес, кроме академического: к тому моменту
как он подготовил свое итоговое сообщение, французы покинули Египет, да и британцы,
изгнавшие их, были намерены убраться прочь как можно скорее. О проекте вновь позабыли
и не вспоминали еще полвека.
В 1854 г. османский хедив (вице-король) — к тому моменту этот пост занял четвертый
сын Мухаммеда Али, Саид, — предоставил молодому французу-мечтателю, графу
Фердинанду Лессепсу, действовавшему по поручению своей французской компании, право
построить на перешейке канал протяженностью почти 100 миль, который должен был
соединить Средиземное море с Красным. Работы начались в 1859 г. и заняли десять лет
вместо шести, на которые рассчитывал Лессепс; вскоре начались волнения среди египетских
рабочих (их участвовало в строительстве великое множество), а в 1865 г. разразилась
эпидемия холеры, угрожавшая положить конец всему предприятию. Но в конце концов
трудности удалось преодолеть, опасения Ле Пера оказались беспочвенны (канал не имел
шлюзов) и в 8.30 утра 17 ноября 1869 г. французская императорская яхта «Эгль» с
императрицей Евгенией и самим Лессепсом на борту вошла в канал в Порт-Саиде. За ней
следовало еще 45 судов, на которых плыли хедив (к этому времени Саида сменил на
престоле его племянник Измаил) и его гости — официальные лица, иностранные послы и
другие высокие сановники. Утром 20 ноября «Эгль» вышел в Красное море, и оркестр,
находившийся на судне, заиграл, отчасти не к месту, мелодию «Отъезжающий в Сирию».
Существует популярное заблуждение, что Верди написал «Аиду» для торжеств по
поводу открытия канала. На самом деле это историческое событие, по-видимому, оставило
его равнодушным — настолько, что он отклонил предложение написать гимн для
предполагавшейся церемонии. Не ранее 1870 г. французский египтолог Огюст Мариетт
прислал ему сценарий, основанный на вымышленном сюжете из жизни Древнего Египта. Он
сразу же понравился композитору. Хедив Измаил заказал Верди оперу, и тот с охотой взялся
за дело. Хотя премьера была назначена в новом оперном театре Измаила в Каире, декорации
и костюмы решено было заказать в Париже; как оказалось, эта идея не оправдала себя,
поскольку франко-прусская война и последовавшая осада города задержали их прибытие на
несколько недель. Наконец они были вызволены, и премьера в должном порядке прошла в
канун Рождества 1871 г. Верди, что отчасти удивительно, не присутствовал на спектакле,
хотя все-таки посетил премьеру в Милане в начале следующего года.
Для стран и портов Восточного Средиземноморья открытие Суэцкого канала стало
счастьем — и они быстро оценили этот факт. Более им не приходилось прозябать в забвении.
Теперь по крайней мере они могли вернуть себе прежнее положение важного
промежуточного звена на мировых торговых маршрутах. Даже страны Дальнего Востока
оказались в выигрыше, поскольку их коммерческие связи с Западом укрепились. Мир
становился все более тесным.
Однако буквально со дня этого события компания Суэцкого канала столкнулась с
финансовыми затруднениями. Лессепс убедил держателей паев, чтобы они вложили свои
средства в чрезвычайно доходное предприятие, и они хотели, чтобы их деньги немедленно
вернулись к ним, однако Европа не спешила воспользоваться преимуществами,
открывавшимися в результате появления новых возможностей. В первый год действия
канала через него проходило не более двух судов в день. Лессепс ожидал дохода в 10
миллионов франков в год, но получил только 4. Последовал яростный финансовый спор на
межгосударственном уровне, который не удалось уладить даже в результате конференции,
созванной Высокой Портой. Наконец Лессепс в гневе пригрозил вообще закрыть канал,
тогда как хедив — получивший поддержку Порты — направил на канал войска и выслал в
Порт-Саид два военных корабля, приказав им захватить канал, если компания будет
настаивать на своих планах. Франция, вначале поддержавшая де Лессепса, теперь отказала
ему в помощи, и ему пришлось признать свое поражение.
Но франко-прусская война нанесла Второй империи смертельный удар, и влияние
французов на судьбу канала пошло на спад. С другой стороны, влияние Британии постоянно
росло. Правительство лорда Пальмерстона и его преемники яростно противодействовали
строительству канала, так как здесь им виделась угроза со стороны французского
империализма, но теперь французы, так сказать, ушли с дороги, и мнение Лондона стало
стремительно меняться. Внезапно путь до Индии сократился вдвое; возник маршрут от
Бомбея до Калькутты (так стали говорить позднее, когда набрала обороты индустрия
туризма). В 20 лет ежегодные наплывы молодых женщин, достигших брачного возраста,
приезжавших в Индию в поисках женихов — их частенько называли «Промысловым
флотом», — стали обычным делом.378 С 1873 г. состояние канала как финансового
предприятия также стало улучшаться, и с каждым годом все больше и больше судов
пользовалось им. Две трети этих судов составляли британские корабли, и хедив сообщил
британскому представителю, что Каир не только будет рад переходу канала в собственность
британской компании, но в случае создания такой компании сделает все, что от него зависит,
дабы облегчить переход канала под ее власть.
Тем временем Египет все более и более погружался в пучину долгов, и к ноябрю
1875 г. самому хедиву безотлагательно потребовалось около 4 000 000 фунтов для расплаты
с кредиторами. Единственное, что ему оставалось сделать, — это продать или заложить свою
долю акций компании Суэцкого канала. В Париже за них началась борьба двух групп
банкиров, но никто не превзошел по быстроте и решительности Бенджамина Дизраэли,
недавно сменившего Гладстона на посту премьер-министра и которому регулярно сообщал
самые точные сведения его друг, Лайонел Ротшильд, с которым он обедал по воскресеньям.
Переговоры затянулись, но 24 ноября 1875 г. было достигнуто соглашение о приобретении
британским правительством у хедива египетского 177 642 акций компании Суэцкого канала
за 4 000 000 фунтов стерлингов. «Вы получили это, мадам, — писал Дизраэли королеве. —
Французское правительство побеждено». Королева отвечала, что это действительно «великое
и важное событие». При этом она сделала характерное добавление: «Большая сумма — его
единственный недостаток».379
Но 4 000 000 фунтов все еще предстояло найти. И Дизраэли вновь обратился к
Ротшильду: он послал к нему своего личного секретаря Монтагю Лоури Корри. Позднее
Корри любил рассказывать историю о том, как он пришел в офис Ротшильда и сообщил, что
премьер-министр хочет получить 4 000 000 фунтов.
«Когда?» — спросил Ротшильд.
«Завтра».
Ротшильд оторвал виноградину, съел, выплюнул кожицу и спросил: «Кто ваш
поручитель?»

378 Менее счастливым последствием стало то, что армейским офицерам, служившим в Индии, пришлось
расстаться с туземными женами и везти своих «мемсахиб» из Британии — часто с катастрофическими
последствиями для «англо-индийских» отношений.

379 Куда более неожиданной была реакция кронпринца Пруссии, впоследствии — кайзера Вильгельма II:
«Как здорово!»
 «Английское правительство».
«Вы получите их».
Несколько дней спустя акции были переданы в британское генеральное консульство в
Каире. Их пересчитали, и оказалось, что акций только 176 602, то есть на 1040 меньше, чем
предполагалось в договоре. Цену соответственно снизили до 3 976 582 фунтов. Лайонел
Ротшильд, по-видимому, беспокоился не напрасно.

Нужно подчеркнуть, что Британия не купила канал; она не приобрела даже

контрольного пакета. Получив 40 процентов акций, она, однако, не дала французам
полностью взять контроль в свои руки, что, без сомнения, случилось бы, действуй она иначе.
Теперь она имела право назначать 3 из 24 директоров правления компании, а через
несколько лет эта цифра выросла до 10. Более того, из всех владельцев акций она была самой
сильной и богатой.
Было ли приобретение акций в какой-то мере прологом к восстановлению британского
присутствия в Египте? Либеральная оппозиция, конечно, подозревала — и намекала, — что
так оно и есть. На самом деле Дизраэли, пожалуй, не питал особого интереса к чему-либо
подобному. В то же время, очевидно, жизненно важно было как следует защищать канал, и
если прежде подобную защиту могло с успехом осуществлять османское правительство, то
теперь власть султана фактически оказалась заменена на власть хедива, безответственность и
расточительность которого вновь и вновь свидетельствовали, что ему нельзя доверять —
настолько, что в 1876 г. бюджет Египта взяли под надзор два контролера — британец и
француз. «Двойной контроль», как его назвали, немного приостановил коллапс египетской
экономики, но слишком скоро стало ясно, что хедиву придется уйти. Британия и Франция
предприняли совместное обращение к султану, и в июне 1879 г. правителя сместили. Его сын
Тевфик, наследовавший ему, практически немедленно столкнулся с масштабным восстанием
египетских националистов, которые учинили в 1881 г. государственный переворот,
установив, по сути, военную диктатуру. Девять месяцев спустя начались беспорядки в
Александрии, во время которых погибло не менее 50 европейцев.
К этому времени Британия отправила в Александрию морскую эскадру; в ответ на это
лидер националистов подполковник Ахмед Ораби — известный на Западе как Араби-паша
— начал создание новых оборонительных сооружений со стороны моря. Британский
адмирал приказал ему прекратить строительство, а когда тот отказался, разнес здания
снарядами. Действуя именем хедива, британские силы вторглись в страну и оккупировали
город, но Араби ответил новой угрозой — заблокировать канал, соединявший Нил с
Суэцким перешейком и бывший в этих местах единственным источником пресной воды.
Ситуация быстро ухудшалась, и британские силы в полном составе под командованием
знаменитого генерала сэра Гарнета Уолсли высадились 19 августа в Порт-Саиде, причем из
Индии к Суэцу уже направлялись дополнительные войска. Месяц спустя, 13 сентября, эти
силы с легкостью нанесли сокрушительное поражение Араби близ Тель эль-Кебира на краю
нильской дельты и на следующий день оккупировали Каир.
А где была Франция в этот критический момент? Она также отправила эскадру в
Александрию, но корабли почти сразу — что весьма странно — уплыли в Порт-Саид и
французы не приняли участия ни в обстреле, ни в высадке. Если бы они остались и
последовали примеру англичан, те, конечно, не возражали бы — они бы только
приветствовали это. Но к этому времени французское правительство, похоже, утратило
интерес к происходящему. Как известно, во многом благодаря яростному сопротивлению
молодого Жоржа Клемансо в результате голосования фонды, необходимые для военной
интервенции, не были получены; в результате правительство одновременно пожертвовало
традиционным влиянием Франции на Египет и развязало руки своим соперникам британцам,
позволив тем действовать по своему усмотрению. В конце 1882 г. «Двойной контроль»
упразднили.
В прежние времена во время оккупации Египта англичанами те думали только о том,
как им поскорее выбраться оттуда; на этот раз, однако, им приходилось защищать жизненно
важную коммуникацию. Многие годы Британия утверждала, что ее военное присутствие в
Египте не что иное, как временная мера. Что касается полной аннексии, то правительства,
сменявшие Друг друга, протестовали, утверждая, что ничего такого не имели в виду: Египет
— это часть Османской империи, и они будут более чем счастливы, если он ею и останется.
Но канал нуждался в защите, и защита эта являлась задачей Британии. Если ради этого
нужно оккупировать Египет, то так оно и будет.
Теперь Британия обеспечила себе эффективный контроль над каналом на случай
войны, но она понимала, что подобная мера не устроит другие державы. Водный путь такой
стратегической важности оказался бы полностью защищен только в результате абсолютной
нейтрализации. Дипломатические переговоры, необходимые для достижения соглашения на
сей счет, шли долго и непросто, но 29 октября 1888 г. наконец представители девяти наций в
Константинополе подписали конвенцию Суэцкого канала, устанавливавшую «четкую
систему, рассчитанную на то, чтобы гарантировать на все времена и для всех держав
свободное пользование Суэцким морским каналом». В соглашении оговаривалось, что канал
открыт для всех судов любой страны как в военное, так и в мирное время. Запрещалось
перекрывать входы в него, равно как и строить укрепления на его берегах или вдоль них. Ни
одна из воюющих стран не имела права высаживать войска или выгружать оружие в его
портах или где бы то ни было вдоль канала. Однако согласно условиям первоначального
соглашения 1854 г. конвенция оставалась в силе лишь до 1968 г., то есть на 99-летний срок
после открытия канала. Затем власть над ним должна была вернуться к правительству
Египта.
Пожалуй, у этой главы должен быть краткий эпилог. В ноябре 1914 г. Британия
объявила войну Османской империи и провозгласила протекторат над Египтом, тогда как
хедив Аббас стал султаном — титул вице-короля больше не годился для него. Однако всего
через четыре года Египет (хотя и с некоторыми оговорками) получил полную независимость
и стал королевством. Первого правителя, короля (прежде — султана) Фуада I, в 1936 г.
сменил на престоле его сын Фарух, правивший до 1952 г., когда группа египетских
армейских офицеров, вдохновленных полковником Гамалем Абдель Насером, свергла
монархию и объявила Египет республикой. В 1954 г. они заключили с Британией договор, в
соответствии с которым все британские военные силы должны были покинуть зону канала;
через два года, 26 июля 1956 г. — за двенадцать лет до срока возвращения канала, — тот был
захвачен и национализирован. Когда все дипломатические протесты не возымели успеха, в
конце октября недавно созданное Государство Израиль, к которому присоединились
Британия и Франция, вторглись в Египет с целью вернуть канал силой. Английские войска
высадились в Порт-Саиде под прикрытием артиллерии с моря, тогда как израильтяне
вторглись на Синайский полуостров. Вскоре, однако, неодобрение международного
сообщества (в особенности США)380 по отношению к этой операции стало столь сильным,
что в декабре англо-французские войска были вынуждены отступить. Насер, невзирая на
жестокие боевые потери, вышел победителем, а канал остался под прочной властью египтян.
Влиянию Британии в Египте пришел конец. Порт-Саид вновь заняли египетские силы, а
статую Фердинанда де Лессепса — без замыслов и решимости которого канал никогда не
был бы построен — сбросили с пьедестала. Правду сказать, в сердцах диктаторов
благодарность — редкая гостья.

380 Особенно активной была позиция Советского Союза. 5 ноября 1956 г. советское правительство
обратилось к Англии, Франции и Израилю с ультимативным требованием немедленно прекратить военные
действия, предупредив о последствиях, к которым может привести продолжение интервенции. В послании
английскому премьер-министру указывалось на возможность применения современного ракетного оружия, а в
послании Израилю ставился вопрос и о самом существовании этого государства. Через 22 часа после вручения
посланий советского правительства главам правительств Англии и Франции военные действия были
прекращены. 6 ноября с требованием прекращения военных действий выступил и президент США Д.
Эйзенхауэр. — Примеч. пер.
 Глава XXXI
БАЛКАНСКИЕ ВОЙНЫ
В первые годы независимости Греция по-прежнему оставалась несчастной страной.
Особое разочарование вызывал ее новый король. Вероятно, не следовало чересчур надеяться
на то, что семнадцатилетний Оттон, не знавший ни слова по-гречески и даже не
исповедовавший православную веру, внушит к себе любовь своим смуглым подданным,
испытанным воякам. По этой причине отец короля, Людвиг I Баварский, от имени держав
Лондонской конференции — Британии, Франции и России — назначил регентский совет из
трех человек; все это были баварцы, и только один из них вообще когда-либо бывал в
Греции. Никто из членов совета ни в малейшей степени не интересовался местными
обычаями или традициями, строя по своему вкусу систему законов и образования, оказывая
давление на прессу и вводя налоги столь же тяжкие, сколь и несправедливые. Они
продолжали действовать в таком духе три года — этот период получил название
баварократии, власти баварцев, — но даже после того как в 1835 г. Оттон достиг
совершеннолетия, в реальности мало что изменилось. Неужели, спрашивали себя греки, они
боролись столь долго и доблестно именно за это? Их новые правители оказались еще хуже
турок.
Нарыв, если можно так выразиться, вскрылся в 1843 г., когда практически бескровный
военный переворот вынудил Оттона даровать конституцию. На бумаге она выглядела
достаточно либеральной, среди прочего обеспечивая почти всеобщее избирательное право
среди мужского населения (хотя женщинам пришлось дожидаться возможности отдать свои
голоса на выборах до 1952 г.). Одновременно баварские министры освобождались от своих
обязанностей; их место заняло новое министерство, состоявшее исключительно из греков, а
также греческое Национальное собрание. Надо сказать, что из-за долгой турецкой оккупации
традиционное общество в Греции развивалось совершенно иначе, нежели общества Западной
Европы, и люди оказались совершенно не готовы к сложностям современной демократии.
Тем не менее представлялось, что Греция сделала значительный шаг вперед, и появились
основания думать, что впереди лучшие времена.
Увы, надежды оказались напрасны: все свелось к тому, что баварскую олигархию
сменила греческая, правившая еще более грубыми методами, нежели ее предшественница.
Весьма понятно, что, когда в марте 1854 г. разразилась Крымская война, греки приняли
сторону России — на тот момент единственной страны, где православие являлось
государственной религией, — и яростно противостояли Османской империи, державшей их в
рабстве почти пятьсот лет. С другой стороны, потерпевшее полную неудачу вторжение в
Фессалию и Эпир, находившиеся под властью турок, было очевидным безрассудством;
единственным его следствием стало то, что британский и французский флоты оккупировали
Пирей и высадили соединения иностранных войск, остававшиеся на территории Греции
вплоть до 1857 г. На том, казалось, и покончено с недавно обретенным и столь
превозносившимся суверенным статусом Греции.
В последние годы правления Оттон проявил подлинный патриотизм в отношении
усыновившей его страны, и на него значительное влияние оказала так называемая великая
идея: если описать ее вкратце, то речь шла об изгнании османов и замене их государства
возрожденной Византией — греческой христианской империей, столицей которой вновь
станет Константинополь. Но этот государь никогда не пользовался популярностью у своих
подданных. В 1862 г., во время одного из его путешествий по Пелопоннесу, в старой
венецианской крепости Воница вспыхнуло восстание. Прежде чем королевская яхта успела
вернуться в Афины, правительство объявило короля низложенным. Оттон возвратился в
Германию и поселился в Бамберге, где через пять лет скончался.
Великие державы не возражали против его изгнания, и бывшие подданные Оттона
начали искать ему преемника. На это ушло два года. Поначалу их выбор пал на принца
Альфреда, второго сына королевы Виктории; к несчастью, однако, в соглашениях 1827 и
1830 гг. присутствовало правило, согласно которому члены царствующих домов трех держав
не могли занимать греческий трон, и поэтому предложение тут же отвергли. Лишь тогда
греки обратились к семнадцатилетнему сыну Христиана IX Датского, чья сестра Александра
недавно стала женой принца Уэльского. Его звали Вильгельмом; это имя слишком
напоминало о севере и с некоторыми трудностями поддавалось записи на греческом языке,
но он с большой радостью сменил его; таким образом, он взошел на трон под именем
Георгия I, короля эллинов, и занимал его следующие полвека, вплоть до 18 марта 1913 г.,
когда его убили в Фессалониках во время послеобеденной прогулки.
Правление короля Георгия имело благоприятное начало: Британия добровольно —
несмотря на мощное противодействие со стороны Уильяма Эварта Гладстона — уступила
Греции Ионические острова, находившиеся под их протекторатом с 1815 г.381 За этим
последовал успех — введение в 1864 г. новой конституции, ставшей громадным улучшением
по сравнению с конституцией 1844 г. Популярность, которую Георгий снискал
впоследствии, во многом была связана с тем, что он усвоил принципы поведения, полностью
противоположные принципам Оттона. Вместо того чтобы стремиться к лидерству и лично
участвовать во всем, он взял себе за правило оставаться номинальной фигурой, вмешиваясь в
дела правительства как можно меньше и позволяя министрам делать практически все, что им
заблагорассудится.
Теперь, когда Ионические острова оказались благополучно включены в состав
королевства, настало время решения новой территориальной проблемы — критской. Этому
острову пришлось пережить куда более долгий период иностранного владычества: после
четырехсот лет под властью Венеции он — в отличие от Корфу и большей части островов
архипелага382 — уже двести лет находился под игом османов, остававшимся таким же
прочным, как и раньше. В дни владычества Венеции здесь непрестанно вспыхивали
восстания, а война за независимость еще более усилила националистические настроения
среди христианского населения — настолько, что критяне направили свои усилия не просто
на изгнание турок, но и на объединение с новым греческим королевством. Крит направил
делегатов в Национальное собрание, заседавшее в Аргосе в 1829 г., но на следующий год,
как мы знаем, султан Махмуд даровал остров Мухаммеду Али в качестве награды за службу
во время недавних военных действий. Этот союз с Египтом — мягко говоря, неестественный
— продолжался всего десять лет; в 1840 г., разъяренный самовольством своего вице-короля,
султан отнял остров обратно.
Для греков не имело особого значения, под властью египтян или турок они будут
находиться. Они стремились к союзу с Грецией. Восстания продолжались; самые кровавые
из них разразились в 1866 г. Именно тогда Манесес, настоятель монастыря в Аркадии и один
из величайших героев в истории Крита, взорвал свой пороховой склад — хотя кого-то может
удивить сам факт, что монастырь имел таковой, — чтобы не сдаваться. Последовавшая
кровавая бойня, во время которой было хладнокровно убито множество женщин и детей,
вызвала международный скандал; в особенности подверглось жестокому порицанию
британское правительство, когда обнаружилось, что оно отдало королевскому флоту приказ
не спасать критских граждан от резни, какого бы пола и возраста те ни были, дабы подобные
действия не были расценены как отход от строгого нейтралитета, которого твердо решила
придерживаться Британия.
Наконец султан, разгневанный очевидной поддержкой, которую греческое
правительство оказывало критским инсургентам, в 1868 г. предъявил ему ультиматум: в
течение пяти дней Греция должна прекратить работы по снаряжению кораблей, строившихся
для нападений на турок. Были и другие пункты, но они представляли собой условности.
381 См. гл. XXIV.

382 Левкас (Лефкас) был единственным из Ионических островов, которым вообще когда-либо владела
Турция.
Греция с негодованием отказалась повиноваться. Последовал разрыв дипломатических
отношений, и некий Хобарт-паша, отставной капитан королевского флота, находившийся на
службе у султана и в тот момент командовавший турецким флотом, пригрозил Греции
установить блокаду. Война казалась неизбежной, но конференции послов европейских
держав удалось убедить греков принять условия турок и на следующий год отношения
возобновились. Взамен султан даровал Криту конституцию, которая обеспечивала
островитянам частичное самоуправление и — по крайней мере на время — смягчила их
чувства.

Летом 1876 г. пламя охватило Балканский полуостров.383 Конфликт вспыхнул, когда

сербское православное население Боснии и Герцеговины восстало против своих турецких
владык. Сербия и близлежащее княжество Черногория — где население также исповедовало
православие и говорило по-сербски — поспешили на помощь, и нечего было и думать, что
единственный оставшийся славянский народ на Балканах — болгары — окажутся в стороне.
Восстание в Вилайете на Дунае — так официально называлась Болгария — вспыхнуло в мае
1876 г. Само по себе оно было весьма незначительным, но подавили его с почти невероятной
жестокостью. В Бараке — деревне, которая уже сдалась после недолгого сопротивления, —
перебили большинство мужского населения; женщин и детей загнали в сельскую церковь и в
школу, а затем подожгли оба здания. Только Барак потерял около 5000 из 7000 жителей;
согласно подсчетам, общее количество христиан, убитых за этот месяц, достигало почти 12
000 человек.
Цивилизованный мир встретил эту новость с негодованием — особенно это касалось
России, где царь немедленно выразил солидарность с единоверцами. В Лондоне «болгарские
жестокости» стали темой яростного памфлета мистера Гладстона, к тому времени
оставившего свой пост, который также подверг критике протурецкую политику
администрации Дизраэли. Возмущение, выраженное повсюду, проявилось даже в
Константинополе, где примерно 6000 студентов-теологов устроили массовую демонстрацию,
требуя смещения великого визиря и главного муфтия. Султан Абдул-Азиз тут же
капитулировал, но демонстранты — и, без преувеличения, народ в целом — остались
неудовлетворены. С этого момента, по словам британского посла, «слово „конституция“
было на устах у всех».
Тем временем турецкая армия наголову разбила сербов и двинулась бы на Белград,
если бы великие державы — теперь к ним присоединились Германия и Австрия — вовремя
не воспротивились; они настояли на перемирии. Царь вместе с австрийским императором
при поддержке Германии набросал документ, получивший название Берлинского
меморандума, составленного, дабы оказать на Порту давление с целью проведения в стране
радикальных реформ, и теперь запросили Британию о поддержке. Дизраэли ответил
решительным отказом. С Британией, подчеркивал он, не посоветовались заранее; он
отвергает предложение присоединиться к трем державам, желающим «вонзить нож в горло
Турции». Более того, дабы поддержать боевой дух турок, он приказал эскадре
средиземноморского флота занять позиции в устье Дарданелл. Собираясь предотвратить
войну, которую, очевидно, решила затеять Россия, он затем созвал конференцию шести
стран. Предполагалось, что она состоится в Константинополе в декабре текущего года.
Ситуацию в городе не улучшал тот факт, что состояние психического здоровья султана
давало основания для серьезного беспокойства. Абдул-Азиз наследовал своему
единокровному брату Абдул-Меджиду в 1861 г. Среди султанов нового времени мало кто
являлся столь устрашающей фигурой. Будучи почти семи футов ростом — его
восьмифутовую кровать до сих пор можно видеть во дворце Долмабаше, — с густой черной

383 Для этого раздела и непосредственно за ним следующего я бесстыдно черпал материал из книги, от
которой поистине невозможно оторваться, — кн. «Закат и падение Османской империи» мистера Алана
Палмера, которому и приношу благодарность.
бородой и жестоким нравом, он для многих своих придворных символизировал возврат к
худшим дням XVII или XVIII вв. В 1867 г., когда ему исполнилось 37 лет, Наполеон III
пригласил его во Францию на Большую Всемирную выставку, и он по дороге посетил Вену и
Лондон. Абдул-Азиз стал первым султаном в истории Османской империи, с миром
пришедшим в христианскую Европу, и этот опыт далеко не благотворно повлиял на него: он
преисполнился решимости завести современный военный флот (несмотря на смутивший
присутствующих случившийся с ним приступ морской болезни во время осмотра
британского военно-морского флота метрополии вместе с королевой Викторией на
Спитхедской стоянке), а также приобрел страсть к железным дорогам, которые ему удалось
провести в Константинополь только шесть лет спустя. Но с каждым годом его необузданные
припадки становились все более бурными и неуправляемыми, и к 1876 г. сумасбродство
привело страну на грань банкротства.
Случилось так, что вскоре после разгона демонстрации теологов ранним утром 30 мая
того страшного года два батальона пехоты под началом главнокомандующего армии
Хусейна Авни окружили Долмабаше, тогда как морская эскадра немедленно разместилась
напротив, в Босфоре. Войдя во дворец, командующий немедленно очутился лицом к лицу с
султаном, стоявшим на лестнице в ночной рубашке, с обнаженным мечом. Однако когда ему
предъявили акт о низложении, Абдул-Азиз не оказал сопротивления и покорно взошел на
парадный баркас, доставивший его в старый дворец Топкапи. Здесь его оставили (проявив,
пожалуй, некоторую нечуткость) на ночь в комнате, где в 1808 г. был убит один из его
предшественников, Селим III. На следующий день его отвезли вверх по Босфору в
Сираганский дворец (близ которого в наши дни возвышается один из лучших отелей
современного Стамбула). Всего через 4 дня его нашли мертвым в новом обиталище: он
перерезал себе вены ножницами. Пошли обычные слухи о чем-то куда более зловещем,
нежели самоубийство, однако в конце концов заключение 18 докторов, гласившее об
обратном, было принято за истину.
Все это было само по себе волнующе, но драма только начиналась. Через неделю
любимая жена Абдул-Азиза, черкешенка, умерла при родах. Эта трагедия так потрясла ее
брата, служившего конюшим при дворе султана, что 14 июня он ворвался в зал, где
проходило заседание совета министров, и застрелил и главнокомандующего, и министра
иностранных дел. Такое развитие событий оказало сильнейший эффект на нового султана,
Мурада V. Еще услышав о смерти своего дяди, он упал в обморок, а затем его рвало
тридцать шесть часов; известие о двух последних убийствах повергло его в глубокую
депрессию, облегчению которой мало способствовал его хронический алкоголизм. В
последний день августа он последовал за Абдул-Азизом. На сей раз, однако, ножниц не
нашлось: Мураду пришлось оставаться узником Хирагана следующие двадцать восемь лет.
Что касалось нового султана, Абдул-Хамида II, то можно было с уверенностью сказать,
что он был лучше двух своих предшественников, однако не слишком-то превосходил их. В
возрасте семи лет он лишился матери-черкешенки; отец, Абдул-Меджид, игнорировал его, и
мальчик полностью ушел в себя; у него совершенно не было друзей и даже товарищей.
Жестокий и мстительный интриган в личном общении, слабый и нерешительный правитель,
он всю жизнь мучился страхом насильственной смерти и практически не появлялся на
людях. Он ненавидел дворец Абдул-Меджида, Долмабаше, стоящий на возвышенности на
берегу Босфора, и выстроил себе новый, ставший центром управления и власти, за
неприступными стенами своего парка в Йылдызе, высоко среди холмов. Отсюда этот
сутулый крючконосый чернобородый человек с землистым цветом лица, все время
прикрывавшийся, по-видимому, от некоего воображаемого противника, плел сети интриг,
тайно принимая целые полки шпионов и информаторов, и кое-как управлял своей
трещавшей по швам империей.
Может показаться, что Абдул-Хамид был не из тех правителей, которые даруют
конституцию своему народу, однако ему хватило проницательности, чтобы понять, что если
он не предпримет хоть что-то, чтобы успокоить недовольство народа, то вполне может стать
третьим султаном, потерявшим трон, за этот роковой год. Он также очень хотел успокоить
делегатов грядущей конференции: в конце концов, если теперь можно было убедиться, что у
Турции имеется план полного конституционного реформирования страны, то какую роль
должны были здесь играть великие державы? Декрет о даровании новой конституции был
опубликован в то самое утро, когда открылась конференция, и это, несомненно, не было
простым совпадением. Но нечего и говорить, что это не убедило ее участников. Даже лидер
британской делегации, маркиз Солсбери, от которого можно было ожидать, что он, являясь
министром по делам Индии в правительстве Дизраэли, разделяет симпатии своего шефа, не
пытался скрыть своего омерзения. В отличие от большинства своих спутников он удостоился
аудиенции у Абдул-Хамида, но впоследствии описал его как «жалкое, ничтожное создание,
сказавшее мне, что он не смеет даровать то, чего мы требуем, поскольку его жизнь в
опасности».384
Так, отчасти из-за конституции, которая, как вскоре оказалось, не стоила даже бумаги,
на которой ее напечатали, и действие которой, так или иначе, вскоре было приостановлено 385,
а отчасти из-за того, что султан не желал даровать автономию Болгарии, Боснии и
Герцеговине просто потому, что этого требовали великие державы, Константинопольская
конференция окончилась полным провалом. Теперь война была неизбежна.

Первым государством, перешедшим к действиям, стала Россия: ее армии одновременно

пересекли азиатскую и европейскую границы Турции 24 апреля 1877 г. Через месяц Румыния
объявила о своей независимости и вступила в борьбу; вскоре турки стали отступать по всем
фронтам. Наконец 31 января 1878 г. султан согласился на перемирие. Фактически то был акт
капитуляции, но даже это не смогло уменьшить панику, воцарившуюся на Босфоре.
Возможность того, что более чем через четыреста лет полумесяц вновь уступит кресту,
казалась вполне реальной.
Однако подобная перспектива мало устраивала Австрию, которая теперь бросала
жадные взоры на Боснию и Герцеговину, а также Британию: Дизраэли всегда был другом
Турции, а народ, по-прежнему помнивший Крымскую войну, охотно распевал во всю глотку
песенку из репертуара тогдашнего мюзик-холла:

Мы битвы не хотим, но, коль придется, черт возьми,

Богаты кораблями мы, деньгами и людьми,
С медведем бились мы, и нынче ляжем мы костьми,
Но русский не возьмет Константинополь!386

Чтобы еще более наглядно продемонстрировать свою позицию, в середине декабря

Британия отправила эскадру из числа кораблей своего средиземноморского флота, дабы та
проследовала через проливы Мраморного моря, открыв огонь в случае нападения на нее, и
разместилась на стоянке напротив города. Если, как можно предположить, эти действия
были рассчитаны на то, чтобы успокоить кого-либо, то они не имели успеха. Султан
перепугался сильнее, чем когда бы то ни было, тогда как русские предпочли воспринять
случившееся как акт враждебности и сами двинулись в Мраморное море, остановившись
лишь близ Сан-Стефано (ныне Ешилькей, месторасположение международного аэропорта).

384 Вероятно, его мнение могло подкрепить решение султана пожаловать леди Солсбери, путешествовавшую
с мужем, орденом Чистоты III класса.

385 В декабре 1876 г. под давлением Мидхата-паши, связанного с обществом «Новых Османов», ввел
конституцию, но вскоре распустил созванный на ее основании парламент и установил деспотический режим
«зулюм» (насилие, произвол). Своей политикой угнетения народов Османской империи (армянские погромы,
резня греков на Крите в 90-х гг. XIX в. и др.) заслужил прозвище Кровавого султана. — Примеч. пер.

386 Пер. Е.А. Семеновой.

В ситуации, когда Британия и Россия были ближе к войне, чем когда-либо, великий князь
Николай Николаевич, командующий русскими силами, согласился не двигаться дальше, а
адмирал сэр Фиппс Хорнби — отвести свои суда к Принцевым островам, расположенным
примерно в 8 милях к югу от бухты Золотой Рог.387
Что касается греков, то недавние события показали, что великая идея, пожалуй,
перестала быть несбыточной мечтой, как прежде. Перед видением греческого флага,
реющего над Святой Софией, не мог устоять ни один истинный грек. Вдобавок появилась
надежда, что открытые военные действия побудят греческое население Османской империи
поднять восстание. И волнения действительно разразились — в Фессалии, Эпире и опять-
таки — что было неизбежно — на Крите. Таким образом, Греция вступила в войну. Увы, она
не могла выбрать более неподходящего момента — объявила войну 2 декабря 1878 г., не зная
о перемирии, заключенном всего 48 часов назад. Греческую армию, уже пересекшую
турецкую границу, поспешно (и не без некоторого замешательства) отозвали обратно.
Вскоре мир в Эпире был восстановлен, а в конечном итоге — и в Фессалии; на Крите,
однако, разрозненные силы продолжали бороться.
Перемирие привело к подписанию 3 марта русскими и турецкими делегатами Сан-
Стефанского договора. То было странное соглашение: оно не удовлетворило никого, кроме
Болгарии388, так как фактически восстанавливало некогда великую болгарскую
средневековую империю и положило конец всем надеждам греков в Македонии. Другие его
условия нас не интересуют; достаточно сказать, что их невозможно было бы провести в
жизнь. Поэтому великие державы (теперь включая и Османскую империю) встретились
всего через три месяца в Берлине, где поначалу их дискуссии, как казалось, могли привести к
куда более положительным для Греции результатам. Однако османское правительство
отказалось от своих обещаний, постоянно увиливая и мешкая, и Греции удалось получить
только часть того, что ей присудили, лишь через три года. В конечном итоге им пришлось
удовлетвориться Фессалией — правда, весьма ценной провинцией, принадлежавшей туркам
пятьсот лет, — и частью Эпира, включавшей Арту.
Крит по-прежнему оставался в руках турок. В том же, 1878 г., однако, султан даровал
ему то, что, по сути, являлось чем-то вроде конституции. Согласно ей, была создана
генеральная ассамблея, состоявшая из 49 христиан и 31 мусульманина; среди прочего
греческий утверждался в ней в качестве языка как ассамблеи, так и судов, а половина
ежегодных доходов направлялась на строительство школ, больниц, гаваней и дорог — со
времен венецианского владычества на все это не тратилось практически ничего. Благодаря
этим послаблениям на острове в течение десяти лет было относительно спокойно; новый
мятеж вспыхнул только в 1889 г., а в 1896–1897 гг. за ним последовали еще два. Эти
восстания оказались куда более серьезными; второе из них привело к массовым убийствам
христиан на улицах Канеи и сожжению христианского квартала города.
После подобных жестокостей Греция не могла больше бездействовать. Принц Георгий,
второй сын короля, покинул Саламин с флотилией торпедных катеров, дабы предотвратить
высадку турецких подкреплений; 15 февраля 1897 г. 1500 греческих добровольцев
высадились близ Ханьи — их воодушевляли воспоминания о «краснорубашечниках»
Гарибальди на Сицилии, — дабы взять власть на острове именем короля. Возможно, даже
теперь твердые и решительные действия европейских держав могли предотвратить открытый
военный конфликт, которого не желали ни король, ни султан, но с их стороны ничего не
последовало, и 17 апреля Турция объявила войну.

387 Когда это случилось, принц Людвиг Баттенбергский служил на судне флота ее величества, носившем
весьма подходящее название «Султан», тогда как его брат, принц Александр, был штабс-капитаном в армии
великого князя. Александру оказал теплый прием на борту «Султана» один из членов командного состава —
оказалось, что это был не кто иной, как принц Альфред, герцог Эдинбургский, второй сын королевы Виктории
и муж единственной оставшейся в живых дочери русского царя.

388 И России. — Примеч. пер.

 Сам король заверил иностранных посетителей, что в случае войны по всей Османской
империи греческие общины восстанут против своих угнетателей и что большинство других
христианских общин последуют за ними. Увы, ничего подобного не произошло;
Тридцатидневная война, как ее впоследствии стали называть, положила начало почти
непрерывной цепи катастроф, обрушившихся на Грецию. Согласно «Кембриджской
современной истории», «греческий флот, превосходивший турецкий… не совершил ничего,
не считая обстрела Превезы, не приведшего ни к чему, и захвата груза овощей в Санти-
Каранта, а также поддерживавшего турок члена британского парламента». На суше греки
действовали с почти столь же малым успехом. Им повезло, что державы наконец вмешались
и вынудили воюющие стороны заключить перемирие. Все греческие бойцы должны были
покинуть Крит, охрану которого предстояло обеспечивать международным силам. Греция —
уже находившаяся на грани банкротства — должна была выплатить султану огромную
компенсацию. В свою очередь, Абдул-Хамиду наконец пришлось выполнить свое обещание
двадцатилетней давности насчет формальной передачи Фессалии.
Только теперь великие державы предприняли серьезные усилия, чтобы решить
критскую проблему раз и навсегда. Султана убедили сделать дальнейший шаг — даровать
острову автономный статус в рамках Османской империи. В ноябре 1898 г. последние
турецкие войска были отозваны с Крита; с конца этого года верховный комиссар в лице
принца Георга, второго сына греческого короля, управлял из Ханьи, в то время как
английские, французские, итальянские и русские войска оккупировали главные города. Крит
получил свой флаг, монету и почтовый штамп.
Власть Абдул-Хамида на острове еще больше ослабла. Однако даже теперь он не мог
решиться уйти отсюда. И прошло еще пятнадцать лет, прежде чем критяне добились
желаемого.

Берлинский конгресс повлиял на судьбу другого крупного средиземноморского

острова. Кипр находился под властью Османской империи с тех пор, как турки отняли его у
венецианцев в 1570 г. На первых порах подавляющая часть местных жителей приветствовала
перемену правления. Турки легализовали на острове деятельность греческой православной
церкви, иерархи которой вскоре приняли на себя роль представителей своей паствы,
постоянно выступая в качестве выразителей ее мнения и посредников в отношениях с
турецкой администрацией. Феодальная система была отменена, рабы — освобождены.
Киприоты вновь получили право владеть землей, хотя и становились при этом
налогоплательщиками. Куда менее их обрадовал тот факт, что около 3000 турецких солдат
получили землю и поселились на острове. Подобное развитие событий привело к тяжелым
последствиям в наши дни. Так как две общины оставались полностью чужими по
отношению друг к другу и в отношении языка, и в отношении религии, между ними совсем
— или почти совсем — не совершались браки. Таким образом, с самого начала киприоты
оказались резко разделены между собой, и это разделение сохраняется и поныне.
Когда в Греции разразилась война за независимость, турецкий правитель острова
серьезно обеспокоился. Призвав архиепископа Киприана и других высших иерархов —
среди них были епископы Пафосский, Китийский и Киренейский и аббат Киккского
монастыря — в Никосию, он затем хладнокровно перебил их. 389 Другим влиятельным
духовным лицам дали приют иностранные консулы в Ларнаке, но могущество церковной
иерархии на Кипре угасло буквально в один день.
К середине столетия состояние дел на острове вновь начало улучшаться. Султан
Абдул-Меджид даровал равенство в обращении по отношению ко всем своим подданным
вне зависимости от их национальной принадлежности и вероисповедания и упразднил

389 Далее последует упоминание о сходной участи православного патриарха Григория в Константинополе
практически в то же время (см. гл XXV, с. 468); то же произошло с сотнями, если не тысячами, греков, как
духовных лиц, так и мирян, по всей Османской империи.
крайне несправедливую практику откупов.390 Он также приказал, чтобы в будущем на пост
губернатора чиновников назначали, а не продавали тому, кто больше заплатит, как это
делалось прежде. В 1869 г. пришла волнующая новость об открытии Суэцкого канала, в
результате чего значение Кипра для коммерции неизмеримо выросло. Одним из первых
государственных людей, осознавших это, стал Бенджамин Дизраэли, сумевший заключить с
Турцией соглашение, известное под названием Кипрской конвенции. По ее условиям
Британия обещала присоединиться к султану для защиты его азиатских владений от любых
атак России в дальнейшем. Дабы она могла наиболее эффективно это осуществлять, султан
передал ей Кипр, так же как так называемый «плацдарм» в Леванте за взимавшуюся
ежегодно плату.
До этого момента единственной связью между Британией и Кипром, имевшей место в
истории, было завоевание острова Ричардом Львиное Сердце в 1191 г. Теперь — хотя
формально он оставался частью Османской империи до 1914 г., когда Британия
аннексировала его, — он вновь фактически оказался в руках англичан. Так как
Константинополю по-прежнему приходилось платить, остров всегда был для Британии
финансовой обузой; тем не менее и до, и после аннексии — более восьмидесяти лет —
Британии приходилось вкладывать в него деньги, перестраивать его сельское хозяйство,
вводить в действие сложные программы по высадке лесов, строительству дорог и
общественных зданий. Короче говоря, никогда еще Кипр так не благоденствовал — хотя
греческое население редко забывало об «эвносисе».

Однажды, в конце лета 1901 г., американка мисс Хелен Стоун, участница

протестантской миссии из Бостона, проезжая в экипаже возле города Банко, попала в засаду,
устроенную македонскими революционерами. С ней ехала ее приятельница; о ней известно
лишь то, что ее звали мадам Цилка. Обеих женщин быстро окружили и увезли в горы. Лишь
тогда похитители обнаружили, что кое-что усложняет дело: мадам Цилка была беременна.
Им ничего не оставалось делать: они обращались с пленницами со всей
предупредительностью, какую позволяли обстоятельства, пока наконец, одной дождливой
ночью, в деревенском винном погребе на свет не появилась здоровая девочка. Все были
рады; повсюду жители пили за здоровье матери и дочери. Когда же вскоре после этого
деревня подверглась нападению турецких войск, и всем пришлось бежать, мадам Цилка
уехала, в то время как один из комитаджей, на другой лошади, вез ее ребенка.
Выкуп, равный 66 000 долларов, добровольно выплатило правительство Соединенных
Штатов (хотя одобрение президента Мак-Кинли, несомненно, подделали, так как в тот
момент он лежал на смертном одре, раненный пулей террориста несколькими днями ранее).
Глава миссии, к которой принадлежала мисс Стоун, доктор Хаус, лично привез золото,
упакованное в деревянные ящики, в Банско, но как раз вовремя узнал, что турки собираются
захватить его в момент вручения. По этой причине, любезно предупредив вначале
похитителей о том, что собирается предпринять, доктор Хаус затем спрятал золото в
условленном месте и наполнил сундуки железным ломом. Турки, как и планировали, напали
на него, отвезли ящики назад в Серрес и лишь потом обнаружили обман. Тем временем две
женщины и ребенок были освобождены в соседнем городе Струмице. Все остались
довольны; мисс Стоун в особенности была в таком восхищении от того, как с ней
обращались, что по возвращении в Бостон стала самым активным участником Македонской
революционной организации, вскоре получившей известность под названием ИМРО.
К этому времени Македония являлась частью Османской империи более пятисот лет.
Она не доставляла своим оккупантам особого беспокойства до 1870 г., когда Россия,
намеренная распространить свое влияние на Балканах посредством православной веры,
убедила Турцию разрешить формирование автокефальной болгарской церкви. Это, как и

390 В рамках которой индивидуальные предприниматели приобретали у правительства право взимать

налоги, а затем буквально обескровливали местное население.
следовало ожидать, вызвало гнев и Греции, и Сербии. Патриарх Греции объявил новую
церковь еретической и активно противостоял распространению влияния Болгарии — как
национального и культурного, так и церковного — в Македонии. Сербы, будучи также
славянами, тем не менее испытывали сходное негодование в адрес своих соседей. Так
началась борьба трех сил за эту провинцию, ставшая борьбой четырех с появлением
македонских сепаратистов, основавших тайное общество ИМРО в 1896 г. и отчасти наивно
избравших себе в качестве знамени черный флаг с темно-красным черепом и скрещенными
костями.
Дело Хелен Стоун создало организации именно ту международную известность, в
которой она нуждалась. Взоры великих держав обратились к Македонии, и османское
правительство со вздохом вновь стало слушать нотации западных послов о важности
дальнейших реформ в балканских странах; эти поучения звучали еще более весомо в
условиях, когда количество взрывов бомб в Фессалониках и других местах резко
увеличилось.391 Однако все державы, кроме одной, по существу, оставались сторонниками
сохранения правления турок. Лишь Британия хотела, чтобы османские войска полностью
покинули эту область.
Державы, однако, не до конца осознавали, что султан столкнулся с более неотложными
проблемами. Самую важную из них создало еще одно тайное общество, на этот раз
образовавшееся прямо под боком, — младотурки. Сформировалось оно, по-видимому, также
в последнее десятилетие XIX в. — говорят, правда, что на самом деле первую ячейку
студенты-медики создали еще в 1889 г., — и хотя никоим образом нельзя утверждать, что ее
члены поголовно были военными, практически все принадлежали к офицерской молодежи.
На этом раннем этапе они не стремились уничтожить Османскую империю — они хотели
только реформ, и в особенности вестернизации. Тем не менее эта организация таила в себе
возможную угрозу и с течением времени доставляла все больше беспокойства тайной
полиции Абдул-Хамида. Отчасти это беспокойство было вызвано тем фактом, что
младотурки нашли исключительно удачные возможности для пополнения своих рядов на
Балканском полуострове, особенно в Македонии, привнеся еще один фактор в область,
которая быстро становилась похожа на кипящий котел. Там многие основали собственные
организации. Одна из них, появившаяся в 1906 г., называлась Ватан, или Движение за
отечество. Ее создал двадцатипятилетний капитан штаба; родившийся в Фессалониках, он за
политическую деятельность был выслан в отдаленный Дамаск. Его звали Мустафа Кемаль;
через тридцать лет он стал известен всему миру под именем Ататюрка — Отца Турок.
Существовавшие внутри страны организации наподобие Ватан по необходимости
являлись тайными; напротив, за пределами империи младотурки стремились к тому, чтобы
их движение приобрело как можно более широкую известность. Они созвали свой первый
конгресс в Париже уже в 1902 г.; второй прошел там же в декабре 1907 г. Именно после
этого руководители организации дали ей имя — Комитет по объединению и прогрессу
(КОП392), создали постоянно действующий секретариат и включили в свои ряды множество
маленьких организаций (в том числе и Ватан), прежде чем те подверглись действию
центробежных сил и начали соперничать друг с другом.
События достигли апогея в 1908 г., когда 3 июля некий майор Ахмед Ниязи,
находившийся в глубоком тылу в Македонии, между Монастиром и озером Охрид, поднял
своих людей на открытое вооруженное выступление. Многие младшие офицеры,
дислоцированные в других пунктах в Македонии, присоединились к нему, КОП с
энтузиазмом поддержал его, и к концу лета большая часть северной территории нынешней

391 Европа также испытала глубокое потрясение вследствие массовых убийств среди армянских подданных
султана. Они начались в 1894 г.; согласно подсчетам, к концу года число жертв насчитывало минимум 30 000
человек.

392 В отечественной историографии эта организация получила название «Османское общество единения и
прогресса», или «Единение и прогресс». — Примеч. пер.
Греции восстала с оружием в руках. Войска, поспешно отправленные через Анатолию, почти
тотчас же заражались господствующим настроением, и Абдул-Хамид понял, что должен
действовать быстро, если желает удержаться на троне. 24 июля он объявил, что конституция
1876 г., действие которой было приостановлено, немедленно вступает в силу. За этим
известием последовала общая амнистия для всех политических заключенных и ссыльных.
Наконец 1 августа еще одним постановлением султан упразднил тайную полицию, отменил
произвольные аресты, провозгласил право на заграничные путешествия, религиозное и
расовое равенство и пообещал реорганизовать все существующие в стране органы
управления.
Благодаря быстроте и масштабам реакции на происходящее султану удалось нанести
КОП серьезный удар, но остальные его подданные ликовали. Они ожидали, что Абдул-
Хамид будет продолжать неукоснительно держаться тех абсолютистских принципов,
которые лелеял прошедшие двадцать два года, и что если он и пойдет на уступки, то их из
него придется просто «выжимать». Теперь внезапно случилось так, причем без единого
выстрела (если не говорить о Македонии), что он буквально поднес им на блюдечке с
голубой каемочкой куда больше, чем они смели надеяться. В ту пятницу он проследовал по
улицам Константинополя через ликующие топы на молитву в соборе Святой Софии — после
турецкого завоевания 1453 г. его превратили в мечеть. За четверть века он впервые набрался
храбрости, чтобы пересечь бухту Золотой Рог.

Столь интенсивное развитие событий неизбежно оказало эффект далеко за пределами

Османской империи. В Вене более всего беспокойства вызывала территория Боснии и
Герцеговины. Хотя формально она принадлежала Турции, австрийцы уже много лет
распоряжались в ней как в одной из своих провинций. Что, если окажется, что оттуда
необходимо направить депутатов в новый двухпалатный парламент, открытие которого
вскоре намечалось в Хираганском дворце? Правительство императора Франца Иосифа
времени не теряло: 6 октября 1908 г., всего через неделю после имевших эффект
разорвавшейся бомбы действий султана, оно издало постановление об аннексии Боснии и
Герцеговины. За 24 часа до этого принц Фердинанд Саксен-Кобургский — ставший в 1887 г.
князем Болгарским — избавился от османского сюзеренитета и объявил себя царем
Болгарским (он вынужден был сменить этот титул на менее значимый и провозгласить себя
королем; эту цену ему пришлось заплатить за то, что великие державы признали его
несколько месяцев спустя). Тем временем Крит предпринял еще одну попытку осуществить
свой долгожданный эвносис, хотя появление британской военной эскадры в критских водах
послужило отрезвляющим напоминанием о том, что Британия не потерпит передачи власти,
пока сама не будет готова к этому.
В Константинополе вскоре стало ясно, что события мирной революции зашли слишком
далеко и развиваются слишком быстро. Исламские фундаменталисты, шокированные
внезапным появлением на улицах женщин с неприкрытым лицами, начали кампанию за
восстановление традиционных ценностей. С этой целью они создали так называемое
Общество исламского единства, причем одним из членов-основателей стал четвертый сын
султана. Ходило множество слухов о том, что оно получает финансовую поддержку из
Йылдыза, однако они ни разу не подтвердились. В апреле 1909 г. еще одна демонстрация
студентов-теологов — к ней, что удивительно, присоединилась часть войск из местных
гарнизонов — пошла еще дальше, требуя отставки правительства и его замены
сторонниками исламского фундаментализма, которые установят режим в строгом
соответствии с законами шариата и усилят авторитет султана за счет придания ему
религиозной роли Калифа. Абдул-Хамид одобрил эти требования (общественность сочла,
что он сделал это, пожалуй, слишком охотно).
Тем самым он подписал себе приговор. В новом парламенте немедленно начались
волнения. Был издан манифест, формально осуждающий действия султана. Он вновь
уступил — но слишком поздно. Конституционное правление, наслаждаться которым теперь
надеялись турки, нельзя было вверить властителю, который немедленно склонял голову при
легком дуновении ветерка. 27 апреля 1909 г. Абдул-Хамид был низложен. О том, чтобы
отправить его, подобно двум его предшественникам, в Хираганский дворец, теперь
заполненный парламентариями, не могло быть и речи: вместо этого было решено отправить
его в изгнание. Услышав эту новость, султан упал замертво в объятия своего главного
евнуха. В ту же ночь с двумя принцами, тремя женами, четырьмя наложницами, пятью
евнухами и четырнадцатью слугами его посадили в поезд, который примерно через 24 часа
доставил его в город, где по иронии судьбы начались все его бедствия, — Фессалоники.
С исчезновением Абдул-Хамида со сцены Турция переменилась. Его единокровный
брат и преемник Мехмед V, которому было шестьдесят четыре года, провел полжизни в
отчасти вынужденном уединении, утешаясь огромным количеством алкоголя и полками
наложниц. Он был неглуп и весьма начитан в персидской литературе, но полностью
неспособен как правитель; правда, эта помеха практически не имела значения, поскольку его
никогда не просили об этом. Теперь власть — по крайней мере теоретически — находилась в
руках парламента. Сразу же последовало множество реформ во всех областях. В некоторых
сферах ограничения сохранялись (это касалось, в частности, свободы печати и собраний);
тем не менее если бы новому правительству было дано несколько лет мира и стабильности,
оно могло бы многого достичь.
Увы, все вышло иначе. Дряхлая империя была слишком разобщена — и, откровенно
говоря, слишком велика. В ней существовало чересчур много национальных меньшинств,
чувствовавших себя, так сказать, гражданами второго сорта. Македония оставалась
кровоточащей раной; в 1910 г. восстала Албания; последовали серьезные беспорядки в
Армении; мусульмане из Сирии и Ливана основали движение младоарабов по образцу
младотурок, тогда как их собратья на Аравийском полуострове и в Хиджазе инициировали
волнения, вскоре вызвавшие беспокойство у константинопольского правительства —
настолько серьезное, что ему пришлось направить большую часть своих гарнизонов,
расквартированных на территориях, которые теперь составляют Ливию, в мятежные районы.
В результате контроль Турции над отдаленными районами североафриканского побережья
значительно ослаб, и итальянцы увидели в этом свой шанс.

В течение тридцати прошедших лет — с того момента как Франция оккупировала

Тунис в 1881 г. — итальянцы бросали на Ливию жадные взгляды. Уход турецкой
оккупационной армии, за исключением контингента численностью около 3000 человек,
убедил их, что пришло время действовать; если они промедлят, можно не сомневаться, что
французы вторгнутся с запада, расширив свою сферу влияния от Марокко до границ Египта.
К лету 1911 г. стало ясно, что итальянские войска готовятся к нападению, а единственное,
что могло сделать турецкое правительство, это убедиться, что местные племена хорошо
обеспечены оружием и снаряжением.
Когда момент настал — это произошло 27 сентября 1911 г., — последовала процедура,
старая как мир: итальянцы предъявили ультиматум со множеством преувеличенных
обвинений в сочетании с заведомо неприемлемыми требованиями; затем, когда они были
отвергнуты, последовало немедленное объявление войны. 28 сентября итальянские войска
осуществили одновременную высадку в Триполи, Бенгази, Дерне и Тобруке. Высадка
сопровождалась первыми в истории авиационными рейдами: пилоты первых бипланов низко
пролетали над своими целями и вручную сбрасывали на них маленькие бомбы. Против
такого перевеса в силах турки мало что могли сделать. На внутренних территориях, однако,
сложилась обратная ситуация. Интервенты, совершенно не представлявшие, как вести войну
в условиях пустыни, не могли соперничать с представителями местных племен, и их попытка
проникнуть далеко в глубь материка полностью провалилась. Но и частичного успеха
оказалось довольно: 5 ноября итальянское правительство объявило о формальной аннексии
Триполитании и Киренаики. Через пять месяцев, в апреле 1912 г., оно пошло значительно
дальше: итальянская морская эскадра обстреляла форты, защищавшие вход в Дарданеллы.
Когда ей не удалось захватить вход, она повернула обратно и заняла Родос и прочие острова
Додеканесского архипелага, которые в течение предыдущих четырехсот лет были частью
Османской империи.
Было очевидно, что империя зашаталась. Если Италия, ставшая единым национальным
государством менее сорока лет назад, могла нанести ей такой ущерб, это, несомненно,
означало, что путь открыт и для всех прочих врагов, и они могут действовать в своих
интересах. К концу лета Сербия, Греция, Болгария и Черногория сумели отрешиться от
существовавших между ними разногласий и образовать Балканский союз с целью изгнать
турок с Европейского континента раз и навсегда. Военные действия начались в октябре, и
неделю спустя в условиях численного превосходства над турецкими войсками в
соотношении два к одному османское правительство в панике заключило мир с Италией, по
условиям которого оно признавало власть последней над Триполитанией и Киренаикой в
обмен на возвращение Додеканесских островов (итальянцы согласились на этот пункт, но
так и не выполнили его). К концу ноября болгары заняли Фракию, сербы — Косово,
Монастир, Скопье и Охрид, и, что важнее всего, в руках греков оказались Фессалоники —
важнейший порт Средиземноморья.393
В декабре наступила пауза: Болгария, Сербия и Черногория договорились о перемирии
— со стороны Греции последовал подчеркнутый отказ, — и за пять дней до Рождества в
Лондоне открылась мирная конференция. Однако незавершенных дел оставалось слишком
много, и в начале февраля 1913 г. война разразилась вновь. В середине апреля последовало
новое перемирие, и 30 мая в Лондоне состоялось подписание мирного договора. Турция
лишалась Крита (Греция официально аннексировала его 13 декабря), Македонии, Фракии,
Албании и большей части принадлежавших ей островов в Эгейском море. От «Турции в
Европе» остался лишь Константинополь и прилегающая к нему территория — чуть больше
половины той области, которую город занимает в наши дни. Современная граница,
проходящая сразу за Эдирне, появилась в результате событий, известных под названием
Второй балканской войны, продолжавшейся всего одну-две недели. Виновниками ее стали
болгары: недовольные приобретениями греков и сербов в Македонии, ранним утром 29 июня
(того же 1913 г.) они внезапно напали на своих бывших союзников, к которым вскоре
присоединилась Румыния. Турки решили организовать вторжение, и некий майор Энвер —
впоследствии Энвер-паша — сломя голову промчался со своей кавалерией через Фракию к
Эдирне и взял город без единого выстрела. То было отважное и успешное предприятие, но
оно не могло скрыть того факта, что менее чем в течение года Османская империя потеряла
четыре пятых владений в Европе и более двух третьих частей своего европейского
населения.
Ответственность за эти потери, согласно общему мнению, несла армия. Очевидно, она
нуждалась в широких преобразованиях и реконструкции. Людям не платили месяцами; все
были измучены, многие голодали, и боевой дух упал настолько, что войска находились на
грани мятежа. Флот также безнадежно устарел и был в ужасном состоянии. Говорят, что
первые немецкие офицеры, прибывшие, чтобы вновь привести армию в порядок,
ужаснулись, узнав, что в турецком языке нет слова, обозначающего техническое
обслуживание.
Само собой разумеется, немцы знали свое дело. В течение нескольких лет кайзер
Вильгельм II стремился, так сказать, осуществить мирное наступление на Востоке. Подобно
главам ряда других держав он слышал об открытии огромных месторождений нефти в
Месопотамии и жаждал получить согласие султана на постройку продолжения железной
дороги Берлин — Константинополь на восток до Багдада. Впервые он нанес официальный
визит в Константинополь, прибыв туда на своей яхте «Гогенцоллерн» на следующий год
после восшествия на престол в 1889 г.; во время второго посещения в 1898 г. он и Абдул-

393 Бедный Абдул-Хамид вместе с семьей поспешно взошел на борт немецкого парохода «Лорелея» и
вернулся в Стамбул, где провел оставшиеся шесть лет жизни в Бейлербейском дворце на Босфоре.
Хамид пересекли Босфор и торжественно открыли великолепный новый Азиатский вокзал в
Гайдарпаше. Затем он приплыл в Палестину, где 29 октября 1898 г. торжественно въехал в
Иерусалим, став первым германским императором, совершившим это после Фридриха II (тот
побывал в Иерусалиме в 1229 г.). Он ехал на угольно-черном скакуне, облаченный в
парадную форму, в каске, увенчанной золотым орлом. Возможно, он производил слегка
забавное впечатление — «мерзкое», как написала императрица Мария Федоровна своему
сыну, царю Николаю II, — однако оно, несомненно, не дало легко забыть Вильгельма.
Теперь же, 30 июня 1913 г. — в самый день неожиданного нападения болгар, — кайзер
назначил генерала Отто Лимана фон Сандерса главой германской военной миссии в
Константинополе.
Однако мы так и не узнаем, чего суждено было достичь этой миссии. Спустя год, почти
день в день, эрцгерцог Франц Фердинанд пал жертвой пули убийцы в Сараево — и всю
Европу охватила война.

Глава XXXII
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА
Как известно, Первая мировая война велась главным образом в окопах северной
Франции и Бельгии.394 Она ни в коей мере не была войной средиземноморской. И тем не
менее трижды вырывалась на просторы Средиземноморья, чтобы нанести удар по врагу на
Востоке — Османской империи. В первом случае это была злосчастная операция по захвату
Дарданелл и Галлиполийского полуострова; во втором — высадка войск Антанты близ
Салоник; в третьем — события в Палестине.
27 декабря 1914 г. Уинстон Черчилль, в то время первый лорд Адмиралтейства,
направил на имя премьер-министра Герберта Генри Асквита обстоятельную записку. В ней
он утверждал, что война зашла в тупик. Обе враждующих стороны так хорошо окопались,
что продвижение вперед даже на несколько сот ярдов может стоить нескольких тысяч
убитых. Необходимо перенести боевые действия на новый театр войны. «Неужели у нас нет
других вариантов, кроме как отправить наших солдат грызть колючую проволоку во
Фландрии?» — спрашивал Черчилль. По его мнению, вариантов было два. Вторжение и
оккупация Шлезвиг-Гольштейна с целью вынудить Данию присоединиться к Антанте и
«открыть» Балтийское море для союзного флота; тогда русские смогут высадить свои войска
в 90 милях от Берлина. Несомненно, этот сценарий представлялся ему более
предпочтительным.
Впрочем, он предложил еще один проект, более амбициозный и впечатляющий:
вторжение на Галлиполийский полуостров, контроль над которым позволил бы
Королевскому ВМФ прорваться через Дарданеллы в Мраморное море. Встав на якорь у
входа в бухту Золотой Рог, эскадра могла бы создать угрозу бомбардировки
Константинополя — угрозу довольно серьезную ввиду узких улиц и полуразвалившихся
деревянных домов старого города. Разрушение Галатского моста отрезало бы Перу от
Стамбула; два единственных в Турции военных завода были расположены на побережье, что
делало их удобной мишенью для британской корабельной артиллерии. Все это должно было
заставить правительство султана просить о перемирии, после чего можно было бы, как
полагал Черчилль, без особого труда убедить все еще сохранявших нейтралитет Грецию,
Румынию, Сербию395 и Болгарию сделать свой выбор в пользу Антанты. Это был типичный
394 Это утверждение остается на совести автора. Отнюдь не менее известно, что Первая мировая война
велась также в окопах Галиции, Польши и Восточной Пруссии на русском фронте, причем с таким же
ожесточением и упорством, что и на западном фронте. — Примеч. пер.

395 Грубая ошибка автора: Сербия стала первой жертвой и первым участником Первой мировой войны. 28
июня 1914 г. группа боснийско-сербских радикалов, связанных с представителями сербского офицерства из
организации «Объединение и смерть», совершили убийство эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника
престола Австро-Венгрии. Австрийские власти возложили ответственность за это убийство на Сербию и
«черчиллевский» план, который в случае успеха значительно приблизил бы конец войны. 396
Однако он не увенчался успехом — и вот уже почти столетие военные историки пытаются
понять, почему план, который вначале был столь многообещающим, обернулся самым
тяжелым поражением Британии за всю войну.
Представляется, что главной проблемой явилось отсутствие согласованного общего
плана действий. Изначально Черчилль планировал комбинированную операцию на суше и на
море, однако к середине января 1915 г. уже отстаивал идею нанесения удара исключительно
силами ВМФ, несмотря на яростные возражения первого морского лорда, своего друга
(который, правда, время от времени становился для него объектом особой ненависти),
адмирала сэра Джона Фишера. Только месяц спустя, менее чем за неделю до того, как
эскадра начала обстрел Дарданелл, было принято решение об отправке на помощь флоту
сухопутных войск. Это было обусловлено главным образом тем фактом, что Черчилль,
который вложил в этот план всю свою энергию и энтузиазм, являлся всего лишь министром
кабинета, ответственным исключительно за действия флота. Он не мог распоряжаться
сухопутными войсками; тот, кто мог, — лорд Китченер, государственный секретарь по
военным делам и военный министр, — проявлял нерешительность; премьер-министр
испытывал те же сомнения, только в еще большей мере. Если бы Черчилль обладал тогда тем
же авторитетом, которым пользовался двадцать пять лет спустя, Галлиполийская операция
могла бы закончиться совершенно иначе.
Впрочем, что касается ВМФ, то здесь вся власть была в его руках; благодаря ему флот,
состоявший из британской и французской эскадр, представлял собой величайшую по мощи
армаду из всех, когда-либо виденных в Средиземноморье. Помимо крейсеров, эсминцев и
менее крупных судов, в состав британской эскадры входили 15 линкоров, в том числе
недавно сошедший со стапелей линкор «Королева Елизавета», чьи пятнадцатидюймовые
орудия, каких не было ни на одном военном судне, делали этот линкор, вероятно, самым
мощным из всех кораблей, которые состояли на вооружении в те времена. Большинство
остальных судов были оснащены двенадцатидюймовыми орудиями, однако они одни с
легкостью превосходили все то, чем могли похвастаться турки, засевшие в расположенных
по берегам пролива 11 фортах, которые представляли собой их главное средство обороны. К
этой уже самой по себе внушительной мощи французы добавили еще четыре линейных
корабля и несколько вспомогательных судов.
К 18 февраля 1915 г. объединенная эскадра заняла боевые позиции, а на следующее
утро, в 9 часов 51 минуту, началась бомбардировка. Она продолжалась в течение целого дня;
эскадра медленно курсировала вдоль побережья, обстреливая форты с близкой дистанции.
Тем временем тральщики делали свое дело, расчищая вход в пролив от мин. К наступлению
сумерек решающий успех все еще не был достигнут. Командующий союзной эскадрой вице-
адмирал Сэквил Карден понял, что, если его корабли не смогут подойти ближе к целям, им
не удастся добиться даже минимального результата. На беду, той ночью погода испортилась,
и волнение на море сделало ведение прицельной стрельбы невозможным. Лишь по
прошествии пяти дней шторм стих и боевые действия возобновились. 25 февраля
заместитель Кардена контр-адмирал Джон де Робек вошел в пролив, и защитники побережья
отступили на север. В течение следующих нескольких дней небольшие группы матросов и
морских пехотинцев высаживались на европейский и азиатский берега, подавляя
предъявили ей ультиматум. Отказ сербского правительства выполнить одно из условий ультиматума стал
поводом к началу Первой мировой войны. Боевые действия между Австро-Венгрией и Сербией начались в ночь
с 28 на 29 июля 1914 г., т. е. за три дня до официального начала Первой мировой войны, которое пришлось на 1
августа 1914 г. — Примеч. пер.

396 Главной целью Дарданелльской операции было установить непосредственную оперативную связь
Антанты со своим восточным союзником Российской империей, которая после вступления Турции в октябре
1914 г. на стороне Центральных держав (Германии и Австро-Венгрии) оказалась прерванной и поддерживалась
только как канал военного снабжения через отдаленные морские порты Архангельск и Владивосток. —
Примеч. пер.
сопротивление турок там, где они его обнаруживали, однако большая часть территории
казалась покинутой. 2 марта Карден телеграфировал в Лондон, что при хорошей погоде он
надеется через две недели быть в Константинополе.
Какое заблуждение! Вскоре он убедился в том, что Дарданеллы представляли собой
одно сплошное минное поле; вражеская артиллерия не позволила тральщикам выполнить их
работу, а флот не мог заставить пушки замолчать, пока не были обезврежены мины. Спустя
две недели, вместо того чтобы бросить якорь у стен Константинополя, Карден с нервным
срывом плыл обратно в Лондон. В должности командующего эскадрой его сменил де Робек,
который пошел на штурм пролива 18 марта; увы, его постигла неудача — главным образом
из-за минных заграждений, которые не были заранее обезврежены; на минах подорвались
французский и два британских корабля. Де Робек не знал (хотя мог бы предполагать), что
турецкие батареи в тот момент испытывали острую нехватку боеприпасов и едва ли могли
надеяться на то, что в скором времени их получат. Он знал лишь о своих тяжелых потерях и
о том, что Константинополь был от него так же далек, как и прежде. Что касается турок, то
их шестидесятитысячный корпус, умело размещенный на позициях своим командующим,
генералом Лиманом фон Сандерсом, впервые за много лет одержал победу над флотом его
величества, который в течение долгого времени казался непобедимым не только туркам, но и
всему остальному миру. Константинополь был спасен от британских «клешней». Турки
вновь могли ходить с высоко поднятой головой.
Только теперь большинству в британском руководстве стало ясно, что с помощью
одного флота добиться решающего успеха невозможно. Как писал адмирал Фишер Дэвиду
Ллойд Джорджу, «кому-то рано или поздно придется высадиться в Галлиполи». К середине
марта Китченер скрепя сердце согласился выделить дислоцированную в Англии 29-ю
дивизию (всего около 17 000 человек), а также дивизии из Австралии и Новой Зеландии (еще
30 000 человек), которые ждали дальнейших распоряжений в Египте. Кроме того, были
выделены одна французская дивизия (16 000 человек) и королевская флотская дивизия (10
000 человек). Командиром этого контингента Китченер назначил своего старого приятеля со
времен войны с бурами, генерала сэра Иена Гамильтона. Было решено, что войска
соединятся на острове Лемнос, где они должны были, получив свое имущество и
снаряжение, уточнить планы предстоящей операции.
Однако на Лемносе их ждала очередная неприятность. Те, кто снаряжал транспортные
суда, прибывшие из Англии, вовсе не думали о военнослужащих, для которых эти грузы
были предназначены. Так, лошади и орудия прибыли на одном судне, седла, упряжь и
боеприпасы — на другом. О десантных судах, по-видимому, и вовсе забыли. На кораблях
было немало тяжелых грузовиков — несмотря на тот факт, что на Галлиполийском
полуострове отсутствовали дороги. Кажется, в войсках даже не было ни одной более или
менее точной карты или чертежа той местности, на которой им предстояло вести боевые
действия. Наконец пребывание войск и снаряжения на Лемносе было признано
нецелесообразным, в результате чего все пришлось вновь погрузить на суда и отправить в
Александрию, где экспедиционный корпус мог перегруппироваться и подготовиться к
грядущим боям. Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что объединенные силы
будут готовы к выступлению в лучшем случае не раньше середины апреля. Так в
распоряжении Гамильтона оказалось около трех недель, для того чтобы подготовить и
спланировать самую амбициозную сухопутно-морскую операцию в истории войн.
Что касается снаряжения флота, то ему в этом отношении повезло немногим больше. В
его состав вошли новые эсминцы наряду с тремя макетами линкоров, представлявшими
собой жалкие посудины, оснащенные декоративными надстройками и деревянными
пушками, которые должны были служить приманкой с целью заставить германский флот
выйти в открытое море и дать бой.397 Королевские ВВС были представлены бригадным

397 Алан Муэрхед пишет, что один из этих кораблей был «впоследствии торпедирован немецкой подлодкой
у берегов Мальты и немало озадачил германских подводников. Когда судно затонуло, его деревянные
орудийные башни и двенадцатидюймовые пушки плавали на поверхности».
генералом авиации Чарлзом Самсоном. Когда его 30 самолетов были распакованы,
оказалось, что 25 из них не смогут подняться в воздух; для остальных, впрочем, был
предусмотрен комплект бомб, которые должны были сбрасываться с борта вниз самими
летчиками. Если где-то авиация и получила должное применение, так это в разведке. Данные
аэрофотосъемки вражеских батарей с прикрывавшими их широкими полосами проволочных
заграждений повергли Гамильтона в мрачное расположение духа.

Столь долго откладывавшаяся высадка наконец началась ранним утром 25 апреля.

Англичане высадились у мыса Геллы на западной оконечности полуострова, части из
Австралии и Новой Зеландии — в небольшой бухте, впоследствии известной как бухта
АНЗАК398 (всего около 13 миль вдоль северного побережья). Тем временем французы
высадились на южном побережье в районе Кум-Кале. Оборонявшиеся турки, несмотря на
превосходство врага в живой силе и артиллерии, подвергаясь непрерывному обстрелу с
кораблей, оказывали упорное сопротивление. Войска союзников сражались не менее
доблестно, однако стоявшая перед ними задача была осложнена странным решением
Гамильтона и двух подчиненных ему генералов, Айлмера Хантер-Вестона и сэра Уильяма
Бердвуда (командовавших соответственно британскими частями и АНЗАК), оставаться на
побережье в течение первых критических часов после высадки. Когда же сигнальная система
стала выходить из строя, в результате чего почти сразу же союзные войска остались без
связи, каждое подразделение оказалось предоставлено самому себе и не располагало
сведениями о том, что происходило на соседних участках. К концу первого дня, после
тяжелых потерь с обеих сторон, силы вторжения в массе своей были все еще прижаты к
побережью.
Каждого, кому довелось побывать на Галлиполийском полуострове, должна была
поразить ярко выраженная враждебность этих мест. Они преисполнены театрального
великолепия: равнина, на которой некогда стояла Троя, простирается к югу от Дарданелл,
западнее из моря вырастают острова Имброс и Самофракия. Однако побережье,
представляющее собой, по сути, цепь небольших бухт, изобилует мелями и ущельями, над
которыми нависают отвесные скалы, почти перпендикулярно возвышающиеся всего лишь в
нескольких ярдах от берега; они изрезаны расселинами с крутыми обрывами и столь густо
покрыты кустарником и зарослями папоротника, что во многих местах совершенно
непроходимы. Поэтому турки, засевшие на высотах и скрытые в густой растительности,
имели перед собой отличный сектор обстрела, целя в союзников, теснившихся внизу, на
побережье.
Удивительно, как те, кто планировал эту операцию, могли верить в то, что у нее есть
хотя бы минимальный шанс на успех? Гамильтон и несколько его старших офицеров
провели поверхностную разведку, немного проплыв на эсминце вдоль берега; кроме того, в
их распоряжении имелось несколько фотоснимков, сделанных с воздуха. Однако никто не
располагал точными картами, не говоря уже о том, что были участки местности (особо
назовем бухту АНЗАК), вообще не отмеченные на карте. Тем не менее когда австралийские
и новозеландские части высадились на побережье в те ранние часы воскресного утра, они
сражались как тигры. Некоторым из них удалось штыками проложить проход сквозь
заросли, и к восьми часам утра казалось, что в нескольких местах турки обратились в
бегство. Однако в этот момент на сцену вышел один из полудюжины наиболее выдающихся
людей XX столетия.
Мустафа Кемаль (он уже появлялся ненадолго в предыдущей главе) теперь, в
тридцатичетырехлетнем возрасте, был командиром дивизии. Поспешив с одним батальоном
навстречу союзному десанту, он в одиночку остановил группу своих отступавших

398 Так называли солдат совместного Австралийского и Новозеландского армейского экспедиционного

корпуса в годы Первой мировой войны. — Примеч. пер.
соотечественников, а затем одной только силой убеждения заставил их повернуть обратно и
сражаться; после этого, осознав, что сражение было гораздо более серьезным и
крупномасштабным, нежели он себе представлял, на свой страх и риск вызвал отборный
турецкий полк и одно из арабских подразделений. Поступив таким образом, он, безусловно,
превысил полномочия, однако своему командованию о принятом решении он сообщил не
раньше полудня. К этому времени развитие событий показало, что он был прав; к своим
подчиненным он вернулся уже в ранге командующего всеми войсками, противостоявшими
войскам АНЗАК.
В течение всего дня он сдерживал натиск противника, и войска из доминионов,
которым удалось немного продвинуться в глубь вражеской территории, стали откатываться
обратно к морю. Только теперь Бердвуд, к своему ужасу, понял, что осуществил высадку
десанта не там, где следовало бы. Он надеялся найти береговую полосу протяженностью как
минимум в милю, однако вместо этого нашел бухту, протяженность которой составляла
немногим более половины, причем между морем и скалой было лишь около 30 ярдов. Сюда
должно было направляться все: орудия, боеприпасы, разнообразное снаряжение,
транспортные лошади, а вскоре и бесконечный поток носилок с убитыми и ранеными.
Вечером того же дня он направил донесение командующему с просьбой разрешить отход с
позиций и эвакуацию войск.
Однако Гамильтон ответил отказом, заявив, что подобная эвакуация заняла бы как
минимум дня два; тем временем ему было доложено о том, что австралийская подводная
лодка, миновав все узкие места, проникла в Мраморное море, где сразу же торпедировала
турецкую канонерку. Несчастному генералу ничего не оставалось делать, кроме как
приказать своим подчиненным окопаться.

Бердвуд, озабоченный положением частей АНЗАК, был бы еще более обескуражен,

если бы знал, в какой ситуации оказались европейские войска. Правда, у французов дела
обстояли неплохо: высадившись на берег близ так называемой «могилы Ахилла», они
осадили и взяли штурмом развалины крепости Кум-Кале, после чего были готовы
соединиться со своими британскими союзниками на мысе Геллы. Однако здесь
десантирование обернулось катастрофой. Турки не открывали огня до тех пор, пока большая
часть транспортов не подошла к берегу и не началась высадка; тогда они внезапно обрушили
на голову врага смертоносный град пуль. Для британских военных спасения не было, и в
скором времени, как докладывал бригадный генерал авиации Самсон после обзора театра
боевых действий с воздуха, «спокойное синее море было совершенно красным от крови на
расстоянии 50 ярдов от берега, — ужасное зрелище!». На отмелях водная рябь была
окрашена в алый цвет. По прошествии трех часов около тысячи трупов лежало на побережье.
В течение следующих четырех часов ситуация в районе высадки несколько улучшилась;
стало ясно, что турки тоже понесли немалые потери. Тем не менее неистребимый оптимизм
Гамильтона был поистине изумителен. «С помощью Господа Бога, который послал нам
спокойствие на море, — писал он 26 апреля, — и королевского флота, который доставил
наших парней на побережье столь же организованно, как во время регаты, а также благодаря
неустрашимому духу, проявленному всеми чинами обоих родов войск, мы высадили 29 000
человек в шести пунктах в условиях отчаянного сопротивления врага». Однако поскольку в
Лондон просочились и другие донесения, никто уже не сомневался в том, что цена
галлиполийской операции только в отношении человеческих жизней уже намного превысила
ту, которая предполагалась, и что долгосрочные перспективы этой операции теперь
находятся под большим вопросом.
Через три дня наступило временное затишье, на смену которому пришло то, что можно
назвать тупиковой ситуацией. Британцы и части АНЗАК как-то сумели продвинуться на пару
миль на возвышенность и окопаться; несмотря на все усилия, турки так и не смогли их
опрокинуть. Временами это выглядело таким образом, будто «окопная война» на
полуострове грозила стать почти такой же статичной, как во Фландрии. Между тем в
Лондоне со всей неприглядностью вышли наружу внутреннее напряжение и борьба мнений в
самом правительстве. Сначала 15 мая адмирал Фишер подал в отставку, или, точнее, ушел:
несколько часов его не могли нигде найти и в конечном счете обнаружили в гостинице
«Чаринг-Кросс». Затем премьер-министр Асквит был вынужден сформировать
коалиционный кабинет, в состав которого Уинстон Черчилль уже не был включен (это был
самый драматичный поворот в его политической карьере).
Для тех, кто окопался на галлиполийском побережье, и тех, кто прятался в скалах над
ними, лето было поистине долгим. Поскольку погода делалась все более жаркой, мухи
становились все более назойливыми: продукты, трупы на нейтральной полосе, бесчисленные
гноящиеся раны, расположенные вблизи отхожие места — все это привлекало миллионы
насекомых и делало жизнь гораздо ужаснее, чем она могла бы быть. Вместе с мухами
пришла дизентерия. К июлю тысяча совершенно небоеспособных людей каждую неделю
вывозилась по морю на Лемнос или на другие острова. Однако были и хорошие новости: в
июне в Лондоне было принято решение об отправке еще пяти дивизий; таким образом, под
командованием Гамильтона насчитывалось всего около 120 000 человек. Поскольку отныне
Фишер, по счастью, был не у дел, флот де Робека также получил значительные
подкрепления. В свете столь драматично изменившихся обстоятельств со всей очевидностью
возникла необходимость новой высадки; выбор пал на залив Сувла в нескольких милях к
северу от бухты АНЗАК. Отсюда предполагалось совершить бросок протяженностью в
четыре мили до ущелий, изолировавших основные силы турецкой армии на оконечности
полуострова.
Залив Сувла на первый взгляд представлялся весьма удобным местом для высадки. В
отличие от большинства других, окаймленных отмелями в форме полумесяца, он имел
правильную форму подковы, поэтому его воды представляли собой идеальную якорную
стоянку для флота. Здесь не было нависавших над водой высоких скал, и, вероятно, по этой
причине он был слабо защищен: как выяснилось, залив обороняли около 1800 человек,
рассредоточенных вдоль береговой полосы; не было ни колючей проволоки, ни пулеметов.
Кроме того, залив располагался сразу же за мысом со стороны бухты АНЗАК; контроль над
ним позволял обеспечить снабжение большей части многострадальных войск из
доминионов, сведя на нет тот нечеловеческий кошмар, который они претерпевали в течение
столь длительного времени. Высадка началась 4 августа под покровом темноты и
продолжалась до вечера 6 августа; турки, казалось, ничего не подозревали. Лишь после того
как высадка завершилась, события стали развиваться по худшему сценарию.
Новоприбывшие части не имели боевого опыта и не отличались дисциплинированностью, их
командиры были уже немолодыми и в массе своей некомпетентны; очевидно, они не смогли
бы справиться с адски сложной ситуацией. Цепочка управления вскоре порвалась, и
Гамильтон безнадежно остался вне пределов досягаемости: в последний момент отдавались
приказы, исключавшие предыдущие; дивизионным генералам и командирам бригад
приходилось действовать по своему усмотрению; редко, когда солдатам можно было внятно
объяснить, что от них требовалось.
Было несколько временных успехов. Героическая атака, предпринятая австралийцами у
Одинокой Сосны, стоила им 4000 человек, однако доставила не менее семи крестов
Виктории и имела своим результатом падение первой линии турецкой обороны.
Новозеландцы просочились сквозь оборонительные порядки следующей линии и оказались в
тылу турецких позиций. Однако за каждым успехом следовало несколько неудач, и вечером
8 апреля союзники были вынуждены отойти на исходные позиции; они понесли тяжелые
потери, и ни одна из их основных целей не была достигнута. В конце августа Гамильтон
признался Китченеру в своем поражении. Он заявил, что не сможет сделать больше того, что
уже сделал, без значительных подкреплений; он назвал цифру в 95 000 человек, однако
фельдмаршал только пожал плечами. Военный кабинет, как стало известно, принял решение
еще раз сосредоточить усилия на западном фронте. Означало ли это, что Галлиполи спишут
со счетов?
 В последнюю неделю сентября последовал еще удар. Болгария объявила мобилизацию;
практически не было никаких сомнений в том, что самое позднее в течение недели она
вступит в войну на стороне Германии и Австрии, после чего вместе с ними двинется против
Сербии. Такой поворот событий угрожал изменить всю ситуацию на Балканах, поэтому
союзники решили перебросить две дивизии (сначала французскую, а затем британскую) с
Галлиполийского полуострова под Салоники, откуда они могли выступить на север, чтобы
оказать помощь сербам. В этой связи можно было полагать, что Гамильтону придется
готовиться к полной эвакуации Сувлы. Был и другой вариант, еще более удручающий. 11
октября Китченер телеграфировал Гамильтону: «Как вы оцениваете возможный ущерб,
который мог бы быть нанесен вашим войскам в том случае, если эвакуация Галлиполийского
полуострова станет делом решенным? Решение пока не принято… Однако я считаю, что
должен знать ваше мнение по данному вопросу». Гамильтон немедленно ответил, что, по его
расчетам, цифра в 50 процентов выглядит вполне реалистичной. И добавил: «С другой
стороны, со всеми нашими необученными войсками у Сувлы и со всеми этими сенегальцами
у мыса Геллы может произойти настоящая катастрофа». Когда 14 октября этот документ был
предложен вниманию членов Дарданелльского комитета, судьба Гамильтона уже была
решена. Двумя днями позже он был отстранен от занимаемой должности.
Генерал-лейтенант сэр Чарлз Монро, преемник Гамильтона, прибыл прямо с западного
фронта, и с самого дня его приезда ни для кого не был секретом тот факт, что всю
галлиполийскую экспедицию он считал ошибкой. Он полагал, что война будет выиграна во
Франции, поэтому любое отклонение от направления главного удара заслуживало, по его
мнению, всяческого порицания. Хотя он запросил мнение своих подчиненных на предмет
возможной эвакуации полуострова, сам характер его обращения свидетельствовал о том, что
решение им уже принято. Прибыв на место, он не нашел ничего, что могло бы побудить его
изменить свою точку зрения. Хотя с каждым днем становилось все холоднее, зимней
амуниции из Лондона получено не было. Потери во многих частях составляли 50 процентов
и более от штатного состава, оставшиеся в строю солдаты были крайне истощены. На каждое
орудие приходилось по два снаряда в день. Монро хватило одного взгляда на залив Сувла,
чтобы оправдались его худшие ожидания. Он лишь пробормотал: «Как Алиса в Стране
Чудес — все чудесатее и чудесатее!» На следующий день он направил Китченеру свои
соображения.
Однако еще не все было потеряно. Коммодор Роджер Кейс, начальник штаба адмирала
де Робека, выступил с возражениями. Его план был довольно прост: собрать в кулак весь
средиземноморский флот, который все лето простоял в разных портах Эгейского моря, и
предпринять решительную попытку прорваться в проливы. Он был уверен в том, что эта
атака застигнет турок врасплох. Действуя в Мраморном море, можно было бы без большого
труда блокировать Балаерский перешеек в северной оконечности полуострова, отрезав
находившиеся там 20 турецких дивизий. Де Робек скептически отнесся к этому плану,
однако позволил Кейсу поехать в Англию, чтобы попытаться отстоять там свою точку
зрения. Тот поехал и произвел сильное впечатление на самых влиятельных представителей
морского ведомства, в частности на первого лорда Адмиралтейства Артура Бальфура и,
разумеется, Уинстона Черчилля.
Оставался лорд Китченер, который был встревожен и той быстротой, с которой
последовал ответ Монро, и его содержанием. Именно Китченер лично назначил Гамильтона
командующим войсками, предназначенными для галлиполийской операции, и ему совсем не
хотелось стать свидетелем унижения своего друга. Он тут же согласился с планом Кейса,
попросил его, если можно, получить в Адмиралтействе нечто вроде четкой и внятной
санкции и сообщил Бердвуду в обход Монро о своем намерении на следующий день лично
отправиться к Дарданеллам. Его депеша заканчивалась так: «Я категорически отказываюсь
подписывать приказ об эвакуации, которая, по моему мнению, обернется чудовищным
бедствием и обречет немалую часть наших людей на смерть или плен. Монро будет назначен
командующим войсками, сосредоточенными у Салоник». Затем он отправил эту депешу
через Париж (где французское командование подтвердило, что настроено решительно
против эвакуации) в Марсель и оттуда — на борту «Дартмута» — в Галлиполи.
Если бы его сопровождал Кейс (Китченер просил последнего об этом, однако его
депеша не дошла до адресата), тот сумел бы укрепить решимость фельдмаршала, однако в
отсутствие Кейса настрой военачальников очень скоро изменился самым решительным
образом, и Китченер вдруг увидел, как его обступили Монро, де Робек и Бердвуд — отныне
все трое ярые сторонники эвакуации. Никто не выступил в поддержку Кейса и его плана.
После двух дней споров фельдмаршал отправился в инспекционную поездку по трем
основным плацдармам и был сильно разочарован увиденным, хотя и в меньшей степени, чем
Монро. 22 ноября он направил в Лондон предложение эвакуировать как можно скорее Сувлу
и бухту АНЗАК, а мыс Геллы удерживать «какое-то время». Два дня спустя он отплыл в
Англию.
К тому времени ни один человек из тех, кто был так или иначе причастен к этой
операции, начиная от высшего руководства и заканчивая рядовыми, не чувствовал по
отношению к полуострову Галлиполи ничего, кроме ненависти; однако они еще не видели
его с худшей стороны. 27 ноября на полуостров обрушился сильнейший за последние сорок
лет снежный буран. После 24 часов потопа подули северные ветры ураганной силы, которые
принесли с собой обильные снегопады и две морозные ночи. С холмов хлынули вниз
стремительные потоки, неся тела утонувших турок. В частности, в бухте АНЗАК, где многие
австралийцы и военнослужащие небольшого индийского контингента, вероятно, впервые
увидели снег, не было практически никакой защиты от пронизывающего холода; зимнее
обмундирование все еще не было подвезено, и солдатам не оставалось ничего другого, кроме
как заворачиваться в промокшие шерстяные одеяла, которые в скором времени заледенели.
Это бедствие продолжалось три дня и три ночи. Когда оно миновало, потери составили 200
человек утонувшими или замерзшими насмерть; кроме того, 5000 человек получили
обморожения. Многие из них прежде выступали против эвакуации, намереваясь до конца
участвовать в этом предприятии; теперь, сколь ни велики оказались постигшие их бедствия,
этих людей не могли вывезти достаточно быстро.
Эвакуация со всей очевидностью должна была стать продолжительным и непростым
делом.399 Только на плацдарме Сувла — бухта АНЗАК было сосредоточено 83 000 человек, и
это помимо 5000 лошадей и ослов, 2000 автомашин, приблизительно 2000 орудий и
нескольких тонн провианта. Единственная надежда заключалась в том, что удастся
эвакуироваться тихо и незаметно, может быть, за две-три недели. Даже в этом случае
сохранялся немалый риск: непрерывный турецкий обстрел легко мог сделать невозможной
погрузку на корабли; плохая погода и бурное море могли разрушить превосходно
разработанные планы; кроме того, стремительно приближалось время зимнего
солнцестояния. Однако выбора не было; начиная со второй недели декабря по ночам
флотилии грузовых судов и катеров пробирались в бухты, а накануне рассвета отчаливали,
нагруженные по самый планшир людьми, животными и вооружением. Больных и раненых
грузили в первую очередь; для них было приготовлено 56 временно оборудованных под
госпитали судов, и 12 000 больничных коек ждали в Египте. В течение дня, чтобы рассеять
подозрения турок, жизнь на позициях текла как обычно: бесконечные вереницы мулов все
так же тащились с побережья на передовую и обратно. Единственное отличие заключалось в
том, что тюки и ящики, которые они тащили на себе, были пустыми. По мере продвижения
эвакуации военная хитрость становилась более изощренной: одни и те же люди и животные
должны были двигаться по кругу подобно армии в театральной постановке. Ни одна палатка
не была снята; каждую ночь помимо костров, на которых готовили пищу, зажигались тысячи
других.
Через неделю темп ускорился; к 18 декабря была эвакуирована половина

399 Блестящий рассказ о ходе эвакуации содержится в XVII главе книги «Галлиполи» Алана Муэрхеда,
которому я весьма обязан помощью при написании этого крайне сжатого очерка боевых действий.
экспедиционного корпуса — около 40 000 человек. Продолжать обманывать противника
было уже невозможно; оставшиеся войска предполагалось вывезти в ближайшие две ночи.
На некоторых участках фронта траншеи союзников и турок находились менее чем в десяти
ярдах друг от друга (многие из них можно видеть еще и сегодня), так что казалось
невозможным покинуть окопы незаметно для врага; тем не менее каким-то образом это было
сделано. В сумерках 21 декабря последние суда отчалили от берега. В бухте АНЗАК двое
были ранены шальными пулями в тот самый момент, когда поднимались на борт; из залива
Сувла были благополучно эвакуированы все вплоть до последнего человека и вьючного
животного. Последнее, что сделали союзники перед отплытием, — это подожгли
бикфордовы шнуры, которые были аккуратно протянуты по всему побережью. Спустя десять
минут они с глубоким удовлетворением услышали серию оглушительных взрывов — это
взлетели на воздух склады с боеприпасами.
Что же касается британцев, то для их четырех дивизий (всего около 35 000 человек),
находившихся на плацдарме в районе мыса Геллы, ситуация сложилась весьма тяжелая.
Турки позволили частям АНЗАК улизнуть у них прямо из-под носа; разумеется, они не
должны были вновь допустить ту же ошибку. Напротив, более не прикованные ни к бухте
АНЗАК, ни к Сувле, они получили возможность навалиться на британцев всеми силами. О
том, чтобы удерживать оборону, уже не могло быть речи, и Монро, Бердвуд и де Робек
(последний ненадолго уехал по болезни домой, однако накануне Рождества вернулся) теперь
были единодушны. Несмотря на то что эвакуация была сопряжена со многими трудностями,
следовало попытаться.
Она началась в субботу, 1 января 1916 г. Французы отплыли первыми, и через неделю
численность оставшихся британских войск сократилась до 19 000 человек. До этого момента
вражеский натиск был на удивление слабым. Затем, сразу после полудня 7 января, турки
предприняли активные действия, начав обстрел, продолжавшийся четыре с половиной часа.
После того как смолкли орудия, началась атака. Британцы, засевшие в траншеях, встретили
атакующих ружейно-артиллерийским огнем и с удивлением увидели, что турецкие
пехотинцы, известные своей дисциплинированностью и мужеством, остановились как
вкопанные, наотрез отказавшись идти вперед. До наступления ночи ни одному турецкому
солдату не удалось проникнуть в расположение британских войск. В течение следующих 24
часов ничего опасного не произошло, и эвакуация продолжалась.
Тем временем, однако, погода начала портиться. К вечеру 8 января барометр стал
стремительно падать, и скоро порывы ветра уже достигали 35 миль в час. Волны унесли два
лихтера и разбили один из временных пирсов; пока его ремонтировали (нелегкая работа в
темноте, в условиях шторма), все остановилось. Ветер и дождь также препятствовали
немногим оставшимся частям, когда они шли три или четыре мили, отделявшие их окопы от
побережья, однако в 3 часа 45 минут пополудни последний солдат поднялся на борт и
последний корабль взял курс в открытое море. Спустя десять минут, точно так же как в бухте
АНЗАК и в заливе Сувла, уничтожение складов с боеприпасами явилось драматическим
финалом всего предприятия. Злополучная авантюра наконец завершилась.
Ничто не украсило ее так, как завершающая фаза. Один из многих примеров иронии
судьбы, связанных с галлиполийской операцией, состоит в том, что после хаоса и
неразберихи, которыми с самого начала было отмечено это предприятие, эвакуация в самом
его конце явилась образцом высочайшего уровня планирования и организации. Потерь
практически не было, ни одного солдата не бросили на произвол судьбы. Однако имел место
еще более удивительный парадокс: грандиозная экспедиция хотя и закончилась крахом, тем
не менее представляла собой гениальный замысел, который должен был (и мог) увенчаться
успехом. Спустя несколько лет после войны в официальном отчете о тех событиях,
выпущенном турецким генеральным штабом, признавалось, что бой 19 марта с британским
флотом оставил турецкие войска практически без боеприпасов; если бы де Робек немедленно
возобновил атаку, то, вероятнее всего, смог бы беспрепятственно пройти через проливы к
Константинополю, и в этом случае «восемь дивизий, остававшихся там, были бы не в
состоянии защитить его». Если бы Константинополь был оккупирован, едва ли русские
подписали бы сепаратный мир, да и революция в России могла бы никогда не произойти.
Даже после высадки победа была возможна; турецкий отчет также допускал, что дважды за
период кампании — во время первой высадки войск АНЗАК в апреле и в заливе Сувла в
августе — союзники почти наверняка прорвали бы вражескую оборону, если бы не Мустафа
Кемаль.400 Если бы им удалось это сделать, если бы кампания завершилась победой (а такой
исход был вполне реален), великая война могла бы закончиться на три года раньше и
миллионы жизней были бы спасены.
Отношение греков к высадке войск близ Салоник было двойственным и
неоднозначным. Премьер-министр Элефтериос Венизелос втайне одобрил план действий,
хотя ради соблюдения формальностей заявил официальный протест. С другой стороны,
король Константин, который наследовал своему отцу Георгу двумя годами ранее и был
женат на сестре кайзера, выступал решительно против на том основании, что до тех пор пока
болгарская армия не перешла границу, присутствие иностранных войск на территории
Греции выглядело бы как нарушение ее нейтралитета. Что же касается самих греков, то в
большинстве своем они были на стороне короля и не желали присутствия союзников,
понимая, что те неминуемо втянут их против воли в войну. Результатом стало то, что
впоследствии получило название национального раскола, и Венизелос был вынужден уйти в
отставку.
Попытки вмешательства во внешнюю политику всегда были ошибкой
конституционных монархов; в данный момент эта ошибка стала фатальной. Король тайно
начал вести переговоры с немцами, и 23 мая 1916 г. греческая армия сдала пограничный
форт Рупель, позволив немецким и болгарским войскам оккупировать Восточную
Македонию. Кавалу также было приказано сдать, ее греческий гарнизон был отправлен в
Германию в качестве военнопленных. «Где же ваши тридцать сребреников?» — вопрошал в
парламенте Венизелос. Вероятно, это было не самое дипломатичное вступление к
последнему обращению к королю с требованием присоединиться к Антанте, пока не стало
слишком поздно. Как и следовало ожидать, Константин остался глух к этим призывам.
Для экспедиционного корпуса обстановка становилась все более и более невыносимой.
С момента своего прибытия союзники чувствовали себя крайне неуютно, будучи вынуждены
расположиться лагерем в нескольких милях от города, в то время как вражеские консулы
находились в самом городе на свободе. Той зимой сербов оттеснили обратно к Адриатике, и
Сербия была оккупирована. «Что же дальше?» — спрашивали себя союзники. В дальнейшем
командующий французскими войсками в Салониках, генерал Морис Саррайль, учинил
расправу без суда и следствия, взяв под арест всех вражеских консулов и агентов; он посадил
их в крепость, одновременно заняв и другой форт, контролировавший вход в залив. Теперь
союзники уже не церемонились: союзное командование официально потребовало
демобилизации греческой армии, роспуска парламента и отставки правительства. В сентябре
1916 г. Венизелос уехал на свой родной Крит, где поднял мятеж против короля, затем
вернулся в Грецию и сформировал в Салониках временное правительство, которое союзники
признали месяц спустя.
В декабре британцы и французы, поскольку их требования все еще не были выполнены,
высадили свои войска в Пирее с целью вынудить короля сдать запасы оружия и снаряжения.
Однако этот шаг был ошибочным; греки оказали сопротивление, и королевский дворец
подвергся обстрелу с французских кораблей. На Венизелоса, которого можно было понять,
но не оправдать, возложили всю полноту ответственности, и 26 декабря он был
торжественно отлучен от церкви архиепископом Афинским. Затем союзники подвергли
блокаде Южную Грецию, а в июле 1917 г. потребовали отречения короля от престола,

400 Официальный британский историк пошел еще дальше. По его словам, «редко в истории случалось так,
что усилия одного дивизионного командира в трех разных случаях оказывали столь глубокое влияние не только
на ход сражения, но и, возможно, на исход всей кампании и даже на судьбу нации».
причем французы подкрепили это требование высадкой войск в Коринфе. Константин
отказался отречься и вместе со своим старшим сыном выехал в Швейцарию.
Однако в скором времени ситуация коренным образом изменилась. В Афинах,
страдавших от голода в условиях продолжавшейся блокады и фактически оккупированных
французами, Константина сменил на престоле его второй сын, Александр. Спустя несколько
дней Венизелос прибыл из Салоник вместе с правительством, был тепло принят и стал
премьер-министром нового короля, отметив свое восстановление в должности девятичасовой
речью в парламенте. Единственными пострадавшими в ходе этих событий оказались
роялисты — их изгнали отовсюду: из правительства, из органов власти, из армии и даже из
церкви. Греческое общество раскололось надвое и пребывало в таком состоянии в течение
жизни как минимум одного поколения. В конечном счете, хотя и не слишком скоро, Греция
вступила в войну на стороне Антанты. Ее армия, укомплектованная новобранцами и в массе
своей необученная, доблестно сражалась в Македонии. Вместе с британцами греки вторглись
в Болгарию и разгромили ее; совместно с французами и сербами изгнали немцев из Сербии.
Последним триумфом греков стало вступление их войск в Константинополь — впервые с
1453 г. Для Элефтериоса Венизелоса это был звездный час.
Первоначальное воодушевление и последовавшее за ним разочарование в связи с
Галлиполи совершенно затмили обстановку на другом театре военных действий — на
Среднем Востоке.401 Этот регион тоже был частью Османской империи; в Месопотамии и
Палестине турецкая армия подвергалась постоянному натиску со стороны войск Антанты.
Военная кампания в Палестине была очередной попыткой поднять боевой дух изрядно
уставшей от войны Британии: следовало предоставить британцам новую пищу для ума,
чтобы отвлечь от бесконечной бойни в окопах Фландрии и в то же время нанести мощный
удар по врагу в самом уязвимом месте. Впрочем, главным инициатором этой операции
явился не Уинстон Черчилль, который все еще был не у дел вследствие провала
галлиполийской операции, а премьер-министр, преемник Асквита, Дэвид Ллойд Джордж.
Поставленную им цель можно сформулировать тремя словами: «Иерусалим к Рождеству»;
человеком, которого он выбрал для достижения этой цели, стал генерал сэр Эдмунд
Алленби. Алленби вовсе не был популярен в армии, где его огромный рост, внушительная
наружность, взрывной темперамент и зачастую грубые манеры снискали ему прозвище
Бык.402 В действительности за его вызывающим поведением скрывалась подлинная любовь к
природе и страстное увлечение музыкой, литературой и философией. 403 Солдат до мозга
костей, он был раздосадован, получив приказ оставить окопы и отправляться в Палестину;
этому назначению, которого он не желал, было суждено прославить его имя и доставить ему
фельдмаршальский жезл, титул виконта и 50 000 фунтов — дар от благодарной нации.
Египетский экспедиционный корпус (так он назывался) был укомплектован в основном
австралийцами. Его главной задачей была защита Суэцкого канала, однако от него ждали
активных действий против турок. Безопасность канала была надежно обеспечена; что же
касается борьбы с турецкими войсками, то, хотя экспедиционный корпус превосходил эту
архаичную армию в живой силе и вооружении, он, встретившись с ней за Синайским
полуостровом, достиг на удивление скромных успехов. Как писал Ллойд Джордж, «в

401 В зарубежной (главным образом западноевропейской и американской) литературе Средним Востоком

называются страны, которые в отечественной литературе входят в понятие «Ближний Восток», с той лишь
разницей, что «Средний Восток» — понятие более широкое, так как наряду со странами Западной Азии и
Северо-Восточной Африки включает в себя Иран и Афганистан. — Примеч. пер.

402 «Некий полковник инженерных войск упал в обморок, выйдя из кабинета Алленби после разговора с
ним; другого офицера пришлось выносить из кабинета, так как он рухнул без чувств возле стола Алленби»
(Gardner В. Allenby. London, 1965. P. 177).

403 Надо полагать, мало кто из британских офицеров в годы Англо-бурской войны в письмах из Южной
Африки просил прислать экземпляр книги А. Н. Мажестрата «Искусство веровать, или Философское введение в
христианскую веру».
Палестине и Месопотамии ничто и никто не сумели бы спасти турок от полного разгрома в
1915 и 1916 г., кроме нашего Генерального штаба». Весна 1917 г. не обнаружила никаких
признаков изменения ситуации в лучшую сторону. Было предпринято две вялые попытки
занять Газу; но обе закончились неудачей. Таким образом, приоритетная задача Алленби,
когда он 28 июня прибыл в Каир, заключалась в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в эту
совершенно деморализованную армию, — и в течение нескольких недель он сделал это. Его
предшественник, генерал Арчибальд Меррей, предпочел разместить свой штаб в каирском
отеле «Савой»; Алленби переместил его в знойную и грязную обстановку полевого лагеря с
его палатками и бараками, расположенными сразу за передовой близ Газы, и немедленно
приступил к инспекции всех находившихся там частей, установив непосредственный личный
контакт с офицерами и рядовыми. Лето было в самом разгаре, дневная температура нередко
достигала 120 градусов404, часто случались песчаные бури, но, казалось, ничто не могло
остановить высокого генерала в полной униформе, сидевшего с прямой спиной в старом
«форде» рядом с миниатюрным водителем-австралийцем в куртке и шортах, снующего по
пустыне, инспектирующего постройку оборонительных сооружений и доставку воды,
выкрикивающего распоряжения и скорого на выражение собственного неудовольствия в
доходчивых словах. Где бы он ни появлялся, боевой дух становился крепче.
Первым делом Алленби должен был составить ясное представление о тех силах,
которые находились в его распоряжении; затем следовало разработать план кампании.
Требовались крупные подкрепления: две дивизии в придачу к тем силам, которые уже были
сосредоточены в Палестине. Для доклада в военном министерстве он направил в Лондон
молодого офицера связи, подполковника А.П. Уэйвелла (будущего фельдмаршала времен
Второй мировой войны, а впоследствии вице-короля Индии). Во многом благодаря
присущему Уэйвеллу дару убеждения, а также собственному возросшему авторитету
Алленби получил то, что хотел, включая дополнительную артиллерию и приданные
соединения Королевских ВВС; вскоре после этого именно Уэйвелл доложил план Алленби
начальнику Генерального штаба и Военному кабинету. Если говорить вкратце, план
предусматривал нанесение главного удара в районе Беершебы, где было немало водных
источников (это почти в 30 милях от Газы, если двигаться в глубь страны); прикрывать его
должна была демонстративная атака в направлении Газы. Как всегда, Алленби готовился
основательно: 30 000 верблюдов должны были доставлять воду передовым частям; были
построены новые дороги и составлены новые карты, гораздо более точные (благодаря
проведенной накануне воздушной разведке), чем прежние, составленные в 1870-х гг.
лейтенантом Г.Г. Китченером.405 Тем временем Алленби перечитал все о той стране, которую
намеревался оккупировать, — от Геродота и Страбона до истории Крестовых походов и
последних по времени трудов Королевского географического общества.
Во время этого подготовительного периода, в конце лета 1917 г., Алленби впервые
встретился с неким британским офицером, чьей известности в этом регионе было суждено
превзойти его собственную; речь идет о двадцатидевятилетнем капитане Т.Э. Лоуренсе.
Лоуренс, второй из пяти незаконных сыновей англо-ирландского баронета, впервые
столкнулся с арабским миром в 1908 г., когда путешествовал по Сирии и Ливану, исследуя
тогда еще мало кому известные замки крестоносцев. Позднее в качестве археолога он
принимал участие в раскопках, организованных Британским музеем в Каркемише, на
территории Сирии, вплоть до начала войны, когда оказался в Каире на должности младшего
офицера в отделе военной разведки при Египетском экспедиционном корпусе. Там Лоуренс
мог бы вполне благополучно оставаться и дальше, если бы не мятеж арабских племен.
Он вспыхнул 10 июня 1916 г., когда шериф Мекки и Хиджаза Хусейн поднял восстание
против турок. Однако через три месяца решимость повстанцев заметно пошла на убыль. Им

404 По Фаренгейту. — Примеч. пер.

405 Будущим военным министром в годы Первой мировой войны. — Примеч. пер.
не удалось, несмотря на неоднократные попытки, выбить турок из Медины, и их боевой дух
упал. Лоуренс встретился с вождями повстанцев; наиболее сильное впечатление на него
произвел второй сын Хусейна, Фейсал, вместе с которым он наметил план захвата Акабы,
главного османского порта на северном побережье Красного моря. Две британские морские
экспедиции в этот район окончились неудачей, однако Лоуренс был уверен в том, что Акабу
можно взять с суши. В начале июля, после почти месячного перехода по пустыне
протяженностью около 800 миль во главе наспех сформированного отряда местных арабов, в
основном набранных в пути, он принял капитуляцию турецкого гарнизона. Так он сделал
себе имя.
Было бы любопытно присутствовать при том, как весьма низкорослый Лоуренс в
арабском одеянии (в то время он носил его постоянно) вошел в кабинет статного и
безупречно одетого по форме Алленби. Любой старший по званию офицер выгнал бы
Лоуренса, приказав вернуться после того, как тот сменит свой причудливый наряд; Алленби
лишь строго посмотрел на него, однако стал слушать, когда Лоуренс начал объяснять, как он
двинет отряды повстанцев к северу от Акабы по направлению к Дамаску, при этом
непрерывно совершая диверсии на одноколейной железной дороге в Хиджазе, которая была
фактически единственной связующей нитью между Дамаском и Мединой. Манеры Лоуренса
— тщеславие наряду с самонадеянностью — казались несносными, но аргументы были
убедительны. Генерал немедленно повысил Лоуренса в должности, подчинив его (и отряд
Фейсала) непосредственно себе и пообещав ему со своей стороны любое содействие, которое
он только мог оказать.
Безусловно, для Алленби это был способ добиться его главной цели — распада
Османской империи; впрочем, он прекрасно понимал, что это событие станет залогом
больших проблем в будущем. Весной предыдущего года Великобритания заключила
соглашение с Францией и Россией, которое должно было примирить французские претензии
в отношении Сирии с британскими гарантиями и обещаниями, данными арабам. Россия
получала Константинополь с полосой земли шириной несколько миль по обе стороны
Босфора вместе с обширной территорией в Восточной Анатолии, прилегающей к Кавказу;
Франция претендовала на большую часть Сирии и Ливана, обширную область в Южной
Анатолии и район Мосула в Ираке; британская доля состояла из остальной территории
современного Ирака (включая Багдад и Басру) и узкой полосы палестинской земли с портами
Хайфа и Акра. Если бы Лоуренсов план наступления на север увенчался успехом,
маловероятно (мягко говоря!), что победоносные отряды арабов позволили бы воплотить в
жизнь это соглашение. Впрочем, времени оставалось еще достаточно, для того чтобы решить
проблемы, подобные этой.
Главный удар в направлении Газы и Беершебы был нанесен ближе к концу октября
1917 г. Несмотря на мощную линию укреплений, возведенных по приказу германского
командующего, генерала Кресса фон Крессенштейна, Беершеба пала в последний день
месяца, Газа — неделей позже. Алленби, решив воспользоваться моментом, не жалел ни
себя, ни своих подчиненных, которым не давал ни малейшего отдыха; в некоторых полках
лошадей поили лишь раз за 72 часа, ибо все неуклонно стремились в северном направлении,
растягивая коммуникации и получая голодный паек. Яффа пала 16 ноября, и изнуренная,
страдающая от жажды армия сконцентрировалась на Иудейской возвышенности для
нанесения последнего удара в направлении Иерусалима. Поскольку Алленби считал, что
никаких боев в самом Святом городе быть не должно, ему пришлось предпринять
продолжительный по времени и очень трудный обходный маневр. Ситуация ухудшилась,
когда стала портиться погода и столбик термометра начал падать; ноги лошадей увязали в
грязи или беспомощно скользили на гладких камнях. Тем не менее наступление
продолжалось, и в первую неделю декабря командир турецкого гарнизона, перед тем лично
разбив молотком телеграфный аппарат, сообщил в Дамаск об оставлении города. Сам город
капитулировал 9 декабря, а спустя два дня Алленби торжественно вступил в Иерусалим. Его
сопровождали полковник Уэйвелл и майор Лоуренс, одетый в заимствованную у кого-то
армейскую униформу. Девятнадцатью годами ранее кайзер Вильгельм въехал в город
верхом; Алленби, как было отмечено всеми, вступил в Иерусалим пешком. По прошествии
семисот тридцати лет Иерусалим еще раз перешел в руки христиан, однако по приказу
Алленби никаких государственных флагов вывешено не было. Он ограничился выпуском
короткой прокламации. Заканчивалась она так:

«Поскольку к вашему городу с благоговением относятся приверженцы трех

великих религий человечества, и его земля в течение многих столетий освящалась
молитвами и паломничествами многочисленных верующих людей,
принадлежащих к этим трем религиям, я объявляю вам, что каждый храм,
памятник, священное место, гробница, объект религиозного поклонения,
пожертвование, благочестивый посмертный дар или традиционное место для
молитвы, которые принадлежат любой конфессии из тех, что относятся к этим
трем религиям, будут охраняться и защищаться в соответствии с существующими
обычаями и верованиями тех, для чьих конфессий они являются святынями».

После взятия Иерусалима наступило затишье, длившееся около года, пока военные
действия не были возобновлены. Алленби понимал, что, если он намеревался наступать на
Алеппо, ему требовались гораздо более значительные силы, нежели те, которыми он тогда
располагал, поэтому решил не двигаться вперед до тех пор, пока необходимые войска не
будут сосредоточены. Фактически его армия была полностью реорганизована; некоторые
части вернулись в Европу, другие прибыли из Индии и других регионов, так что Алленби
получил в свое распоряжение войска из дюжины или более стран и колоний, включая
Сингапур и Гонконг, Южную Африку, Египет и Вест-Индию. Здесь было даже
подразделение из Раротонги в Южной Океании. В составе трех еврейских батальонов,
направленных к Алленби после декларации Бальфура 406, находился Давид Бен-Гурион,
которому впоследствии было суждено стать первым премьер-министром Государства
Израиль.
Итак, лишь 19 сентября 1918 г. Алленби двинул свою огромную разношерстную
армию, насчитывавшую 12 000 человек кавалерии, 57 000 пехоты и 540 орудий, против 11
турецких дивизий (соответственно 4000 человек кавалерии, 40 000 пехоты и 430 орудий),
защищавших фронт от Яффы на восток до реки Иордан и далее вниз вдоль его восточного
берега до Мертвого моря. Всего через 12 дней, после одной из самых эффектных кампаний
за всю войну, передовые отряды Алленби вошли в Дамаск. Бейрут пал 8 октября, Триполи —
18-го, Алеппо — 25-го. В течение всего лишь шести недель Алленби прошел с армией около
350 миль, наголову разбил турецкие войска в Сирии, захватил 75 000 пленных, все 430
орудий и огромное количество вооружения, боеприпасов и продовольствия. Британские
потери составили 5666 человек. «Сделавшая все возможное для достижения
Великобританией военного преобладания, — писал военный историк Лиддел Гарт, — эта
кампания должна быть квалифицирована как один из шедевров в истории войн,
совершенный в своем исполнении, равно как и в замысле».
Османская империя, которая должна была обеспечить Германии доступ к Персидскому
заливу и в Центральную Азию, теперь лежала в руинах. Ее арабские владения были
потеряны, причем не только в Палестине и Сирии, но также в Месопотамии и на Аравийском
полуострове. Поражение Болгарии в сентябре открыло подступы к Константинополю с
запада, тогда как британские и индийские войска приближались к нему с юга и востока. В
Закавказье407 бывшие подданные султана — грузины и армяне, азербайджанцы и курды —
406 Заявление, сделанное 2 ноября 1917 г. Артуром Бальфуром, британским министром иностранных дел, в
письме к Лайонелу, второму барону Ротшильду, лидеру британского еврейства, в котором он обещал
поддержку со стороны британского правительства в деле «создания в Палестине национального очага для
еврейского парода, с условием, что не будет нанесено никакого ущерба гражданским и религиозным правам
нееврейских общин, проживающих в Палестине».

407 Грузины, азербайджанцы и закавказские армяне (в отличие от армян, проживавших в малоазийских

боролись за создание собственных национальных государств. 30 октября на борту
британского военного корабля «Агамемнон» (вполне подходящее название в сложившихся
обстоятельствах!) близ эгейского острова Мудрос представители Османской империи
попросили о перемирии.

Глава XXXIII
МИР
18 января 1919 г. — спустя два месяца и неделю после заключения перемирия —
состоялось открытие Парижской мирной конференции. Довольно неожиданно для всех это
произошло в субботу, однако именно на этой дате, с известной долей иронии, настаивал
премьер-министр Франции Жорж Клемансо, поскольку это была 48-я годовщина
провозглашения Вильгельма I кайзером Германии. Первостепенной задачей, стоявшей перед
делегатами конференции, было создание новой Европы, и до известной степени им это
удалось. Насколько эффективна была созданная ими система, показывает тот факт, что
спустя ровно двадцать лет их новая Европа (точно так же, как в свое время старая) стала
разваливаться на куски.
Что касается Средиземноморья, то страны, расположенные в южной части региона,
оставались под контролем других государств: Марокко, Алжир и Тунис тяготели к Франции,
Ливия — к Италии, Египет — к Великобритании (которая провозгласила его протекторатом
в декабре 1914 г.). Все страны в северной части Средиземноморья (за исключением Испании,
которой каким-то образом удалось сохранить нейтралитет) в той или иной степени были
вовлечены в военные действия; все они видели вооруженную борьбу на своей земле;
наконец, все те страны, которые встретили конец войны в стане победителей, надеялись на
то, что конференция предоставит им существенные выгоды того или иного толка в акватории
или по берегам Средиземного моря. Эти надежды подогревались одним фактом — распадом
Османской империи. Франция, которая потеряла убитыми четверть своего мужского
населения в возрасте от 18 до 30 лет и вдвое больше искалеченными, разумеется,
предъявляла претензии главным образом к Германии, однако в то же время бросала алчные
взгляды в сторону Сирии и Ливана, в отношении которых она давно уже строила
политические планы. Италия, теперь обрадованная крахом своего давнего врага, Австро-
Венгрии, всегда была озабочена тем, что происходило по ту сторону Адриатического моря;
ее не могла не волновать перспектива создания единого государства южных славян в составе
Хорватии, Словении, Сербии, Черногории, Боснии-Герцеговины и северо-восточной части
Македонии — государства, которое, казалось, должно было занять место балканских
доминионов султана. Для Италии было бы предпочтительнее, если бы на конференции она
превратилась в державу «от Тренто до Триеста», включавшую побережье Далмации,
Албанию и, наконец, Додеканесские острова, а вместе с ними, возможно, и небольшую часть
Анатолии.
Греция, как мы видели в предыдущей главе, уже занимала весьма выгодное положение
к тому моменту, когда война закончилась, однако амбиции Венизелоса, пожалуй,
превосходили амбиции всех остальных политиков, приехавших в Париж. Он был зациклен
(как это было всю его жизнь) на одной «великой» идее: восстановить Византийскую
империю (вместе с греческой Малой Азией), вернуть Святую Софию в лоно православной
церкви и вновь посадить на трон в Константинополе греческого василевса. Разумеется, он не
мог огласить на конференции открытым текстом все эти требования; все, чего он
официально добивался, — это северный Эпир, Фракия, несколько островов и широкая
полоса земли в Малой Азии от Мраморного моря до Смирны (Измир). Венизелос не включил
в этот перечень Константинополь (как он с усмешкой сказал своим друзьям, поскольку один
раз турки уже его потеряли, этот город неизбежно, рано или поздно, попадет в руки греков).
вилайетах Турции) к этому времени уже более ста лет были подданными Российской империи. — Примеч. пер.
 Во время пленарных заседаний и в перерывах между ними Венизелос пытался убедить
всех, с кем общался. Харизма этого человека сделала его одной из самых ярких звезд на
конференции, а его способность вести переговоры довершила остальное. Западная Европа
никогда не видела и не слышала ничего подобного. Молодой дипломат Гарольд Николсон с
удивлением характеризовал Венизелоса как «причудливое сочетание обаяния, злодейства,
геополитики, патриотизма, мужества, литературы… В целом это большой, сильный,
улыбчивый человек с глазами, сверкающими за стеклами очков, и с ермолкой из черного
шелка на голове».
Что же касается Великобритании, то даже самое смелое воображение не смогло бы
представить ее в качестве одной из средиземноморских стран. Тем не менее она владела
тремя все еще имевшими стратегическое значение базами на Гибралтаре, Мальте и Кипре, а
тот факт, что она являлась одной из держав — совладелиц Суэцкого канала, как мы видели,
надолго обусловил ее повышенный интерес к Египту и Леванту. Теперь, когда
Великобритания уже получила большую часть того, к чему стремилась — германский
военный и торговый флот благополучно попал в ее руки, германские колонии в Африке
перестали существовать, постигшая Россию катастрофа означала конец угрозе северной
Индии408, а также тому, что было известно как «большая игра», — теперь Великобритания
могла позволить себе сосредоточить свои усилия в Восточном Средиземноморье. Что
касается его северо-восточного «угла», то Великобритания была озабочена тем, чтобы
предупредить возможный проход через проливы вражеских судов как в Черное море, так и
из него. Британскую сторону также сильно беспокоили ее союзники — французы. Оба
государства держались вместе на протяжении всей войны, однако мир принес с собой новые
волнения и проблемы (некоторые из них были обусловлены необходимостью гарантировать
стратегически важные поставки нефти из Мосула в северном Ираке и из Персии). Еще в
1916 г. сэр Марк Сайкс и Жорж Пико заключили секретное соглашение, согласно которому,
когда придет время делить левантийские доминионы султана, Франция должна была
получить Сирию, Ливан и обширную область в Южной Анатолии, тогда как Великобритания
приобретала средиземноморские порты Акру и Хайфу вместе с большей частью
современного Ирака. За исключением двух этих портов, территория, приблизительно
совпадающая с территорией современного Государства Израиль, в соответствии с ее особым,
деликатным статусом Святой земли должна была находиться под особым независимым
международным контролем. Тем не менее было ясно, что раздел не будет простым, и
недавнее вступление Алленби в Иерусалим едва ли успокоило католическую Францию.
Одним словом, две великие европейские державы на Среднем Востоке не доверяли друг
другу ни на йоту — и обе были вправе не доверять.
С другой стороны, обе совершили одну и ту же ошибку: недооценили арабов.
Появление на конференции эмира Фейсала, торжественно представленного Лоуренсом
(также облаченным в арабскую одежду), очень скоро все изменило. Фейсал был Хашимитом,
представителем одного из знатнейших арабских родов, по мужской линии восходившего к
дочери пророка. В 1915 г. отцу Фейсала, шерифу Мекки, верховный комиссар в Египте, сэр
Генри Макмагон, обещал, что если арабы выступят против турок, британцы окажут им
всемерную помощь, а после войны предоставят независимость. 409 С помощью Лоуренса,
который подтвердил эти обещания (правда, сделал это без соответствующих полномочий, на
свой страх и риск), Фейсал выполнил свою часть сделки; теперь он приехал в Париж, чтобы
потребовать вознаграждение.
И в известной степени он его получил. В том же самом году Алленби назначил его
главой военной администрации Дамаска. Французы взяли на себя ответственность за
408 Эта угроза существовала преимущественно в головах британских геополитиков и на страницах
британских средств массовой информации. — Примеч. пер.

409 Каким образом это обещание сочеталось с соглашением Сайкса-Пико или с более поздней по времени
декларацией Бальфура, так и осталось неясным.
побережье, сделав Бейрут центром своей зоны оккупации, тогда как британцы
контролировали территорию Палестины. Однако все эти меры оказались временными. В
марте 1920 г. сирийский конгресс собрался в Дамаске и провозгласил Фейсала королем
объединенной Сирии, в состав которой вошла и Палестина. Однако всего лишь месяц спустя
конференция держав Антанты в Сан-Ремо постановила, что Сирия и Палестина должны быть
включены во вновь созданную мандатную систему, причем Франция получала мандат на
Сирию. Французы стали действовать в соответствии со своими планами. В июне они
выдвинули ультиматум, в котором потребовали от Сирии признать их новые полномочия,
после чего вторглись в страну и изгнали Фейсала. Наконец в июле 1922 г. Лига Наций
утвердила мандат для Сирии и Ливана, который был объявлен суверенным государством.
Тем временем Фейсала провозгласили королем Ирака, тогда как его старший брат Абдалла
получил корону Трансиордании, с 1946 г. известной как Хашимитское Королевство
Иордания.
Впрочем, Иордания и Ирак нас здесь мало интересуют; поговорим подробнее о
Палестине. Последний из участников мирной конференции, кто заслуживает здесь особого
упоминания, — это доктор Хаим Вейцман, если коротко — президент Всемирной
сионистской организации. Вейцман, который был одним из главных инициаторов
декларации Бальфура, 27 февраля обратился в Верховный совет с эмоциональным
предложением создать еврейское государство в Палестине. Он присутствовал в качестве
наблюдателя на конференции в Сан-Ремо, которая подтвердила декларацию Бальфура и
передала палестинский мандат Великобритании. Позднее, в 20—30-е гг., его искусство вести
переговоры подверглось серьезному испытанию, ибо Великобритания, столкнувшись с
ростом социальной напряженности, вызванным молодым арабским национализмом, утратила
прежние симпатии к сионизму и попыталась отказаться от взятых на себя обязательств.
Однако в конечном счете Вейцман преодолел все препятствия и в 1948 г. стал первым
президентом Государства Израиль.
Парижская мирная конференция 1919 г. и выработанный ею Версальский договор
обозначили конец старого мира и появление нового. В 1914 г. пять великих империй имели
своими политическими центрами пять европейских столиц. Пять лет спустя три империи —
Германская, Австро-Венгерская и Российская — исчезли, одна — Османская — лежала на
смертном одре. И лишь последняя — Британская — уцелела. С этого времени мир должен
был стать совсем другим.
На этом тема нашего повествования исчерпана — по крайней мере настолько,
насколько позволяют рамки этой книги. По-видимому, история Средиземноморья никогда не
будет исчерпана окончательно до тех пор, пока Средиземное море не пересохнет; однако,
поскольку рассказ о конкретном периоде надлежит завершить соответствующим эпилогом,
тот, кто выбрал в качестве предмета своего повествования данный регион мира, может по
собственному усмотрению положить предел этому рассказу; что же касается этого опыта в
означенном жанре, то его объем уже более чем достаточен. С каждым новым днем жизнь
становится все более насыщенной событиями. История не только делается длиннее, но все
более ускоряет свой темп. В предыдущих главах этой книги векам могли быть посвящены
страница или две; ближе к концу целая глава была едва в состоянии вместить десятилетие.
Продолжение нашего рассказа, включая события Второй мировой войны и послевоенного
периода вплоть до конца второго тысячелетия, пожалуй, потребовало бы книги как минимум
вдвое толще, чем эта, и явилось бы тяжким испытанием как для автора, так и для читателя.
Около шести-семи тысяч лет назад Средиземноморье вызвало к жизни западную
цивилизацию — такой, какой мы ее знаем. Относительно скромные размеры региона,
довольно ограниченное пространство, мягкий климат, завидное плодородие почв и
причудливо изрезанная береговая линия Европы и Азии — все это в совокупности
обеспечило исключительно благоприятные природно-климатические условия, в которых
разные народы Средиземноморья могли развиваться и процветать. Даже обилие солнечного
света сыграло свою роль, наградив эти народы той ясностью взгляда на вещи, которая
оказалась недоступной жителям тех регионов, которым повезло меньше. Они верили в Бога,
пребывая в лоне трех великих религий, однако в залитом солнцем Средиземноморском мире
не оказалось места для духов и гигантов, гоблинов и троллей, которые играют столь
заметную роль в фольклоре покрытого туманами мрачного Севера. Учитывая все это, а
также многое другое, следует признать, что наш долг перед этой цивилизацией огромен и
поистине безмерен. Впрочем, остается ответить на один важный вопрос: теперь, когда
неоценимый вклад уже сделан, сохраняет ли свои позиции в мире тот, кто его осуществил?
Иными словами, обладает ли Средиземноморье в настоящее время тем значением, которое
оно имело на заре мировой истории?
Увы, ответа нет и быть не может. На заре своей истории мир не имел границ; в
настоящее время этот мир, к сожалению, «сжался», и Средиземноморье «сжалось» вместе с
ним. Сегодня вести войну в Ираке или даже в Корее легче, чем столетие назад переправить
армию из Англии в Италию или Испанию. Перелет с Гибралтара в Стамбул занимает менее
трех часов. Торговых путей более не существует. Транспортные суда и танкеры продолжают
курсировать между нефтяными терминалами на Среднем Востоке, тогда как само море
стремительно видоизменяется под воздействием нового ужасного явления: чудовищных
размеров круизные лайнеры, непрестанно курсируя из порта в порт, от острова к острову,
высаживают в каждом из них больше людей, чем эти порты и острова видели прежде за все
время своего существования.
Итак, в начале третьего тысячелетия становится все более очевидно, что прежний
смысл существования утерян навсегда и главным приоритетом современного
Средиземноморья стало удовольствие. Безусловно, это во всех отношениях неплохая вещь;
впрочем, весьма сомнительно, что те самые волны, которые в прошлом слишком часто
окрашивались кровью, стали гораздо лучше смотреться с солнечными бликами на
поверхности. Людям также свойственно забывать об ужасах минувших дней в водах этого
моря — дней, когда спины рабов на галерах кровоточили под ударами бичей; когда на суда
обрушивалась чума и они должны были находиться на известном расстоянии от берега до
тех пор, пока на борту не останется ни одного живого человека; когда внезапно налетевший
летний шторм был равносилен смертному приговору для всей команды. Самое страшное —
утрата благоговейного чувства: наиболее прославленное в истории водное пространство
воспринимается как нечто само собой разумеющееся и подвергается загрязнению; берега
Средиземного моря по большей части настолько замусорены старой пластмассой, что
практически недоступны для людей; другие участки береговой линии в большинстве своем
поддерживаются в пристойном виде исключительно благодаря усилиям тысяч уборщиков
мусора, которые работают круглые сутки, чтобы вычистить эти участки.
Существует, пожалуй, и еще одна причина завершить эту книгу именно здесь. В ней
были зафиксированы многочисленные бедствия и немало трагедий. Средиземное море
принято считать одновременно колыбелью и могилой, связующим звеном и преградой,
земным раем и полем битвы. Тяжело смотреть на то, как оно низводится до уровня игровой
площадки, когда старинные гавани превратились в стоянки для яхт, а на смену триремам
пришли водные лыжи. Предпочтительнее опустить занавес в тот исторический момент, когда
Средиземноморье еще оставалось таким, каким оно было всегда, когда каждая волна могла
поведать историю и каждая капля была исполнена значимости.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ДИНАСТИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

АВСТРИЙСКИЕ ГАБСБУРГИ
 ИЕРУСАЛИМСКОЕ И КИПРСКОЕ КОРОЛЕВСТВО

ИСПАНСКИЕ ГАБСБУРГИ И НЕАПОЛИТАНСКИЕ БУРБОНЫ

САВОЙСКИЙ ДОМ

ДОМ ОТВИЛЛЕЙ
 КАРТЫ

ВОСТОЧНОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
ЗАПАДНОЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ
МАЛЬТА. БОЛЬШАЯ ГАВАНЬ
 КРИТ

Реконкиста Испании

Осада Гибралтара, 1779-1782

Италия и Сицилия
Галлиполи
ИЛЛЮСТРАЦИИ